Мандельштам больше не может молчать

Мандельштам давно уже был на карандаше у надзорных органов. Агентурное сообщение ОГПУ: «На днях вернулся из Крыма О. Мандельштам. Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона. Он взвинчен, резок в характеристиках и оценках, явно нетерпим к чужим взглядам. Резко отгородился от соседей, даже окна держит закрытыми со спущенными занавесками. Его очень угнетают картины голода, виденные в Крыму, а также собственные литературные неудачи: из его книги ГИХЛ собирается изъять даже старые стихи, о его последних работах молчат. Старые его огорчения (побои, травля в связи “с плагиатом”) не нашли сочувствия ни в литературных кругах, ни в высоких сферах. Мандельштам собирается вновь писать тов. Сталину».

Мандельштам начинает что-то подозревать. Хочет броситься бежать: «Если бы я получил заграничную поездку, я бы пошел на всё, на любой голод, но остался бы там». Отрицание. Затем гнев: «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи. «Литературная газета» – эта старая проститутка – права в одном: отрицает у нас литературу. В каждом номере вопль, что литература отстаёт, не перестроилась и прочее. Писатели жаждут не успеха, а того, чтобы их Ворошилов вешал на стенку, как художников (теперь вообще понятие литературного успеха – нонсенс, ибо нет общества)». Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке “за 15 лет” висят “дрянные” пейзажи Бухарина, Мандельштам добавляет: «Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской».

Мандельштам больше не может молчать. Осип Эмильевич принимается читать стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны…». Поэт читает его своим близким, а затем и не очень близким знакомым. Он больше был не в силах утаивать от них своё новое творение, которое сам считал «документом не личного восприятия и отношения, а документом восприятия и отношения определённой социальной группы, а именно части старой интеллигенции, считающей себя носительницей и передатчицей в наше время ценностей прежних культур» (из протокола допроса поэта от 25 мая 1934 года).
#мандельштам

Двойной реквием

Важным событием зимы 1934 года стала для Осипа Эмильевича неожиданная смерть Андрея Белого, которая пришлась на 8 января. Сергей Рудаков в письме к своей жене рассказал, как «Мандельштам стоял в последнем карауле. В суматохе Мандельштаму на спину упала крышка гроба Белого».

Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.

Да не спросят тебя молодые, грядущие те,
Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте...

Смерть Андрея Белого поэт оплакивал в нескольких стихотворениях, которые в семье Мандельштамов условно назывались «Реквием». Одно из стихотворений Осип Эмильевич передал вдове покойного писателя, но Клавдии Николаевне оно не понравилось, так как показалось слишком «непонятным».

Реквием по Белому – это реквием и по самому Мандельштаму. «…Тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме, – вспоминала Анна Ахматова. – Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 года), о чём говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: “Я к смерти готов”».

Тогда же Мандельштам спрятал в каблук своего ботинка лезвие безопасной бритвы – спустя несколько месяцев оно будет пущено в ход.
#мандельштам

Морганитическая вендетта

В середине апреля 1934 года Мандельштамы приехали в Ленинград. В начале мая в помещении «Издательства писателей» Осип Эмильевич получил наконец возможность поквитаться с председателем позорного суда по «делу Саргиджана-Мандельштама» Алексеем Толстым. Елена Тагер записала со слов Валентина Стенича: «Мандельштам, увидев Толстого, пошёл к нему с протянутой рукой; намерения его были так неясны, что Толстой даже не отстранился. Мандельштам, дотянувшись до него, шлёпнул слегка, будто потрепал его, по щеке и произнёс в своей патетической манере: “Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены”».

Вариант Федора Волькенштейна: «Мандельштам побледнел, а затем, отскочив и развернувшись, дал Толстому звонкую пощёчину.
– Вот Вам за Ваш “товарищеский суд”, – пробормотал он.
Толстой схватил Мандельштама за руку.
– Что Вы делаете?! Разве Вы не понимаете, что я могу Вас у-ни-что-жить! – прошипел Толстой».

К этому Волькенштейн прибавляет: «Я знал и заверяю читателя, что ни к аресту Мандельштама, ни к его дальнейшей судьбе Толстой не имел никакого отношения». Однако на Первом всесоюзном съезде советских писателей Алексей Толстой высказался о Мандельштаме крайне негативно. К тому же поступок Мандельштама широко обсуждался в литературных кругах. Из воспоминаний Екатерины Петровых: «Поэт Перец Маркиш, узнав о пощёчине, с видом предельного изумления поднял палец кверху со словами: “О! Еврей дал пощечину графу!!!”».
#мандельштам

​Мне на плечи кидается век-волкодав...

