Предлагаю игру! Мой израильский друг Гай написал колонку в The Atlantic. Потом её перевели на несколько языков и, наконец, на русский. Мы с Гаем очень часто не соглашаемся друг с другом в политических разговорах. В этой колонке тоже есть вещи, с которыми я не согласен. Однако, кажется, этот текст — не о Палестине и Израиле, а о готовности (и чаще - неготовности) разговаривать. И более того, он выражает очень важное чувство, к которому я испытываю чувство личной сопричастности
Поэтому игру я предлагаю такую. Если вам интересно, вы читаете текст, а если вам есть что сказать, пишете в комментариях так, как если бы Гай сидел рядом со мной в кофейне, мы бы с вами случайно встретились, у нас было бы 10 минут поболтать, и вы услышали бы эти слова из текста от него лично. Вряд ли вы бы сразу шлёпнули его двумя-тремя резкими словами? Напишите, пожалуйста, с чем вы содержательно согласны или не согласны
Поэтому игру я предлагаю такую. Если вам интересно, вы читаете текст, а если вам есть что сказать, пишете в комментариях так, как если бы Гай сидел рядом со мной в кофейне, мы бы с вами случайно встретились, у нас было бы 10 минут поболтать, и вы услышали бы эти слова из текста от него лично. Вряд ли вы бы сразу шлёпнули его двумя-тремя резкими словами? Напишите, пожалуйста, с чем вы содержательно согласны или не согласны
❤86👍23🤮5👎4
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Занимался тут по работе историей «Аиды», и вот, наткнулся на постановку Дмитрия Чернякова и Теодора Курентзиса 2004 (!) года в Новосибирске. Как током шибануло!
Всё действие это «египетской» оперы у Чернякова происходит в какой-то уморённой диктатурой и бессмысленной войной восточноевропейской стране, верховный жрец — партийный босс, фараон — вождь. Посмотрите, как поставлена знаменитая сцена с триумфальным маршем — с балкона музыканты дудят в свою дуду, толпа безмолвно застыла, а по сцене, еле передвигая ноги, идут вернувшиеся с фронта, выжженые дотла мужчины. Женщины кого-то, громко крича, встречают, сбивая с ног, а кого-то безутешно выискивают в толпе с фотографиями (как в фильме «Замужество Марии Браун» Фассбиндера)
Поразительной силы театральный документ, опередивший время на 20 лет, — для желающих, в ютюбе есть отрывки, а есть — замечательная рецензия Романа Должанского в Ъ (кстати, подпишитесь на его телеграм-канал!)
Всё действие это «египетской» оперы у Чернякова происходит в какой-то уморённой диктатурой и бессмысленной войной восточноевропейской стране, верховный жрец — партийный босс, фараон — вождь. Посмотрите, как поставлена знаменитая сцена с триумфальным маршем — с балкона музыканты дудят в свою дуду, толпа безмолвно застыла, а по сцене, еле передвигая ноги, идут вернувшиеся с фронта, выжженые дотла мужчины. Женщины кого-то, громко крича, встречают, сбивая с ног, а кого-то безутешно выискивают в толпе с фотографиями (как в фильме «Замужество Марии Браун» Фассбиндера)
Поразительной силы театральный документ, опередивший время на 20 лет, — для желающих, в ютюбе есть отрывки, а есть — замечательная рецензия Романа Должанского в Ъ (кстати, подпишитесь на его телеграм-канал!)
