Герой нового цикла публикаций - Сергей Довлатов. Чемодан и пара компромиссов в качестве приза за победу в прошедшем конкурсе-квесте отправляется Наташе из Иркутска. Спасибо, что мы вместе.
#довлатов
#довлатов
👍7
Гром шёпота
Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе. Непростое время. Война, слава богу, осталась в бессознательном, а вот всё, что было дальше – поствоенный СССР – мы с вами прекрасно помним по циклу о Бродском. Или нет?
В шестидесятых началось массовое уголовное преследование литературных произведений, чья суть расходилась с политической парадигмой. «Я Пастернака не читал, но осуждаю» – вот это вот всё. Настоящая литература уходит в подполье.
25 августа 1968 года семь демонстрантов выходят на Красную площадь, протестуя против вторжения советских войск в Чехословакию. Их арестовывают через 5 минут после начала акции. «Инакомыслие» и «диссидентство» – слова, отражающие новую повестку дня.
Между официальными и подпольными литераторами пропасть – красная корочка Союза советских писателей. То самое «удостоверение», которое требует у входа в ресторан женщина с синдромом вахтёра в «Мастере и Маргарите» Булгакова.
Обладатель заветной книжицы получал право нигде не работать, нанимать литературного секретаря, по графику издавать свои произведения – короче, вести полноценную «литературную жизнь» – с творческими командировками в Крым, «круглыми столами», празднованиями дней национальных литератур, переходящих в запойные застолья, встречами с зарубежными коллегами и благодарными читателями.
У Довлатова ничего этого не было. Всё, что он мог предложить миру – маленькая правда. Не самая котируемая вещь в Советском Союзе.
Бродит Кривда с полосы на полосу,
Делится с соседской Кривдой опытом,
Но гремит напетое вполголоса,
Но гудит прочитанное шёпотом.
(Александр Галич "Мы не хуже Горация")
Довлатов и был тем шёпотом, посвятившим жизнь тому, чтобы заговорить во весь голос. «Я уехал из России, чтобы стать писателем, если бы меня печатали в России, я бы не уехал».
#довлатов
Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе. Непростое время. Война, слава богу, осталась в бессознательном, а вот всё, что было дальше – поствоенный СССР – мы с вами прекрасно помним по циклу о Бродском. Или нет?
В шестидесятых началось массовое уголовное преследование литературных произведений, чья суть расходилась с политической парадигмой. «Я Пастернака не читал, но осуждаю» – вот это вот всё. Настоящая литература уходит в подполье.
25 августа 1968 года семь демонстрантов выходят на Красную площадь, протестуя против вторжения советских войск в Чехословакию. Их арестовывают через 5 минут после начала акции. «Инакомыслие» и «диссидентство» – слова, отражающие новую повестку дня.
Между официальными и подпольными литераторами пропасть – красная корочка Союза советских писателей. То самое «удостоверение», которое требует у входа в ресторан женщина с синдромом вахтёра в «Мастере и Маргарите» Булгакова.
Обладатель заветной книжицы получал право нигде не работать, нанимать литературного секретаря, по графику издавать свои произведения – короче, вести полноценную «литературную жизнь» – с творческими командировками в Крым, «круглыми столами», празднованиями дней национальных литератур, переходящих в запойные застолья, встречами с зарубежными коллегами и благодарными читателями.
У Довлатова ничего этого не было. Всё, что он мог предложить миру – маленькая правда. Не самая котируемая вещь в Советском Союзе.
Бродит Кривда с полосы на полосу,
Делится с соседской Кривдой опытом,
Но гремит напетое вполголоса,
Но гудит прочитанное шёпотом.
(Александр Галич "Мы не хуже Горация")
Довлатов и был тем шёпотом, посвятившим жизнь тому, чтобы заговорить во весь голос. «Я уехал из России, чтобы стать писателем, если бы меня печатали в России, я бы не уехал».
#довлатов
👍7❤1
Лейтенанты и маршалы литературы
Союз советских писателей – бюрократическая структура. С жёсткой иерархией, табелью о рангах. Как-то поэт Борис Слуцкий иронически предложил «ввести для писателей звания и форму. Самое высокое – маршал литературы. На погонах – знаки отличия для каждого жанра». Шутку быстро подхватили:
– Первое офицерское звание?
– Только с вступлением в Союз – лейтенант прозы, поэзии и так далее.
– Может ли лейтенант критики критиковать подполковника прозы?
– Ни в коем случае. Только восхвалять. Звания вводятся для неуклонного проведения в литературе чёткой субординации.