Из книги Анны Ахматовой «Листки из дневника»: «Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. За стеной у Кирсанова играла гавайская гитара. Следователь при мне нашёл “Волка” и показал О.Э. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь утра. Было совсем светло».

Из «Воспоминаний» Надежды Яковлевны: «Всего их было пятеро – трое агентов и двое понятых. Старший из агентов занялся сундучком с архивом, а двое других – обыском. Наступило утро четырнадцатого мая. Все гости, званые и незваные, ушли. Незваные увели с собой хозяина дома. Мы остались с глазу на глаз с Анной Андреевной, вдвоём в пустой квартире, хранившей следы ночного дебоша. Кажется, мы просто сидели друг против друга и молчали».

Из протокола обыска-ареста О.Э. Мандельштама: изъяты «письма, записки с телефонами и адресами и рукописи на отдельных листах в количестве 48 /сорок восемь/ листов. Обыск производили комиссары Оперода Герасимов, Вепринцев, Забловский».

Санкция на обыск и арест Мандельштама была выдана заместителем председателя ОГПУ Яковом Аграновым. С собой поэт взял, согласно тюремной квитанции, «восемь штук воротничков, мыльницу, щеточку, семь штук разных книг» и деньги – 30 рублей.
#мандельштам

Мандельштам раскололся

Осип Эмильевич сразу же согласился сотрудничать со следствием. Из воспоминаний Надежды Мандельштам: «Представить себе О. М. в роли конспиратора совершенно невозможно – это был открытый человек, не способный ни на какие хитроумные ходы». Уже в предварительном протоколе первого допроса, Осип признался в своей юношеской принадлежности к партии эсеров (и в 1934, и в 1938 годах членство в этой партии было вменено Мандельштаму в вину).

Из первого же протокола мандельштамовского допроса следует, что текст стихотворения «Мы живём, под собою не чуя страны…» поэт вызвался воспроизвести сам. Однако при тюремном свидании с женой Осип Эмильевич сообщил ей, что «у следователя уже были стихи, они попали к нему в первом варианте со словом “мужикоборец” в четвёртой строке: “только слышно кремлевского горца – душегубца и мужикоборца”». Следователь вынул из папки листок, дал описание стихов о Сталине и зачитал ряд строк. Мандельштам признал авторство.

На первом же допросе Мандельштам назвал имена семерых слушателей своей антисталинской эпиграммы (А. Мандельштама, Е. Хазина, Э. Герштейн, А. Ахматову, Л. Гумилева, Д. Бродского, Б. Кузина). Имя переводчика Давида Бродского он затем вычеркнул, приписав, что указал его ошибочно. На следующем допросе были названы ещё два слушателя: Мария Петровых и Владимир Нарбут. Однако целый ряд имён Мандельштам от следователя скрыл.

Вряд ли Осип просто забыл, что читал «Мы живём, под собою не чуя страны…» Борису Пастернаку. Да и как можно забыть последовавшую за чтением тираду слушателя: «То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу Вас не читать их никому другому».
#мандельштам

Изолировать, но сохранить

Мандельштама на Лубянке изводили психологически: свет в камере не выключался даже ночью; в сокамерники к поэту определили «наседку» – человека из НКВД, который изматывал поэта бесконечными разговорами и запугивал сообщениями об аресте родных.

Из мемуаров Эммы Герштейн: «Он стал мне рассказывать, как страшно было на Лубянке. Я запомнила только один эпизод, переданный мне Осипом с удивительной откровенностью:
– Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился… вдруг слышу над собой голос: “Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно?”».

В приступе отчаяния поэт попробовал вскрыть себе вены лезвием, извлеченным из ботинка. Однако попытка самоубийства была пресечена.

На третий, последний допрос автор стихотворения «Мы живём, под собою не чуя страны…» был вызван 25 мая. Через несколько дней следствие было закончено. Мандельштама ждал неожиданно мягкий приговор: трёхлетняя ссылка на поселение в город Чердынь Свердловской области. Более того, Надежде Яковлевне было разрешено сопровождать мужа.

В Чердынь прибыли в начале июня 1934 года. Мандельштам бредил наяву, мучительно боялся расстрела. Чтобы избежать казни, он в первый же день, ранним утром по прибытии в Чердынь попробовал покончить с собой. Напуганная Надежда Яковлевна телеграфировала в Москву своей матери: «Ося болен травмопсихозом вчера выбросился окна второго этажа отделался вывихом плеча сегодня бред затихает врачи акушер девочка терапевт возможен перевоз Пермь психиатрическую считаю нежелательным опасность новой травмы провинциальной больнице Надя».

