Любимый писатель Довлатова
Если американская проза для шестидесятников безоговорочно брала золото в литературном марафоне, то первым из первых, конечно, оказывался Эрнест Хемингуэй. Кумир целой эпохи, папа Хэм. Автор книги собственной жизни с войной, корридой, охотой и путешествиями. С настоящей любовью и жирной свинцовой точкой в конце.
Из книги «Мир советского человека» уже знакомых нам Вайля и Гениса: «Главным американцем в советской истории был писатель Эрнест Хемингуэй. Только в его книгах советские читатели нашли идеалы, сформировавшие мировоззрение целого поколения. Стиль его прозы определил стиль шестидесятников».
Теперь к Довлатову. Одна из глав «Невидимой книги» начинается так: «1960 год. Новая творческая волна. Рассказы, пошлые до изумления. Тема – одиночество. Неизменный антураж – вечеринка. Выпирающие рёбра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий».
В общем, действительно, имел место бурный и драматический роман между русским обществом и великим американским писателем, развивавшийся по формуле, обозначенной Довлатовым в рецензии на книгу Раисы Орловой «Хемингуэй в России»: открытие в тридцатые годы – опала в сороковые – реабилитация и романтическая любовь в шестидесятые – угасание «романа» в семидесятые. «Именно в эту пору, когда Хемингуэй завоевал журналы и издательства, сцену и кинематограф, русское общество начало охладевать к своему кумиру. Любовь к нему перестала быть личной, интимной, полузапретной. Она стала общей, дозволенной, массовой, а это ли не верный признак угасания чувств?»
Рецензия вышла под заглавием «Папа и блудные дети» и заканчивалась ностальгически: «Хемингуэй был кумиром, а любовь или хотя бы благодарность к развенчанному кумиру требует от нас известной доли благородства, поэтому главная ценность книги Раисы Орловой именно в том, что она пробуждает добрые чувства в тех из нас, кто ещё способен на это».
Эрнест Хемингуэй – действительно знаковый автор, которым вдохновлялись и будут вдохновляться как простые люди, так и писатели, поэты, люди искусства. Егор Аполлонов – как раз из тех, кто, вдохновившись творчеством американского прозаика, начал свой путь на поприще литературы и уже добился определённых высот. На его канале «Хемингуэй позвонит» можно найти не только рецензии на книги, но и приглашения на мероприятия, посвящённые литературному мастерству, и, вообще, всё самое интересное из мира литературы.
Сейчас Егор развивает новый проект – канал "Фрида пишет". Это дневник Фриды Кало, великолепной художницы, ставшей символом воли и феминизма. Слова о безграничной любви, отчаянии и одиночестве. Слова о воле, несокрушимости и стремлении жить. Обещаю, вы найдёте здесь вдохновение!
#довлатов
Если американская проза для шестидесятников безоговорочно брала золото в литературном марафоне, то первым из первых, конечно, оказывался Эрнест Хемингуэй. Кумир целой эпохи, папа Хэм. Автор книги собственной жизни с войной, корридой, охотой и путешествиями. С настоящей любовью и жирной свинцовой точкой в конце.
Из книги «Мир советского человека» уже знакомых нам Вайля и Гениса: «Главным американцем в советской истории был писатель Эрнест Хемингуэй. Только в его книгах советские читатели нашли идеалы, сформировавшие мировоззрение целого поколения. Стиль его прозы определил стиль шестидесятников».
Теперь к Довлатову. Одна из глав «Невидимой книги» начинается так: «1960 год. Новая творческая волна. Рассказы, пошлые до изумления. Тема – одиночество. Неизменный антураж – вечеринка. Выпирающие рёбра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий».
В общем, действительно, имел место бурный и драматический роман между русским обществом и великим американским писателем, развивавшийся по формуле, обозначенной Довлатовым в рецензии на книгу Раисы Орловой «Хемингуэй в России»: открытие в тридцатые годы – опала в сороковые – реабилитация и романтическая любовь в шестидесятые – угасание «романа» в семидесятые. «Именно в эту пору, когда Хемингуэй завоевал журналы и издательства, сцену и кинематограф, русское общество начало охладевать к своему кумиру. Любовь к нему перестала быть личной, интимной, полузапретной. Она стала общей, дозволенной, массовой, а это ли не верный признак угасания чувств?»
Рецензия вышла под заглавием «Папа и блудные дети» и заканчивалась ностальгически: «Хемингуэй был кумиром, а любовь или хотя бы благодарность к развенчанному кумиру требует от нас известной доли благородства, поэтому главная ценность книги Раисы Орловой именно в том, что она пробуждает добрые чувства в тех из нас, кто ещё способен на это».
Эрнест Хемингуэй – действительно знаковый автор, которым вдохновлялись и будут вдохновляться как простые люди, так и писатели, поэты, люди искусства. Егор Аполлонов – как раз из тех, кто, вдохновившись творчеством американского прозаика, начал свой путь на поприще литературы и уже добился определённых высот. На его канале «Хемингуэй позвонит» можно найти не только рецензии на книги, но и приглашения на мероприятия, посвящённые литературному мастерству, и, вообще, всё самое интересное из мира литературы.
Сейчас Егор развивает новый проект – канал "Фрида пишет". Это дневник Фриды Кало, великолепной художницы, ставшей символом воли и феминизма. Слова о безграничной любви, отчаянии и одиночестве. Слова о воле, несокрушимости и стремлении жить. Обещаю, вы найдёте здесь вдохновение!
#довлатов
👍2
Золотая полка Довлатова
Мне кажется, список – это отдельный литературный жанр в духе модернизма. Итак, представляем вашему вниманию список чтения Сергея Довлатова.
#довлатов
Мне кажется, список – это отдельный литературный жанр в духе модернизма. Итак, представляем вашему вниманию список чтения Сергея Довлатова.
#довлатов
👍2
Ад – это мы сами
«Он исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломлённостью во взгляде» – вспоминал Иосиф Бродский.
Свиток рассказов – «Зона» – рукопись, благодаря которой Сергей Донатович стал известен в кругу диссидентской литературы. На самом деле, это произведение окончательно сложилось уже после смерти автора. Книга-росток, по сути, превратилась в книгу-итог.
Довлатов три года отслужил во внутренних войсках в охране исправительных колоний в Коми. Итогом службы стали «Записки надзирателя» (первый вариант названия), написанные в два слоя и напечатанные разными шрифтами. Алихановские истории – прямым, довлатовские комментарии – курсивом.
Кажется, после Шаламова и Солженицына лагерная тема должна быть исчерпана, а тезису «Лагерь – это ад» возведён постамент, но Довлатов был не согласен. «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключёнными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролёрами производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.
По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключённый годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы».
Ад – это другие? «По Солженицыну, лагерь – это ад. Я же думаю, что ад – это мы сами». Короче, «Зона» – мужская книга, в которой всё подчинено формуле: кровь + коктейль из кортизола и норадреналина + самогон и женщины.
#довлатов
«Он исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломлённостью во взгляде» – вспоминал Иосиф Бродский.
Свиток рассказов – «Зона» – рукопись, благодаря которой Сергей Донатович стал известен в кругу диссидентской литературы. На самом деле, это произведение окончательно сложилось уже после смерти автора. Книга-росток, по сути, превратилась в книгу-итог.
Довлатов три года отслужил во внутренних войсках в охране исправительных колоний в Коми. Итогом службы стали «Записки надзирателя» (первый вариант названия), написанные в два слоя и напечатанные разными шрифтами. Алихановские истории – прямым, довлатовские комментарии – курсивом.
Кажется, после Шаламова и Солженицына лагерная тема должна быть исчерпана, а тезису «Лагерь – это ад» возведён постамент, но Довлатов был не согласен. «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключёнными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролёрами производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.
По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключённый годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы».