❤172👍54🤮1
С начала войны в Украине то и дело выходят на оперную сцену солдаты в камуфляже, иногда даже с флагами. Не спорю, порой по делу, но нередко это попытка «актуализировать» классические оперы, а на самом деле будто вколачивает в нас, несмышлёнышей, укоряюще-дидактическую мантру: не забудь, весельчак, война идёт… Да, связи с сегодняшним днём опера терять не может, особенно если ставит человек из Москвы, но и быть плодом любви газеты и куплеты, кажется, тоже быть не должна
Сижу, раздавленный постановкой Дмитрия Чернякова некогда древнющей и помпезной оперы «Юлий Цезарь в Египте» — но, как выяснилось, попадающей из 1721 года прямиком в 2025-й. Всё дело происходит в бомбоубежище, где собрались вроде случайные и даже небессмысленные люди: Цезарь — эффективный начальник в костюме, Птолемей — извращенец и садист, Клеопатра — киса в парике, ну и так далее
Но дальше все эти люди постепенно превращаются как в лучшие, так и в худшие версии самих себя: будучи запертыми в одном пространстве они демонстрируют поступки оперной, но всё же жизненной контрастности: можно притащить разложившийся труп врага в мешке и вывалить его перед вдовой, а можно полюбить, защитить, или просто дать рыдающей женщине горячий чай с шоколадкой. Античные героические персонажи автором либретто 18 века были превращены в драматических героев, а у Чернякова они снова становятся людьми: хотят друг друга, прощают друг друга, ненавидят, бьют в лицо, а иногда просто поднимают телефон повыше, чтобы поймать сигнал мобильного — там, внизу, не ловит
Война окружает, но (до известного момента) не проникает внутрь их мира — как в Зальцбурге, ну или ещё хоть где, кроме Киева, Тель-Авива, Хан-Юниса. Что происходит с теми, кто оказался между миром и войной, там, в очень странных обстоятельствах — отвечают четыре часа музыки Генделя и живущих под неё людей — без нравоучений, осуждений и укоров, зато — обо всех нас, тех, кому напоминать не нужно, кто о войне и не забывал ни на секунду
Сижу, раздавленный постановкой Дмитрия Чернякова некогда древнющей и помпезной оперы «Юлий Цезарь в Египте» — но, как выяснилось, попадающей из 1721 года прямиком в 2025-й. Всё дело происходит в бомбоубежище, где собрались вроде случайные и даже небессмысленные люди: Цезарь — эффективный начальник в костюме, Птолемей — извращенец и садист, Клеопатра — киса в парике, ну и так далее
Но дальше все эти люди постепенно превращаются как в лучшие, так и в худшие версии самих себя: будучи запертыми в одном пространстве они демонстрируют поступки оперной, но всё же жизненной контрастности: можно притащить разложившийся труп врага в мешке и вывалить его перед вдовой, а можно полюбить, защитить, или просто дать рыдающей женщине горячий чай с шоколадкой. Античные героические персонажи автором либретто 18 века были превращены в драматических героев, а у Чернякова они снова становятся людьми: хотят друг друга, прощают друг друга, ненавидят, бьют в лицо, а иногда просто поднимают телефон повыше, чтобы поймать сигнал мобильного — там, внизу, не ловит
Война окружает, но (до известного момента) не проникает внутрь их мира — как в Зальцбурге, ну или ещё хоть где, кроме Киева, Тель-Авива, Хан-Юниса. Что происходит с теми, кто оказался между миром и войной, там, в очень странных обстоятельствах — отвечают четыре часа музыки Генделя и живущих под неё людей — без нравоучений, осуждений и укоров, зато — обо всех нас, тех, кому напоминать не нужно, кто о войне и не забывал ни на секунду
❤143👍49🤓8🤮1
Оказался на удивительном концерте. В крохотном зале было человек 80, под аккомпанемент старинного фортепиано 1793 года песни Шуберта пел баритон Георг Нигль, а актёр Август Диль читал отрывки из прозы — и вот в ней-то и было всё дело
Шуберт — печальный и пронзительный, об изгнании и смерти, впервые для меня звучал так, как было задумано — не громче обычной человеческой речи, и в паузах между песнями Диль читал таким же ровным негромким голосом поразительные тексты
Это были тексты, написанные немецкими политическими эмигрантами времён национал-социализма. Вот Эрнст Толлер пишет открытое письмо (!) Геббельсу в 1933-м:
«Вы будто бы хотите спасти немецких детей, а на самом деле — отравляете их сердца. Мы тоже небезгрешны и совершили много ошибок, самая крупная — наша к вам терпимость»
Вот Брехт в 1937-м размышляет «о продолжительности изгнания»: «Не вбивай гвоздь в стену, брось пиджак на стул»
Вот Краус: «А тишина стоит, хоть землю потрясло»
Заканчивается всё текстом прожившего 15 лет в Зальцбурге Стефана Цвейга Declaração, написанную в Бразилии 22 февраля 1942 года перед тем, как закончить свою жизнь:
«С каждым днем я все больше любил эту страну и нигде не смог бы лучше построить заново свою жизнь после того, как мир моего родного языка для меня погиб, а Европа — моя духовная родина — истребила сама себя. Но когда тебе столько лет, нужно иметь много сил, чтобы начать все сначала.