10 июня в деле Мандельштама случилось новое чудо: приговор был пересмотрен. 14 июня в Чердынь пришла официальная телеграмма о трехлетней административной высылке поэта из столицы с лишением по истечении этого срока права проживать в Москве, Ленинграде и еще десяти городах СССР. Вскоре Мандельштамов вызвали в чердынскую комендатуру для выбора нового города ссылки. Из «Воспоминаний» Надежды Яковлевны: «Провинции мы не знали, знакомых у нас не было нигде, кроме двенадцати запрещённых городов, да ещё окраин, которые тоже находились под запретом. Вдруг О. М. вспомнил, что биолог Леонов из ташкентского университета хвалил Воронеж, откуда был родом. Отец Леонова был там тюремным врачом. “Кто знает, может, ещё понадобится тюремный врач”, – сказал О. М., и мы остановились на Воронеже. Комендант выписал бумаги».

С чего бы системе менять гнев на милость? Почему и без того мягкий приговор смягчили ещё сильнее? Видимо, определённом этапе в ход следствия вмешался лично «кремлёвский горец». «Изолировать, но сохранить», – вот приказ, который Сталин, по слухам, отдал в отношении Мандельштама.
#мандельштам

​Кто дал им право арестовывать Мандельштама?

Сталин вмешался в дело Мандельштама. Примем это утверждение за истину. Может, всё дело в письме Николая Бухарина, написанного под воздействием телеграмм Надежды Яковлевны и визита Бориса Пастернака: «О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с Алексеем Толстым, которому нанес “символический удар” за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д.

Моя оценка О. Мандельштама: он – первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он, безусловно, не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Так как ко мне всё время апеллируют, а я не знаю, что он и в чеё он “наблудил”, то я решил тебе написать и об этом.

P. S. О Мандельштаме пишу ещё раз (на обороте), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама и никто ничего не знает».

На это письмо Сталин наложил резолюцию: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие…». «Им» – мило, не находите? Впрочем, вождь, мог ведь ещё и ничего не знать о роковых стихах.
#мандельштам

Скажите, Мандельштам – ваш друг?

Может быть, смягчая участь поэта, Сталин стремился отвлечь внимание других литераторов от дела Мандельштама. Или же, напротив, это небольшой спектакль, попытка разыграть просвещённого властителя, снизошедшего до милости к зарвавшемуся подданному. Возможно, Сталина просто поразила неожиданная смелость Осипа. А может, стихи даже польстили вождю? Ведь в них он предстаёт могучей, хотя и страшной фигурой, особенно на фоне жалких «тонкошеих вождей»?

Первый и второй вариант как-то более логичны, правда? Они как будто даже подтверждаются легендарным полумифическим звонком вождя Борису Пастернаку: уличая своего собеседника в нерешительности, Сталин косвенно «ставил ему в пример» отважного Мандельштама.

Хроника этого телефонного разговора такова. 13 июня 1934 года в коммунальной квартире Пастернаков раздался звонок. Сталин начал с того, что заверил поэта: дело Мандельштама пересматривается и с ним всё будет хорошо. Затем он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал о Мандельштаме, почему не обратился в писательские организации или лично к нему, Сталину.

– Я бы на стену лез, если бы узнал, что мой друг поэт арестован.
– Писательские организации не занимаются такими делами с 27-го года, а если бы я не хлопотал, Вы бы ничего не узнали.
– Но ведь он Ваш друг?
– Поэты, как женщины, ревнуют друг друга.
– Но ведь он же мастер, мастер!
– Да не в этом дело. Да что мы всё о Мандельштаме да о Мандельштаме, я давно хотел с Вами встретиться и поговорить серьёзно.
– О чём?
– О жизни и смерти.

Иосиф Сталин положил трубку.
#мандельштам

Хочу работать, учиться…

На новое место ссылки Мандельштамы прибыли 25 июня 1934 года. Осмотревший Осипа Эмильевича психиатр следов травматического психоза у него уже не обнаружил, а вот жена Мандельштама, измотанная злоключениями мужа, заболела тифом и была доставлена в воронежскую инфекционную больницу, где пролежала несколько недель. В конце августа вдобавок она переболела дизентерией.

31 октября 1934 года в приступе отчаяния Надежда Яковлевна напишет Мариэтте Шагинян: «По-моему, пора кончать. Я верю, что уже конец. Быть может, это последствие тифа и дизентерии, но у меня больше нет сил, и я не верю, что мы вытянем».