Ад – это другие? «По Солженицыну, лагерь – это ад. Я же думаю, что ад – это мы сами». Короче, «Зона» – мужская книга, в которой всё подчинено формуле: кровь + коктейль из кортизола и норадреналина + самогон и женщины.
#довлатов
👍4
Трудна дорога от правды к истине
«Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы». После армейской каторги идёт журналистская. «Компромисс» – моя любимая книга у Довлатова – как и «Зона», написана двумя шрифтами. В ней автор якобы разбавляет свои газетные опусы рассказами о том, как оно было на самом деле.
Ведь Советская печать изображала не действительность, а то, какой должна быть действительность. По мнению партии, естественно. Журналисты писали не то, что видели и думали, а то, что требовали. Плюс симулировали страсть, покорность, наслаждение и делали вид, что верят в то, что породили их печатные машинки. Таково было советское двоемыслие.
Если в «Зоне» мы видели только два полюса, то «Компромисс» расширяет бестиарий. С верными слугами режима и диссидентами, думаю, всё понятно. А вот о внутренних эмигрантах в лице Эрика Буша стоит сказать пару слов. Это люди второй культуры, люди искусства, имеющие своё мнение и свою позицию, но зарабатывающие на жизнь тяжёлой физической работой.
Не могу не пересказать этот момент. В одной из глав «Компромисса» герой-рассказчик и Эрик Буш идут устраиваться кочегарами в котельную – местообитание вышеназванных внутренних эмигрантов. Контингент соответствующий: буддист, ищущий спокойствие в монастыре собственного духа; художник, работающий в традициях метафизического синтетизма, создающий цикл «Мёртвые истины» – короче, рисует тару (ящики, банки, чехлы); теоретик музыки, увлечённых политональными наложениями у Бриттена. Компания изображена с насмешливым сочувствием. Если не читали – советую.
Но это ещё не вишенка. Самый смак – в гневном монологе Буша: «Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна!.. Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным истокам... А тут?! Какие-то дзенбуддисты с метафизиками! Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!..»
#довлатов
«Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы». После армейской каторги идёт журналистская. «Компромисс» – моя любимая книга у Довлатова – как и «Зона», написана двумя шрифтами. В ней автор якобы разбавляет свои газетные опусы рассказами о том, как оно было на самом деле.
Ведь Советская печать изображала не действительность, а то, какой должна быть действительность. По мнению партии, естественно. Журналисты писали не то, что видели и думали, а то, что требовали. Плюс симулировали страсть, покорность, наслаждение и делали вид, что верят в то, что породили их печатные машинки. Таково было советское двоемыслие.
Если в «Зоне» мы видели только два полюса, то «Компромисс» расширяет бестиарий. С верными слугами режима и диссидентами, думаю, всё понятно. А вот о внутренних эмигрантах в лице Эрика Буша стоит сказать пару слов. Это люди второй культуры, люди искусства, имеющие своё мнение и свою позицию, но зарабатывающие на жизнь тяжёлой физической работой.
Не могу не пересказать этот момент. В одной из глав «Компромисса» герой-рассказчик и Эрик Буш идут устраиваться кочегарами в котельную – местообитание вышеназванных внутренних эмигрантов. Контингент соответствующий: буддист, ищущий спокойствие в монастыре собственного духа; художник, работающий в традициях метафизического синтетизма, создающий цикл «Мёртвые истины» – короче, рисует тару (ящики, банки, чехлы); теоретик музыки, увлечённых политональными наложениями у Бриттена. Компания изображена с насмешливым сочувствием. Если не читали – советую.
Но это ещё не вишенка. Самый смак – в гневном монологе Буша: «Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна!.. Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным истокам... А тут?! Какие-то дзенбуддисты с метафизиками! Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!..»
#довлатов
👍6❤3
Врать – по приказу и по привычке
Продолжим обзор советского бестиария. К верным слугам режима, диссидентам и внутренним эмигрантам добавляется огромное молчаливое большинство. То, с чьего молчаливого согласия происходят самые ужасные преступления. Простые, в общем-то, люди. Ходят на работу, ругаются с супругами. «Человек я самый обыкновенный, хотя не скрою, работу люблю и в коллективе меня уважают».
Есть и пятый тип людей – это те, что между сторонниками режима и диссидентами. Они не принимают систему, но вынуждены ей служить. Они упираются, внутреннее отстраняются, но идут на сделку с теми, кто имеет власть, потому что иначе не могут. Так сложились обстоятельства. «Компромисс» – именно о таких людях.
Из писем диссидентского писателя, Виталия Сёмина: «Человек, не вступающий в компромиссы – монстр. Есть только один способ избегнуть компромисса – принудить к нему другого. Компромисс признаёт, что мир сложен, что самоограничение – единственный способ сохранить его приемлемым для всех. Тирания и лицедейство – это лишь два способа обойтись без компромиссов».
Чем является компромисс в одноимённой книге? Мелкой подлостью, низостью, формой тирании. В настоящем компромиссе на уступки идут обе стороны. В довлатовской книге на месте оппонента – государственная махина, под которую человек вынужден прогибаться. Он отступает перед железным катком безличной силы.
В парадигме подобной моральной мягкости изображено большинство героев произведения. Они рассказывают о встречах с интересными людьми, но мечтают о заграничных шмотках, ругают начальство, но выполняют идиотские задания, говорят о творческой свободе, но ждут характеристику для поездки в ГДР. Короче – врут. По приказу и по привычке.
Ещё одна сочная цитата: «– Мы даём вам шанс исправиться. Идите на завод. Проявите себя на тяжёлой физической работе. Станьте рабкором. Отражайте в своих корреспонденциях подлинную жизнь…
– Да за подлинную жизнь вы меня без суда расстреляете!»
#довлатов
Продолжим обзор советского бестиария. К верным слугам режима, диссидентам и внутренним эмигрантам добавляется огромное молчаливое большинство. То, с чьего молчаливого согласия происходят самые ужасные преступления. Простые, в общем-то, люди. Ходят на работу, ругаются с супругами. «Человек я самый обыкновенный, хотя не скрою, работу люблю и в коллективе меня уважают».
Есть и пятый тип людей – это те, что между сторонниками режима и диссидентами. Они не принимают систему, но вынуждены ей служить. Они упираются, внутреннее отстраняются, но идут на сделку с теми, кто имеет власть, потому что иначе не могут. Так сложились обстоятельства. «Компромисс» – именно о таких людях.
Из писем диссидентского писателя, Виталия Сёмина: «Человек, не вступающий в компромиссы – монстр. Есть только один способ избегнуть компромисса – принудить к нему другого. Компромисс признаёт, что мир сложен, что самоограничение – единственный способ сохранить его приемлемым для всех. Тирания и лицедейство – это лишь два способа обойтись без компромиссов».
Чем является компромисс в одноимённой книге? Мелкой подлостью, низостью, формой тирании. В настоящем компромиссе на уступки идут обе стороны. В довлатовской книге на месте оппонента – государственная махина, под которую человек вынужден прогибаться. Он отступает перед железным катком безличной силы.
В парадигме подобной моральной мягкости изображено большинство героев произведения. Они рассказывают о встречах с интересными людьми, но мечтают о заграничных шмотках, ругают начальство, но выполняют идиотские задания, говорят о творческой свободе, но ждут характеристику для поездки в ГДР. Короче – врут. По приказу и по привычке.
Ещё одна сочная цитата: «– Мы даём вам шанс исправиться. Идите на завод. Проявите себя на тяжёлой физической работе. Станьте рабкором. Отражайте в своих корреспонденциях подлинную жизнь…
– Да за подлинную жизнь вы меня без суда расстреляете!»
#довлатов
👍3
Кризис среднего возраста
– Я всего лишь убил человека и пытался сжечь его труп. А ты?!
Мол, ты со своей журналистикой поступаешь ещё хуже – ты убиваешь души. Такими словами и таким смыслом кончаются 12 компромиссов – 12 антиподвигов Геракла-Довлатова.
