В мировом прокате идет «Наполеон» Ридли Скотта — один из главных проектов уходящего года, уже успевший получить разгромные отзывы от французских критиков и историков за многочисленные неточности. В целом, биография, стоившая миру 3 млн убитых, рассказана в меру экранного времени (150 мин.) довольно доходчиво. Состоял, участвовал, руководил. И очень любил жену. Настолько любил, что мечтал бросить целую Европу к ее ногам. Единственное, что Ридли Скотт смог добавить к мифу о Наполеоне,— это феминистский аспект. Без Жозефины не было бы Итальянской кампании, Тильзитского мира, Бородино и Березины. Глядя на то, как калмыцкие партизаны делают из его солдат Boeuf Stroganoff, Бонапарт понимает, что зря развелся с Жозефиной, а также, наверное, что кто в Россию лишь с санкциями придет, точно ничего не добьется.

Подробнее о Наполеоне Ридли Скотта и Хоакина Феникса — в тексте Зинаиды Пронченко.

А о наполеоновском мифе и о том, откуда берутся наши представления о Наполеоне,— в тексте Сергея Ходнева.

На сервисе Hulu выходит сериал «Убийство на краю света» интеллектуального авторского дуэта Брит Марлинг и Зала Батманглиджа, создателей «ОА». Новый сериал не такой замороченный, хотя и тут намешано всего — немного настоящего детектива с поиском серийного маньяка, немного классического детектива в духе Агаты Кристи, немного кибертехнологий и экоповестки, ну и, разумеется, немного любви. Вышло уже четыре серии — нормальное количество для снежного воскресенья.

Подробнее — тут.

«Запретный плод висел на дереве познания. Получается, подтекст такой: все ваши страдания от того, что вы хотели узнать, что происходит. А могли бы до сих пор сидеть в Эдемском саду, если бы держали свои чертовы рты на замке и не задавали лишних вопросов»
Фрэнк Заппа

Сегодня 30 лет со дня его смерти. А мы собрали немного его мыслей о том, как не поддаваться давлению общества.

>> Жестко мне, тупо, холодно, тяжко (лютый мороз на дворе). Уехать, что ли, куда-нибудь. Куда?
Александр Блок

>> Холод нестерпимый. Лень шевельнуться, лень мыслить. Тихо и однообразно проходит время.
Иван Бунин

>> Которая зима? Все они сливаются в одну, бессрочную.
Марина Цветаева

>> Мороз, бездарный мороз. Мороз сковывает мне лицо и превращает улыбку в идиотское искривление губ.
Венедикт Ерофеев

>> На небе серо, а на земле так пронзительно холодно, что мы отогревались только бегом да водкой.
Александр Островский

>> Положение народа ужасно, когда вглядишься и подумаешь о предстоящей зиме; но народ как бы не чувствует и не понимает этого.
Лев Толстой

>> Два или три зимних месяца буду проживать в Москве — так я решил. Погибнуть от сурового климата гораздо достойнее, чем от провинциальной скуки.
Антон Чехов

>> В твоем письме зимняя Ялта изображена раем. Это жестокая ошибка: это скорее умеренный ад.
Осип Мандельштам

>> Зима эта воистину нескончаемая. Глядишь в окно, и плюнуть хочется. И лежит, и лежит на крышах серый снег.
Михаил Булгаков

>> Да, какая подлость быть приговоренным к такому климату, порой спрашиваешь себя, за какое преступление ты сюда сослан.
Федор Тютчев

Зима в этом году началась по календарю, успев за первые дни декабря завалить все снегом. Кто чем, а мы отогреваемся, вспоминая, как зиму не любили великие

Волчок

Ездил в Вышний Волочек.
Заводной купил волчок.
Дома, лежа на полу,
Я кручу свою юлу.
Раньше жил один я, воя,
А теперь мы воем двое.

* * *

Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.

* * *

Я спросил электрика Петрова:
— Для чего ты намотал на шею провод?
Ничего Петров не отвечает,
Только тихо ботами качает.

80 лет назад родился Олег Григорьев.

В огне бомбардировки на третий год Второй мировой войны гибнет мама маленького Махито. Спустя год его отец решает жениться на маминой младшей сестре и переехать из Токио в провинцию: его ждет важная должность на военном заводе. Новая жизнь полна сюрпризов: во-первых, мачеха ждет ребенка, во-вторых, новый дом набит страннейшими старушками-приживалками, а в-третьих, на реке перед домом живет очень надоедливая и довольно страшная цапля с человечьими зубами. Она донимает Махито криками о том, что сгоревшая мама якобы жива. Любопытство ведет его за птицей в таинственную башню, построенную его двоюродным прадедом, а затем — прямиком в потусторонний мир, где царствуют птицы, а мертвых больше, чем живых.