Всем моим друзьям привет. Пусть им выпадет увидеть рассвет после слишком долгой ночи. Я, слишком нетерпеливый, ухожу первым»
Это было пронзительным финалом концерта с оглушающей тишиной после, и было бы финалом моего короткого отчёта, если бы не ещё один звучавший там текст. Он был прочитан по берлинскому радио в мае 1933 года, а написан — поэтом-экспрессионистом Готтфридом Бенном, «оставшимся» в Германии. Текст называется «Ответ литературным эмигрантам». Вот лишь цитата:
«Сначала должен вам признаться: по опыту последних недель я убедился — о немецких событиях можно говорить только с теми, кто сам пережил их внутри Германии. С эмигрантами, которым всё это пришлось пережить вне страны — нет»
Тогда, для немцев, этот разговор продолжился в одностороннем порядке
Шуберт — печальный и пронзительный, об изгнании и смерти, впервые для меня звучал так, как было задумано — не громче обычной человеческой речи, и в паузах между песнями Диль читал таким же ровным негромким голосом поразительные тексты
Это были тексты, написанные немецкими политическими эмигрантами времён национал-социализма. Вот Эрнст Толлер пишет открытое письмо (!) Геббельсу в 1933-м:
«Вы будто бы хотите спасти немецких детей, а на самом деле — отравляете их сердца. Мы тоже небезгрешны и совершили много ошибок, самая крупная — наша к вам терпимость»
Вот Брехт в 1937-м размышляет «о продолжительности изгнания»: «Не вбивай гвоздь в стену, брось пиджак на стул»
Вот Краус: «А тишина стоит, хоть землю потрясло»
Заканчивается всё текстом прожившего 15 лет в Зальцбурге Стефана Цвейга Declaração, написанную в Бразилии 22 февраля 1942 года перед тем, как закончить свою жизнь:
«С каждым днем я все больше любил эту страну и нигде не смог бы лучше построить заново свою жизнь после того, как мир моего родного языка для меня погиб, а Европа — моя духовная родина — истребила сама себя. Но когда тебе столько лет, нужно иметь много сил, чтобы начать все сначала.
Всем моим друзьям привет. Пусть им выпадет увидеть рассвет после слишком долгой ночи. Я, слишком нетерпеливый, ухожу первым»
Это было пронзительным финалом концерта с оглушающей тишиной после, и было бы финалом моего короткого отчёта, если бы не ещё один звучавший там текст. Он был прочитан по берлинскому радио в мае 1933 года, а написан — поэтом-экспрессионистом Готтфридом Бенном, «оставшимся» в Германии. Текст называется «Ответ литературным эмигрантам». Вот лишь цитата:
«Сначала должен вам признаться: по опыту последних недель я убедился — о немецких событиях можно говорить только с теми, кто сам пережил их внутри Германии. С эмигрантами, которым всё это пришлось пережить вне страны — нет»
Тогда, для немцев, этот разговор продолжился в одностороннем порядке
❤211👍45🤓7🤮2
Друзья Тони Зиминой, сидящей по безумному политическому обвинению в тюрьме, рассказали мне об одном поразительном совпадении — так получился этот материал
https://zona.media/article/2025/08/14/zimina-scharansky
https://zona.media/article/2025/08/14/zimina-scharansky
❤78👍5🤮2
Оторопь — ключевое слово спектакля «Метель», который Кирилл Серебренников поставил в Зальцбурге. Вроде бы оно непереводимо, хотя что тут объяснять, всё сказано: «Волки убежали, а оторопь осталась»
Как нам объяснить всю эту нашу невероятную и неподдающуюся немецкому уму русскую сложность? — это вопрос закономерный, но всё же поверхностный, и Кирилл ныряет на глубину, вернее, делает шаг внутрь Schneesturm (ладно, перевести и впрямь можно не всё: это «снежная буря», не «метель»)