Кровь, страх, самогон и женщины в «Зоне» трансформируются в ложь, вино и женщин в «Компромиссе». Напитки солиднее, женщины красивее, но суть прежняя. Кстати, в одной из историй Довлатов-герой встречает своё альтер-эго из прошлой книги, как раз-таки «Зоны» – бывшего конвоира Алиханова. Портрет даётся ироничный, почти злой. Довлатов-автор будто прощается с романтизмом первых литературных опытов.
Другая история начинается с драматической, язвительной сцены: корреспондент Довлатов чинит главному редактору разошедшиеся сзади штаны, впервые испытывая к нему симпатию: «Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в одинаковых (я должен раскрыть эту маленькую тайну) голубых кальсонах». Вся сцена – сюжетная реализация поговорки о лизании задницы начальству.
И как жить в такой парадигме? В финальных историях «Компромисса» мы видим героя в состоянии кризиса среднего возраста. «Кто я? Зачем здесь нахожусь? Почему лежу за ширмой в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась жизнь!..»
«Что я мог ей ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища, жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного – сидеть вот так, молчать, не думать?..»
#довлатов
– Я всего лишь убил человека и пытался сжечь его труп. А ты?!
Мол, ты со своей журналистикой поступаешь ещё хуже – ты убиваешь души. Такими словами и таким смыслом кончаются 12 компромиссов – 12 антиподвигов Геракла-Довлатова.
Кровь, страх, самогон и женщины в «Зоне» трансформируются в ложь, вино и женщин в «Компромиссе». Напитки солиднее, женщины красивее, но суть прежняя. Кстати, в одной из историй Довлатов-герой встречает своё альтер-эго из прошлой книги, как раз-таки «Зоны» – бывшего конвоира Алиханова. Портрет даётся ироничный, почти злой. Довлатов-автор будто прощается с романтизмом первых литературных опытов.
Другая история начинается с драматической, язвительной сцены: корреспондент Довлатов чинит главному редактору разошедшиеся сзади штаны, впервые испытывая к нему симпатию: «Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в одинаковых (я должен раскрыть эту маленькую тайну) голубых кальсонах». Вся сцена – сюжетная реализация поговорки о лизании задницы начальству.
И как жить в такой парадигме? В финальных историях «Компромисса» мы видим героя в состоянии кризиса среднего возраста. «Кто я? Зачем здесь нахожусь? Почему лежу за ширмой в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась жизнь!..»
«Что я мог ей ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища, жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного – сидеть вот так, молчать, не думать?..»
#довлатов
👍6
Служители пушкинского культа
«Выше всех литературу ценят в России, в России за литературу убивают». Осип Мандельштам
Движемся дальше. На очереди «Заповедник». Осколок прошлого в настоящем. Утопия. Место, которое есть, как память о времени, которого уже нет.
Довлатов-герой оказывается в Пушкинских горах – главном месте, где так остро чувствуется, что Александр Сергеевич – наше всё. В советское время многие приезжали туда, чтобы действительно прикоснуться к почти священным местам. Но наряду с ними в заповедник ехали, потому что читали Пушкина в школе, или потому что в профсоюзном комитете были билеты, или потому что на турбазе можно было неплохо выпить, отвлечься от суеты. В общем, публика была разношёрстная.
Не менее удивительны и гиды-экскурсоводы. Толпа интеллигентов, прекрасно проводящая время в Пушкинских горах в размышлениях и праздном отдыхе, заодно зарабатывающая неплохие деньги, неся нашего главного поэта в массы. Главный герой книги попадает сюда именно таким образом, оказываясь на новом кругу советского безумия.
«Все служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моём невежестве, цинизме, корыстолюбии»
Старая песня – утопия приобретает приставку «анти-». Заповедник – почти ковчег, на котором собрались потерпевшие крушение в жизни люди. Одинокие и мечтающие о замужестве девушки; гений и лентяй Митрофанов, обнаруживший единственное место, где можно быть верным своей природе – рассказывать и больше ничего не делать; литератор-неудачник Потоцкий с фантастическими планами, бездарными сюжетами и талантливыми запоями. Плюс наш герой.
«Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных».
#довлатов
«Выше всех литературу ценят в России, в России за литературу убивают». Осип Мандельштам
Движемся дальше. На очереди «Заповедник». Осколок прошлого в настоящем. Утопия. Место, которое есть, как память о времени, которого уже нет.
Довлатов-герой оказывается в Пушкинских горах – главном месте, где так остро чувствуется, что Александр Сергеевич – наше всё. В советское время многие приезжали туда, чтобы действительно прикоснуться к почти священным местам. Но наряду с ними в заповедник ехали, потому что читали Пушкина в школе, или потому что в профсоюзном комитете были билеты, или потому что на турбазе можно было неплохо выпить, отвлечься от суеты. В общем, публика была разношёрстная.
Не менее удивительны и гиды-экскурсоводы. Толпа интеллигентов, прекрасно проводящая время в Пушкинских горах в размышлениях и праздном отдыхе, заодно зарабатывающая неплохие деньги, неся нашего главного поэта в массы. Главный герой книги попадает сюда именно таким образом, оказываясь на новом кругу советского безумия.
«Все служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моём невежестве, цинизме, корыстолюбии»
Старая песня – утопия приобретает приставку «анти-». Заповедник – почти ковчег, на котором собрались потерпевшие крушение в жизни люди. Одинокие и мечтающие о замужестве девушки; гений и лентяй Митрофанов, обнаруживший единственное место, где можно быть верным своей природе – рассказывать и больше ничего не делать; литератор-неудачник Потоцкий с фантастическими планами, бездарными сюжетами и талантливыми запоями. Плюс наш герой.
«Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных».
#довлатов
👍3👏1
Лишний человек
Народные толпы превратили «народную тропу» в вытоптанную поляну. Местные обитатели, как попугаи, повторяют слова о великом поэте и гражданине, убитом по указке самодержавия рукой великосветского шкоды. Короче – пошло. Но наш герой снова не находит сил противостоять этой пошлости, снова идёт на компромисс, подстраиваясь под систему.
«Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щёголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нём. Да ещё на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение».
Очередная история продажи души. Причём в масштабах отдельного заповедника – это просто буря в стакане. Вокруг Пушкинских гор – грубая деревенская жизнь. И центр её – алкоголик Михал Иваныч. Это тот же Эрик Буш, но другого масштаба и колорита. Лишний человек. В его худой избе снимает комнату герой-рассказчик.
Михал Иваныч бунтует – смешно, бессмысленно и беспощадно. К таким характерам Довлатов-автор испытывает странное влечение, чувствуя с ними внутреннее родство.
«Что он за личность, я так и не понял. С виду - нелепый, добрый, бестолковый. Однажды повесил двух кошек на рябине. Петли смастерил из рыболовной лески.
- Расплодились, - говорит, - шумовки, сопсюду лузгают...
Как-то раз я нечаянно задвинул изнутри щеколду. И он до утра просидел на крыльце, боялся меня разбудить...»
Русский бунт в масштабах отдельно взятой души.
#довлатов
Народные толпы превратили «народную тропу» в вытоптанную поляну. Местные обитатели, как попугаи, повторяют слова о великом поэте и гражданине, убитом по указке самодержавия рукой великосветского шкоды. Короче – пошло. Но наш герой снова не находит сил противостоять этой пошлости, снова идёт на компромисс, подстраиваясь под систему.
«Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щёголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нём. Да ещё на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение».
Очередная история продажи души. Причём в масштабах отдельного заповедника – это просто буря в стакане. Вокруг Пушкинских гор – грубая деревенская жизнь. И центр её – алкоголик Михал Иваныч. Это тот же Эрик Буш, но другого масштаба и колорита. Лишний человек. В его худой избе снимает комнату герой-рассказчик.
Михал Иваныч бунтует – смешно, бессмысленно и беспощадно. К таким характерам Довлатов-автор испытывает странное влечение, чувствуя с ними внутреннее родство.
