Должно быть, родители очень старались, когда прятали мои новогодние подарки: ни разу я не находил их в местах, для этого не предназначенных. Недавно сам пытался провернуть нечто подобное, но чек на покупку затерялся среди тех, что я прятать и не собирался – где и был обнаружен заинтересованным лицом. В общем, родители очень старались. В нужный час я обнаруживал нужное и был, соответственно, рад. Так, первого января девяносто-какого-то года под елкой меня ждала упаковка с пластмассовым человеком-пауком. После вскрытия обнаружилось, что у паука замечательно выгибаются многие суставы, что делало его особенно привлекательным для игр; обратная сторона упаковки сообщала мне, неискушенному в сюжетах комиксов ребёнку, что человек-паук и есть тот самый журналист-фотограф, и что журналист этот тщательно скрывает свою паучью сущность. В общем, я узнал про игрушку все, что следовало, и принялся играть: потащил пластмассового красно-синего паука на прогулку. Ничего особенного, просто взял нового друга за гнущуюся руку и болтал им в воздухе, будто тот идёт рядом. Но на обледеневшей дороге я, неуклюжий, поскользнулся и упал, сильно ударившись. От досады я бросил паука об асфальт – да так, что у него откололась ступня – и расплакался ещё сильнее.
Паука чинить не стали, и весь следующий год я мечтал сделать это самостоятельно: расплавить какую-нибудь красную детальку от Лего прилепить её, ещё горячую, вместо ступни. А потом стал мечтать о чём-то-то другом. Зато стал внимательнее относиться к друзьям – перестал дружить с игрушками и придумал себе брата, у которого ничего не сломается. Точнее, придумал, что брат проводит со мной время и гуляет – настоящий был старшим, двоюродным, и со мной не гулял.
Паука чинить не стали, и весь следующий год я мечтал сделать это самостоятельно: расплавить какую-нибудь красную детальку от Лего прилепить её, ещё горячую, вместо ступни. А потом стал мечтать о чём-то-то другом. Зато стал внимательнее относиться к друзьям – перестал дружить с игрушками и придумал себе брата, у которого ничего не сломается. Точнее, придумал, что брат проводит со мной время и гуляет – настоящий был старшим, двоюродным, и со мной не гулял.
На десять дней уехал в Финляндию от обязанности сторожить пожилого члена семьи, но функции сторожа выполнять продолжил. На это время моими заботами были необходимость следить за температурой в доме, за отсутствием снега на дорожках, за тем чтобы бойлер не взорвался, а в оставшееся время наблюдать быструю смену дня и ночи с преобладанием последнего.
Температура в старом финском доме полностью зависела от двух (на самом деле больше, но дрова нужно экономить) каминов, и вечерние двадцать градусов Цельсия за ночь превращались в пятнадцать, а в соседней комнате — в пять. Снег за все десять дней почти не шёл, а бойлер взрываться не собирался – поэтому беготня от одного затухающего камина к камину поглощала почти все свободное время, и не оставляла никакой возможности рефлексировать. Мои десять дней закончились быстро, и напоминать о них недолго будут с десяток фотографий на телефоне да запах гари от одежды и в первую очередь от шапки-ушанки. А финские пенсионеры проводят в таких огромных одиноких домах весь остаток жизни, спиваются (покупают банки с пивом, сдают их и покупают новые) и грустят о прошлом.
В прошлый мой приезд в Финляндию – в качестве гостя, не сторожа – родители познакомили меня с соседом, с Аки.
Аки весь седой, в тоненьких очках без оправы, сильно горбится и пахнет опрятной старостью. Русского он не знает, английского тоже, и родители изъясняются с ним звукоподражаниями, междометиями, улыбками и жестами. Все это, впрочем, не мешает им дружить и ходить друг к другу в гости. Привели туда и меня. После ужина Аки жестами попросил нас не уходить. Наугад взял с полки диск, повозился с телевизором и включил наконец фильм. На экране молодой улыбающийся Аки проводил время с какими-то людьми, а старый улыбающийся Аки в гостиной тыкал на себя молодого пальцем, мол: «вот какой был». Кажется, на видео была его семья: жена и дети, с которыми он сейчас общался совсем редко. Больше из его жестов понять ничего не получалось. Досидев мучительные сорок минут видео, мы оставили Аки одного.
Позже я виделся с ним ещё раз: помогал перевезти через российскую границу водку, столь ему необходимую, а в благодарность получил баночку колы, которую не решался открыть всю дорогу, и возможность посмотреть на плотину в приграничном, уже финском, городе. Аки показывал мне плотину, молчал, и улыбался почти как на том видео. Я не стал говорить ему, что уже видел ее не меньше пяти раз, он все равно не понял бы.
Температура в старом финском доме полностью зависела от двух (на самом деле больше, но дрова нужно экономить) каминов, и вечерние двадцать градусов Цельсия за ночь превращались в пятнадцать, а в соседней комнате — в пять. Снег за все десять дней почти не шёл, а бойлер взрываться не собирался – поэтому беготня от одного затухающего камина к камину поглощала почти все свободное время, и не оставляла никакой возможности рефлексировать. Мои десять дней закончились быстро, и напоминать о них недолго будут с десяток фотографий на телефоне да запах гари от одежды и в первую очередь от шапки-ушанки. А финские пенсионеры проводят в таких огромных одиноких домах весь остаток жизни, спиваются (покупают банки с пивом, сдают их и покупают новые) и грустят о прошлом.
В прошлый мой приезд в Финляндию – в качестве гостя, не сторожа – родители познакомили меня с соседом, с Аки.
Аки весь седой, в тоненьких очках без оправы, сильно горбится и пахнет опрятной старостью. Русского он не знает, английского тоже, и родители изъясняются с ним звукоподражаниями, междометиями, улыбками и жестами. Все это, впрочем, не мешает им дружить и ходить друг к другу в гости. Привели туда и меня. После ужина Аки жестами попросил нас не уходить. Наугад взял с полки диск, повозился с телевизором и включил наконец фильм. На экране молодой улыбающийся Аки проводил время с какими-то людьми, а старый улыбающийся Аки в гостиной тыкал на себя молодого пальцем, мол: «вот какой был». Кажется, на видео была его семья: жена и дети, с которыми он сейчас общался совсем редко. Больше из его жестов понять ничего не получалось. Досидев мучительные сорок минут видео, мы оставили Аки одного.
Позже я виделся с ним ещё раз: помогал перевезти через российскую границу водку, столь ему необходимую, а в благодарность получил баночку колы, которую не решался открыть всю дорогу, и возможность посмотреть на плотину в приграничном, уже финском, городе. Аки показывал мне плотину, молчал, и улыбался почти как на том видео. Я не стал говорить ему, что уже видел ее не меньше пяти раз, он все равно не понял бы.