В прокат выходит новая работа Хаяо Миядзаки, великого японского мастера, который 10 лет назад, после «Ветер крепчает», вроде бы ушел на пенсию, но все-‍таки вернулся — чтобы подарить миру один из лучших своих фильмов, способный поставить на крыло всех, кто переживает сегодня не лучшие времена.

Новый номер — только online

— Кодекс постороннего: как Альбер Камю обнаружил, что жизнь не имеет смысла,— и нашел ответ, зачем стоит жить / Юрий Сапрыкин

— Орфей Советского Союза: Жан Маре глазами его самых восторженных зрителей / Алексей Васильев

— «Крецул»: драма ослепшего дзюдоиста / Павел Пугачев

— «Контрабандистки»: корейское криминальное ретро с женским характером / Андрей Карташов

— 30 лет российского искусства: Магомед Кажлаев / Анна Толстова

— Портрет со многими неизвестными: как ученые исследовали тайны и парадоксы «Моны Лизы» / Ульяна Волохова

— «Ферри»: комедийный сериал о становлении бандитского капитала / Татьяна Алешичева

— «Сны Алисы»: проблемы подростков в условиях паранормального русского Севера / Василий Степанов

— «Время "Спартака"»: документальный сериал о футболе и стране / Иван Давыдов

— Камень, ножницы, ткань: что делает кутюрье скульптором / Елена Стафьева

Альбер Камю получил известность в начале 1940-х как одна из самых заметных фигур европейского экзистенциализма — философского направления, исследовавшего переживания отчаяния, заброшенности, абсурда и бессмыслицы, витавшие тогда над Европой. Он завершил свои первые большие работы в первые месяцы Второй мировой — а впоследствии, сначала в годы оккупации, затем в эпоху холодной войны, оказался вынужден проверить на собственном опыте высказанные тогда тезисы. Может ли интеллектуал оставаться на дистанции от исторических событий — или отказываться от моральных суждений, исходя из того, что все в жизни лишено смысла? По-разному отвечая на эти вопросы, Камю снова и снова оставался в одиночестве — сначала в амплуа отверженного философа, задающего неудобные вопросы, а к концу жизни — в позиции гуманиста, дистанцирующегося от враждующих лагерей и отстаивающего ценность человеческой жизни.

Юрий Сапрыкин — о том, как Камю оттолкнулся от ощущения, что все бессмысленно и бесполезно, и выстроил новую шкалу ценностей.

Это не история команды, это история надежды. Надежды, которая накрыла страну в конце восьмидесятых. Надежды смутной, трудноописуемой, не желающей укладываться в слова, особенно теперь, когда слова эти выцвели, как страницы газеты «Советский спорт», и читаются с трудом. Надежды на то, что вместо не людоедского давно уже, просто серого, душного, унылого государства будет что-то другое. Человеческая жизнь. Свобода. Пресловутые «сорок сортов колбасы». И футбол, который как сказка. Это все — явления из одного ряда, все — попытки хоть как-то обозначить вещи, невезучему советскому человеку неведомые, не данные в опыте.

На «Кинопоиске» стартовал сериал «Время "Спартака"» — шесть серий о том, как Олег Романцев создал футбольное чудо, о том, как чудо кончилось, о людях, которые стали частью чуда, и о стране, которая внутри этого чуда жила. И тоже, видимо, кончилась. По просьбе Weekend своими впечатлениями от сериала и своими воспоминаниями о выдающейся команде делится давний болельщик «Спартака» Иван Давыдов.

11 декабря 1913 года «Мона Лиза» Леонардо да Винчи, похищенная из Лувра в 1911 году, была обнаружена и взята под стражу итальянскими властями во Флоренции. На следующей день был арестован ее похититель — технический работник Лувра Винченцо Перуджа, который, как выяснилось, 21 августа 1911 года просто снял картину со стены, вынул ее из рамы и вынес из музея под одеждой. Он вывез ее в Италию и через два года попытался продать, но владелец галереи, к которому он обратился, увидев картину, немедленно вызвал полицию. Нелепая кража «Моны Лизы» и ее чудесное обнаружение принесли ей невероятную известность — прежде бывшая достоянием искусствоведов и ценителей прекрасного «Мона Лиза» сделалась одним из самых узнаваемых произведений западноевропейского искусства и постепенно превратилась в объект поп-культуры. О ней писали книги и снимали фильмы, и каждое следующее поколение пыталось разгадать ее загадки.