«Что он за личность, я так и не понял. С виду - нелепый, добрый, бестолковый. Однажды повесил двух кошек на рябине. Петли смастерил из рыболовной лески.
- Расплодились, - говорит, - шумовки, сопсюду лузгают...
Как-то раз я нечаянно задвинул изнутри щеколду. И он до утра просидел на крыльце, боялся меня разбудить...»
Русский бунт в масштабах отдельно взятой души.
#довлатов
👍1
Твоё дело – слово
Герой «Заповедника» живёт с постоянным ощущением тупика и катастрофы – «Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре». Герой, как обычно, представляет собой автопсихологический портрет. Рассказчик и сам Довлатов совпадают по большинству пунктов. Они свято верят в слово, мечтают о шедевре, о своём читателе – «Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело, но твоё дело – слово».
Двадцать лет жизни в подполье – без публикаций, без читателей – делают из героя человека «на грани душевного расстройства» – «Ты завидуешь любому, кто называет себя писателем. Кто может, вытащив удостоверение, документально это засвидетельствовать». Итого имеем диагноз: комплекс непризнанного гения, отягчённый жизнью страшного халтурщика. Последствия: разрушение себя и собственной семьи. Лекарство (любимое у русских неудачников): пьянство.
И на фоне Пушкин, к которому герой испытывает какую-то ревность, недоумение: «Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должно быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый – гений?».
Литературная катастрофа осложняется драмой отъезда. Если кратко – жена и дочь хотят ехать, а герой сомневается, сможет ли он устроить свою жизнь за океаном. В итоге уезжает. Получилось или нет устроиться – вопрос другой. «Берёзы, оказывается, растут повсюду. Но разве от этого легче?». Попытка к бегству не удалась. Другая жизнь ушла на то, чтобы рассказать о первой.
#довлатов
Герой «Заповедника» живёт с постоянным ощущением тупика и катастрофы – «Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре». Герой, как обычно, представляет собой автопсихологический портрет. Рассказчик и сам Довлатов совпадают по большинству пунктов. Они свято верят в слово, мечтают о шедевре, о своём читателе – «Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело, но твоё дело – слово».
Двадцать лет жизни в подполье – без публикаций, без читателей – делают из героя человека «на грани душевного расстройства» – «Ты завидуешь любому, кто называет себя писателем. Кто может, вытащив удостоверение, документально это засвидетельствовать». Итого имеем диагноз: комплекс непризнанного гения, отягчённый жизнью страшного халтурщика. Последствия: разрушение себя и собственной семьи. Лекарство (любимое у русских неудачников): пьянство.
И на фоне Пушкин, к которому герой испытывает какую-то ревность, недоумение: «Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должно быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый – гений?».
Литературная катастрофа осложняется драмой отъезда. Если кратко – жена и дочь хотят ехать, а герой сомневается, сможет ли он устроить свою жизнь за океаном. В итоге уезжает. Получилось или нет устроиться – вопрос другой. «Берёзы, оказывается, растут повсюду. Но разве от этого легче?». Попытка к бегству не удалась. Другая жизнь ушла на то, чтобы рассказать о первой.
#довлатов
👍1
Семья – это нормализованное безумие
Книгу «Наши» проще всего принять за чистую монету. Это такой семейный альбом, где Довлатов-автор выступает в роли деда, травящего байки. Но и здесь в фирменном стиле вновь смешиваются общее и частное, правда и ложь.
Довлатовская концепция «середины» исключает внимание к полюсам. Потому в «Наших» рассказывается не об идеальных представителях семейного древа, а о забавных, анекдотичных и причудливых родственниках, в которой сочетаются добро и зло, комедия и драма. В 12 коротких главах Довлатов успевает показать 4 поколения: деды, отцы, дети, дети детей плюс собачка Глаша.
Из книги Сермана «Театр Сергея Довлатова»: «Сами персонажи несут в себе черты эпических героев. И как полагается по былинному жанру, у деда было три сына». А дальше трагикомедия – то, за что мы любим Довлатова.
В 11 главе парикмахерша Лена оказывается в комнате героя после дружеской попойки («Меня забыл Гуревич»), постепенно приучает его к «нормализованному безумию» странных отношений, завершающихся не менее странным браком. «Это была не любовь. И тем более – не минутная слабость. Это была попытка защититься от хаоса. Мы даже не перешли на «ты». А через год родилась дочка Катя. Так и познакомились…»
Тётка, литературный редактор, всю жизнь правившая чужие рукописи, считавшая стихи Иосифа Бродского «бредом сумасшедшего» вдруг сама начинает сочинять:
«Жизнь пройдена до середины,
А я всё думаю, что горы сдвину…
Тётка ошиблась. Жизнь подходила к концу. Исправить опечатки было невозможно».
«Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну и мало зарабатывал…)
Недавно она сказала… Вернее, произнесла… Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:
– Тебя наконец печатают. А что изменилось?
– Ничего, – сказал я, – ничего…»
#довлатов
Книгу «Наши» проще всего принять за чистую монету. Это такой семейный альбом, где Довлатов-автор выступает в роли деда, травящего байки. Но и здесь в фирменном стиле вновь смешиваются общее и частное, правда и ложь.
Довлатовская концепция «середины» исключает внимание к полюсам. Потому в «Наших» рассказывается не об идеальных представителях семейного древа, а о забавных, анекдотичных и причудливых родственниках, в которой сочетаются добро и зло, комедия и драма. В 12 коротких главах Довлатов успевает показать 4 поколения: деды, отцы, дети, дети детей плюс собачка Глаша.
Из книги Сермана «Театр Сергея Довлатова»: «Сами персонажи несут в себе черты эпических героев. И как полагается по былинному жанру, у деда было три сына». А дальше трагикомедия – то, за что мы любим Довлатова.
В 11 главе парикмахерша Лена оказывается в комнате героя после дружеской попойки («Меня забыл Гуревич»), постепенно приучает его к «нормализованному безумию» странных отношений, завершающихся не менее странным браком. «Это была не любовь. И тем более – не минутная слабость. Это была попытка защититься от хаоса. Мы даже не перешли на «ты». А через год родилась дочка Катя. Так и познакомились…»
Тётка, литературный редактор, всю жизнь правившая чужие рукописи, считавшая стихи Иосифа Бродского «бредом сумасшедшего» вдруг сама начинает сочинять:
«Жизнь пройдена до середины,
А я всё думаю, что горы сдвину…
Тётка ошиблась. Жизнь подходила к концу. Исправить опечатки было невозможно».
«Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну и мало зарабатывал…)
Недавно она сказала… Вернее, произнесла… Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:
– Тебя наконец печатают. А что изменилось?
– Ничего, – сказал я, – ничего…»
#довлатов
👍2
Личностный смысл вещей
Чемодан,лавэ чемодан – хранитель «пропащей, бесценной, единственной жизни». Причём жизнь в «Чемодане» не процесс, а предварительный итог. Вывод по советскому периоду.
Восемь вещей – восемь историй. «Вещественные знаки невещественных отношений». В «Чемодане» композиция привязана к вещи, как бы нанизываясь на скелет героя-рассказчика. Причём буквально – носки, полуботинки, рубашка, костюм, куртка, офицерский ремень, шапка, перчатки.
«Чемодан» – книга о личностном смысле вещей, ставших этапами жизни в Советской России. Нельзя унести родину на подошвах сапог – её можно унести только в памяти. В чемодане воспоминаний.
Первая абсолютно бытовая история о финских носках. Купили задёшево, рассчитывали на огромные барыши, а на следующий день этими носками были забиты витрины всех советских магазинов. Казалось бы, быт, стыть, скука, ан нет. На последней странице Сергей Донатович добавляет фантасмагории.