Вытянули. Безумие первых месяцев прошло. И в сентябре 1934 года Мандельштам обратился к председателю правления Воронежского областного отделения ССП с просьбой дать ему возможность участвовать в работе местной писательской организации. Аналогичное прошение в Культпроп ЦК ВКП(б) направил Борис Пастернак. Бюрократическая машина заработала: «Мандельштама следует постепенно вовлекать в писательскую работу, и использовать его по мере возможности как культурную силу, и дать возможность заработать».

Осип получил место. «Никаких лишений нет и в помине, – в конце июля 1935 года сообщал Мандельштам отцу из Воронежа. – Впервые за много лет я не чувствую себя отщепенцем, живу социально, и мне по-настоящему хорошо. Хочу массу вещей видеть и теоретически работать, учиться… Совсем как и ты… Мы с тобой молодые. Нам бы в вуз поступить…».
#мандельштам

Скоро допотрошу психа

В конце марта 1935 года Надежда Яковлевна почти на месяц уехала в Москву. 30 марта в Воронеж прибыл филолог-формалист Сергей Рудаков, молодой человек хотел написать книгу о Мандельштаме. Объект исследования Рудаков разыскал уже на третий день после прибытия в Воронеж.

При Мандельштамах Рудаков почти мгновенно занял место темпераментного собеседника, оценщика старых и новых творений, заботливо опекал болезненного Осипа. Когда филолог сам внезапно заболел скарлатиной, роли переменились. «Полтора дня я пролежал у Мандельштамов,– писал Рудаков жене. – Они были изумительно заботливы».

Рудакову для написания книги Надежда Яковлевна передала на хранение часть архива поэта. Вроде бы всё тихо, мирно и положительно со всех сторон. Вот только четверть века спустя исследователям стали доступны многочисленные воронежские письма Сергея Рудакова к жене, из которых выяснилось, что молодой честолюбивый филолог, любя Осипа Эмильевича и терпя Надежду Яковлевну, испытывал при общении с поэтом страшные муки уязвлённого самолюбия.

Во-первых, Мандельштам не признал рудаковских стихов. Во-вторых, Мандельштам принижал роль Рудакова в создании собственных произведений. Так, Сергей Борисович досадливо писал жене о совместной работе с Мандельштамом над стихотворением «Ариост»: «Лика, честное слово, план (количество строф и строк в них, тематика строф, созданная по полустрочным обрывкам) – мой. Вся композиция – лицо вещи – и она прекрасна, стройна. Оська смущён и… старается делать вид, что я “только помогал”. Это стало так обидно, что я чуть не плюнул и собрался всё бросить и уйти. Какая-то ослиная тупость, страх за свою славу. Дикая потребность – выслушать меня, руководиться мною».

Но это ещё можно понять, это человеческое. А как понимать следующее? Рудаков в своих письмах рассуждал о Мандельштаме как «о подопытном кролике или собаке Павлова», а о себе – как об «академике» или даже чучельнике – «сейчас занимался “шуточными” стихами Мандельштама – скоро допотрошу психа».

Правда, в этих письмах есть и другие строки: «Близость Мандельштама столько даёт, что сейчас не учесть всего. Это то же, что жить рядом с живым Вергилием или Пушкиным на худой конец (какой-нибудь Баратынский уже мало)» (из письма от 17 апреля 1935 года). И еще: «Пусть он сто раз псих. Кто не может его вынести – только слаб. А кто может – с тем стоит разговаривать. Меня-то он изводил достаточно, а как бы был я к чертям годен, если бы из-за этого только перекис» (из письма от 13 января 1936 года). Такая вот амбивалентность.
#мандельштам

Ты должен мной повелевать

В апреле-мае 1935 года Мандельштам работал над одним из тех стихотворений, которые должны были торжественно объявить советской власти о новой политической позиции поэта:

Ты должен мной повелевать,
А я обязан быть послушным.
На честь, на имя наплевать –
Я рос больным и стал тщедушным.
Так пробуй выдуманный метод
Напропалую, напрямик:
Я – беспартийный большевик,
Как все друзья, как недруг этот.

Об этих стихах есть два диаметрально противоположных мнения. М.Л. Гаспаров в предисловии к «Полному собранию стихотворений» Мандельштама пишет, что строки «Ты должен мной повелевать, / А я обязан быть послушным» «получают разработку» в просоветских мандельштамовских «Стансах». А вот А.Г. Мец в комментарии к тому же стихотворению замечает: «По жанру» оно «близко эпиграмме» на Сталина.