На фоне всех этих нападений учеников на одноклассников и преподавателей, жутковато звучит история, рассказанная мне знакомой, подрабатывающей репетитором русского.
Замечательный, умненький, послушный ученик, совсем недавно переехал с родителями в Россию, ходит в четвёртый класс, навёрстывает всякое. И вот повторяют они дательный падеж.
— Ахмет, назови мне пример глагола, употребляющегося с существительным в дательном падеже.
— Убить, – улыбается Ахмет.
Знакомая поправила Ахмета, мол, «убить» употребляется с винительным падежом, и предложила ему не «убить», а «выстрелить по».
Замечательный, умненький, послушный ученик, совсем недавно переехал с родителями в Россию, ходит в четвёртый класс, навёрстывает всякое. И вот повторяют они дательный падеж.
— Ахмет, назови мне пример глагола, употребляющегося с существительным в дательном падеже.
— Убить, – улыбается Ахмет.
Знакомая поправила Ахмета, мол, «убить» употребляется с винительным падежом, и предложила ему не «убить», а «выстрелить по».
— В общем, не знаю, как рассказать-то об этом так, чтобы вы не посмеялись, а поверили. Где-то полгода назад, нет, не так. У меня, в общем, был друг. И ничего странного я в нем не замечал: проводили время там, выпивали иногда, ну как обычно. Нормальный парень. Так вот, полгода назад этот друг позвал меня в кафе. Допустим, друга звали Игорь. И вот Игорь сильно нервничал, теребил салфетку, отклеивал этикетку с зажигалки, к кофе не притронулся даже. И вдруг Игорь выпалил, что он гей, и я ему очень нравлюсь. Я даже не знал, что ему ответить, нормальный парень же был, а тут такое. Некрасиво я поступил тогда — рассмеялся, мол, да ты издеваешься. Игорь побледнел, засобирался и ушёл, не попрощавшись. В общем, с тех пор начались странные вещи.
— Так, какие?
— Мне стали сниться голые мужики, и
— Так?
— Ну во сне мне это нравилось, только во сне, понимаете? Мне кажется, что Игорь навёл на меня гей-порчу.
— Днём голова болит? Ноги трясутся?
— Да, да.
— Так, я вас услышала. Сейчас ложитесь на кровать, на спину, руки ладонями вверх, дышите глубоко. Попробуйте в голове у себя вернуться в тот день, когда разговор у вас с этим другом был.
— Хорошо.
— И ждите, минут через пять мы перезвоним и соединим вас с Людмилой.
— С той самой, с экстрасенсом?
— Да-да, ждите.
И я честно лёг и ждал, но экстрасенс Людмила мне так и не перезвонила. Наверное, увидела, что всю эту историю с гей-порчей я выдумал, чтобы попасть в прямой эфир странного кабельного телеканала.
— Так, какие?
— Мне стали сниться голые мужики, и
— Так?
— Ну во сне мне это нравилось, только во сне, понимаете? Мне кажется, что Игорь навёл на меня гей-порчу.
— Днём голова болит? Ноги трясутся?
— Да, да.
— Так, я вас услышала. Сейчас ложитесь на кровать, на спину, руки ладонями вверх, дышите глубоко. Попробуйте в голове у себя вернуться в тот день, когда разговор у вас с этим другом был.
— Хорошо.
— И ждите, минут через пять мы перезвоним и соединим вас с Людмилой.
— С той самой, с экстрасенсом?
— Да-да, ждите.
И я честно лёг и ждал, но экстрасенс Людмила мне так и не перезвонила. Наверное, увидела, что всю эту историю с гей-порчей я выдумал, чтобы попасть в прямой эфир странного кабельного телеканала.
как обычно, я копаюсь в себе вам на потеху. в этот раз о вещах, вместе с которыми я вырос и умру — потому что своими не обзаведусь, а если и обзаведусь, то не полюблю.
https://vk.com/@valera_v_mexax-pravo-na-sobstvennost
https://vk.com/@valera_v_mexax-pravo-na-sobstvennost
Vk
Право на собственность
Под елкой, в вате, изображающей снег, для меня положен прямоугольный пенал Staedtler, раскрывающийся пополам, а в нем канцелярские принадлежности: полный набор цветных карандашей от красного до фиолетового, белоснежный ластик в картонной рубашке, точилка…
Хоть и живу я на одиннадцатом этаже двенадцатиэтажки, все равно прекрасно знаю все, что происходит на улице: от трения дворничих лопат об обледенелый асфальт до пьяных криков локального бомонда, облюбовавшего лавочку у детской площадки. А уж про содержание разговоров на соседних балконах говорить не приходится — их слышно, даже если форточка плотно закрыта, а голова одеялом накрыта.
Помню, летом с балкона двенадцатого этажа высовывался голый по пояс юноша с телефонной трубкой, прижатой к уху. Даже не пытаясь говорить тихо, а как будто наоборот — рисуясь перед нами, соседями, он рассказывал «братану» о покупке, мотоцикле.
— Ну вот, короче, стоит теперь новенький, смазанный, короче, в гараже, по красоте все. Вечером, бля, поеду обкатывать.
Это я вам укороченную версию его монолога пересказал, конечно — самому же пришлось неоднократно выслушивать все самые мельчайшие подробности, ведь братанов у юноши было немало.
И вот зима, уже две недели из квартиры юноши доносится плач младенца, и за тот единственный задокументированный раз, когда молодой человек вышел на балкон, он никому не звонил, а только затягивался сигаретой и вздыхал.
Помню, летом с балкона двенадцатого этажа высовывался голый по пояс юноша с телефонной трубкой, прижатой к уху. Даже не пытаясь говорить тихо, а как будто наоборот — рисуясь перед нами, соседями, он рассказывал «братану» о покупке, мотоцикле.
— Ну вот, короче, стоит теперь новенький, смазанный, короче, в гараже, по красоте все. Вечером, бля, поеду обкатывать.
Это я вам укороченную версию его монолога пересказал, конечно — самому же пришлось неоднократно выслушивать все самые мельчайшие подробности, ведь братанов у юноши было немало.
И вот зима, уже две недели из квартиры юноши доносится плач младенца, и за тот единственный задокументированный раз, когда молодой человек вышел на балкон, он никому не звонил, а только затягивался сигаретой и вздыхал.
Пусть вечер пятницы, и все русские люди заняты сейчас потреблением алкоголя, все-таки я напишу эту историю. И пусть день неполученных любовных открыток уже прошёл — эта история о двух свиданиях.