«Носки мы в результате поделили. Каждый из нас взял по двести сорок пар… Двадцать лет я щеголял в гороховых носках. Я дарил их всем своим знакомым. Хранил в них ёлочные игрушки. Вытирал ими пыль. Затыкал носками щели в оконных рамах. И всё же количество этой дряни не уменьшилось.
Так я и уехал, бросив в пустой квартире груду финских креповых носков. Лишь три пары сунул в чемодан».
Поделите двести сорок пар на двадцать лет, добавьте кучу брошенных в квартире, сотни израсходованных в быту – и получите фольклорную кашу из волшебного котелка, которая никогда не кончается.
#довлатов
Чемодан,
Восемь вещей – восемь историй. «Вещественные знаки невещественных отношений». В «Чемодане» композиция привязана к вещи, как бы нанизываясь на скелет героя-рассказчика. Причём буквально – носки, полуботинки, рубашка, костюм, куртка, офицерский ремень, шапка, перчатки.
«Чемодан» – книга о личностном смысле вещей, ставших этапами жизни в Советской России. Нельзя унести родину на подошвах сапог – её можно унести только в памяти. В чемодане воспоминаний.
Первая абсолютно бытовая история о финских носках. Купили задёшево, рассчитывали на огромные барыши, а на следующий день этими носками были забиты витрины всех советских магазинов. Казалось бы, быт, стыть, скука, ан нет. На последней странице Сергей Донатович добавляет фантасмагории.
«Носки мы в результате поделили. Каждый из нас взял по двести сорок пар… Двадцать лет я щеголял в гороховых носках. Я дарил их всем своим знакомым. Хранил в них ёлочные игрушки. Вытирал ими пыль. Затыкал носками щели в оконных рамах. И всё же количество этой дряни не уменьшилось.
Так я и уехал, бросив в пустой квартире груду финских креповых носков. Лишь три пары сунул в чемодан».
Поделите двести сорок пар на двадцать лет, добавьте кучу брошенных в квартире, сотни израсходованных в быту – и получите фольклорную кашу из волшебного котелка, которая никогда не кончается.
#довлатов
👍1
Монарх среди подонков
«Чемодан», в принципе, весёлый. Он начинается как анекдот. Но дальше, уж простите меня, снова грусть, меланхолия и тоска. Они растворяют анекдотический скелет рассказов. И даже история с креповыми носками отягощается фабулой несчастной первой любви.
«Номенклатурные полуботинки» – снова о Союзе. О повальном воровстве. Обувь становится седьмым экспонатом в ряду стихийно украденных вещей, занимая почётное место рядом с пюпитром и огнетушителем.
«Куртка Фернана Леже» – социальная история. Рассказ о принце и нищем, о человеческой верности и предательстве. В «Поплиновой рубашке» Довлатов в третий раз рассказывает историю отношений с женой. Герой листает семейный альбом супруги – детство, родители, родственники, школа, институт, отдых на юге – «И везде моя жена казалась самой печальной».
На последней странице рассказчик обнаруживает собственный портрет. У героя перехватывает дыхание. Почему? Просто детское чувство единственности и незаменимости у взрослого обычно сменяется неуверенностью в собственном существовании. По сути, комплекс маленького человека. Ты существуешь, пока живёшь. Ты уйдёшь – и на месте возникнет пустота. Не останется ни образа, ни звука, ни имени. И каким же потрясением оказывается внезапно услышанный разговор о себе в своё отсутствие – или найденный автопортрет в альбоме жены.
«Значит, всё, что происходит, – серьёзно. Если я впервые это чувствую, то сколько же любви потеряно за долгие годы?.. У меня не хватало сил обдумать происходящее. Я не знал, что любовь может достигать такой силы и остроты».
Кульминацией «Чемодана» становятся «Шофёрские перчатки». Банальная идея шведского режиссёра посмотреть на советский Ленинград глазами основателя оборачивается горьким фарсом. Одетый Петром Великим герой сначала мёрзнет на стрелке Васильевского острова, потом стоит в очереди у пивного ларька. «Вокруг толпятся алкаши. Это будет потрясающе. Монарх среди подонков». Вот только воскресший император оказывается своим в очереди за пивом.
«Стою. Тихонько двигаюсь к прилавку. Слышу – железнодорожник кому-то объясняет: «Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царём…».
#довлатов
«Чемодан», в принципе, весёлый. Он начинается как анекдот. Но дальше, уж простите меня, снова грусть, меланхолия и тоска. Они растворяют анекдотический скелет рассказов. И даже история с креповыми носками отягощается фабулой несчастной первой любви.
«Номенклатурные полуботинки» – снова о Союзе. О повальном воровстве. Обувь становится седьмым экспонатом в ряду стихийно украденных вещей, занимая почётное место рядом с пюпитром и огнетушителем.
«Куртка Фернана Леже» – социальная история. Рассказ о принце и нищем, о человеческой верности и предательстве. В «Поплиновой рубашке» Довлатов в третий раз рассказывает историю отношений с женой. Герой листает семейный альбом супруги – детство, родители, родственники, школа, институт, отдых на юге – «И везде моя жена казалась самой печальной».
На последней странице рассказчик обнаруживает собственный портрет. У героя перехватывает дыхание. Почему? Просто детское чувство единственности и незаменимости у взрослого обычно сменяется неуверенностью в собственном существовании. По сути, комплекс маленького человека. Ты существуешь, пока живёшь. Ты уйдёшь – и на месте возникнет пустота. Не останется ни образа, ни звука, ни имени. И каким же потрясением оказывается внезапно услышанный разговор о себе в своё отсутствие – или найденный автопортрет в альбоме жены.
«Значит, всё, что происходит, – серьёзно. Если я впервые это чувствую, то сколько же любви потеряно за долгие годы?.. У меня не хватало сил обдумать происходящее. Я не знал, что любовь может достигать такой силы и остроты».
Кульминацией «Чемодана» становятся «Шофёрские перчатки». Банальная идея шведского режиссёра посмотреть на советский Ленинград глазами основателя оборачивается горьким фарсом. Одетый Петром Великим герой сначала мёрзнет на стрелке Васильевского острова, потом стоит в очереди у пивного ларька. «Вокруг толпятся алкаши. Это будет потрясающе. Монарх среди подонков». Вот только воскресший император оказывается своим в очереди за пивом.
«Стою. Тихонько двигаюсь к прилавку. Слышу – железнодорожник кому-то объясняет: «Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царём…».
#довлатов
👍1
Ограниченность довлатовского таланта
И пару слов о русских эмигрантах в Америке. Здесь, конечно, сразу вспоминается «Иностранка», первая книга, посвящённая жизни и нравам советской заокеанской диаспоры.
Довлатов снова возвращается к линейной фабуле. Фигура рассказчика сдвигается на периферию сюжета, в центре – главная героиня Маруся. И сразу фирменная довлатовская структура начинает ломаться. Почти нет вторых планов, лирических отступлений.
Бродский о главных книгах Довлатова: "Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи".
"Иностранка" обозначает границу литературных возможностей автора. Довлатов – писатель, не умеющий творить из ничего. Довлатовская «вторая реальность» берёт свои истоки из первой, изменяя её, взаимодействуя. Попытки уйти в автобиографичность либо, напротив, дать волю фантазии совсем не убедительны.
#довлатов
И пару слов о русских эмигрантах в Америке. Здесь, конечно, сразу вспоминается «Иностранка», первая книга, посвящённая жизни и нравам советской заокеанской диаспоры.
Довлатов снова возвращается к линейной фабуле. Фигура рассказчика сдвигается на периферию сюжета, в центре – главная героиня Маруся. И сразу фирменная довлатовская структура начинает ломаться. Почти нет вторых планов, лирических отступлений.
Бродский о главных книгах Довлатова: "Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи".
"Иностранка" обозначает границу литературных возможностей автора. Довлатов – писатель, не умеющий творить из ничего. Довлатовская «вторая реальность» берёт свои истоки из первой, изменяя её, взаимодействуя. Попытки уйти в автобиографичность либо, напротив, дать волю фантазии совсем не убедительны.
