Классе в пятом или в шестом нам задали написать маленький рассказ – о чем угодно. Помню, с этим заданием, как и со многими другими, мне помогала мама – и вместе мы написали что-то про мир будущего, жители которого страдают от повышенной солнечной активности и вынуждены ходить в противосолнечных очках.

Кажется, я попал в мамин рассказ.

В этом рассказе пот должен тянуться за мной мокрой дорожкой, но здесь так жарко, что он высыхает, так и не выбравшись из пор. На плавящемся асфальте, в кустах, в инвалидных креслах на тротуарах, под ворохом грязной одежды, в картонных коробках, днем спят бездомные -- и постоянно приходится приподнимать солнцезащитные очки, чтобы увидеть их, спрятавшихся, и не наступить случайно. Из-за низкого забора меня окликает латиноамериканец и предлагает купить банку (отличной и прохладной, бро!) содовой за пятьдесят центов. Наверное, я правда выгляжу как человек, изможденный жарой, жаждой и всем прочим: когда я плутал мимо богатеньких домов Лос-Анджелеса, рядом остановился фургончик почтальона, из которого мне дружелюбно предложили (бесплатно) бутылку воды, от которой я вежливо отказался.

А вот от бесплатного Нового Завета я отказываться не стал.

Все ещё разбитый и похмельный после субботнего бейсбола, я пытался найти нужную главу, на которую ссылался пастор – и деликатнейшая пожилая женщина восточной внешности помогла мне, улыбаясь. Она же и сказала мне, что я могу оставить тоненькую книгу себе. Она же отвела меня к другим прихожанам Первой Баптистской Церкви города Лонг Бич, знакомиться. А уже те – жать руку самому пастору.

Кажется, пастор слегка безумен или старается выглядеть безумным, но прихожанам это нравится. И хотя вся проповедь ко Дню Отца была посвящена мужественности и заботе о близких - да такой, чтобы близкие распускались подобно цветам, жена пастора вовсе не выглядела счастливой.

– Я точно знаю, что попаду в рай, - сказал мне прихожанин в костюме и без какого-либо выражения на розовом лице. С чем я его и поздравил.

Во время заседания Совета города Лонг Бич к микрофону, предназначенному для комментариев из зала, косолапо подошла низкая смуглая женщина. На ней была не по размеру маленькая майка и шорты типа капри, облегавшие ее слишком полные ноги. Волнуясь, едва сдерживая слезы и шумно, прямо в микрофон, комкая бумажку, она попыталась рассказать свою историю. Но мэр, сидевший напротив, в нескольких метрах от женщины, стоявшей, прервал ее и попросил обратиться к одной из каких-то там помощниц в углу. Дама даже не успела наговорить проложенные ей пару минут. Ей выдали визитку и отпустили с богом.

Я успел нагнать ее на улице, благо шла она не очень быстро, выкинул бычок и выслушал.

А история совсем короткая. Через месяц к ней возвращается сын, заканчивается его тюремный срок. А жить негде: отдавать почти две тысячи долларов за съем квартиры ей не по карману, так что живёт она в машине. А работать не выходит, потому что давно ее сбил бензовоз, и ноги так и не восстановились.

Я спросил, помогли ли ей чем-нибудь сейчас?

– Ну а чем они помогут? Дали визитку.

Мы пожали руки – моя обгоревшая на калифорнийском солнце, ее смуглая с татуировками курсивом – и разошлись.

На Брайтон Бич, наверное, так ничего и не поменялось с нулевых, а может даже и с девяностых: моднейший дизайн вывесок магазинов с видеокассетами, засветившихся еще во втором Брате; разговоры стариков и старух на раскладных стульчиках; алкоголики под навесом пляжной беседки с загадочной баклашкой на шахматном столе.

Гадалка Анна с рекламной "растяжки", единственная в Америке победительница какого-то конкурса, на машинном русском языке обещает помочь в личной жизни; с другой "растяжки" индийское божество по-русски же покушается на жизнь духовную.

В духовной жизни кое-что смыслят и продавцы музыкально-книжного магазина.

-- Что, Кашпировский интересует? Заходите, у нас диски его есть. Заряженные.

Внутри:

-- Ну я послал рассказ, жду ответа теперь.
-- А я решил Довлатова перечитать, кстати
-- Да? Мы с ним на вечеринке в восемьдесят пятом пересеклись, а я знать не знал, кто это такой.