«Метель», повесть Сорокина, — литературоцентрична, но это бешеная литературоцентричность на стимуляторах (сам автор выражается изящней — «я вхожу в храм русской литературы, держа в руках топор»). Там читателя заметает аллюзиями — от Пушкина до Шуберта. Но кому на сцене втолкуешь все эти аллюзии? Поэтому у Кирилла — театроцентричный театр: метель не только метёт снегом, она звенит, бьёт, ухает, играет на аккордеоне ногами, поёт вниз головой, бьёт чечётку (в такт стучащих зубов замерзающего героя), танцует похоронное кабаре (здесь особенно преуспевает Варя Шмыкова). И сквозь неё едут они
Главных героев два: интеллигент доктор Гарина (народник Гарин - всё же барин, как всегда) и его возница Перхушка. Их трип через ледяную пустыню (без особенно лихих людей) — проходит крупным планом, для этого Кирилл и Влад Огай придумали шлемы с камерами и большие телеграм-кружочки. Если у Сорокина Гарин — русский германофил, то Август Диль — просто немец. Но это только поначалу, кем он закончит своё путешествие — это ешё вопрос.
И всё же главный герой спектакля — не в драматургическом, а в общем смысле — Перхуша. Филипп Авдеев скрупулёзно построил большого маленького человека: тик, ужимки, дефекты речи, суетливость и несуетливость - всё это рисует щемящую фигуру, может даже более грандиозную, чем даже у Сорокина. Хороша была бы телеверсия, где камера следила бы только за ним в таких же подробностя, вплоть до мизинчика, которым он, умирая, гладит своих маленьких лошадок на прощание
В общем, пора закругляться: Метель летит долго, три часа, произойти за них успевает много, и слов у меня тоже много, а по сути ничего и не скажешь. Оторопь.
Как нам объяснить всю эту нашу невероятную и неподдающуюся немецкому уму русскую сложность? — это вопрос закономерный, но всё же поверхностный, и Кирилл ныряет на глубину, вернее, делает шаг внутрь Schneesturm (ладно, перевести и впрямь можно не всё: это «снежная буря», не «метель»)
«Метель», повесть Сорокина, — литературоцентрична, но это бешеная литературоцентричность на стимуляторах (сам автор выражается изящней — «я вхожу в храм русской литературы, держа в руках топор»). Там читателя заметает аллюзиями — от Пушкина до Шуберта. Но кому на сцене втолкуешь все эти аллюзии? Поэтому у Кирилла — театроцентричный театр: метель не только метёт снегом, она звенит, бьёт, ухает, играет на аккордеоне ногами, поёт вниз головой, бьёт чечётку (в такт стучащих зубов замерзающего героя), танцует похоронное кабаре (здесь особенно преуспевает Варя Шмыкова). И сквозь неё едут они
Главных героев два: интеллигент доктор Гарина (народник Гарин - всё же барин, как всегда) и его возница Перхушка. Их трип через ледяную пустыню (без особенно лихих людей) — проходит крупным планом, для этого Кирилл и Влад Огай придумали шлемы с камерами и большие телеграм-кружочки. Если у Сорокина Гарин — русский германофил, то Август Диль — просто немец. Но это только поначалу, кем он закончит своё путешествие — это ешё вопрос.
И всё же главный герой спектакля — не в драматургическом, а в общем смысле — Перхуша. Филипп Авдеев скрупулёзно построил большого маленького человека: тик, ужимки, дефекты речи, суетливость и несуетливость - всё это рисует щемящую фигуру, может даже более грандиозную, чем даже у Сорокина. Хороша была бы телеверсия, где камера следила бы только за ним в таких же подробностя, вплоть до мизинчика, которым он, умирая, гладит своих маленьких лошадок на прощание
В общем, пора закругляться: Метель летит долго, три часа, произойти за них успевает много, и слов у меня тоже много, а по сути ничего и не скажешь. Оторопь.
❤145👍32🗿7