Ясность в этот заочный спор вносит соотнесение финальных строк мандельштамовского стихотворения с тостом Сталина, прозвучавшим на встрече участников первомайского парада с членами ЦК и правительством Советского Союза в зале Большого дворца в Кремле 2 мая 1935 года. Сталинский тост цитирует в своём отчёте в «Известиях» Николай Бухарин: «На встрече в Кремле вождь народов поднял бокал за всех большевиков: партийных и непартийных. Да. И непартийных. Партийных меньшинство. Непартийных большинство. Но разве среди непартийных нет настоящих большевиков? Большевик – это тот, кто предан до конца делу пролетарской революции. Таких много среди непартийных. Они или не успели вступить в ряды партии. Или они так высоко ценят партию, видят в ней такую святыню, что хотят подготовиться ещё и ещё к вступлению в партийные ряды. Часто такие люди, такие товарищи, такие бойцы стоят даже выше многих и многих членов партии. Они верны ей до гроба».

Назвавшись «беспартийным большевиком», Мандельштам не просто приложил к себе характеристику, которую дал «непартийным большевикам» Сталин. В первой строфе своего стихотворения поэт адресовался к рабочему классу; цитата из сталинского тоста во второй строфе превращает весь текст в обращение персонально к вождю. Можно предположить, что восьмистишие «Ты должен мной повелевать…» относится к тем мандельштамовским творениям, о которых он спрашивал Надежду Яковлевну 26 декабря 1935 года: «Постарайся узнать, как отвечает Союз, т. е. Ц. К. партии, на мои стихи». «Разрыва с партией большевиков у меня быть не может при любом ответе, при молчании даже, даже при ухудшении ситуации. Никакой обиды. Никакого брюзжания. Партия не нянька и не доктор», – писал Мандельштам ей же 3 января 1936 года.

Я сказал, что на эти стихи есть два диаметрально противоположных мнения. Я ошибся, есть ещё одно – вашего покорного слуги. Не эпиграмма на Сталина стала актом самоубийства для Мандельштама. Просоветские стихи – вот, где истинный суицид. Все мы прекрасно знаем, как быстро кончается поэт, рискнувший наступить на горло собственной песне.
#мандельштам

Выход из матрицы

Я часто бываю счастливым. Думаю, это связано с тем, что в жизни мне везёт на людей. На одноклассников, учителей, сослуживцев и однокурсников, на начальников и коллег. На вас, мои дорогие подписчики.

Я благодарен Судьбе за всех, кто меня окружает.

Как понимаете, сегодня не будет продолжения истории Мандельштама. Почему? Всё сложнее писать, и меня так давят дедлайны. Не беспокойтесь, Осип вернётся завтра.

А сегодня я хочу показать вам фильм. Его сняла моя очаровательная и талантливая коллега Александра. Саша – настоящий профессионал (хотя бы потому что закончила факультет телерадиовещания и театрального искусства) и перспективный режиссёр. И я действительно благодарен Судьбе за встречу с Сашей.

Её фильм называется "Выход из матрицы". Это 20 минут первозданной России, 20 минут русского характера и 20 минут свободы, от которых захватывает дух. Рекомендую к просмотру тем, кто жил и вырос в больших городах, но вообще – всем. Воскресенье ведь – отличный повод для рефлексии.

Поэтому я поделюсь с вами своей. Той, что очень резонирует с идеей фильма Александры.

Ограниченность

Не видел ни гор, ни рек,
ни деревень, ни сёл.
Не знаю, как плачет грек,
как веселится финн.
Я ограниченный,
в общем-то, человек,
который обычно весел,
но никогда - весёл.
Вдыхая холодную поступь
всех городских картин,
урбанистический мир,
мой братский небросский склеп,
я понимаю,
какой я, по сути, кретин,
как глуп
и как глух
и как откровенно слеп.

Спасибо!

Обугленное тело

В течение лета 1935 года Мандельштам написал несколько рецензий на книги современных авторов – нужно было на что-то жить. В начале июля в гостях у поэта побывали артистки Камерного театра Христина Бояджиева и Наталья Эфрон. Из воспоминаний Христины Бояджиевой: «Осип Эмильевич обрадовался нашему появлению. Ему хочется угостить нас воронежским хлебным квасом. Взяв кувшин, он быстро выходит. Надежда Яковлевна печально рассказывает, что он стал очень нервным, рассеянным, бросает окурки прямо на ватное одеяло. “Вот видите ожоги”. Осип Эмильевич скоро вернулся, угощал квасом и радовался, что он нам понравился. “Хотите, я прочту моё последнее стихотворение?”».