В общем, это был последний день, и я как следует всего насмотрелся.

-- Что видел сегодня? - спрашивали коллеги, а я толком ничего и не мог рассказать.

А вам скажу, что самокрутка из Нью Йорк Таймс не отличается вкусом от самокрутки из газеты Завтра. И еще скажу, что вживую меня лучше не знать.

Ну приехал я из Штатов, а что привёз? Привёз из Вашингтона обрывок веревки с бусинками и мелок; привёз из Лонг Бич Новый Завет и лимон; привёз из Нью Йорка билетики и обрывочки какие-то. И так всегда: из Стокгольма привёз флаеры стрип-клуба, где никогда не был; из Белграда - тоже какой-то мусор. Для меня, конечно, не мусор. Мне эти вещи жалко.

Вот мы ехали как-то с мамой в метро, сидя, а над нами молодые люди за поручни держатся. Зима, молодые люди в шапках и пуховиках, и у одного на шапке помпон. И друг (ведут ли себя так друзья) обладателя помпона стащил с юноши шапку и оторвал помпон, смеясь. Жалко помпон, чуть не до слез.

Или вот у меня появился карандаш, который из такого материала сделан, что его можно чуть-чуть гнуть. И я, радостный, говорю папе:

- Попробуй согнуть!

И он согнул, а карандаш сломался, конечно. Жалко бедный карандаш, и папу жалко - он ведь не специально.

В общем, берегите вещи: люди-то о себе сами позаботятся и пожалеют друг друга.

В последнее время все чаще хожу на разные пресс-конференции, где выслушиваю доклады по демографии, призыву в армию, свободе интернета (и так далее) – получаю за это какие-то деньги. Лица, посещающие эти пресс-конференции, частенько повторяются, и я уже могу кого-то из них запомнить.

Вот, например, Галина. Галине около шестидесяти, может даже больше. Это такая маленькая ростом но крупная телом седая женщина в очках без оправы. Когда Галина говорит, то прикрывает рот – оттуда случайными плевочками вылетают капли слюны. Но говорит она нечасто: стесняется задавать спикерам вопросы.

— Валера, вы сегодня будете (плевок) что-нибудь спрашивать? Очень на вас надеюсь! Да и тема (плевок) т-такая! Значимая!

Но я не оправдываю ее ожиданий и сам молчу – скучно. Один раз только взбодрился, когда про призыв рассказывали.

Нигде я не видел публикаций этой Галины о посещенных мероприятиях: похоже, она аккредитуется везде только для того, чтобы не чувствовать себя одинокой. Зато усердно записывает все на старенький смартфон.

А познакомились мы так. После пресс-конференции по оружию я вежливо придержал для нее лифт, и всю дорогу вниз она хвалила мою газету за "умненькие публикации". А уже возле самого выхода она остановилась и пожелала мне "денежного дождя".

В этот четверг, даст бог, снова увижу ее.

С родителями мы видимся нечасто, а когда видимся, обязательно едем на участок. Я несу пакет с инструментами, а отец бутылку воды, ему нельзя поднимать тяжести.

Обычно мы едем туда вдвоём и сами справляемся, но сегодня с нами поехала мать. Кроме пакета взяли с собой шуруповёрт в отдельном пластмассовом чемодане и две доски – чинить скамью.

На участке все заросло. Прошлогодние прутики стали кустами, а кусты – самостоятельными деревьями. И пока отец поправлял скамейку, раздевшись по пояс, я что-то обрезал, а что-то подпиливал. Когда закончил с нашим участком, пришлось попилить и у Василия Дмитриевича, соседа. От него все падает к нам, а сам он, понятное дело, ничего сделать с этим не может.

Родители говорят, что хорошо иметь свой участок, спокойно. Там какая-то неразбериха была сначала с документами, но потом покойный дедушка все восстановил.

Закончили работать, мокрые от пота. С трудом отмыли руки от земли. Мы с отцом закурили, а мать разложила на могилах гвоздики.

Иван Николаевич — пенсионер и инвалид. У него трость и седая борода. Мы познакомились с ним в очереди в Центре Занятости Населения, куда я пришел делать репортаж, а Иван Николаевич посидеть с друзьями. На самом деле, он пришел не только за этим. Раз в месяц или около того ему нужно появляться в Центре, чтобы в очередной раз отказаться от предложенных вакансий.

