Небольшой заряд бодрости от Джерома Дэвида Сэлинджера, которому сегодня 105 лет.
>> Ненавижу свое имя. Джером. Мерзкая кличка. Звучит так, будто я ортопед. Или, не дай бог, писатель какой-нибудь. Это еще хуже.
Письмо Джойс Мейнард
>> Если я что ненавижу, так это кино. Терпеть не могу.
«Над пропастью во ржи»
>> Ненавижу актеров. Они ведут себя на сцене совершенно непохоже на людей. Только воображают, что похоже. Хорошие актеры иногда довольно похожи, но не настолько, чтобы было интересно смотреть.
«Над пропастью во ржи»
>> Не люблю театр как театр. Не люблю занавес, не люблю, как актеры появляются на сцене и как исчезают, не люблю все эти передвижения по сцене, пафосное чтение ролей. Не люблю «красивые» декорации, не люблю минималистические декорации.
Письмо Джойс Мейнард
>> Как же я не люблю пить на светских мероприятиях — если это без повода и без удовольствия, а просто из светскости.
Письмо Джойс Мейнард
>> Мне чертовски надоело вставать по утрам в бешенстве, а по вечерам в бешенстве ложиться спать.
«Зуи»
>> Было еще довольно рано. Не знаю точно, который час, но, в общем, не так уж поздно. Больше всего я ненавижу ложиться спать, когда ничуть не устал.
«Над пропастью во ржи»
>> Не принимай вещи близко к сердцу. Это главный провал человечества.
Письмо Уильяму Максвеллу
>> Вообще я часто откуда-нибудь уезжаю, но никогда и не думаю ни про какое прощание. Я это ненавижу.
«Над пропастью во ржи»
>> Я — козел, но не все должны об этом знать.
Письмо Эрнесту Хемингуэю
>> Ненавижу свое имя. Джером. Мерзкая кличка. Звучит так, будто я ортопед. Или, не дай бог, писатель какой-нибудь. Это еще хуже.
Письмо Джойс Мейнард
>> Если я что ненавижу, так это кино. Терпеть не могу.
«Над пропастью во ржи»
>> Ненавижу актеров. Они ведут себя на сцене совершенно непохоже на людей. Только воображают, что похоже. Хорошие актеры иногда довольно похожи, но не настолько, чтобы было интересно смотреть.
«Над пропастью во ржи»
>> Не люблю театр как театр. Не люблю занавес, не люблю, как актеры появляются на сцене и как исчезают, не люблю все эти передвижения по сцене, пафосное чтение ролей. Не люблю «красивые» декорации, не люблю минималистические декорации.
Письмо Джойс Мейнард
>> Как же я не люблю пить на светских мероприятиях — если это без повода и без удовольствия, а просто из светскости.
Письмо Джойс Мейнард
>> Мне чертовски надоело вставать по утрам в бешенстве, а по вечерам в бешенстве ложиться спать.
«Зуи»
>> Было еще довольно рано. Не знаю точно, который час, но, в общем, не так уж поздно. Больше всего я ненавижу ложиться спать, когда ничуть не устал.
«Над пропастью во ржи»
>> Не принимай вещи близко к сердцу. Это главный провал человечества.
Письмо Уильяму Максвеллу
>> Вообще я часто откуда-нибудь уезжаю, но никогда и не думаю ни про какое прощание. Я это ненавижу.
«Над пропастью во ржи»
>> Я — козел, но не все должны об этом знать.
Письмо Эрнесту Хемингуэю
Вчера хотел поздравить вас с Новым годом, но не получилось.
Франц Кафка
письмо Феликсу Вельчу, 2 января 1917
Франц Кафка
письмо Феликсу Вельчу, 2 января 1917
3 января 1923 года умер Ярослав Гашек. Его главный герой, в отличие от своего создателя, оказался бессмертным: время не спешит отпускать, или, если оставаться в лексике оригинала, комиссовать, Швейка — нужда в нем никак не отпадет.
Есть одно обстоятельство, которое, единожды заметив, потом уже не забудешь: Ярослав Гашек (1883–1923) — практически полный ровесник Франца Кафки (1883–1924), Прага рубежа веков — их общий город, а Йозеф К. и Йозеф Швейк — близкие соседи. Только там, где герои Кафки гибнут, Швейку удается выстоять.
