Было такое впечатление, что автор этого изображения не очень представлял себе, с кем и почему ведутся боевые действия. Что же касалось самого этого автора, то на его счет у меня, к сожалению, оставалось мало сомнений.

Мне представилось, что все мы – всего лишь звуки, летящие из под пальцев неведомого пианиста, просто короткие терции, плавные сексты и диссонирующие септимы в грандиозной симфонии, которую никому из нас не дано услышать целиком. Эта мысль вызвала во мне глубокую печаль, и с этой печалью в сердце я и вынырнул из свинцовых туч сна.

Со временем я собирался стать «писателем» — это означало, что, зря растрачивая молодость, я уверял себя, будто накапливаю необходимый жизненный опыт.

Любовь к трем цукербринам

Любовь — это не то, что ты чувствуешь к другому человеку. Любовь — это то, что ты делаешь для другого человека.

Все без исключения революции в нашем уркистане кончаются кровью, говном и рабством. Из века в век меняется только пропорция. А свобода длится ровно столько, чтобы успеть собрать чемодан.

Все мы живем в мире иллюзий. Но есть одна разница: некоторые из нас платят за них деньгами, а другие — жизнью.

Давайте не будем состязаться в вежливости.

- Но ты всегда говорил, Лева, что, когда пишешь, обязательно становишься героем сам, - сказала Софья Андреевна. - И по-другому вообще невозможно писать художественное. Толстой, опускавший в этот момент чайную ложку в стакан, вдруг замер.

- Лева, что с тобой? Ты поперхнулся?

- Нет, - сказал Толстой и рассмеялся. - Эта мысль очень пригодилась бы мне во сне. Именно так, да... Автор должен притвориться героем, чтобы тот возник... Вот где его можно поймать... Тогда понятно, зачем спасать героя. И где искать Бога. И зачем любить другого человека, когда тот страдает - ведь это безграничная вечность забыла себя, отчаялась и плачет...

Самое страшное — это не то, что мы не знаем правды. Самое страшное — это то, что мы не знаем даже лжи.

Все люди делятся на два типа: те, кто хочет быть счастливым сам и те, кто хочет делать других несчастными.

Как только вечность исчезла, Татарский оказался в настоящем.

И Андрей закричал: «Я покину причал, если ты мне откроешь секрет!»

И Сиддхартха ответил: «Спокойно, Андрей, Никакого причала здесь нет...»

Смотритель

Наше общество напоминает мне организм, в котором функции мозга взяла на себя раковая опухоль.

Официально моя работа называется «оператор live news». Церковноанглийское «live» здесь честнее было бы заменить на «dead» – если называть вещи своими именами.

Что делать, всякая эпоха придумывает свои эвфемизмы. В древности комнату счастья называли нужником, потом уборной, потом сортиром, туалетом, ванной и еще как-то – и каждое из этих слов постепенно пропитывалось запахами отхожего места и требовало замены. Вот так же и с принудительным лишением жизни – как его ни окрести, суть происходящего требует частой ротации бирок и ярлыков.

Я благодарно пользуюсь словами «оператор» и «видеохудожник», но в глубине души, конечно, хорошо понимаю, чем именно я занят. Все мы в глубине души хорошо это понимаем – ибо именно там, в предвечной тьме, где зарождается свет нашего разума, живет Маниту, а он видит суть сквозь лохмотья любых слов.

SNUFF

Инфляция счастья, — торопливо застрочил он, — надо платить за те же его объемы больше денег.

-Всем вестовым! - закричал он. - Живо к своим частям, скажите, чтобы сняли штаны и махали срамом, когда увидят камеры! Победа будет за нами!

S.N.U.F.F.

Может, он этого и не говорил, но так нам передали.

S.N.U.F.F.

— А какая разница между болью и страданием? — спросил я. — Боль — это просто боль, — ответил Аполло. — А страдание — это боль по поводу боли.

Я вдруг испытал сладкую грусть. И понял, что человеку не надо жалеть утраченного. Просто потому, что оно никогда на самом деле не принадлежало ему, а значит, не было и утраты.

Бэтман Аполло

Улыбайся всем как можно шире - они должны быть уверены, что ты холодная лицемерная сволочь

Empire V