— Ну куда мне? Вот, читай: "молодые люди крепкого телосложения на вакансию разнорабочий". А я старый и слабый, да еще с двумя высшими образованиями. Мне разнорабочим нельзя. Или вот читай — "зарплата до пятнадцати тысяч". Мне оно надо?

Иван Николаевич получает надбавку к пенсии, и терять ее он не хочет, поэтому и отказывается от всех подобных вакансий

А раньше кем он только не работал. На Монетном дворе сначала работал, в девяностые открыл свою типографию, потом главным бухгалтером.

— У нас случай такой был: заказали афишу для спектакля. А потом — раз, и главного актера поменяли. На негра. Ну мне-то что, я против негра ничего не имею. Поменял лицо на афише и все. Только потом понял, что еще и руки поменять надо было, но поздно понял. Вот так.

Вот так.

Общежитие при госпитале имени Бурденко – кирпичное здание в пять этажей. По периметру оно обнесено забором, когда-то окрашенным в казенный. Но краска потрескалась, облупилась, и из-под нее проступили серые и черные пятна разлагающегося бетона. За забором живут люди: здороваются со мной, незнакомцем, отвлекаясь на минуту от цветника, с которым возятся будним вечером. Гулко топая по лестнице, поднимаемся – один исписанный маркером этаж за другим – в блок, где когда-то жили с соседями Жанна, Нази и два Михаила.

Соседи съехали. Сначала женщина с сыном из маленькой комнаты переехали на новое жилье. Тогда Жанна написала рапорт, и освободившуюся комнату разрешили занять Нази. Когда съехала и вторая соседка (с мужем и двумя детьми), Жанна вновь написала – и в ДЖО (департамент жилищного обеспечения), и в Министерство обороны – просила разрешить занять комнату хотя бы на время, пока не выдадут постоянное жилье. Но ДЖО не разрешил, а вместо этого в пустующую комнату попытались заселить четверых девушек, хотя девушки эти никакого отношения к воинской службе не имели. Члены жилищной комиссии пытались взломать дверь в блок, сверлили замок – так хотели заселить туда этих девушек. Жанна попыталась возмутиться, и на нее завели уголовное дело по статье “Самоуправство”. Адвокат помог Жанне, дело закрыли. Пустующую комнату просто опечатали, чтобы она не досталась никому.

А в 2013 году умер младший Михаил. Один угол комнаты, где живут Жана с мужем, отдан иконам. Другой угол, да и вся стена, посвящены Мише, сыну. Сразу за хлипкой дверью – этажерка с кубками и наградами мальчика и вешалка с его костюмом, школьной формой. Выше – с десяток фотографий: Миша играет в футбол, Миша с кубком, Миша в школьной форме, Миша в кепке-аэродроме с большим чемоданом в руках.

Отец Миши выносит большую картонную папку, надевает очки без оправы и выкладывает из файлов другие фотографии, связанные с Мишей – снимки с места аварии и скриншоты с видеорегистраторов свидетелей. В 2013 году Мишу сбила машина.

Утром 25 апреля Нази и Миша спешили в школу. Старшая сестра, Нази оберегала Мишу и крепко держала того за руку, пока светофор горел красным. Когда до зеленого оставалось подождать три секунды, к остановке через дорогу подъехал трамвай, и дети решили перебежать к нему – все равно для машин горит желтый. Но из-за стоящих на поворот автомобилей дети не заметили, что остановились не все – П., тоже спешившая, решила проскочить. Сестра успела сделать шаг назад, а Миша нет.

Четыре года спустя отец продолжает говорить о сыне в настоящем времени.
– Я знаю – даже если мы ничего не будем делать, он (Миша) один все сделает и всех накажет, потому что он не любит несправедливость.

Самое несправедливое, что в этой истории нет несправедливости. «Именно действия пешеходов привели к созданию опасной дорожно-транспортной ситуации и наступившим последствиям». Уголовное дело закрыли. И публиковать историю Жанны никто не будет.

— Ты просто объясни, зачем тебе это надо? – спрашивал отец.

А я ничего не мог объяснить, пьяный. Сидел напротив него за кухонным столом и молчал. Кругом душно, никак не сосредоточиться: остатки ужина, клеенка липкая, свет от лампы тусклый, линолеум в дырках.