Вся сюжетная конструкция, изобретенная Гашеком, основана на том, что его герой ни в каком конфликте с окружающей действительностью не состоит и никаких препятствий от нее не ожидает. Напротив, он готов выполнить все требования, приказы и пожелания этой действительности, в каком бы обличье она ему ни встречалась. Швейк не ставит под сомнение право каждого встречного распоряжаться его судьбой по своему усмотрению. Но сами институции или олицетворяющие их персоны при встрече со Швейком ломаются, выходят из строя, выходят из себя, кипят и взрываются. Снова и снова, раз за разом.
Почему? Швейк дружелюбно сам предлагает ответ на этот вопрос. «Честь имею доложить, я — идиот»,— сообщает он всем желающим. Только в данном случае, идиот — не диагноз, а функция.
О том, почему мир пассует при столкновении с идиотом,— в тексте Ольги Федяниной.
Есть одно обстоятельство, которое, единожды заметив, потом уже не забудешь: Ярослав Гашек (1883–1923) — практически полный ровесник Франца Кафки (1883–1924), Прага рубежа веков — их общий город, а Йозеф К. и Йозеф Швейк — близкие соседи. Только там, где герои Кафки гибнут, Швейку удается выстоять.
Вся сюжетная конструкция, изобретенная Гашеком, основана на том, что его герой ни в каком конфликте с окружающей действительностью не состоит и никаких препятствий от нее не ожидает. Напротив, он готов выполнить все требования, приказы и пожелания этой действительности, в каком бы обличье она ему ни встречалась. Швейк не ставит под сомнение право каждого встречного распоряжаться его судьбой по своему усмотрению. Но сами институции или олицетворяющие их персоны при встрече со Швейком ломаются, выходят из строя, выходят из себя, кипят и взрываются. Снова и снова, раз за разом.
Почему? Швейк дружелюбно сам предлагает ответ на этот вопрос. «Честь имею доложить, я — идиот»,— сообщает он всем желающим. Только в данном случае, идиот — не диагноз, а функция.
О том, почему мир пассует при столкновении с идиотом,— в тексте Ольги Федяниной.
Во время войны Альбер Камю, недавно выпустивший «Постороннего» и «Миф о Сизифе», постоянно пишет о том, что новое время до известной степени делает невозможным стратегию «постороннего»: «Стремление отгородиться — от глупости ли, от жестокости ли других — всегда бессмысленно. Невозможно сказать: "Я об этом ничего не знаю"». Тем более невозможно это для писателя: судить о происходящем можно, только оказавшись «внутри этого абсурдного бедствия». Слово «судить» может выглядеть странно в лексиконе человека, еще недавно утверждавшего полную равноценность любых действий перед лицом всепоглощающей бессмыслицы, но это все тот же Камю: его слова и поступки последующих лет то и дело опровергают бесстрастный солнечный имморализм «Мифа о Сизифе». «Если ни во что не верить, если ни в чем нет смысла и нельзя утверждать ценность чего бы то ни было, тогда все позволено и все неважно. Нет "за" и "против", убийца ни прав, ни неправ. Можно топить печи крематориев, а можно заняться и лечением прокаженных»,— напишет он в книге «Бунтующий человек» (1951), как бы доводя до абсурда свою прежнюю позицию: война переводит теоретические построения в плоскость самого наглядного опыта, и между сжиганием убитых и лечением больных — даже ради интеллектуальной провокации — теперь невозможно поставить знак равенства.
К годовщине смерти Альбера Камю — эссе Юрия Сапрыкина о том, как Камю оттолкнулся от ощущения, что все бессмысленно и бесполезно, и выстроил новую шкалу ценностей.
К годовщине смерти Альбера Камю — эссе Юрия Сапрыкина о том, как Камю оттолкнулся от ощущения, что все бессмысленно и бесполезно, и выстроил новую шкалу ценностей.