Рассказываем, какие вопросы больше всего беспокоили зрителей и как на них отвечают современные исследования.

Советская оттепель грянула, когда вихрастый блондин в костюме испанского дворянина на высоком балконе собора схватился за канат, прыгнул с него на люстру, раскачавшись, пробил ногами витражное окно, оттуда свалился на растянутую у крыльца холстину и, отпружинив от нее, перескочил на оседланную лошадь, не коснувшись стремян. Вскочить на лошадь, не коснувшись стремян,— это самое сложное, на такое способны только высокопрофессиональные наездники, утверждал Жан Маре. Этим блондином был, конечно же, он. Сталин умер в начале календарной весны 1953 года, кульбиты Маре, выполненные им с победоносной улыбкой в картине «Опасное сходство» (1948), советский народ увидел, когда трава вовсю зеленела,— прокат фильма в СССР начался 28 мая. Уже вот-вот французские и итальянские фильмы хлынут на экран регулярным потоком, но открыл парад Жан Маре.

11 декабря исполнилось 110 лет со дня рождения Жана Маре, одной из величайших легенд кино. Алексей Васильев рассказывает о том, кем французский актер был для советских зрителей.

За границей показывали фильм, в котором проститутка, получившая в наследство миллион, смогла осуществить мечту своей жизни. Она купила самую дорогую кровать и, вытянувшись под одеялом, сказала: «Наконец одна» — и уснула. В Томске я понял эту проститутку.

Николай Эрдман
письмо Ангелине Степановой, декабрь 1934

14 декабря 1825 года произошло восстание декабристов, ставшее поворотным моментом в истории доносительства в России. События на Сенатской площади убедили императора Николая I, что в стране существует культура политических движений и тайных организаций. В этой ситуации полагаться на доносы случайных людей казалось недостаточным — безопасность отечества требовала привлечения профессионалов. Так появились проекты учреждения тайной полиции, из которых уже 3 июля 1826 года возникло III Отделение Собственной его императорского величества канцелярии, занимавшееся сбором сведений «обо всех без исключения происшествиях», а 23 апреля 1827 года — Корпус жандармов. По замыслу руководителя обеих структур генерал-адъютанта Александра Бенкендорфа, жандармы должны были явить собой новый тип госслужащих, бесконечно радеющих за отечество и наблюдающих за «благочинием» на местах. Со временем, полагал Бенкендорф, свойственные жандармам «благородные чувства и правила» приобретут уважение всех сословий, а сами они — многочисленных помощников, «ибо всякий гражданин, любящий свое отечество, потщится на каждом углу вам содействовать». Ничего подобного не случилось: хотя попасть в Корпус жандармов без протекции было сложно (служба считалась престижной), репутация его оставляла желать лучшего. Как вспоминал Филипп Вигель, «голубой мундир, ото всех других военных своим цветом отличный как бы одеждою доносчиков, производил отвращение даже в тех, кои решались его надевать». Пикантность словам Вигеля придает тот факт, что он и сам не чуждался доносов — именно он донес митрополиту Серафиму, а через него и Бенкендорфу, на Петра Чаадаева, увидев в его первом философическом письме «ужаснейшую клевету на Россию». Вигель, впрочем, делал это без голубого мундира и по доброй воле, что, по-видимому, полностью оправдывало его в собственных глазах. III Отделение, конечно, полагалось не только на жандармов, но и на тайных агентов и осведомителей: некоторые из них получали за это жалованье, другие рассчитывали, что связь с императорской канцелярией обеспечит им протекцию по службе, третьи работали за идею. Само по себе сотрудничество с III Отделением не считалось зазорным, но тайные агенты, какими бы искренними ни были их мотивы, уважением не пользовались. Яркий пример — Фаддей Булгарин, писатель, издатель популярной газеты «Северная пчела» и один из информаторов III Отделения, поставлявший донесения о состоянии умов в кругах литературной аристократии и навеки ославленный Пушкиным за сотрудничество с тайной полицией.


Подробнее о том, как донос стал частью российской государственности,— в нашем архивном тексте.