#довлатов
👍4
Литературная поденщина
Сергей Довлатов: «Есть люди, у которых разница между халтурой и личным творчеством не так заметна. А у меня, видимо, какие-то другие разделы мозга этим заняты. Если я делаю что-то заказное, пишу не от души, то это очевидно плохо. В результате – неуклюжая глупая публикация, которая ничего тебе не даёт: ни денег, ни славы».
Отрывок из «Филиала»:
– Не пишите, что Москва исступлённо бряцает оружием. Что кремлёвские геронтократы держат склеротический палец…
Я перебил его:
– На спусковом крючке войны?
– Откуда вы знаете?
– Я десять лет писал это в советских газетах.
– О кремлёвских геронтократах?
– Нет, о ястребах из Пентагона.
Иосиф Бродский о Довлатове: «Он жил литературной поденщиной, всегда скверно оплачиваемой, а в эмиграции и тем более. Под «успехом» я подразумеваю то, что переводы его рассказов печатались в лучших журналах и издательствах страны, а не контракты с Голливудом и объём недвижимости. Тем не менее это была подлинная, честная, страшная, в конце концов, жизнь профессионального литератора, и жалоб я от него никогда не слышал. Не думаю, чтоб он сильно горевал по отсутствию контрактов с Голливудом – не больше, чем по отсутствию оных с Мосфильмом».
#довлатов
Сергей Довлатов: «Есть люди, у которых разница между халтурой и личным творчеством не так заметна. А у меня, видимо, какие-то другие разделы мозга этим заняты. Если я делаю что-то заказное, пишу не от души, то это очевидно плохо. В результате – неуклюжая глупая публикация, которая ничего тебе не даёт: ни денег, ни славы».
Отрывок из «Филиала»:
– Не пишите, что Москва исступлённо бряцает оружием. Что кремлёвские геронтократы держат склеротический палец…
Я перебил его:
– На спусковом крючке войны?
– Откуда вы знаете?
– Я десять лет писал это в советских газетах.
– О кремлёвских геронтократах?
– Нет, о ястребах из Пентагона.
Иосиф Бродский о Довлатове: «Он жил литературной поденщиной, всегда скверно оплачиваемой, а в эмиграции и тем более. Под «успехом» я подразумеваю то, что переводы его рассказов печатались в лучших журналах и издательствах страны, а не контракты с Голливудом и объём недвижимости. Тем не менее это была подлинная, честная, страшная, в конце концов, жизнь профессионального литератора, и жалоб я от него никогда не слышал. Не думаю, чтоб он сильно горевал по отсутствию контрактов с Голливудом – не больше, чем по отсутствию оных с Мосфильмом».
#довлатов
👍1
Из Америки с любовью
«Русский издатель на Западе вам скажет:
- Ты не обладаешь достаточной известностью. Ты не Солженицын и не Бродский. Твоя книга не сулит мне барышей. Давай я издам её за твой собственный счёт...
Американский издатель поведёт себя гораздо деликатнее. Он скажет:
- Твоя книга - прекрасна. Но о лагерях мы уже писали. О диссидентах писали. О КГБ и фарцовщиках писали. Тошнотворная хроника советских будней надоела читателю... Напиши что-нибудь смешное об Америке... Или о Древнем Египте...
И при этом вы будете лишены даже последнего утешения неудачника - права на смертельную обиду»
Путь творца – жертвенный путь. И у Довлатова хватило сил ступить на него. Сергей Донатович считал, что настоящему писателю нужно решиться на литературную судьбу и для этого первым делом уйти с государственной службы. Чем питаться, вы спросите? «Это невозможно объяснить, но еда как-то образуется: то соседи нальют тебе супчик, то приятель… Иногда Глафира с тобой поделится…». Глафира – Глаша, напомню, это собачка Довлатова.
Чтобы стать творцом, нужно мужество. Психическое расстройство. Богатые родители. Пагубная зависимость. Патологическое желание рассказать. Что из этого было у Довлатова? Решайте сами. Он получил признание при жизни и огромную любовь после смерти.
Едва вернувшись в Россию, книги Сергея Довлатова стали анекдотической сагой об ушедшем времени и лирической прозой о чём-то вечном.
#довлатов
«Русский издатель на Западе вам скажет:
- Ты не обладаешь достаточной известностью. Ты не Солженицын и не Бродский. Твоя книга не сулит мне барышей. Давай я издам её за твой собственный счёт...
Американский издатель поведёт себя гораздо деликатнее. Он скажет:
- Твоя книга - прекрасна. Но о лагерях мы уже писали. О диссидентах писали. О КГБ и фарцовщиках писали. Тошнотворная хроника советских будней надоела читателю... Напиши что-нибудь смешное об Америке... Или о Древнем Египте...
И при этом вы будете лишены даже последнего утешения неудачника - права на смертельную обиду»
Путь творца – жертвенный путь. И у Довлатова хватило сил ступить на него. Сергей Донатович считал, что настоящему писателю нужно решиться на литературную судьбу и для этого первым делом уйти с государственной службы. Чем питаться, вы спросите? «Это невозможно объяснить, но еда как-то образуется: то соседи нальют тебе супчик, то приятель… Иногда Глафира с тобой поделится…». Глафира – Глаша, напомню, это собачка Довлатова.
Чтобы стать творцом, нужно мужество. Психическое расстройство. Богатые родители. Пагубная зависимость. Патологическое желание рассказать. Что из этого было у Довлатова? Решайте сами. Он получил признание при жизни и огромную любовь после смерти.
Едва вернувшись в Россию, книги Сергея Довлатова стали анекдотической сагой об ушедшем времени и лирической прозой о чём-то вечном.
#довлатов
👍2
Послесловие
Из интервью скульптора Эрнста Неизвестного: «Дело в том, что я с ним пил. Его пьянство, с точки зрения психиатрии, да для этого не нужно быть психиатром, любой пьющий мужик это знает, это была форма самоубийства. Именно так, как он пил. Не в смысле много, а психологически как. Он как бы втыкал нож в своё сердце и говорил: «На тебе, на тебе, на тебе». Это было тёмное русское пьянство, которое здорово, здорово отражено в песнях Высоцкого: «Что за дом притих…», «всё не так! Всё не так, ребята». Поэтому какое-то стремление куда-то убежать, а куда бежать? в смерть, у него конечно было».
Довлатов умер 24 августа 1990 года в Нью-Йорке. Человек без родины. Человек, может быть, без больших дарований. Но человек, верный своему пути. Останется ли Довлатов популярным через 50 лет – загадка. Возможно, правы многочисленные критики, отказывая ему в наличии таланта. People have it, значит, могу схавать и я.
В интеллигентном обществе стыдно признавать, что ты читаешь плохие книги. Любовные романы, young-adult и прочие мятные сказки. Может быть, однажды и упоминание Довлатова станет моветоном. Только от этого пятитомник с моей книжной полки не обратится в пыль. И путь, пройденный вместе с героем-рассказчиком, не канет в небытие.
Это путь Творца. Не олимпийского Бога – Есенина – которому везло на протяжении всего пути, а настоящего литературного неудачника. Маленького человека, не захотевшего стать винтиком в чуждой системе. Маленького человека, с которым больно, но не стыдно себя ассоциировать.
Как вам история Довлатова? Есть ли мысли о новом формате? Очень жду обратной связи – пишите @sivmarkus.
#довлатов
#послесловие
Из интервью скульптора Эрнста Неизвестного: «Дело в том, что я с ним пил. Его пьянство, с точки зрения психиатрии, да для этого не нужно быть психиатром, любой пьющий мужик это знает, это была форма самоубийства. Именно так, как он пил. Не в смысле много, а психологически как. Он как бы втыкал нож в своё сердце и говорил: «На тебе, на тебе, на тебе». Это было тёмное русское пьянство, которое здорово, здорово отражено в песнях Высоцкого: «Что за дом притих…», «всё не так! Всё не так, ребята». Поэтому какое-то стремление куда-то убежать, а куда бежать? в смерть, у него конечно было».