Мандельштам прочёл актрисам стихи о торжественных похоронах пилотов самолёта «Максим Горький»:
Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заёмный прах верну –
Я хочу, чтобы мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну:
Позвоночное, обугленное тело,
Сознающее свою длину…

Осип спёкся. Не так давно Мандельштам ужасался участи мучеников-крестьян и называл Сталина «мужикоборцем». Теперь поэт почувствовал себя помощником и союзником государства, и от этого помощника требовались не гневные разоблачения, а конкретные предложения по улучшению крестьянского быта. В записной книжке Мандельштама появились такие, например, рационализаторские предложения: «Необходимо: Выписывать из Воронежа лекторов на двухнедельные циклы по вопросам: литературе, партистории, интернациональному воспитанию, технике и т. д. Наладить музыкальную самодеятельность (имеется лишь несколько одиночек-баянистов). Выписать на короткое время инструктора по хоровому пению хотя бы через радиокомитет».

Сергею Рудакову вернувшийся из поездки Мандельштам рассказывал о своём состоянии в следующих выражениях: «“21/2 часа чувствовал себя Рябининым (секретарь обкома), который инспектирует область. Они думали, что приехал писатель расшатанный, с провалами, а я им… я им… дал по 12 важных указаний и без числа мелких…” На вопрос мой, каких же, он лукаво смеётся и говорит, что не может пересказать, что это было вдохновенье».
#мандельштам

Начало большей пустоты

Мандельштам не мог по-настоящему быть советским писателем. Из письма Сергея Рудакова к жене от 2 августа 1935 года: «Мандельштам: “Я опять стою у этого распутья. Меня не принимает советская действительность. Ещё хорошо, что не гонят сейчас. Но делать то, что мне тут дают, – не могу. Я не могу так: “Посмотрел и увидел”. Нельзя, как бык на корову, уставиться и писать. Я всю жизнь с этим боролся. Я не могу описывать, описывать Господь Бог может или судебный пристав. Я не писатель. Я не могу так. Зачем это ездить в Воробьевку, чтобы описывать.

Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи, которые бодрые, мутные и пустые. Это ода без достаточного повода к тому. “Ах! Ах!” – и только; написал рецензии – под давлением и на нелепые темы, и написал очерк. Я гадок себе. Во мне поднимается всё мерзкое из глубины души. Меня голодом заставили быть оппортЮнистом. Я написал горсточку настоящих стихов и из-за приспособленчества сорвал голос на последнем. Это начало большой пустоты”».

Пока лишь начало, но Мандельштама уже хоронят. 10 октября 1935 года по рекомендации местного отделения Союза советских писателей Осип Эмильевич был назначен на должность заведующего литературной частью в воронежский Большой советский театр. Появилась перспектива стабильного заработка.

«Это был очень тихий и скромный человек, молча он смотрел спектакли и репетиции, – вспоминал актер театра П. Вишняков. – Наверняка у него было свое мнение о спектаклях, и, возможно, он высказывал его директору театра Вольфу или главрежу Энгель-Крону, но никогда труппе. Также никогда не читал он и своих стихов нам, актерам. В своём тёмном костюмчике со своими неведомыми нам мыслями Мандельштам был для нас несколько загадочным. Казалось, он боялся расплескать свой внутренний мир».

Должность свадебного генерала. Последний вздох перед смертной казнью. Хотя, конечно, в театре Мандельштам прижился неплохо. Из воспоминаний Надежды Яковлевны: «Числился он заведующим литературной частью, но не имел ни малейшего понятия о том, что нужно делать. В сущности, он просто болтал с актёрами, и они его любили».
#мандельштам

Продолжение большой пустоты

Мандельштамов посетила Ахматова. После – родились стихи. Стихотворение «Воронеж», которое завершается долгое время не печатавшейся строфой:
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черёд.
И ночь идёт,
Которая не ведает рассвета.

Здоровье Осипа ухудшалось. 27 мая 1936 года консилиум врачей в поликлинике № 1 признал Мандельштама нетрудоспособным и направил его в комиссию по инвалидности. 18 июня поэта осмотрел врач-кардиолог, давший заключение – «сердце 75-летнего, но жить ещё можно». Осипу Эмильевичу на тот момент было 45 лет.

В середине июня Мандельштаму прислали сообщение об увольнении из театра. Скоро в работе поэту отказал и Радиокомитет. 20 июня Осип Эмильевич вместе с Надеждой Яковлевной отправился отдыхать в Задонск, на дачу. Оплатить отдых Мандельштамы смогли благодаря материальной поддержке Ахматовой, Пастернака и Евгения Хазина.