Новый online-номер

— Кино Михаила Калатозова как история СССР, борьбы идеологий и покорения неба / Ксения Рождественская

— «Когда насилие становится явным, некоторые отдаются ему охотно»: Рене Жирар о насилии

— Несколько последних слов: любовь и смерть в стихах Григория Дашевского / Игорь Гулин

— 30 лет российского искусства в лицах: Павел Отдельнов / Анна Толстова

— «Все говорили, что это хуже порнографии»: Ростислав Лебедев о свободе творчества и цензуре

— «Государь» Макиавелли: трактат о том, как удержать захваченную власть / Григорий Ревзин

— Переживая Фассбиндера: как Ханна Шигулла победила прошлое, не прощаясь с ним / Ольга Федянина

— Как Брэд Питт стал последней голливудской звездой / Зинаида Пронченко

— «Химера»: старомодное кино о самокопании и Тоскане
/ Василий Степанов

— «Феррари»: разочаровывающий долгострой Майкла Манна / Станислав Ф. Ростоцкий

— «Великая магия»: Нанни Моретти переписывает историю / Алексей Васильев

— Сериал «Ловкий Плут»: спин-офф Диккенса / Татьяна Алешичева

120 лет назад родился Михаил Калатозов — режиссер, изменивший мировое кино. Он умел все — быть экспериментатором, чиновником, пропагандистом, поэтизировать время, прославлять его и упрощать. Он вошел в историю кино главной советской драмой ХХ века — фильмом «Летят журавли». Но все остальные его фильмы делали то же самое: фокусировали запросы эпохи. Его ругали, превозносили, изучали, забывали и превозносили снова, но, наверное, за всю историю советского и российского кино не было другого режиссера, кто умел бы так фокусировать требования времени, показывать самую его суть.

Ксения Рождественская рассказывает о режиссере, по фильмам которого можно изучать хоть историю СССР, хоть теорию кино, хоть историю идеологической борьбы систем, хоть историю любви/ненависти художника и власти. И конечно, историю покорения неба.

В Московском музее современного искусства проходит выставка Ростислава Лебедева «Жесткие склейки»: это первая музейная ретроспектива в биографии одного из создателей соц-арта — иронической версии концептуального искусства. «Склейки» действительно оказались жесткими: и сам художник, и куратор выставки Андрей Ерофеев заявили, что примерно треть работ, которые они собирались выставить, была отклонена. В некоторых залах целые стены пустуют, тогда как в экспликациях описываются произведения, которых нет в экспозиции (департамент культуры города Москвы на просьбу обозревателя Weekend прокомментировать изъятие работ не ответил). Имя опального куратора Ерофеева тоже не значится ни в колофоне, ни в авторских экспликациях к выставке.

Анна Толстова поговорила с Ростиславом Лебедевым о свободе и запретах в советские и постсоветские времена.

Десять лет назад, 17 декабря 2013 года, умер поэт, переводчик, филолог и критик Григорий Дашевский, один из немногих авторов, резонанс от стихов которого до сих пор ощущается далеко за пределами субкультуры читателей современной поэзии. Притом что стихов этих очень мало, притом что это поэзия, которая совсем не стремится нравиться, вести за собой. За три десятилетия Дашевский проделал эволюцию от усложненной, насыщенной культурными аллюзиями лирики к стихам почти безличным, обрывочным, состоящим из самых последних необходимых слов.

Игорь Гулин проследил этот путь через несколько текстов — значимых, но оставшихся на периферии внимания критиков, поэтов и исследователей, писавших о творчестве Дашевского.

Роман «Оливер Твист» славен своим знаменитым хеппи-эндом: злодеи повержены, добрые люди вознаграждены — именно начиная с него хеппи-энды у Диккенса пошли гуртом. Правда, если присмотреться, окажется, что добро у него какое-то ограниченное, и даже в счастливом финале роман не утратил своей неизбывной горечи: мир-то ни капли не изменился к лучшему, просто Оливер в нем неплохо пристроился. Злого гения беспризорников Феджина отправили на виселицу. А бывшего подельника Оливера по воровской шайке Джека Доукинса по прозвищу Ловкий Плут — на поселение в исправительную колонию в Австралии. Там-то мы и находим его спустя 15 лет. Во время морских скитаний благодаря воровской ловкости пальцев из Доукинса вышел неплохой флотский хирург, работает он за ночлег и еду, а средства на жизнь добывает карточными играми.