В конце прошлого года в издательстве Individuum вышла книга Харальда Йенера «Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955» — масштабная панорама первого послевоенного десятилетия, в которой сквозь тяготы и лишения постепенно прорастает разнообразная жизнь. Вот, например, любопытный фрагмент про завороженность руинами и непреодолимость соблазна усилить любое впечатление, даже то, которое не нуждается в усилении:
Многие не могли наглядеться на руины. Они воспринимали их как своего рода зеркало своего внутреннего состояния, у некоторых даже возникало чувство, будто только теперь наконец стало ясно, что представлял собой мир до войны. Они ходили по разрушенным городам и делали «снимки-предостережения». Они, конечно, хотели отобразить тот ужас, который сами испытали при виде зловещих картин. Но даже такой апокалиптический пейзаж, как разбомбленный, черный, обугленный Дрезден, не останавливал людей в их честолюбивых попытках извлечь из этого зрелища еще больше инфернального, чем оно и без того в себе заключало. В полуразрушенном здании Академии художеств был случайно найден скелет, служивший учебным пособием в натурных классах. Фотограф Эдмунд Кестинг поставил скелет таким образом, что казалось, будто он танцует среди развалин. А его коллега Рихард Петер растопырил ему руки и ноги, чтобы получился своего рода образ смерти, собирающей свою законную дань.
Разумеется, оба фотографа понимали, что впечатление от зрелища уничтоженного Дрездена не нуждается в усилении, но в пылу профессионального азарта не смогли побороть соблазн сделать снимок еще более эффектным с помощью разных фокусов.
Кёльнский фотограф Герман Клаазен был тоже не прочь усилить эмоциональное воздействие образом разрушения с помощью художественных приемов. В конце мая 1945 года он сфотографировал первую торжественную процессию в Праздник Тела Христова после войны. Чтобы усилить драматизм сюжета, он удлинил панораму этой многофигурной композиции, скопировав среднюю часть снимка и смонтировав ее дважды. Таким образом он как бы расширил границы кёльнской трагедии.
Вскоре появилась реклама руинных фотокурсов. Фотографы-любители под руководством преподавателей-профессионалов карабкались по грудам развалин и учились эффектно снимать причудливые сцены. Вид сквозь разбитые окна давал глубину, изогнутая арматура — ритм и структуру, свисающие потолки повышали драматизм сюжетов. Особенно часто на фоне руин снимали детей, любовные пары, популярна была и реклама моды. Пока одни еще ползали по развалинам и жили в разрушенных домах, другие уже представляли в этом антураже вечерние туалеты первого послевоенного сезона.
Многие не могли наглядеться на руины. Они воспринимали их как своего рода зеркало своего внутреннего состояния, у некоторых даже возникало чувство, будто только теперь наконец стало ясно, что представлял собой мир до войны. Они ходили по разрушенным городам и делали «снимки-предостережения». Они, конечно, хотели отобразить тот ужас, который сами испытали при виде зловещих картин. Но даже такой апокалиптический пейзаж, как разбомбленный, черный, обугленный Дрезден, не останавливал людей в их честолюбивых попытках извлечь из этого зрелища еще больше инфернального, чем оно и без того в себе заключало. В полуразрушенном здании Академии художеств был случайно найден скелет, служивший учебным пособием в натурных классах. Фотограф Эдмунд Кестинг поставил скелет таким образом, что казалось, будто он танцует среди развалин. А его коллега Рихард Петер растопырил ему руки и ноги, чтобы получился своего рода образ смерти, собирающей свою законную дань.
Разумеется, оба фотографа понимали, что впечатление от зрелища уничтоженного Дрездена не нуждается в усилении, но в пылу профессионального азарта не смогли побороть соблазн сделать снимок еще более эффектным с помощью разных фокусов.
Кёльнский фотограф Герман Клаазен был тоже не прочь усилить эмоциональное воздействие образом разрушения с помощью художественных приемов. В конце мая 1945 года он сфотографировал первую торжественную процессию в Праздник Тела Христова после войны. Чтобы усилить драматизм сюжета, он удлинил панораму этой многофигурной композиции, скопировав среднюю часть снимка и смонтировав ее дважды. Таким образом он как бы расширил границы кёльнской трагедии.
Вскоре появилась реклама руинных фотокурсов. Фотографы-любители под руководством преподавателей-профессионалов карабкались по грудам развалин и учились эффектно снимать причудливые сцены. Вид сквозь разбитые окна давал глубину, изогнутая арматура — ритм и структуру, свисающие потолки повышали драматизм сюжетов. Особенно часто на фоне руин снимали детей, любовные пары, популярна была и реклама моды. Пока одни еще ползали по развалинам и жили в разрушенных домах, другие уже представляли в этом антураже вечерние туалеты первого послевоенного сезона.