Довлатов умер 24 августа 1990 года в Нью-Йорке. Человек без родины. Человек, может быть, без больших дарований. Но человек, верный своему пути. Останется ли Довлатов популярным через 50 лет – загадка. Возможно, правы многочисленные критики, отказывая ему в наличии таланта. People have it, значит, могу схавать и я.
В интеллигентном обществе стыдно признавать, что ты читаешь плохие книги. Любовные романы, young-adult и прочие мятные сказки. Может быть, однажды и упоминание Довлатова станет моветоном. Только от этого пятитомник с моей книжной полки не обратится в пыль. И путь, пройденный вместе с героем-рассказчиком, не канет в небытие.
Это путь Творца. Не олимпийского Бога – Есенина – которому везло на протяжении всего пути, а настоящего литературного неудачника. Маленького человека, не захотевшего стать винтиком в чуждой системе. Маленького человека, с которым больно, но не стыдно себя ассоциировать.
Как вам история Довлатова? Есть ли мысли о новом формате? Очень жду обратной связи – пишите @sivmarkus.
#довлатов
#послесловие
👍8
Зачем крепостному книги?
Вскрытие тематических полок книжных магазинов показало, что следующим героем публикаций станет Антон Павлович Чехов. Надеюсь, вы рады.
Род Чеховых сделал скачок, поднявшись из крепостных крестьян до столичной интеллигенции всего за два поколения. Прадед писателя, Михаил Чехов, всю жизнь был крепостным. Дед Антона Павловича – Егор Михайлович – сумел вырваться из рабства. За 30 лет честного трудаи честного воровства он скопил 875 рублей, чтобы в 1841 году выкупить у помещика себя, жену и трёх сыновей. Помещик, кстати, не был злыднем и бесплатно отпустил на волю дочь Егора Михайловича.
В зрелые годы Антон Чехов признавался: «От природы характер у меня резкий, я вспыльчив, но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает. Ведь у меня дедушка, по убеждениям, был ярый крепостник».
Дедушка, кстати, был ещё и грамотен. Сохранились даже строки из подобия дневника, описывающие годы крепостничества: «Я глубоко завидовал барам, не только их свободе, но и тому, что они умеют читать». Покидая имение, Егор Михайлович взял с собой два короба книг.
#чехов
Вскрытие тематических полок книжных магазинов показало, что следующим героем публикаций станет Антон Павлович Чехов. Надеюсь, вы рады.
Род Чеховых сделал скачок, поднявшись из крепостных крестьян до столичной интеллигенции всего за два поколения. Прадед писателя, Михаил Чехов, всю жизнь был крепостным. Дед Антона Павловича – Егор Михайлович – сумел вырваться из рабства. За 30 лет честного труда
В зрелые годы Антон Чехов признавался: «От природы характер у меня резкий, я вспыльчив, но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает. Ведь у меня дедушка, по убеждениям, был ярый крепостник».
Дедушка, кстати, был ещё и грамотен. Сохранились даже строки из подобия дневника, описывающие годы крепостничества: «Я глубоко завидовал барам, не только их свободе, но и тому, что они умеют читать». Покидая имение, Егор Михайлович взял с собой два короба книг.
#чехов
👍9
Одинокому везде пустыня
Жизнь мотала Чеховых по югу России. Прадед был крепостным в Воронежской губернии, получивший свободу дед стал управлять имением графа Платова в слободе недалеко от Таганрога.
Как водится, у Егора Михайловича было три сына. Старший, Михаил, уехал в Калугу осваивать переплётное дело. Средний, Павел, устроился в Таганроге помощником в купеческую лавку. Младший сын, Митрофан, ходил приказчиком у купца в Ростове-на-Дону.
Егор Михайлович прожил в графском имении всю жизнь – умер, когда ему исполнилось 81. Крутого нрава был мужик: получив власть над крестьянами, вчерашний крепостной сам начал проявлять жестокость, за что и получил прозвище Аспид. Насилие порождает насилие.
Родня писателя по материнской линии происходила из крестьян Тамбовской губернии. Род Морозовых был отягощён туберкулёзом. Болезнью, изрядно укоротившей жизнь и самого Антона Павловича.
Отчество писателя намекает, что мы сфокусируем внимание на среднем сыне. Павел Егорович постепенно пробивался в купцы. Носил кольцо с печаткой «Одинокому везде пустыня». Прочитав надпись, Егор Михайлович заявил: «Надо Павлушу женить». Кто-то из родственников познакомил молодого человека с Евгенией Морозовой, чья семья волей судьбы тоже оказалась в Таганроге.
29 октября 1854 года Павел Чехов и Евгения Морозова обвенчались. Невеста была красавицей, но бесприданницей. Павел лицом не вышел, но подавал большие надежды как купец. 16 января 1860 года у пары родился сын – Антон.
#чехов
Жизнь мотала Чеховых по югу России. Прадед был крепостным в Воронежской губернии, получивший свободу дед стал управлять имением графа Платова в слободе недалеко от Таганрога.
Как водится, у Егора Михайловича было три сына. Старший, Михаил, уехал в Калугу осваивать переплётное дело. Средний, Павел, устроился в Таганроге помощником в купеческую лавку. Младший сын, Митрофан, ходил приказчиком у купца в Ростове-на-Дону.
Егор Михайлович прожил в графском имении всю жизнь – умер, когда ему исполнилось 81. Крутого нрава был мужик: получив власть над крестьянами, вчерашний крепостной сам начал проявлять жестокость, за что и получил прозвище Аспид. Насилие порождает насилие.
Родня писателя по материнской линии происходила из крестьян Тамбовской губернии. Род Морозовых был отягощён туберкулёзом. Болезнью, изрядно укоротившей жизнь и самого Антона Павловича.
Отчество писателя намекает, что мы сфокусируем внимание на среднем сыне. Павел Егорович постепенно пробивался в купцы. Носил кольцо с печаткой «Одинокому везде пустыня». Прочитав надпись, Егор Михайлович заявил: «Надо Павлушу женить». Кто-то из родственников познакомил молодого человека с Евгенией Морозовой, чья семья волей судьбы тоже оказалась в Таганроге.
29 октября 1854 года Павел Чехов и Евгения Морозова обвенчались. Невеста была красавицей, но бесприданницей. Павел лицом не вышел, но подавал большие надежды как купец. 16 января 1860 года у пары родился сын – Антон.
#чехов
👍6
Семейное гнёздышко
Отец писателя, как и дед, был мужиком грубым. Таким дубовым, что ли. Посмотрите на его воспоминания, написанные в зрелом возрасте:
1830. Помню, что мать моя пришла из Киева, и я её увидал.
1831. Помню сильную холеру, давали дёготь пить.
1832. Учился грамоте в сельской школе, преподавали по А.Б. по-граждански.
1833. Помню неурожай хлеба, голод, ели лебеду и дубовую кору.
Непростое, мягко говоря, детство. Павел Егорович умел читать, писать. Церковный певчий научил его разбирать ноты и кое-как играть на скрипке. Вот и всё образование.
Мать писателя, Евгения Яковлевна, выносила семь малышей. Уже одно это намекает на не самую сахарную жизнь. Хотите ещё? Смерть четырёх детей, деспотизм мужа, финансовая нужда. Евгения жалела себя (согласитесь, было за что) да растворялась в детях – единственная отдушина. Писала и читала с неохотой – тёмная женщина.
Антон Чехов любил и жалел мать. Отцу подчинялся, но с трудом выносил его. Тем не менее с самого рождения и вплоть до смерти родителя никогда не расставался с ним.
Антон стал третьим сыном, до него на свет появились Александр (1855) и Николай (1858). Семья Чеховых росла как на дрожжах.