До поезда, который увёз бы меня из Петербурга в Москву оставалось не больше пяти часов, когда мне пришло сообщение, в котором некая женщина, я уже сейчас не вспомню ее имени, соглашалась выпить со мной вина.
Увидев сообщение с положительным ответом на мое предложение, я зашёл в ресторан быстрого питания, но не питаться, а приводить себя в порядок: сменить рубашку, побриться и почистить зубы. Через полчаса я уже ждал ее, скучая на какой-то набережной, глазея на какой-то корабль и выпивая вино, предназначенное нам обоим. Впрочем, скучать я продолжил и когда она пришла на мою набережную, и даже дополнительное вино не смогло сделать наш разговор, развивавшийся вокруг ее опыта пребывания в психбольнице, интереснее.
— Ну, я пойду, пожалуй — это она мне
Но я уговорил ту, которую уже не вспомню, остаться со мной на ещё одно вино.
— Прости, а ты не проводишь меня до Дворцовой площади, — это я ей — из-за вина мне стало тяжело ходить, да и города я не знаю.
И я поплёлся за неизвестной к Дворцовой, где меня должен был ждать совсем другой человек.
Он волновался и писал мне, спрашивал, где я, и каждый пройденный километр я присылал ему свои координаты, и он, выдвинувшийся навстречу мне, не находил меня там, потому что раздражённая неизвестная уводила меня все дальше, а я присылал новые координаты, где он вновь не находил меня — так продолжалось, пока дама не испарилась, оставив меня сидеть на холодной брусчатке совсем одного, дожидаясь моего человека, который, сделав огромный круг, вернулся на Дворцовую, запыхавшийся и злой, и влепил мне пощечину.
Так началось моё второе свидание, которое было бы прекрасным, если бы не мое алкогольное опьянение и отбывающий поезд.
В общем, русские люди, выпейте за меня, глупого, рюмку или стакан, а я, пожалуй, не стану.
До поезда, который увёз бы меня из Петербурга в Москву оставалось не больше пяти часов, когда мне пришло сообщение, в котором некая женщина, я уже сейчас не вспомню ее имени, соглашалась выпить со мной вина.
Увидев сообщение с положительным ответом на мое предложение, я зашёл в ресторан быстрого питания, но не питаться, а приводить себя в порядок: сменить рубашку, побриться и почистить зубы. Через полчаса я уже ждал ее, скучая на какой-то набережной, глазея на какой-то корабль и выпивая вино, предназначенное нам обоим. Впрочем, скучать я продолжил и когда она пришла на мою набережную, и даже дополнительное вино не смогло сделать наш разговор, развивавшийся вокруг ее опыта пребывания в психбольнице, интереснее.
— Ну, я пойду, пожалуй — это она мне
Но я уговорил ту, которую уже не вспомню, остаться со мной на ещё одно вино.
— Прости, а ты не проводишь меня до Дворцовой площади, — это я ей — из-за вина мне стало тяжело ходить, да и города я не знаю.
И я поплёлся за неизвестной к Дворцовой, где меня должен был ждать совсем другой человек.
Он волновался и писал мне, спрашивал, где я, и каждый пройденный километр я присылал ему свои координаты, и он, выдвинувшийся навстречу мне, не находил меня там, потому что раздражённая неизвестная уводила меня все дальше, а я присылал новые координаты, где он вновь не находил меня — так продолжалось, пока дама не испарилась, оставив меня сидеть на холодной брусчатке совсем одного, дожидаясь моего человека, который, сделав огромный круг, вернулся на Дворцовую, запыхавшийся и злой, и влепил мне пощечину.
Так началось моё второе свидание, которое было бы прекрасным, если бы не мое алкогольное опьянение и отбывающий поезд.
В общем, русские люди, выпейте за меня, глупого, рюмку или стакан, а я, пожалуй, не стану.
Не готовил еды целую неделю — питался кофе, апельсинами и мюсли — а сейчас в деловой ажитации решил испечь блины. Разбил в муку яйцо, и задумался:
В деревне мы, как освоились, стали хаживать к местным — к кому на чай, в гости; к кому за молоком или яйцами, по делу. К дряхлой бабке Зине мы ходили за тем и за другим сразу. Она жила в крошечной избе на окраине, у речки, и хоть старая была, но все у неё было, и за всем она смотрела: за псом Жуликом, за коровой, за козой, за курами, за небольшим огородом. А летом, когда косить приходило время, даже помогала своим сыновьям сено собирать. Сыновей у неё было трое, но только один стал человеком работящим — с автомобилем «Волга» и в темных очках. Два других же сильно пили и подрабатывали на лесопилке, людей из них не вышло.
И вот обо всей своей жизни она рассказывала, когда мы с матерью приходили к ней за молоком — только я ничего не запомнил, слишком маленький был. Запомнил только, что как-то раз я у неё на рассохшемся подоконнике заметил крохотное яичко и долго рассматривал, а когда мама потянула меня уходить, то бабка Зина мне это яичко подарила.
Яйцо я решил высиживать, но не своим телом, конечно: положил в тёплую шапку-ушанку и сверху посадил игрушку. Раз в час проверял, не вылупилось ли оттуда цыплёнка. А когда наскучило играть, о яйце забыл и неловким движением шапку с яйцом на деревянный пол уронил: яичко выпало и разбилось.
Я поплакал о так и не родившемся цыплёнке немного да забыл, а сейчас вспомнил.
В деревне мы, как освоились, стали хаживать к местным — к кому на чай, в гости; к кому за молоком или яйцами, по делу. К дряхлой бабке Зине мы ходили за тем и за другим сразу. Она жила в крошечной избе на окраине, у речки, и хоть старая была, но все у неё было, и за всем она смотрела: за псом Жуликом, за коровой, за козой, за курами, за небольшим огородом. А летом, когда косить приходило время, даже помогала своим сыновьям сено собирать. Сыновей у неё было трое, но только один стал человеком работящим — с автомобилем «Волга» и в темных очках. Два других же сильно пили и подрабатывали на лесопилке, людей из них не вышло.
И вот обо всей своей жизни она рассказывала, когда мы с матерью приходили к ней за молоком — только я ничего не запомнил, слишком маленький был. Запомнил только, что как-то раз я у неё на рассохшемся подоконнике заметил крохотное яичко и долго рассматривал, а когда мама потянула меня уходить, то бабка Зина мне это яичко подарила.
Яйцо я решил высиживать, но не своим телом, конечно: положил в тёплую шапку-ушанку и сверху посадил игрушку. Раз в час проверял, не вылупилось ли оттуда цыплёнка. А когда наскучило играть, о яйце забыл и неловким движением шапку с яйцом на деревянный пол уронил: яичко выпало и разбилось.