75 лет назад умер Виктор Флеминг — режиссер-уникум, за какие-то два года снявший три шедевра: «Унесенные ветром» (1939), «Волшебник страны Оз» (1939) и экранизацию романа Роберта Льюиса Стивенсона. Последняя, впрочем, скорее ремейк фильма Рубена Мамуляна. Роли распределены здесь вопреки привычным амплуа. Сладострастная Лана Тернер стала целомудренной невестой доктора. А романтичная Ингрид Бергман сыграла проститутку, спасенную Джекилом, но ставшую жертвой садиста Хайда: она то изображает этакую Элизу Дулиттл, то, заливаясь слезами, демонстрирует высший класс мазохизма, словно нет на свете страшнее пытки, чем петь для обезьяноподобного Хайда, кидающего себе в рот виноградинки. Сам же Хайд на первых порах скорее хулиган, чем исчадье ада. Когда доктор превращается в Хайда, у него отрастают брови, а волосы, с каждым разом все темнеющие, встают дыбом. Это так же смешно, как эпизод с кроликом, на котором Джекил проверял снадобье, отделяющее в душе добро от зла: ушастик залаял и норовил укусить ученого.
Теперь вертепы с живыми зверушками — популярный аттракцион, в постиндустриальном мире вписанность этих осликов-теляток-овечек в визуальную стихию Рождества выглядит как нечто умилительное вдвойне, как уютно-экзотичный бонус к домашнему и мирному переживанию праздника. Но есть в этом идиллическом уюте и отзвук чего-то колоссального, куда более трудно постижимого в сравнении со всей остальной рождественской тематикой. Бог, являющийся в начале Нового Завета беспомощным Младенцем, в последней его книге говорит: «се, творю все новое». Рождество — еще и новый первый день творения, необходимого потому, что больно не одно человечество, болен и весь мир, увы, совершенно непохожий на Эдем. «Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне,— констатирует Послание к римлянам,— и не только она, но и мы... в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего». Дальше там Павел говорит о том, что нужно надеяться,— ничего больше, собственно, не остается. «Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?» Но это теория — а на практике все-таки бывает жизненно важно разглядеть хотя бы какое-то основание для надежды. Наверное, ради этого и существует праздник Рождества. Наверное, именно это 800 лет назад Франциск Ассизский и предлагал умбрийским поселянам: увидеть надежду.
К Рождеству — текст Сергея Ходнева о том, как появились вертепы, как евангельские события обретали домашнее измерение и как Рождество сделало мир домом для Бога и человека.
К Рождеству — текст Сергея Ходнева о том, как появились вертепы, как евангельские события обретали домашнее измерение и как Рождество сделало мир домом для Бога и человека.
90 лет назад, 8 января 1934 года, в Москве умер Андрей Белый. Перечитали по этому случаю дневник, который он вел в последние годы жизни:
>> Над покойниками не возобновляют крестов, администрация отказывает. От людей насильно отнимают дорогую им память. Кажется, в истории мира не было такой изощренной в своей мелочности, никому не нужной, устроенной специально для издевательства над чувствами людей пакости.
>> «Литературная газета», которой каждый следующий номер есть «осрамление» кого-нибудь (все равно кого), даже не может служить бумажкой для нужника, ибо она сама говно, и утираешься ею, размазываешься.
>> Восток погибает от невежественного и топорного применения идей коммунизма. Не гориллам применять к практике идеи социального ритма. Без культурной революции и взрыва сознания высота и глубина опрокидываются безобразием, восток гибнет от безобразия своего невежества.
>> Радость ли блестит в глазах прохожих? Переутомление, злость, страх и недоверие друг к другу точат эти серые, изможденные и отчасти уже деформированные, зверовидные какие-то лица.
>> Какие-то Митрофанушки: не верят умам мировым, до всего доходят «своим умом», производя нелепейшие опыты, стоящие жизни, здоровья, на чужих костях решают простенькие логические задачи.
>> Я уже давно заметил, что мы вступили в новую фазу жизни. На измученного человека, посаженного в холод, на проголодь, восстают предметы. У предметов обнаруживается душа, но эта душа злая, она стремится гадить человеку.
>> Нечто есть эпическое в нашей жизни: во мраке развала всех функций, в обессмысленности всех культурных отправлений, уже несомненных для людей XIII века и вдруг поверженных сомнению в XX веке.
>> Общение с людьми не поджигает мысли, наоборот: гасит ее. Люди — сущие гасильники, гася в себе следы ими не осознанной собственной мысли, они заменяют ее суррогатами: штампами быта, сегодняшний застой и т.д. Я устал не от людей, а от «умственной» их отрыжки; она всегда — вонь, от нее бежишь как от нужника.