Беллетрист Юрий Слезкин, также проводивший лето в Задонске в своём дневнике писал: «Он совсем седой, страдает сердцем, выслан в Воронеж и решил провести лето в Задонске. Я повёл его смотреть комнаты. Но он ходить не может – боится припадка, не отпускает от себя ни на шаг жену, говорит сбивчиво».

Осень 1936 – новая волна репрессий. Из письма Мандельштама: «С осени 1936 года моё положение в Воронеже резко изменилось в худшую сторону. Вот точная характеристика этого положения: независимо от того, здоров я или болен, никакой, абсолютно никакой работы в Воронеже получить я не могу. В равной мере никакой, абсолютно никакой работы в Воронеже не может получить и моя жена, проживающая вместе со мной».

11 сентября на собрании воронежских писателей, посвящённом вопросам борьбы с классовыми врагами в литературе, имя Мандельштама звучало часто. Из мемуаров Ольги Кретовой: «Состоялось позорное собрание, где мы, “братья-писатели”, отлучали, отторгали Мандельштама от литературы, отмежевывались от него и иже с ним, подвергали остракизму. Одни делали это убеждённо, со всею страстью своего темперамента, другие – через горечь и боль».
#мандельштам

​Мне больше некому читать

В начале сентября в гости к Мандельштамам впервые заглянула Наталья Евгеньевна Штемпель да как-то сразу будто и осталась с семьёй поэта. Из воспоминаний девушки: «Мы (Надежда Яковлевна и я) были захвачены в орбиту внутренней напряжённой жизни Осипа Эмильевича и жили им, его стихами. Новые стихи были праздником, победой, радостью».

Встреча произошла как раз то время, когда Мандельштам как никогда остро нуждался в поддержке, когда «всё было обрублено – ни людей, ни связей, ни работы» (из воспоминаний Натальи Евгеньевны). Жена обивала пороги различных культурных ведомств с заявлениями о материальной помощи. Секретари каждый раз накладывали резолюции: «Отказать», «Воздержаться».

Мандельштам фактически пребывал в изоляции. Его лишили голоса. Поэтому Осип находил всё более неожиданных слушателей. Из воспоминаний Штемпель: «Осип Эмильевич написал новые стихи, состояние у него было возбуждённое. Он кинулся через дорогу от дома к городскому автомату, набрал какой-то номер и начал читать стихи, затем кому-то гневно закричал: “Нет, слушайте, мне больше некому читать!” Я стояла рядом, ничего не понимая. Оказывается, он читал следователю НКВД, к которому был прикреплён».
#мандельштам

Я ещё отбрасываю тень

Мандельштам в отчаянии. Мандельштам пишет письма. «Я сообщаю: я тяжело болен, заброшен всеми и нищ. На днях я ещё раз сообщу об этом в наше НКВД и сообщу, если понадобится, правительству. Здесь, в Воронеже, я живу как в лесу. Что люди, что деревья – толк один. Я буквально физически погибаю» (из новогоднего письма к Н.С. Тихонову от 31 декабря 1936 года).

«Узнай следующее: в конечном счете мне предложено жить на средства родных или убраться в любую больницу, откуда меня вышвырнут в дом инвалидов (к бродягам и паралитикам)» (из письма от 8 января 1937 года к брату Евгению, не приславшему денег).

«Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я ещё отбрасываю тень. Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои сольются с ней и растворятся в ней, кое-что изменив в ее строении и составе. Не ответить мне – легко. Обосновать воздержание от письма или записки – невозможно» (из письма к Ю.Н. Тынянову от 21 января 1937 года).

«Вы знаете, что я совсем болен, что жена напрасно искала работы. Не только не могу лечиться, но жить не могу: не на что. Я прошу вас, хотя мы с вами совсем не близки» (из письма к К.И. Чуковскому от 9 февраля 1937 года).

«Жить не на что. Даже простых знакомых в Воронеже у меня почти нет. Абсолютная нужда толкает на обращение к незнакомым, что совершенно недопустимо и бесполезно» (из мартовского письма к Н.С. Тихонову).