Я поплакал о так и не родившемся цыплёнке немного да забыл, а сейчас вспомнил.
Девяностолетняя женщина в огромной меховой шапке, семидесятилетняя женщина в полушалке, сорокалетняя женщина в дутиках, тридцатилетняя женщина в норковой шубе и со спутником, двадцати-кажется-пятилетняя женщина в синем свитере и я. Сидим перед деревянной дверью на кривых лавках, обитых бордовым дермантином, ждём. Только девяностолетняя дама стоит. Она возмущается:
— Ну сколько можно! Уже сорок минут сидим! Это они специально, я знаю!
Ее шапка гневно покачивается.
— Ещё и волосы не уложила, сейчас шапку сниму, а там беспорядок, фу!
Полушалок и дутики не обращали на нее внимания, только перешёптывались между собой и косились на остальных ожидающих — не осуждают ли они своей мимикой старушку за громкие крики.
Но все, и я тоже, молчали и теребили то, что было в руках. Только дама в норковой шубе изредка всхлипывала, а ее спутник едва слышно шептал что-то утешающее.
Наконец, дутики и меховая шапка открыли дверь и исчезли, а полушалок остался.
— Ой, я вас так понимаю. У меня у подруги тоже бабушка тяжелая очень, — это громко и ничуть не стесняясь заявила дама в синем свитере.
Полушалок что-то зашептала ей в ответ
— Да, тоже так считаю. Но вот знаете, самое важное — контролировать себя. А пожилые с этим не очень. Вот даже когда красный свет горит, я всегда контролирую себя, жду зеленого. А пожилые берут и переходят. А если их машина собьёт, они же инвалидами останутся! Вот подруга у меня два раза с балкона прыгала, и на второй осталась инвалидом. Ещё и дети, знаете, тоже дорогу на красный переходят.
Это все еще говорит дама в синем свитере. Она тараторит все это, смотрит перед собой и теребит крашеные в чёрный волосы.
— Шушушушу, отвечает ей полушалок
— Ну да, я вообще сначала подумала, когда со спины увидела, что это у вас не бабушка, а девочка, такая худенькая. Вот подруга у меня лучшая, так у неё анорексия,
и так далее
— Ишь ты, в больницу! — это открывается дверь, и перед нами снова появляется разъярённая обладательница меховой шапки.
— Бабушка, ну хватит, прекрати, — это ей дама в дутиках отвечает.
А следующим в кабинет психиатра был я.
— Ну сколько можно! Уже сорок минут сидим! Это они специально, я знаю!
Ее шапка гневно покачивается.
— Ещё и волосы не уложила, сейчас шапку сниму, а там беспорядок, фу!
Полушалок и дутики не обращали на нее внимания, только перешёптывались между собой и косились на остальных ожидающих — не осуждают ли они своей мимикой старушку за громкие крики.
Но все, и я тоже, молчали и теребили то, что было в руках. Только дама в норковой шубе изредка всхлипывала, а ее спутник едва слышно шептал что-то утешающее.
Наконец, дутики и меховая шапка открыли дверь и исчезли, а полушалок остался.
— Ой, я вас так понимаю. У меня у подруги тоже бабушка тяжелая очень, — это громко и ничуть не стесняясь заявила дама в синем свитере.
Полушалок что-то зашептала ей в ответ
— Да, тоже так считаю. Но вот знаете, самое важное — контролировать себя. А пожилые с этим не очень. Вот даже когда красный свет горит, я всегда контролирую себя, жду зеленого. А пожилые берут и переходят. А если их машина собьёт, они же инвалидами останутся! Вот подруга у меня два раза с балкона прыгала, и на второй осталась инвалидом. Ещё и дети, знаете, тоже дорогу на красный переходят.
Это все еще говорит дама в синем свитере. Она тараторит все это, смотрит перед собой и теребит крашеные в чёрный волосы.
— Шушушушу, отвечает ей полушалок
— Ну да, я вообще сначала подумала, когда со спины увидела, что это у вас не бабушка, а девочка, такая худенькая. Вот подруга у меня лучшая, так у неё анорексия,
и так далее
— Ишь ты, в больницу! — это открывается дверь, и перед нами снова появляется разъярённая обладательница меховой шапки.
— Бабушка, ну хватит, прекрати, — это ей дама в дутиках отвечает.
А следующим в кабинет психиатра был я.
Не знаю, как относиться к людям. Плохо понимаю, о чем с ними разговаривать, когда оказываюсь лицом к лицу. Со стыдом вспоминаю все неловкие или кошмарные опыты коммуникации. Чувствую исходящую от людей угрозу: как настоящую так и раздутую из чьего-то случайного взгляда или смеха моим воображением. Не понимаю, хотя очень часто пытаюсь разгадать, их намерения. Они кричат, толкаются, широко расставляют ноги, слишком громко разговаривают, хлопают дверьми. Их слишком много, и все они хотят существовать и доказывать своё наглое существование. Вот сейчас я пишу это, наконец-то оказавшись в удушающе-ватной безопасности заставленной советским гарнитуром квартиры на одиннадцатом этаже, и слышу, как внизу, на улице рыгает пьяный мужчина, с ним смеются его собутыльники, а этажом выше кричит ребёнок, а в квартире надо мной бегает и топает ещё один ребёнок, а ещё я слышу, как проезжает электричка, и знаю наверняка, что в ней все липко: гнилой свет, засиженный людьми дермантин, пролитое в проходе пиво.
Очень хорошо понимаю Селина, который всю свою жизнь бежал, а от него всегда что-то хотели, не оставляли ни на секунду, окружали: грубые и наглые пациенты; мстительное в своем кровожадном реванше французское Сопротивление; брызжущие паранойей мальчики из гитлерюгенда; навязчивые в своём покровительстве нацисты, полицейские, журналисты.
Селин ненавидел все это, но почему-то продолжал лечить людей. Я, конечно, не Селин, но ненавижу все это и почему-то заставляю себя выходить из дома, чтобы что-то писать про людей.
Очень хорошо понимаю Селина, который всю свою жизнь бежал, а от него всегда что-то хотели, не оставляли ни на секунду, окружали: грубые и наглые пациенты; мстительное в своем кровожадном реванше французское Сопротивление; брызжущие паранойей мальчики из гитлерюгенда; навязчивые в своём покровительстве нацисты, полицейские, журналисты.
Селин ненавидел все это, но почему-то продолжал лечить людей. Я, конечно, не Селин, но ненавижу все это и почему-то заставляю себя выходить из дома, чтобы что-то писать про людей.