>> Все труднее выношу в чистом виде «интеллигента»; не оттого ли, что он так ужасно выродился за последние 15 лет?
>> Если бы люди почаще задумывались над фактом памяти, вся мировая история пошла бы под острым углом круто вверх, так именно, как он ныне от беспамятства под острым углом к норме жизни падает вниз, в бездну забвения.
>> Над покойниками не возобновляют крестов, администрация отказывает. От людей насильно отнимают дорогую им память. Кажется, в истории мира не было такой изощренной в своей мелочности, никому не нужной, устроенной специально для издевательства над чувствами людей пакости.
>> «Литературная газета», которой каждый следующий номер есть «осрамление» кого-нибудь (все равно кого), даже не может служить бумажкой для нужника, ибо она сама говно, и утираешься ею, размазываешься.
>> Восток погибает от невежественного и топорного применения идей коммунизма. Не гориллам применять к практике идеи социального ритма. Без культурной революции и взрыва сознания высота и глубина опрокидываются безобразием, восток гибнет от безобразия своего невежества.
>> Радость ли блестит в глазах прохожих? Переутомление, злость, страх и недоверие друг к другу точат эти серые, изможденные и отчасти уже деформированные, зверовидные какие-то лица.
>> Какие-то Митрофанушки: не верят умам мировым, до всего доходят «своим умом», производя нелепейшие опыты, стоящие жизни, здоровья, на чужих костях решают простенькие логические задачи.
>> Я уже давно заметил, что мы вступили в новую фазу жизни. На измученного человека, посаженного в холод, на проголодь, восстают предметы. У предметов обнаруживается душа, но эта душа злая, она стремится гадить человеку.
>> Нечто есть эпическое в нашей жизни: во мраке развала всех функций, в обессмысленности всех культурных отправлений, уже несомненных для людей XIII века и вдруг поверженных сомнению в XX веке.
>> Общение с людьми не поджигает мысли, наоборот: гасит ее. Люди — сущие гасильники, гася в себе следы ими не осознанной собственной мысли, они заменяют ее суррогатами: штампами быта, сегодняшний застой и т.д. Я устал не от людей, а от «умственной» их отрыжки; она всегда — вонь, от нее бежишь как от нужника.
>> Все труднее выношу в чистом виде «интеллигента»; не оттого ли, что он так ужасно выродился за последние 15 лет?
>> Если бы люди почаще задумывались над фактом памяти, вся мировая история пошла бы под острым углом круто вверх, так именно, как он ныне от беспамятства под острым углом к норме жизни падает вниз, в бездну забвения.
В 1954 году Жан-Поль Сартр посетил Москву и попал там в больницу. Спустя год, оказавшись с Сартром в Москве, Симона де Бовуар поняла, в чем было дело:
«Я поняла, почему год назад Сартр попал в больницу: русские писатели обладали устрашающим здоровьем, и было трудно уклониться от их настоятельного гостеприимства. В Москве проходил съезд критиков, съехавшихся со всех концов СССР. Симонов попросил Сартра принять участие в одном из его заседаний во второй половине дня, а до этого мы должны были пообедать с ним и несколькими грузинскими друзьями. «Хорошо! Только я не буду пить», — заявил Сартр. Ладно. Но на столе ресторана стояли все-таки четыре бутылки водки разных видов и десять бутылок вина. «Вы попробуете лишь водку», — сказал Симонов, неумолимо наполнив четыре раза наши рюмки. Затем надо было выпить вина, чтобы сдобрить роскошный варварский шашлык: огромную четверть барана, насаженную на вертел, всю в крови. Симонов и три других гостя рассказали, что они пировали ночь напролет, грузины и москвичи, наперегонки поглощая водку и вино. Симонов не спал, а в пять часов утра уже принялся за работу. И теперь они опять выпили все бутылки, и на них это, казалось, никак не подействовало. Когда мы пришли на заседание, Ольга П., которая между тем держалась изо всех сил, почувствовала такую усталость, что не смогла переводить. У меня голова горела, как в огне, и я восхищалась Сартром, которому удалось здраво говорить о роли критики».
Посвящается окончанию новогодних каникул (ну и у Симоны де Бовуар сегодня день рождения).