«Человек, прошедший через тягчайший психоз (точнее, изнурительное и острое сумасшествие), – сразу же после этой болезни, после покушений на самоубийство, физически искалеченный, – стал на работу. Я сказал: правы меня осудившие. Нашёл во всем исторический смысл. Хорошо. Я работал очертя голову. Меня за это били. Отталкивали. Создали нравственную пытку. Я всё-таки работал. Отказался от самолюбия. Считал чудом, что меня допускают работать. Считал чудом всю нашу жизнь. Через 1 1/2 года я стал инвалидом. К тому времени у меня безо всякой новой вины отняли всё: право на жизнь, на труд, на лечение. Я поставлен в положение собаки, пса» (из письма к К.И. Чуковскому от 17 апреля 1937 года).
#мандельштам

Воскресну я сказать, что солнце светит

Мандельштама не спасли ни "Ода" Сталину, ни другие просоветские стихи.

И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин,— Джугашвили!

Но срок воронежской ссылки истекал, и на горизонте маячила прежняя жизнь. 16 мая 1937 года – тогда всё должно было кончится. Из «Воспоминаний» Н.Я. Мандельштам: «Без всякой веры и надежды мы простояли с полчаса в жидкой очереди: “Какой-то нас ждёт сюрприз?” – шепнул мне О. М., подходя к окошку. Там он назвал свою фамилию и спросил, нет ли для него чего-нибудь, поскольку срок его высылки кончился. Ему протянули бумажку. В первую минуту он не мог разобрать, что там написано, потом ахнул и вернулся к дежурному в окошке. “Значит, я могу ехать куда хочу?” – спросил он. Дежурный рявкнул – они всегда рявкали, это был их способ разговаривать с посетителями – и мы поняли, что О. М. вернули свободу».

Мандельштамы спешно упаковали пожитки и уехали в Москву. Счастье длилось недолго. В начале июня 1937 года милиция потребовала от Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны покинуть столицу. На сборы дали сутки. Мандельштамы попросту забыли, что после ссылки не имели права проживать в Москве и других крупных городах.

Опальная чета моталась по маленьким городам — Савёлов, Калинин. Близилось страшное.
#мандельштам

Коммунистический привет

16 марта 1938 было отправлено письмо-донос Ставского наркому внутренних дел СССР Ежову. Ставский давно хотел избавиться от назойливого Мандельштама, ещё с воронежских времён забрасывавшего мелкого чиновника жалобами на неправильное к себе отношение и просьбами о материальной и моральной поддержке. Способ был выбран весьма действенный.

«Уважаемый Николай Иванович! В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме. Как известно – за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живёт под Москвой (за пределами “зоны”).

Но на деле – он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом – литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него “страдальца” – гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро.

С целью разрядить обстановку О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме.

Вопрос не только и не столько в нём, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.

За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют – по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сём).

Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О. Мандельштаме.

С коммунистическим приветом
В. Ставский».

Отзыв Павленко: «Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи».
#мандельштам

Склонность к навязчивым мыслям и фантазированию

Ранним утром 2 мая 1938 года поэт был арестован в доме отдыха «Саматиха». Из «Воспоминаний» Надежды Яковлевны: «Очнувшись, я начала собирать вещи и услышала обычное: “Что даёте так много вещей – думаете он долго у нас пробудет? Спросят и выпустят…” Никакого обыска не было: просто вывернули чемодан в заранее заготовленный мешок. Больше ничего. “Проводи меня на грузовике до Черусти”, – попросил О. М. “Нельзя”, – сказал военный, и они ушли. Все это продолжалось минут двадцать, а то и меньше».

К этому времени аресты приняли массовый характер, поэтому с Мандельштамом особо не церемонились. Сохранился только один протокол допроса поэта – от 17 мая 1938 года:

«Вопрос: Вы арестованы за антисоветскую деятельность. Признаёте себя виновным?
Ответ: Виновным себя в антисоветской деятельности не признаю.
Вопрос: Следствию известно, что вы, бывая в Москве, вели антисоветскую деятельность, о которой вы умалчиваете. Дайте правдивые показания.
Ответ: Никакой антисоветской деятельности я не вёл».

24 июня Мандельштам был освидетельствован психиатрической комиссией: «Душевной болезнью не страдает, а является личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию. Как душевнобольной – ВМЕНЯЕМ».

20 июля 1938 года было утверждено обвинительное заключение: «Мандельштама Осипа Эмильевича за контрреволюционную деятельность заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет, считая срок с 30 апреля 1938 г. Дело сдать в архив».

16 августа документы поэта были переданы в Бутырскую тюрьму для отправки на Колыму. 23 августа Осип получил денежную передачу от Надежды Яковлевны – 48 рублей. В начале сентября 1938 года поэт в столыпинском вагоне отправился в своё последнее путешествие по стране – в пересыльный лагерь 3/10 Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей.
#мандельштам