Обычно, когда оказываюсь в такси, я теряюсь — не могу поддержать беседу с водителем. Что-то мямлю, пытаюсь казаться мужественнее чем я есть, скрываю свою гнилую интеллигентскую сущность, судорожно выковыриваю из памяти все познания об автомобилях или дорогах. Молчание для меня — спасение, поэтому никогда я не сажусь на сиденье рядом с водительским, съеживаюсь на заднем и молюсь богу, чтобы водитель оказался неразговорчивым.
Но если я еду не один, то болтливость водителя мне на руку: разговором займётся кто-то другой, более уверенный в себе, а я подслушаю.
Вот помню, как-то я ехал в село Борок, что в Костромской области, ехал на такси, ехал не один. И бултыхался в потоке слов чудесного персонажа.
Добродушный мужчина весом в полтора центнера (не сильный, а толстый, если вы вдруг не поняли) смеясь рассказывал о том, как он своих детей воспитывает, дочек. Если, говорит, мне что не нравится, я, говорит, по башке сразу. По его рассказу выходило, что одна из дочерей не выдержала воспитания весельчака-отца и ушла из дома, да и вообще из Костромы уехала.
— А мне похуй, куда она там поехала, — ухахатывается мужик.
Зато вот на машину мужику не было похуй: все переживал, что из-за ям на дороге что-то там у нее попортится.
А сейчас, когда пытался выбраться из посёлка — тоже в области, но в Московской, ловил мысли не такого разговорчивого, но все же добродушного, по-настоящему.
Он, тоже крупный, был в хорошем настроении, похвалился припрятанным шоколадным батончиком, посетовал, что не смог найти редкую пачку шоколадного драже зеленого цвета и подпевал хитам девяностых.
- О, видите вон того дурака впереди?
Впереди, посреди трассы, на нашем пути в фуру пытался заскочить водитель.
- Если не успеет, я его сейчас сшибу нахрен, хотите?
Я не хотел.
Но если я еду не один, то болтливость водителя мне на руку: разговором займётся кто-то другой, более уверенный в себе, а я подслушаю.
Вот помню, как-то я ехал в село Борок, что в Костромской области, ехал на такси, ехал не один. И бултыхался в потоке слов чудесного персонажа.
Добродушный мужчина весом в полтора центнера (не сильный, а толстый, если вы вдруг не поняли) смеясь рассказывал о том, как он своих детей воспитывает, дочек. Если, говорит, мне что не нравится, я, говорит, по башке сразу. По его рассказу выходило, что одна из дочерей не выдержала воспитания весельчака-отца и ушла из дома, да и вообще из Костромы уехала.
— А мне похуй, куда она там поехала, — ухахатывается мужик.
Зато вот на машину мужику не было похуй: все переживал, что из-за ям на дороге что-то там у нее попортится.
А сейчас, когда пытался выбраться из посёлка — тоже в области, но в Московской, ловил мысли не такого разговорчивого, но все же добродушного, по-настоящему.
Он, тоже крупный, был в хорошем настроении, похвалился припрятанным шоколадным батончиком, посетовал, что не смог найти редкую пачку шоколадного драже зеленого цвета и подпевал хитам девяностых.
- О, видите вон того дурака впереди?
Впереди, посреди трассы, на нашем пути в фуру пытался заскочить водитель.
- Если не успеет, я его сейчас сшибу нахрен, хотите?
Я не хотел.
Forwarded from валера в репостах
Осенью я познакомился с человеком, который придумал (а сам он говорит, что восстановил) целое древнерусское боевое искусство — в миру он Александр, в бою — Селидор.
Я слышал, что он состоял в «Обществе Память», что он владеет навыками бесконтактного боя, что он отказался от всех благ цивилизации, что создал боевой «корпус варваров».
Что правда, а что вымысел, узнаете только если текст прочитаете. Все равно в «день тишины» заняться особо и нечем.
http://go.batenka.ru/fPqw
Я слышал, что он состоял в «Обществе Память», что он владеет навыками бесконтактного боя, что он отказался от всех благ цивилизации, что создал боевой «корпус варваров».
Что правда, а что вымысел, узнаете только если текст прочитаете. Все равно в «день тишины» заняться особо и нечем.
http://go.batenka.ru/fPqw
Батенька, да вы трансформер
Прощание славянки: кто придумал древнерусское боевое искусство
Самиздат выясняет, кто привил россиянам страсть к «исконно русским» боевым искусствам и при чём тут Общество «Память» и спецслужбы
— Ой, хай, вере хэв ю бин? Я миссд тебя соу мач!
— Ми ту, дорогая, ми ту.
— Ит воз соу боринг, пока я тебя ждала. Мы тут хотим тикетс взять, вышлешь мне копи оф ер паспорт?
— Шур, только у меня праблем, мой пэспорт сейчас в эмерикэн эмбасси, я только в среду смогу забрать его.
Это две молодые и одетые с претензией на претензию журналистки решают очень важные вопросы. Они сидят в зале лектория у меня за спиной, и я вижу только отражение их, расслабленно попивающих кофе.
— Ну здарова, Жук. Чего так долго, чем объяснишься?
— Да задержался, Борис, прости меня.
— Ладно, давай сначала деньги, а потом поговорим. Так, тут тридцать тысяч, к четвергу ещё столько же с тебя. Чего Хасан, опять яйца крутит?
— Цену себе набивает, отвечаю.
— А Таракан с ним в сговоре, бля, так и знал, что на них положиться нельзя. Падлы, а ведь всего и делов-то, коробку нормально установить и раствор плиточный нормально нанести.
Это двое краснолицых мужчин средних лет, одетые без претензии в просторные одежды и стоптанные башмаки, решают очень важные вопросы. Они сидят рядом со мной на скамейке в метро, и я стараюсь не смотреть на них — очень уж серьезно они обсуждают вопросы укладки плитки.
Где не подслушай, везде русские люди по-русски и не очень решают что-то серьёзное. А как ещё, без серьезности и жить неинтересно.
— Ми ту, дорогая, ми ту.
— Ит воз соу боринг, пока я тебя ждала. Мы тут хотим тикетс взять, вышлешь мне копи оф ер паспорт?
— Шур, только у меня праблем, мой пэспорт сейчас в эмерикэн эмбасси, я только в среду смогу забрать его.
Это две молодые и одетые с претензией на претензию журналистки решают очень важные вопросы. Они сидят в зале лектория у меня за спиной, и я вижу только отражение их, расслабленно попивающих кофе.
— Ну здарова, Жук. Чего так долго, чем объяснишься?
— Да задержался, Борис, прости меня.
— Ладно, давай сначала деньги, а потом поговорим. Так, тут тридцать тысяч, к четвергу ещё столько же с тебя. Чего Хасан, опять яйца крутит?