«Я поняла, почему год назад Сартр попал в больницу: русские писатели обладали устрашающим здоровьем, и было трудно уклониться от их настоятельного гостеприимства. В Москве проходил съезд критиков, съехавшихся со всех концов СССР. Симонов попросил Сартра принять участие в одном из его заседаний во второй половине дня, а до этого мы должны были пообедать с ним и несколькими грузинскими друзьями. «Хорошо! Только я не буду пить», — заявил Сартр. Ладно. Но на столе ресторана стояли все-таки четыре бутылки водки разных видов и десять бутылок вина. «Вы попробуете лишь водку», — сказал Симонов, неумолимо наполнив четыре раза наши рюмки. Затем надо было выпить вина, чтобы сдобрить роскошный варварский шашлык: огромную четверть барана, насаженную на вертел, всю в крови. Симонов и три других гостя рассказали, что они пировали ночь напролет, грузины и москвичи, наперегонки поглощая водку и вино. Симонов не спал, а в пять часов утра уже принялся за работу. И теперь они опять выпили все бутылки, и на них это, казалось, никак не подействовало. Когда мы пришли на заседание, Ольга П., которая между тем держалась изо всех сил, почувствовала такую усталость, что не смогла переводить. У меня голова горела, как в огне, и я восхищалась Сартром, которому удалось здраво говорить о роли критики».
Посвящается окончанию новогодних каникул (ну и у Симоны де Бовуар сегодня день рождения).
25 лет назад вышел пилотный эпизод сериала «Клан Сопрано». Сейчас мы уже забыли, как кабельные каналы перевернули сериальную индустрию. Чтобы привлечь новых подписчиков, в середине 1990-х они начали производить свой эксклюзивный контент, который решительным образом отличался и от тинейджерского голливудского кино (на него ходили целоваться и есть попкорн), и от сериалов чинного традиционного телевидения, живущего за счет рекламы (его было удобно смотреть с бабушкой). Новые шоу кабельных каналов были скорее похожи на авторское кино для взрослых, они не стеснялись насилия и секса, уделяли большое внимание сложной драматургии и болезненным социальным вопросам, а на передний план выводили вовсе не рыцарей на белом коне, оказывая предпочтение харизматикам с дурными манерами и скелетами в шкафу — антигероям. «Клан Сопрано», придуманный телевизионным сценаристом и шоураннером Дэвидом Чейзом в середине 1990-х, был одним из первых сериалов нового типа. Он продержался на экране долгие шесть сезонов, рассказал в прямом эфире об Америке после 11 сентября, стал образцом для подражания и настоящей школой для авторов, позднее работавших на «Подпольной империи», «Прослушке», «Карточном домике», «Игре престолов», «Безумцах» и других легендарных шоу.
Василий Степанов рассказывает, как «Клан Сопрано» стал первым современным сериалом.
Василий Степанов рассказывает, как «Клан Сопрано» стал первым современным сериалом.
1) Валялся. 2) Падал духом. 3) Злился — ударил кошку и 4) вообще забыл о правилах. 5) Гадал.
Лев Толстой
дневник, 11 января 1854
Лев Толстой
дневник, 11 января 1854
Что-то меня гнетет, какая-то пустота, вялость, все погасли, все уснули, все будто 20 лет друг на друге женаты.
Михаил Кузмин
дневник, 12 января 1907
Михаил Кузмин
дневник, 12 января 1907
Теперь живу в Helsinki и так скучаю по России, что и сказать не умею. Хотел бы всем сердцем опять жить на своем огороде, есть картошку с подсолнечным маслом, а то и так, или капустную хряпу с солью, но без хлеба...
Александр Куприн
письмо Илье Репину, 14 января 1920
Александр Куприн
письмо Илье Репину, 14 января 1920
15 января 1919 года по дороге в тюрьму выстрелом в голову, осуществленным одним из конвоиров, была убита Роза Люксембург. К 105-летию со дня смерти перечитали ее работы и письма и сделали небольшое пособие для тех, кто устал: как не терять присутствие духа несмотря ни на что:
>> Самое революционное, что можно сделать,— это всегда громко вещать о том, что происходит.
>> Я ожидаю в ближайшие годы еще много великих событий, вот только хотелось бы мне восхищаться мировой историей не из-за тюремной решетки.
>> Когда мы говорим «свобода», мы должны прежде всего иметь в виду свободу для инакомыслящих.
>> Мы живем в бурные времена, когда «все сущее гибели своей достойно», а потому я вообще не верю в долгосрочные векселя и обязательства. Будьте в добром расположении духа и плюйте на все.