#чехов
Отец писателя, как и дед, был мужиком грубым. Таким дубовым, что ли. Посмотрите на его воспоминания, написанные в зрелом возрасте:
1830. Помню, что мать моя пришла из Киева, и я её увидал.
1831. Помню сильную холеру, давали дёготь пить.
1832. Учился грамоте в сельской школе, преподавали по А.Б. по-граждански.
1833. Помню неурожай хлеба, голод, ели лебеду и дубовую кору.
Непростое, мягко говоря, детство. Павел Егорович умел читать, писать. Церковный певчий научил его разбирать ноты и кое-как играть на скрипке. Вот и всё образование.
Мать писателя, Евгения Яковлевна, выносила семь малышей. Уже одно это намекает на не самую сахарную жизнь. Хотите ещё? Смерть четырёх детей, деспотизм мужа, финансовая нужда. Евгения жалела себя (согласитесь, было за что) да растворялась в детях – единственная отдушина. Писала и читала с неохотой – тёмная женщина.
Антон Чехов любил и жалел мать. Отцу подчинялся, но с трудом выносил его. Тем не менее с самого рождения и вплоть до смерти родителя никогда не расставался с ним.
Антон стал третьим сыном, до него на свет появились Александр (1855) и Николай (1858). Семья Чеховых росла как на дрожжах.
#чехов
👍7🕊1
Два неприятных воспоминания из детства Чехова
Павел Егорович с раннего детства приучал детей к православной культуре. Александр, Николай и Антон пели в церковном хоре. Пытка, растянувшаяся на долгие годы. Прихожане умилялись, видя стоящих на коленях мальчиков в Таганрогской церкви. Только пол был каменным – твёрдым и холодным – а петь в такой позе приходилось два-три часа. Не до благолепия, одним словом. Чехов вспоминал, что они с братьями чувствовали себя «маленькими каторжниками» и, стоя на коленях, беспокоились о том, чтобы прихожане не заметили их дырявых подошв. Денег в семье в ту пору не водилось.
Антон и Николай Чеховы учились в приходской школе, заведении с палочной дисциплиной. «Николаос и Антониос Цехоф» были зачислены в школу в сентябре 1867 года. Преподавание велось в общей комнате с длинными деревянными скамьями. С пятью классами одновременно, начиная с алфавита и заканчивая синтаксисом и историей, занимался Николай Вучина. Под его строгим надзором старшие спрашивали уроки у младших, тут же наказывая нерадивых учеников. Школяры пользовались старыми и потрёпанными букварями.
Время от времени Вучина удалялся к себе в квартиру, чтобы развлечься с ключницей. По школе ходил слух, что однажды у себя в доме учитель изнасиловал греческого мальчика. Когда рыжая борода Вучины появлялась в классе, шум моментально прекращался. Дело не в авторитете, а в страхе. Учитель обладал зычным голосом и не стеснялся пускать в ход железную линейку. Вучина был по-садистски изобретательным – сам придумывал наказания: например, привязывал провинившегося ученика к стремянке и заставлял одноклассников плевать в него. Как Павел Егорович мог отдать сыновей в подобное заведение? Скупость. Плата за обучение была скромной, форма необязательной – значит, можно хорошенько сэкономить.
#чехов
Павел Егорович с раннего детства приучал детей к православной культуре. Александр, Николай и Антон пели в церковном хоре. Пытка, растянувшаяся на долгие годы. Прихожане умилялись, видя стоящих на коленях мальчиков в Таганрогской церкви. Только пол был каменным – твёрдым и холодным – а петь в такой позе приходилось два-три часа. Не до благолепия, одним словом. Чехов вспоминал, что они с братьями чувствовали себя «маленькими каторжниками» и, стоя на коленях, беспокоились о том, чтобы прихожане не заметили их дырявых подошв. Денег в семье в ту пору не водилось.
Антон и Николай Чеховы учились в приходской школе, заведении с палочной дисциплиной. «Николаос и Антониос Цехоф» были зачислены в школу в сентябре 1867 года. Преподавание велось в общей комнате с длинными деревянными скамьями. С пятью классами одновременно, начиная с алфавита и заканчивая синтаксисом и историей, занимался Николай Вучина. Под его строгим надзором старшие спрашивали уроки у младших, тут же наказывая нерадивых учеников. Школяры пользовались старыми и потрёпанными букварями.
Время от времени Вучина удалялся к себе в квартиру, чтобы развлечься с ключницей. По школе ходил слух, что однажды у себя в доме учитель изнасиловал греческого мальчика. Когда рыжая борода Вучины появлялась в классе, шум моментально прекращался. Дело не в авторитете, а в страхе. Учитель обладал зычным голосом и не стеснялся пускать в ход железную линейку. Вучина был по-садистски изобретательным – сам придумывал наказания: например, привязывал провинившегося ученика к стремянке и заставлял одноклассников плевать в него. Как Павел Егорович мог отдать сыновей в подобное заведение? Скупость. Плата за обучение была скромной, форма необязательной – значит, можно хорошенько сэкономить.
#чехов
👍7
5 фактов о школьных годах Чехова
1. Несмотря на религиозное образование и воспитание, Чехова нельзя назвать верующим человеком. Однажды, услышав во время прогулки церковный благовест, писатель признался школьному приятелю, актёру А. Вишневскому: «Вот любовь к этому звону – всё, что осталось ещё у меня от моей веры».
2. Чехова пороли в детстве. Неудивительно для того времени и даже будто бы не страшно – всех тогда пороли. Страшнее, что эти воспоминания писатель пронёс с собой через всю жизнь. Как-то Антон Павлович, уже получивший Пушкинскую премию, признался знакомому литератору: «Знаете, меня в детстве отец так порол, что я до сих пор не могу забыть этого!».
3. Антону Павловичу тяжело давались языки. Каждый год он еле-еле дотягивал до «тройки» по греческому – оценки, позволявшей перейти в следующий класс гимназии.
4. В школьные годы будущий писатель прилежным поведением не отличался. Учитель П. Вуков вспоминал: «Его идею и острое словечко подхватывали товарищи, и это становилось источником веселья и смеха».
5. Чехов сохранил тёплые воспоминания об учителе богословия, протоиерее Фёдоре Покровском. Антон поддерживал отношения с ним вплоть до смерти священника в 1898 году. Несколько лет спустя дядя Митрофан писал отцу Чехова: "Антоша в своём письме ко мне высказал, что он обязан протоиерею не только учению Закону Божию, но и словесности, умению понимать живое слово и облекать его в изящную форму".
#чехов
1. Несмотря на религиозное образование и воспитание, Чехова нельзя назвать верующим человеком. Однажды, услышав во время прогулки церковный благовест, писатель признался школьному приятелю, актёру А. Вишневскому: «Вот любовь к этому звону – всё, что осталось ещё у меня от моей веры».
2. Чехова пороли в детстве. Неудивительно для того времени и даже будто бы не страшно – всех тогда пороли. Страшнее, что эти воспоминания писатель пронёс с собой через всю жизнь. Как-то Антон Павлович, уже получивший Пушкинскую премию, признался знакомому литератору: «Знаете, меня в детстве отец так порол, что я до сих пор не могу забыть этого!».
3. Антону Павловичу тяжело давались языки. Каждый год он еле-еле дотягивал до «тройки» по греческому – оценки, позволявшей перейти в следующий класс гимназии.
4. В школьные годы будущий писатель прилежным поведением не отличался. Учитель П. Вуков вспоминал: «Его идею и острое словечко подхватывали товарищи, и это становилось источником веселья и смеха».
5. Чехов сохранил тёплые воспоминания об учителе богословия, протоиерее Фёдоре Покровском. Антон поддерживал отношения с ним вплоть до смерти священника в 1898 году. Несколько лет спустя дядя Митрофан писал отцу Чехова: "Антоша в своём письме ко мне высказал, что он обязан протоиерею не только учению Закону Божию, но и словесности, умению понимать живое слово и облекать его в изящную форму".
#чехов
👍6❤1