— Цену себе набивает, отвечаю.
— А Таракан с ним в сговоре, бля, так и знал, что на них положиться нельзя. Падлы, а ведь всего и делов-то, коробку нормально установить и раствор плиточный нормально нанести.
Это двое краснолицых мужчин средних лет, одетые без претензии в просторные одежды и стоптанные башмаки, решают очень важные вопросы. Они сидят рядом со мной на скамейке в метро, и я стараюсь не смотреть на них — очень уж серьезно они обсуждают вопросы укладки плитки.
Где не подслушай, везде русские люди по-русски и не очень решают что-то серьёзное. А как ещё, без серьезности и жить неинтересно.
На углу Черниговского переулка и Пятницкой есть Храм Усекновения Главы Иоанна Предтечи — вообще, для христиан день усекновения главы этого господина это большое событие и замечательный повод для пламенной проповеди. Вот-де Иоанн был великим праведником, а Ирод, приказавший Иоанну голову отрубить — великим грешником, и все такое.
Храм этот, как я понимаю, недавно реставрировали, и на одной из стен нарисовали саму казнь и подпись сделали на церковнославянском. И вот я, выбравшийся на свежий воздух из кафе по соседству, разбираю слова в подписи:
Усекновение, ага
Главы, ага
Неразборчиво
Иоанна, ага
Понятно
Отошёл в сторонку, всё-таки не очень хорошо рядом с храмом курить, думаю над непонятным словом, и едва я сделал пару шагов — на то самое место, где ещё недавно стоял я, с крыши церкви падает немаленькая глыба льда. Несколько секунд отделяли меня от усекновения главы у храма Усекновения Главы.
А непонятное слово оказалось «честной» в значении «достойной уважения и возвеличенной почестями». Усекновение честной главы.
Храм этот, как я понимаю, недавно реставрировали, и на одной из стен нарисовали саму казнь и подпись сделали на церковнославянском. И вот я, выбравшийся на свежий воздух из кафе по соседству, разбираю слова в подписи:
Усекновение, ага
Главы, ага
Неразборчиво
Иоанна, ага
Понятно
Отошёл в сторонку, всё-таки не очень хорошо рядом с храмом курить, думаю над непонятным словом, и едва я сделал пару шагов — на то самое место, где ещё недавно стоял я, с крыши церкви падает немаленькая глыба льда. Несколько секунд отделяли меня от усекновения главы у храма Усекновения Главы.
А непонятное слово оказалось «честной» в значении «достойной уважения и возвеличенной почестями». Усекновение честной главы.
На асфальте уже не лёд, а лужи: дворники разбрасывают содержимое лопат и благодаря им и марту тает кристаллическая грязь. У меня в голове тоже началась какая-то окрыляющая оттепель, и это чувство, ну вы знаете, когда тоска, обида и раздражение ненадолго отступают, и вдалеке показывается что-то томящее и неизвестное.
Впитавший немного ощущения нечаянной радости, мой взгляд упал на усатого мужичка в сером пуховике. Мужичок торговал какими-то штуковинами: лоток-чемодан на единственном островке посреди огромной лужи. Торговал он блокнотами, которые сам же и сделал. За десять рублей можно было приобрести крошечную книжку с собакой (ротвейлер), кошкой, ироничным советским агитплакатом или персонажем из аниме, были также и блокноты без рисунка, размером со спичечный коробок — красные и синие. Несмотря на разнообразие, ассортимент никого не интересовал, поэтому я испытал к этим блокнотам нестерпимую жалость, ещё и многократно усиленную тем самым чувством и осознанием жалости.
Я рассматривал блокноты, глядел на все их убожество — склеены они были кое-как — и выбрал наконец самый неприглядный, с собакой породы ротвейлер.
— Сколько? (Мне хотелось скорее приютить эту идиотскую, некрасивую и бесполезную вещь)
— Десять, как и все остальные.
— Со ста сдачу найдёте?
— Откуда, покупателей-то нет. Вы можете вон до киоска Союзпечать дойти, там разменяют. Вон он, на той стороне.
Я пообещал мужичку вернуться, как только разменяю, но не вернулся — благодетельный порыв уже угас, хотя жалость осталась.
Впитавший немного ощущения нечаянной радости, мой взгляд упал на усатого мужичка в сером пуховике. Мужичок торговал какими-то штуковинами: лоток-чемодан на единственном островке посреди огромной лужи. Торговал он блокнотами, которые сам же и сделал. За десять рублей можно было приобрести крошечную книжку с собакой (ротвейлер), кошкой, ироничным советским агитплакатом или персонажем из аниме, были также и блокноты без рисунка, размером со спичечный коробок — красные и синие. Несмотря на разнообразие, ассортимент никого не интересовал, поэтому я испытал к этим блокнотам нестерпимую жалость, ещё и многократно усиленную тем самым чувством и осознанием жалости.
Я рассматривал блокноты, глядел на все их убожество — склеены они были кое-как — и выбрал наконец самый неприглядный, с собакой породы ротвейлер.
— Сколько? (Мне хотелось скорее приютить эту идиотскую, некрасивую и бесполезную вещь)
— Десять, как и все остальные.
— Со ста сдачу найдёте?
— Откуда, покупателей-то нет. Вы можете вон до киоска Союзпечать дойти, там разменяют. Вон он, на той стороне.
Я пообещал мужичку вернуться, как только разменяю, но не вернулся — благодетельный порыв уже угас, хотя жалость осталась.
Есть такой особенный жанр фэйсбучной словесности, в рамках которого человек необычный и творческий описывает свой опыт контакта с «обычным человеком» в магазине «Пятёрочка», куда имел неосторожность заглянуть. Так на основе увиденных покупок, совершенных «обычными людьми», человек необычный делает предположения с обобщениями об интеллектуальном развитии и финансовом положении обычных людей из хрущевок.
По распространенности этот жанр конкурирует с запротоколированными разговорами с Таксистом (кажется, что это вообще один человек, имеющий извращённую потребность возить непростых людей и высказывать им своё мировоззрение) и Мамочкой из родительского чата.
Так вот, доказывать что-либо любителям обобщений не хочется, но вам я расскажу один занятный факт.
Мой отец, который вполне подходит под описание простого человека, регулярно покупает в супермаркете ряженку или кефир. Может сложиться впечатление, что он, человек весьма крупный, старается сбросить вес и ведет поэтому здоровый образ жизни.
Но на самом деле ряженка важна ему не своей пользой и даже, может, не вкусом. Он покупает ее, чтобы использовать удобную упаковку с закручивающейся крышкой как тару для сигаретных бычков.