В итоге я выдавливал из себя что-то про норму, которую я знаю, про контроль, и шёл отсыпаться, пошатываясь.

Ну конечно, норма. Я знал норму даже в предармейский прощальный вечер, в конце которого меня приволокли домой, расхристанного – отец тогда вышел в предбанник в рваной олимпийке, и мне стало неловко. Не за себя, не за своё окровавленное лицо, а за его олимпийку.

Когда мы ехали в душных семейных «Жигулях» с дачи или на дачу, я, маленький, думал, что сам управляю машиной. Говорил отцу, куда поворачивать, а он делал вид, что подчиняется. Или в метро: верил, что чем сильнее сжимаю поручень в вагоне, тем быстрее двигается поезд. Вы-то взрослые и понимаете, что это просто глупые детские фантазии. И я теперь тоже так считаю – я не контролирую ничего, и ничего не знаю.

А русский человек считает, что знает себя и алкоголь. Отсюда все это отвратительное уменьшительно-ласкательное панибратство: коньячок, водочка, винишко, пивчик. Наверное, так считал и мой двоюродный дедушка, заполярной ночью вышедший куда-то на лыжах, пьяный, и назад не вернувшийся.

Дураки мы.

Вчера в автобусе женщина рассказывала нарядной дочке об их планах на день:

— Ну ты чего, уже устала что ли? Нам с тобой столько всего сделать нужно. Мы с тобой, Таня, сначала на карусели будем кататься, потом игрушку тебе выберем, потом в кафе зайдём за чем-нибудь вкусным, а потом в парк. Вот после парка можешь уставать.

Таня нехотя согласилась не уставать пока что.

А я ничем не хуже Тани, у меня тоже были планы – Бутовский расстрельный полигон.

Наш городской телефон был белым и дисковым. Я радовался, когда набирал чей-нибудь номер, содержащий ноль, потому что диск делал самый полный оборот и долго потом возвращался на исходную. И расстраивался, когда по телевизору шла передача "Позвоните Кузе", куда можно было звонить, чтобы сыграть в компьютерную игру про тролля — расстраивался, потому что играть можно было только с кнопочного, которого у нас не было. Конечно, телефоном чаще всего пользовалась мама, а я только проверял точное время по номеру 100 (сразу два ноля!). Мама заваривала чай и звонила подруге в Сенкт-Петербург, чтобы разговаривать дотемна.

Наш деревенский телефон был красным и дисковым. И им им почти никогда не пользовались. Иногда только мать набирала пять цифр женщины, жившей в соседней деревне — спросить о свежем молоке. Зато им пользовались соседи — ходили к нам чуть не за километр позвонить по длинному номеру городским родственникам. Толстая, в заляпанном чем-то жирным, платье, женщина стучалась к нам в ворота, я пропускал ее и приносил на кухню стул. Женщина отказывалась от чая, пропихивала толстые пальцы в дырки диска, и я уходил с кухни, чтобы не мешать. После разговора с родственниками толстая женщина рассказывала матери обо всех своих болезнях и только поделившись всеми горестями она уходила.

Но и городской и деревенский телефоны – оба – стояли на кухне, как подозреваю, и во всех русских жилищах. Есть в этом что-то мистическое, в связи разговора и приёма пищи.

Думаешь — да ведь не в самом плохом районе живу. Когда светло, еще возможно как-то существовать, и даже получается иногда выйти на улицу: все разрушения, причинённые окружающему осенью, не тяготят, а наоборот; и все свежо. Но чуть стемнеет — всё. Район только маскируется под благополучный, и ночью это особенно хорошо понятно.

Все то зеленое месиво, разросшееся за десятки лет вокруг пятиэтажек, доходящее чуть не до самых крыш, превращается в клубы мрака, за которыми еле поглядывают огни кухонь и спален. Туда, к огню, спешат усталые, внутри ходят в одежде, которую уже стыдно надевать на улицу, едят что-нибудь нехитрое, радуются горячим батареям. Свет, запахи жирной пищи и собственного тела помогают не думать о мраке, но он есть. И свет цвета гнилого поролона, которым обложены фонари, только подчеркивает черные сгустки вокруг домов.

Внутри сгустков тоже есть что-то: шевелится и издаёт звуки, сложно понять, какие — то ли смех, то ли кашель, то ли опустошаемый желудок. Промелькнёт и что-то похожее на человеческое слово, но смысла в нем не больше чем в уханьи совы или гарканьи ворон.