>> До того как случилась революция, ее называют невозможной, после — неотвратимой.
>> «Разочарование в массах» — это всегда самое позорное свидетельство для политического руководителя.
>> Самое революционное, что можно сделать,— это всегда громко вещать о том, что происходит.
>> Я ожидаю в ближайшие годы еще много великих событий, вот только хотелось бы мне восхищаться мировой историей не из-за тюремной решетки.
>> Когда мы говорим «свобода», мы должны прежде всего иметь в виду свободу для инакомыслящих.
>> Мы живем в бурные времена, когда «все сущее гибели своей достойно», а потому я вообще не верю в долгосрочные векселя и обязательства. Будьте в добром расположении духа и плюйте на все.
>> До того как случилась революция, ее называют невозможной, после — неотвратимой.
>> «Разочарование в массах» — это всегда самое позорное свидетельство для политического руководителя.
Есть люди, которые живут на ходу,— остановился и стал бессмысленным.
Михаил Пришвин, дневник, 1918
Михаил Пришвин, дневник, 1918
50 лет назад, 18 января 1974 года, умер Билл Фингер — человек, благодаря которому на свет появился Бэтмен. Отцом этого супергероя считается Боб Кейн, придумавший его как альтернативу Супермену. Но Кейн был что называется автором идеи: его Бэтмен поначалу был блондином в красном трико (Кейн рассудил, что визуальное сходство с Суперменом добавит новому герою популярности и нарисовал мускулистого блондина в красном трико, заменив плащ на крылья). Привычный нам вид Бэтмену придал не Кейн. Хотя комиксы Кейн подписывал только своим именем, тексты и сюжеты он часто заказывал своему знакомому Биллу Фингеру — продавцу обуви и большому поклоннику комиксов. Нового персонажа он тоже представил Фингеру, и тот вспоминал, что в первый момент Бэтмен показался ему исключительно комичным. Именно Фингер предложил заменить жесткие крылья на мягкий плащ, закрыть лицо капюшоном с острыми, как у летучей мыши, ушами, одеть в черно-серый костюм и назвать Бэтменом. О вкладе Билла Фингера стало известно уже после его смерти. Фингер сотрудничал сначала с Кейном, потом напрямую с DC, создавая для них истории про Бэтмена и связанных с ним персонажей, но нигде не фигурировал как создатель: все комиксы подписывались «Created by Bob Kane». В 1974 году Фингер умер в безвестности и практически в нищете, а в 1980-х Кейн стал признаваться в интервью, что на самом деле около 70% мира Бэтмена было придумано и разработано именно Фингером. В 2015 году внучка Фингера добилась, чтобы DC подтвердило его авторские права на Бэтмена и указывало его как соавтора.
Война все продолжается. Тяжело от нее. Какое чудовищное состояние человеческого сознания. Любить не только нельзя — это стыдно, позорно, преступно.
Татьяна Сухотина-Толстая
18 января 1916, дневник
Татьяна Сухотина-Толстая
18 января 1916, дневник
«На одиннадцатые сутки я потерял сознание. Очнулся я в кровати, около меня стояли две сестры, врачиха и начальник тюрьмы. Глухо я услышал:
— Ну, вы, снимаете голодовку?
Я еле-еле покачал головой.
Юры рядом не было. Он, видимо, был в какой-то другой больничной камере. Меня начали искусственно кормить. Сопротивляться я не мог. Мне делали питательные клизмы, через нос вливали бульон, в вену кололи глюкозу. С каждым днем я чувствовал себя все лучше и лучше.
На 18-й день в палату зашел начальник тюрьмы еще с каким-то человеком и поднес мне к глазам кусок бумаги в пол-листа, расчерченный пополам.
Наверху было написано: "Постановление ОСО при НКВД СССР".
В левой графе: "Слушали дело по обвинению Якира П. И.".
В правой графе: "Постановили: как СОЭ приговорить к 5 годам исправительно-трудовой колонии".
Внизу подпись: "председатель", и красными чернилами фамилия.
Моя просьба была удовлетворена — меня осудили»
Петр Якир. «Детство в тюрьме»
100 лет назад, 20 января 1923 года, родился Петр Якир — правозащитник, один из основателей Инициативной группы защиты прав человека в СССР. О том, как его в 14 лет арестовали и обвинили в антисоветской пропаганде, в нашем архивном материале о подростках-политзаключенных.