На Disney+ вышел австралийский сериал «Ловкий Плут» — продолжение классического сюжета «Оливера Твиста», выворачивающее его наизнанку. В роли Доукинса — Томас Броди-Сангстер с отменно диккенсианской физиономией.

Согласно официальной легенде, голливудские холмы Брэд Питт впервые увидел из окна датсуна, на котором сбежал из родной Оклахомы, оставив за спиной два неоконченных высших, чуть больше разбитых сердец и грозовой фронт, повисший над плато Озарк. Принимая в 2020-м многочисленные награды (включая «Оскар») за роль Клиффа Бута в «Однажды в Голливуде», Питт с горькой усмешкой намекал: сегодня эта легенда принадлежит осени. И действительно, сага о чувствительном ковбое и его невозмутимом дублере, который просит оригинал не лить слезы перед мексиканцами, стала своего рода подведением итогов всей жизни. Причем не для одного Питта, но и для Квентина Тарантино, и даже для Леонардо Ди Каприо.

Сегодня Брэду Питту исполняется 60. Специально для Weekend в краткой поздравительной речи Зинаида Пронченко вспоминает выдающуюся карьеру актера, продюсера, секс-символа, ролевой модели и просто человека, который изменил свою жизнь, вовремя придумав «План Б».

В истории классической русской литературы столкновения с пенитенциарной системой вообще занимают важное место, но Николай Чернышевский был первым из больших русских писателей, ставшим таковым именно в тюрьме. В 1862 году он уже был известным философом, критиком и, главное, радикальным политическим активистом. Поводом для ареста была декларация «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», опыт несколько наивной народнической агитации. Оказавшись в одиночной камере Петропавловской крепости, он начал писать роман. Как ни странно, 160 лет назад произведение все еще находящегося под следствием заключенного разрешили напечатать в «Современнике». Сработала обманчивая форма: свои идеи Чернышевский замаскировал под сентиментальную историю любовного треугольника. Потом власти спохватились, попробовали уничтожить тираж, но было поздно. Роман прочитали. В следующие десятилетия по образцам его героев стали лепить себя молодые революционеры (среди которых был Владимир Ульянов), он становился объектом бесчисленных подражаний и пародий (в том числе в романах Лескова и Достоевского), но мало кто из современников заметил восхитительную странность этой книги. В ней сходятся приключенческий роман, мучительная эротика, пособие по выращиванию новых людей, экстаз утопических видений, экономические проекты, размышления обо всем на свете. Отчасти по неловкости, отчасти пытаясь уместить в роман как можно больше разнородного материала, Чернышевский пришел к невиданному для своего времени новаторству формы. Несмотря на это, в следующем веке его книга постепенно оказалась на периферии канона — в большой степени благодаря догматическому пиетету официальной советской педагогики, но отчасти и стараниями Набокова, потешавшегося над автором в «Даре».

Еще 9 книг, написанных в тюрьме,— тут.

Сегодня — 80 лет со дня смерти Юрия Тынянова, блестящего историка литературы, одного из ключевых представителей «формальной школы», со временем отказавшегося от чистоты формального метода ради полноты описания жизни — и обратившегося к исторической романистике. К годовщине смерти — текст Юрия Сапрыкина о его романе «Смерть Вазир-Мухтара» и об архетипе несбывшегося человека:

«Что-то уже случилось, и на «Смерти Вазир-Мухтара» будто лежит тень из будущего. Еще несколько лет — и Шкловский, самый близкий из ближайших друзей, напишет об увлечении формализмом как о научной ошибке и уедет в командировку на Беломорско-Балтийский канал. Формализм превратится в ругательство, от которого веет тюрьмой. Гениальные интуиции, которые могли бы изменить гуманитарную науку, останутся невоплощенными. Уже в конце 1920-х Тынянов почувствует первые симптомы болезни — это рассеянный склероз, который превратит его последние годы в пытку. Подобно своему герою, Тынянов предчувствует «удивительную немоту» — но не просто собственную, писательскую, а немоту эпохи. Несказанные слова, ненаписанные книги, уничтоженные архивы. Кому-то не хватает воздуха, чтобы писать, кого-то эпоха лишает уверенности в собственной правоте, в какой-то момент само слово становится опасным для жизни. Тынянов говорил о своих исторических романах: я начинаю писать «там, где кончается документ». Гибель целого культурного слоя, массива свидетельств, из которых складывается образ времени, была мучительна для него как для ученого; как писатель он мог с этим отсутствием работать».