То, что в темноте, не всегда там остается. Им тоже хочется причаститься к свету и теплу, и подъездные лампы приманивают их. По двое, по трое, одетые в черные куртки, они садятся на ступеньки предпоследнего этажа, моего этажа, и ждут там чего-то, переговариваются. Если же самих не увидел, то поутру натыкаешься на их следы -- шприцы, скомканные газеты, лужи мочи.

А бывает так, что выходишь из дома вечером или ночью — господи, как не хочется никуда, зачем вообще куда-то, вдруг нож воткнут в живот, что им стоит, господи — натыкаешься на кого-то, замешкавшегося под фонарем. То ли выходит из темноты, то ли входит в нее.

— Куда ты идешь, куда? Что тебе нужно?

Это мне кричит мужчина с не до конца ещё исковерканным лицом, речь его еще имеет какую-то связность.

— Модный, слышишь? Ты не с теми связался, слышишь? Поговори со мной, мне не с кем выпить это пиво.

Ноги его совсем плохо слушаются, и как он ни хочет увязаться за мной, ничего у него не получается.

— Иди, иди, иди! Ты там ничего не найдёшь.

Это он кричит мне вслед. Его едва слышно, потому что я ушел.

Вот и все – пять лет назад закончилась армия, а сегодня закончился сборник рассказов про неё и про меня в ней. Все заканчивается - так положено

http://dystopia.me/forma/

Такое время настало, что никого ничем удивить нельзя, но я все-таки иногда целенаправленно удивляюсь. Хотя бы для того чтобы вам об этом рассказать.

Вот вчера, например. У Даши звякнул телефон – в мессенджер пришло сообщение с неизвестного номера. Переговорами с незнакомцами обычно занимаюсь я, занимаюсь с удовольствием – взял себе и этого.

«Kak ti brat», — писал человек.
«Хорошо как сам», — ответил я, намеренно забыв про всякую пунктуацию.
«Normalno», — отозвался собеседник.

Телефонный код принадлежал Франции, и я поинтересовался, как новоприобретенный bratan там поживает. Мужчина долго молчал и наконец выдал: «evropa padet brat».

Он просил созвониться, но я отказался, сославшись на неработающий динамик. Чтобы хоть как-то загладить невежливость, спросил: «твоя как поживает», намекая на мать, сестру, девушку или подругу. «Ya normalno a ty kak» – мой малограмотный brat решил, что я снова интересуюсь его делами, и мы пошли любезничать по второму кругу.

Так, сообщение за сообщением, я уговорил мужчину показать мне Францию, и где-то через полчаса мне пришел файл: вид из окна на какую-то европейскую улочку с комментариями от brata.

У него низкий голос, кавказский акцент, и он не любит Европу – пока это все, что я знаю о своём брате.

Должно быть, родители очень старались, когда прятали мои новогодние подарки: ни разу я не находил их в местах, для этого не предназначенных. Недавно сам пытался провернуть нечто подобное, но чек на покупку затерялся среди тех, что я прятать и не собирался – где и был обнаружен заинтересованным лицом. В общем, родители очень старались. В нужный час я обнаруживал нужное и был, соответственно, рад. Так, первого января девяносто-какого-то года под елкой меня ждала упаковка с пластмассовым человеком-пауком. После вскрытия обнаружилось, что у паука замечательно выгибаются многие суставы, что делало его особенно привлекательным для игр; обратная сторона упаковки сообщала мне, неискушенному в сюжетах комиксов ребёнку, что человек-паук и есть тот самый журналист-фотограф, и что журналист этот тщательно скрывает свою паучью сущность. В общем, я узнал про игрушку все, что следовало, и принялся играть: потащил пластмассового красно-синего паука на прогулку. Ничего особенного, просто взял нового друга за гнущуюся руку и болтал им в воздухе, будто тот идёт рядом. Но на обледеневшей дороге я, неуклюжий, поскользнулся и упал, сильно ударившись. От досады я бросил паука об асфальт – да так, что у него откололась ступня – и расплакался ещё сильнее.