— Ну, вы, снимаете голодовку?
Я еле-еле покачал головой.
Юры рядом не было. Он, видимо, был в какой-то другой больничной камере. Меня начали искусственно кормить. Сопротивляться я не мог. Мне делали питательные клизмы, через нос вливали бульон, в вену кололи глюкозу. С каждым днем я чувствовал себя все лучше и лучше.
На 18-й день в палату зашел начальник тюрьмы еще с каким-то человеком и поднес мне к глазам кусок бумаги в пол-листа, расчерченный пополам.
Наверху было написано: "Постановление ОСО при НКВД СССР".
В левой графе: "Слушали дело по обвинению Якира П. И.".
В правой графе: "Постановили: как СОЭ приговорить к 5 годам исправительно-трудовой колонии".
Внизу подпись: "председатель", и красными чернилами фамилия.
Моя просьба была удовлетворена — меня осудили»
Петр Якир. «Детство в тюрьме»
100 лет назад, 20 января 1923 года, родился Петр Якир — правозащитник, один из основателей Инициативной группы защиты прав человека в СССР. О том, как его в 14 лет арестовали и обвинили в антисоветской пропаганде, в нашем архивном материале о подростках-политзаключенных.
В профиль, в три четверти, в кепке, без нее — постепенно, как в тесте Роршаха, из месива красочных брызг начинают проступать знакомые каждому советскому человеку черты. Комический эффект, возникающий из невозможного сочетания двух идеологем, общего места советской изопропаганды и эмблемы западной свободы творчества, был рассчитан на зрителей с обеих сторон железного занавеса — и тех, кому внушали, что дриппинг Джексона Поллока свидетельствует о кризисе буржуазной культуры Запада, и тех, кто в соответствии со знаменитой статьей Гринберга «Авангард и китч» видел в советском изобразительном искусстве примитивный набор пропагандистских клише. На протяжении 1979–1980 годов британские концептуалисты из Art & Language написали 13 портретов Ильича в манере Поллока, заставив одного из главных героев художественного рынка посмертно писать портреты главного борца с всевластием мирового капитала.
К 100-летию со дня смерти Ленина — большой текст Анны Толстовой о том, как и почему современное искусство оживляло его образ.
К 100-летию со дня смерти Ленина — большой текст Анны Толстовой о том, как и почему современное искусство оживляло его образ.
«Существует воспоминание Михаила Кузнецова, актера, игравшего роль Федьки Басманова, который подходит к Эйзенштейну и спрашивает: «А чего это у вас Иван все время кается? Порубит бояр, порубит — и кается?» И вдруг Эйзенштейн ему отвечает: «А вот Сталин сколько народу порубил — не кается. Глядишь, посмотрит наш фильм, может, и покается». Как мы знаем, за первую так называемую серию «Ивана Грозного» Эйзенштейн получил Сталинскую премию, а вторая была Сталиным категорически запрещена. А что такое «Иван Грозный»? Это один из самых знаменитых кадров в финале первый серии: вереница людей, идущая по снежному полю молить Ивана о возвращении из Александровой слободы в Москву на трон. Вереница эта откровенно напоминает снятую с той же точки сверху вереницу людей из «Потемкина», идущих поклониться телу Вакуленчука, который принес себя в жертву во имя свободы. Но в «Иване Грозном» над этой вереницей нависает вороний мефистофельский профиль царя. Вот где Эйзенштейн показывает, как революция становится своей полной противоположностью. И конечно, более красноречивого примера, как представления о конечном результате разошлись у заказчика и исполнителя, в советском кино, пожалуй, найти нельзя».
Ко дню рождения Сергея Эйзенштейна — большое интервью с историком кино Евгением Марголитом о том, в чем советские режиссеры расходились с советской властью.
Ко дню рождения Сергея Эйзенштейна — большое интервью с историком кино Евгением Марголитом о том, в чем советские режиссеры расходились с советской властью.
Кому теперь до поэзии?! На нее смотрят свысока, пренебрежительно; с иронией и изумлением. И даже с негодованием. Кратко говоря, смысл отношения читателя и слушателя таков: «Лентяи. Бездельники. Не умерли вовремя».
Игорь Северянин
Письмо Сергею Рахманинову, 23 января 1939
Игорь Северянин
Письмо Сергею Рахманинову, 23 января 1939