По распространенности этот жанр конкурирует с запротоколированными разговорами с Таксистом (кажется, что это вообще один человек, имеющий извращённую потребность возить непростых людей и высказывать им своё мировоззрение) и Мамочкой из родительского чата.
Так вот, доказывать что-либо любителям обобщений не хочется, но вам я расскажу один занятный факт.
Мой отец, который вполне подходит под описание простого человека, регулярно покупает в супермаркете ряженку или кефир. Может сложиться впечатление, что он, человек весьма крупный, старается сбросить вес и ведет поэтому здоровый образ жизни.
Но на самом деле ряженка важна ему не своей пользой и даже, может, не вкусом. Он покупает ее, чтобы использовать удобную упаковку с закручивающейся крышкой как тару для сигаретных бычков.
Как и во всяком уважающем себя московском районе, у нас есть свой собственный юродивый. С ним я познакомился лет пять назад, у кассы, в универсаме. Грязноватая ветровка; пухлая нижняя губа, как будто от удивления обладателя отвисшая; белесые рыбьи глаза, чистые, без какого-либо выражения. Тогда он выгреб из карманов всю мелочь и пытался расплатиться за семечки
– Я вам девятнадцать рублей монетами, а двадцать рублей с карточки, ладно?
– Нет, я так не могу пробить
– Ну что вам стоит, какая разница?
И так далее.
К слову, даже имеющимися тридцатью девятью рублями он не смог бы расплатиться, стоили они сорок пять.
Позже я видел его ругающимся с водителем автобуса, споткнувшимся и рухнувшим в весеннюю грязь, стреляющим сигареты, удивлённо наблюдающим за проплывающими в небе облаками. А не так давно он устроился на работу: раздавать газету «Москва Вечерняя» у входа в метро. Юродивый этот стоял, мешал своими газетами как входящим, так и выходящим, мычал что-то, и в мычании должен был угадываться призыв разбирать свежую прессу. Но проработал он недолго, на следующее утро я, заходя в метро, увидел его лежащим на полу – то ли припадок, то ли побили его, приставучего. А над ним двое полицейских.
– Я вам девятнадцать рублей монетами, а двадцать рублей с карточки, ладно?
– Нет, я так не могу пробить
– Ну что вам стоит, какая разница?
И так далее.
К слову, даже имеющимися тридцатью девятью рублями он не смог бы расплатиться, стоили они сорок пять.
Позже я видел его ругающимся с водителем автобуса, споткнувшимся и рухнувшим в весеннюю грязь, стреляющим сигареты, удивлённо наблюдающим за проплывающими в небе облаками. А не так давно он устроился на работу: раздавать газету «Москва Вечерняя» у входа в метро. Юродивый этот стоял, мешал своими газетами как входящим, так и выходящим, мычал что-то, и в мычании должен был угадываться призыв разбирать свежую прессу. Но проработал он недолго, на следующее утро я, заходя в метро, увидел его лежащим на полу – то ли припадок, то ли побили его, приставучего. А над ним двое полицейских.
Я все думаю о том, что такое и как получается русское чувство. Не из научного интереса, а из практических соображений — сейчас мне это чувство нужно для существования.
Даша говорит, что русское чувство — сознательное введение себя в состояние некой мистической глупости, и помогает этому аскеза и перманентное алкогольное опьянение.
И отчасти она права, только как обычно подобрала неправильное слово.
Если поменять слово глупость на незнание, все встаёт на место. Это добровольное незнание абсолютно прекрасно, и оно в самом деле является одной из основных составляющих русского чувства:
Ты отказываешься от рационального познания мира, соглашаешься с наличием божественной воли, не пытаешься самостоятельно трактовать Писание, но обращаешься к наставнику. И это абсолютно женское мировосприятие, то есть отличный от рационального способ познания (см. Симону де Бовуар), то есть обращение к Богородице.
Человек же, который объясняет тебе мир, точнее объясняет, что не нужно его познавать головой, и при этом сообщает тебе о законах и заповедях, это духовный но земной отец, отражение небесного.
Чувство незнания не может быть воспитано во взрослом состоянии, с ним нужно родиться и вырасти.
Но пытаются, конечно. Те же самые Сорок Сороков и прочие хоругвеносцы, но в этом своём желании незнания они неискренни, потому что объясняют его рационально. А остальные желающие испытать русскость стирают имеющиеся знания алкоголем и усиливают это мистическое состояние голодом и прочими лишениями.
Получается, не смогу я почувствовать себя по-русски, и от этого страдаю.
Даша говорит, что русское чувство — сознательное введение себя в состояние некой мистической глупости, и помогает этому аскеза и перманентное алкогольное опьянение.
И отчасти она права, только как обычно подобрала неправильное слово.
Если поменять слово глупость на незнание, все встаёт на место. Это добровольное незнание абсолютно прекрасно, и оно в самом деле является одной из основных составляющих русского чувства:
Ты отказываешься от рационального познания мира, соглашаешься с наличием божественной воли, не пытаешься самостоятельно трактовать Писание, но обращаешься к наставнику. И это абсолютно женское мировосприятие, то есть отличный от рационального способ познания (см. Симону де Бовуар), то есть обращение к Богородице.
Человек же, который объясняет тебе мир, точнее объясняет, что не нужно его познавать головой, и при этом сообщает тебе о законах и заповедях, это духовный но земной отец, отражение небесного.
Чувство незнания не может быть воспитано во взрослом состоянии, с ним нужно родиться и вырасти.
Но пытаются, конечно. Те же самые Сорок Сороков и прочие хоругвеносцы, но в этом своём желании незнания они неискренни, потому что объясняют его рационально. А остальные желающие испытать русскость стирают имеющиеся знания алкоголем и усиливают это мистическое состояние голодом и прочими лишениями.
Получается, не смогу я почувствовать себя по-русски, и от этого страдаю.
Во время остановки в Александрове случился скандал, и непонятно было даже, где искать его начало: он происходил одновременно во всех концах вагона и даже снаружи его.
Где-то возле туалета
— Вы охренели, я спала вообще-то
— Ну и что, мне же надо зайти, вещи положить там.
— Чо, потише нельзя?
— Хотите потише, наушники вставьте
Одновременно с этим у каюты проводника дама громко, многозначительно и чуть мечтательно разговаривала по телефону с ухажером:
— Зачем вообще тратить время на человека, к которому у тебя нет чувств?.. Хотя я общаюсь со всеми, с кем хочу... Мне часто говорят, что я говорю много лишнего, понимаешь? Я устала от этого. Но для кого-то это очень важно! Нет такого чтобы я зацикливалась на этом.