Паука чинить не стали, и весь следующий год я мечтал сделать это самостоятельно: расплавить какую-нибудь красную детальку от Лего прилепить её, ещё горячую, вместо ступни. А потом стал мечтать о чём-то-то другом. Зато стал внимательнее относиться к друзьям – перестал дружить с игрушками и придумал себе брата, у которого ничего не сломается. Точнее, придумал, что брат проводит со мной время и гуляет – настоящий был старшим, двоюродным, и со мной не гулял.

На десять дней уехал в Финляндию от обязанности сторожить пожилого члена семьи, но функции сторожа выполнять продолжил. На это время моими заботами были необходимость следить за температурой в доме, за отсутствием снега на дорожках, за тем чтобы бойлер не взорвался, а в оставшееся время наблюдать быструю смену дня и ночи с преобладанием последнего.

Температура в старом финском доме полностью зависела от двух (на самом деле больше, но дрова нужно экономить) каминов, и вечерние двадцать градусов Цельсия за ночь превращались в пятнадцать, а в соседней комнате — в пять. Снег за все десять дней почти не шёл, а бойлер взрываться не собирался – поэтому беготня от одного затухающего камина к камину поглощала почти все свободное время, и не оставляла никакой возможности рефлексировать. Мои десять дней закончились быстро, и напоминать о них недолго будут с десяток фотографий на телефоне да запах гари от одежды и в первую очередь от шапки-ушанки. А финские пенсионеры проводят в таких огромных одиноких домах весь остаток жизни, спиваются (покупают банки с пивом, сдают их и покупают новые) и грустят о прошлом.

В прошлый мой приезд в Финляндию – в качестве гостя, не сторожа – родители познакомили меня с соседом, с Аки.

Аки весь седой, в тоненьких очках без оправы, сильно горбится и пахнет опрятной старостью. Русского он не знает, английского тоже, и родители изъясняются с ним звукоподражаниями, междометиями, улыбками и жестами. Все это, впрочем, не мешает им дружить и ходить друг к другу в гости. Привели туда и меня. После ужина Аки жестами попросил нас не уходить. Наугад взял с полки диск, повозился с телевизором и включил наконец фильм. На экране молодой улыбающийся Аки проводил время с какими-то людьми, а старый улыбающийся Аки в гостиной тыкал на себя молодого пальцем, мол: «вот какой был». Кажется, на видео была его семья: жена и дети, с которыми он сейчас общался совсем редко. Больше из его жестов понять ничего не получалось. Досидев мучительные сорок минут видео, мы оставили Аки одного.
Позже я виделся с ним ещё раз: помогал перевезти через российскую границу водку, столь ему необходимую, а в благодарность получил баночку колы, которую не решался открыть всю дорогу, и возможность посмотреть на плотину в приграничном, уже финском, городе. Аки показывал мне плотину, молчал, и улыбался почти как на том видео. Я не стал говорить ему, что уже видел ее не меньше пяти раз, он все равно не понял бы.

На фоне всех этих нападений учеников на одноклассников и преподавателей, жутковато звучит история, рассказанная мне знакомой, подрабатывающей репетитором русского.

Замечательный, умненький, послушный ученик, совсем недавно переехал с родителями в Россию, ходит в четвёртый класс, навёрстывает всякое. И вот повторяют они дательный падеж.

— Ахмет, назови мне пример глагола, употребляющегося с существительным в дательном падеже.

— Убить, – улыбается Ахмет.

Знакомая поправила Ахмета, мол, «убить» употребляется с винительным падежом, и предложила ему не «убить», а «выстрелить по».

— В общем, не знаю, как рассказать-то об этом так, чтобы вы не посмеялись, а поверили. Где-то полгода назад, нет, не так. У меня, в общем, был друг. И ничего странного я в нем не замечал: проводили время там, выпивали иногда, ну как обычно. Нормальный парень. Так вот, полгода назад этот друг позвал меня в кафе. Допустим, друга звали Игорь. И вот Игорь сильно нервничал, теребил салфетку, отклеивал этикетку с зажигалки, к кофе не притронулся даже. И вдруг Игорь выпалил, что он гей, и я ему очень нравлюсь. Я даже не знал, что ему ответить, нормальный парень же был, а тут такое. Некрасиво я поступил тогда — рассмеялся, мол, да ты издеваешься. Игорь побледнел, засобирался и ушёл, не попрощавшись. В общем, с тех пор начались странные вещи.

— Так, какие?

— Мне стали сниться голые мужики, и

— Так?

— Ну во сне мне это нравилось, только во сне, понимаете? Мне кажется, что Игорь навёл на меня гей-порчу.

— Днём голова болит? Ноги трясутся?

— Да, да.

— Так, я вас услышала. Сейчас ложитесь на кровать, на спину, руки ладонями вверх, дышите глубоко. Попробуйте в голове у себя вернуться в тот день, когда разговор у вас с этим другом был.

— Хорошо.
— И ждите, минут через пять мы перезвоним и соединим вас с Людмилой.

— С той самой, с экстрасенсом?

— Да-да, ждите.

И я честно лёг и ждал, но экстрасенс Людмила мне так и не перезвонила. Наверное, увидела, что всю эту историю с гей-порчей я выдумал, чтобы попасть в прямой эфир странного кабельного телеканала.

как обычно, я копаюсь в себе вам на потеху. в этот раз о вещах, вместе с которыми я вырос и умру — потому что своими не обзаведусь, а если и обзаведусь, то не полюблю.

https://vk.com/@valera_v_mexax-pravo-na-sobstvennost

Хоть и живу я на одиннадцатом этаже двенадцатиэтажки, все равно прекрасно знаю все, что происходит на улице: от трения дворничих лопат об обледенелый асфальт до пьяных криков локального бомонда, облюбовавшего лавочку у детской площадки. А уж про содержание разговоров на соседних балконах говорить не приходится — их слышно, даже если форточка плотно закрыта, а голова одеялом накрыта.

Помню, летом с балкона двенадцатого этажа высовывался голый по пояс юноша с телефонной трубкой, прижатой к уху. Даже не пытаясь говорить тихо, а как будто наоборот — рисуясь перед нами, соседями, он рассказывал «братану» о покупке, мотоцикле.

— Ну вот, короче, стоит теперь новенький, смазанный, короче, в гараже, по красоте все. Вечером, бля, поеду обкатывать.

Это я вам укороченную версию его монолога пересказал, конечно — самому же пришлось неоднократно выслушивать все самые мельчайшие подробности, ведь братанов у юноши было немало.

И вот зима, уже две недели из квартиры юноши доносится плач младенца, и за тот единственный задокументированный раз, когда молодой человек вышел на балкон, он никому не звонил, а только затягивался сигаретой и вздыхал.

Пусть вечер пятницы, и все русские люди заняты сейчас потреблением алкоголя, все-таки я напишу эту историю. И пусть день неполученных любовных открыток уже прошёл — эта история о двух свиданиях.

До поезда, который увёз бы меня из Петербурга в Москву оставалось не больше пяти часов, когда мне пришло сообщение, в котором некая женщина, я уже сейчас не вспомню ее имени, соглашалась выпить со мной вина.

Увидев сообщение с положительным ответом на мое предложение, я зашёл в ресторан быстрого питания, но не питаться, а приводить себя в порядок: сменить рубашку, побриться и почистить зубы. Через полчаса я уже ждал ее, скучая на какой-то набережной, глазея на какой-то корабль и выпивая вино, предназначенное нам обоим. Впрочем, скучать я продолжил и когда она пришла на мою набережную, и даже дополнительное вино не смогло сделать наш разговор, развивавшийся вокруг ее опыта пребывания в психбольнице, интереснее.

— Ну, я пойду, пожалуй — это она мне

Но я уговорил ту, которую уже не вспомню, остаться со мной на ещё одно вино.

— Прости, а ты не проводишь меня до Дворцовой площади, — это я ей — из-за вина мне стало тяжело ходить, да и города я не знаю.

И я поплёлся за неизвестной к Дворцовой, где меня должен был ждать совсем другой человек.

Он волновался и писал мне, спрашивал, где я, и каждый пройденный километр я присылал ему свои координаты, и он, выдвинувшийся навстречу мне, не находил меня там, потому что раздражённая неизвестная уводила меня все дальше, а я присылал новые координаты, где он вновь не находил меня — так продолжалось, пока дама не испарилась, оставив меня сидеть на холодной брусчатке совсем одного, дожидаясь моего человека, который, сделав огромный круг, вернулся на Дворцовую, запыхавшийся и злой, и влепил мне пощечину.

Так началось моё второе свидание, которое было бы прекрасным, если бы не мое алкогольное опьянение и отбывающий поезд.

В общем, русские люди, выпейте за меня, глупого, рюмку или стакан, а я, пожалуй, не стану.