Бабка в роскошных восточных туфлях кричит вникуда:
— Совсем ума нет, второй час ночи
Другая ей вторит, уже обращаясь к даме
— Никому не интересны ваши проблемы, тут люди спят
Любительница сболтнуть лишнего парировала:
— У меня нет проблем! Тут все громко ходят, а я вообще-то не кричу
Не имея сил слушать ругань внутри вагона, я попытался спастись от скандала на улице.
Но тут к поезду подошла местная юродивая, стала клянчить у курящих деньги, разговаривала вслух с собой, рассказывала как заработала на все, что на ней надето, говорила, что отсидела за что-то. А когда проводники попытались прогнать ее, начала курлыкать, причитать и бить ногами по тому, до чего смогла дотянуться.
А потом поезд тронулся, в вагоне погасили свет, и все затихли.
Где-то возле туалета
— Вы охренели, я спала вообще-то
— Ну и что, мне же надо зайти, вещи положить там.
— Чо, потише нельзя?
— Хотите потише, наушники вставьте
Одновременно с этим у каюты проводника дама громко, многозначительно и чуть мечтательно разговаривала по телефону с ухажером:
— Зачем вообще тратить время на человека, к которому у тебя нет чувств?.. Хотя я общаюсь со всеми, с кем хочу... Мне часто говорят, что я говорю много лишнего, понимаешь? Я устала от этого. Но для кого-то это очень важно! Нет такого чтобы я зацикливалась на этом.
Бабка в роскошных восточных туфлях кричит вникуда:
— Совсем ума нет, второй час ночи
Другая ей вторит, уже обращаясь к даме
— Никому не интересны ваши проблемы, тут люди спят
Любительница сболтнуть лишнего парировала:
— У меня нет проблем! Тут все громко ходят, а я вообще-то не кричу
Не имея сил слушать ругань внутри вагона, я попытался спастись от скандала на улице.
Но тут к поезду подошла местная юродивая, стала клянчить у курящих деньги, разговаривала вслух с собой, рассказывала как заработала на все, что на ней надето, говорила, что отсидела за что-то. А когда проводники попытались прогнать ее, начала курлыкать, причитать и бить ногами по тому, до чего смогла дотянуться.
А потом поезд тронулся, в вагоне погасили свет, и все затихли.
Сегодня я окончательно стал персонажем из плохого русского романа: приехал эдаким разночинцем в глушь деревенскую, против своей воли стал участником мировоззренческого скандала, в сразу после ужина был вынужден пешком покинуть чужое поместье, так как гордость не позволяла злоупотреблять гостеприимством непонятных мне людей.
Обязательно расскажу обо всем подробнее, вот только отдохну, ведь ради этого сомнительного удовольствия я за сутки проехал по маршруту Москва-Иваново-Кинешма-поместье-Кинешма-Иваново-Москва, причем часть пути прошёл пешком, часть преодолел автостопом и маршрутками, да так успешно, что догнал в Иваново поезд, уехавший из-под самого носа в Кинешме.
Надеюсь, по возвращении в Москву я не слягу с какой-нибудь лихорадкой, чтобы в русском стиле же и умереть — ноги-то мокрые совсем, и весь день не высыхали.
Обязательно расскажу обо всем подробнее, вот только отдохну, ведь ради этого сомнительного удовольствия я за сутки проехал по маршруту Москва-Иваново-Кинешма-поместье-Кинешма-Иваново-Москва, причем часть пути прошёл пешком, часть преодолел автостопом и маршрутками, да так успешно, что догнал в Иваново поезд, уехавший из-под самого носа в Кинешме.
Надеюсь, по возвращении в Москву я не слягу с какой-нибудь лихорадкой, чтобы в русском стиле же и умереть — ноги-то мокрые совсем, и весь день не высыхали.
Совершать моральное падение в одиночку страшно и не очень интересно. Едва же появляются соучастники по злодеянию, возникает даже что-то вроде соревнования: кто гаже себя поведёт.
Вот к примеру:
Несколько лет назад, когда я снимал комнату в квартире на севере Москвы, все время что-то в этой квартире ремонтировал — то унитаз подтекающий, то кран, то у шкафа дверцу. И никаких инструментов, естественно, в этой квартире не водилось, нужно было каждый раз идти на строительный рынок. Самого обычного молотка даже не было.
И вот иду я, погруженный в мысли о ремонте и всяких крае-буксах, по проспекту. Разминулся с пожилой женщиной, державшей за руку внука, разминулся с молодым человеком, державшим огромную бутылку с газировкой.
Газировку последний купил, видимо, только что, и деньги, скомканные, он положил в задний карман джинс.
Почему я так хорошо это знаю — потому что оглянувшись на него я заметил, что деньги из заднего кармана выпали и лежали уже несколькими комками на тротуаре.
Старуха с внуком тоже как-то это заметила и остановилась молча. Остановился и я. И когда молодой человек с покупкой скрылся в переулке, мы со старухой одновременно, каждый со своей стороны, побежали к оброненным деньгам, старуха от возбуждения даже внука держать за руку перестала и бросила его стоять одного, ничего не понимающего.
Бабка собрала те комки, что были ближе к ней, и даже попыталась покуситься на мои (да, уже мои, ни о каком возврате денег владельцу речь не шла), но я оказался проворнее. Она вернулась к внуку, а я пошёл к рынку, и никакой морали.
Вот к примеру:
Несколько лет назад, когда я снимал комнату в квартире на севере Москвы, все время что-то в этой квартире ремонтировал — то унитаз подтекающий, то кран, то у шкафа дверцу. И никаких инструментов, естественно, в этой квартире не водилось, нужно было каждый раз идти на строительный рынок. Самого обычного молотка даже не было.
И вот иду я, погруженный в мысли о ремонте и всяких крае-буксах, по проспекту. Разминулся с пожилой женщиной, державшей за руку внука, разминулся с молодым человеком, державшим огромную бутылку с газировкой.
Газировку последний купил, видимо, только что, и деньги, скомканные, он положил в задний карман джинс.
Почему я так хорошо это знаю — потому что оглянувшись на него я заметил, что деньги из заднего кармана выпали и лежали уже несколькими комками на тротуаре.
Старуха с внуком тоже как-то это заметила и остановилась молча. Остановился и я. И когда молодой человек с покупкой скрылся в переулке, мы со старухой одновременно, каждый со своей стороны, побежали к оброненным деньгам, старуха от возбуждения даже внука держать за руку перестала и бросила его стоять одного, ничего не понимающего.
Бабка собрала те комки, что были ближе к ней, и даже попыталась покуситься на мои (да, уже мои, ни о каком возврате денег владельцу речь не шла), но я оказался проворнее. Она вернулась к внуку, а я пошёл к рынку, и никакой морали.