– Как быть с поручиками Лермонтовым и Толстым?
– Присвоить посмертно звание маршалов.
В каждой шутке только доля шутки. На пути в этот официальный литературный рай существовало своё чистилище из кружков и объединений, Литературного института, где пытались «учить на писателя». Трудная дорога, в общем. Из «Невидимой книги» Довлатова (разговор рассказчика с редактором):
– Неплохо, неплохо… Только всё это не для печати. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.
– Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен.
Либо ты играешь по правилам, либо уходишь в подполье: «Я уже тогда знал о существовании так называемой второй культурной действительности. Той самой действительности, которая через несколько лет превратится в единственную реальность».
#довлатов
Союз советских писателей – бюрократическая структура. С жёсткой иерархией, табелью о рангах. Как-то поэт Борис Слуцкий иронически предложил «ввести для писателей звания и форму. Самое высокое – маршал литературы. На погонах – знаки отличия для каждого жанра». Шутку быстро подхватили:
– Первое офицерское звание?
– Только с вступлением в Союз – лейтенант прозы, поэзии и так далее.
– Может ли лейтенант критики критиковать подполковника прозы?
– Ни в коем случае. Только восхвалять. Звания вводятся для неуклонного проведения в литературе чёткой субординации.
– Как быть с поручиками Лермонтовым и Толстым?
– Присвоить посмертно звание маршалов.
В каждой шутке только доля шутки. На пути в этот официальный литературный рай существовало своё чистилище из кружков и объединений, Литературного института, где пытались «учить на писателя». Трудная дорога, в общем. Из «Невидимой книги» Довлатова (разговор рассказчика с редактором):
– Неплохо, неплохо… Только всё это не для печати. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.
– Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен.
Либо ты играешь по правилам, либо уходишь в подполье: «Я уже тогда знал о существовании так называемой второй культурной действительности. Той самой действительности, которая через несколько лет превратится в единственную реальность».
#довлатов
👍3
Четырёхэтажная литература
Русская литература в 60-е годы XX века имела два слоя и четыре этажа (см.схему). Верхний – голый официоз и публикуемая, но внутреннее оппозиционная литература. Нижний – сам- и тамиздат. Оба слоя были замкнутыми сами по себе, но внутри них постоянно происходила циркуляция: в верхнем – авторы скакали с этажа на этаж, в нижнем – самоиздат превращался в тамиздат, если рукопись добиралась до Запада и печаталась (с ведома или без ведома автора) в каком-нибудь европейском журнале.
Диалог из довлатовских записных книжек: «Губарев поспорил с Арьевым: «Антисоветское произведение может быть талантливым. Но может оказаться и бездарным. Бездарное произведение, если оно даже и антисоветское, всё равно бездарное». «Бездарное, но родное» – заметил Арьев".
Никто не знал, кто чего стоит, потому что не было открытого рынка. «Что не признано, то и гениально» – такая парадигма. Довлатова полностью своим в этой гениальной среде считать нельзя: «В Союзе диссидентом я не был. Пьянство не считается». В общем-то, прав: детские публикации, литературные связи родственников, учёба на филфаке – Сергею Донатовичу была уготована судьба «молодого прогрессивного автора». Но для этого нужно было продать душу или талант. Довлатов не захотел.
На вопрос, кому нужны его рассказы, герой «Заповедника» отвечает: «Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются». Из позднего интервью Довлатова: «Я писал, ходил по редакциям, всех знал и даже среди непечатающейся ленинградской молодёжи считался сравнительно удачливым. Я помню, как один менее преуспевающий автор, мой приятель, говорил: «Ну что тебе жаловаться? С тобой даже в «Авроре» здороваются!». Но ведь хочется большего, правда?
В 1977 году рассказы Сергея Довлатова публикуются в тамиздатских журналах «Континент» и «Время и мы». В издательстве «Ардис» появляется «Невидимая книга». Комментарий автора (1984 год): «Скажу без кокетства: издание этой книги тогда значило для меня гораздо больше, чем могла бы значить Нобелевская премия – сейчас. В моей жизни появился какой-то смысл, я перестал ощущать себя человеком без определённых занятий».
#довлатов
Русская литература в 60-е годы XX века имела два слоя и четыре этажа (см.схему). Верхний – голый официоз и публикуемая, но внутреннее оппозиционная литература. Нижний – сам- и тамиздат. Оба слоя были замкнутыми сами по себе, но внутри них постоянно происходила циркуляция: в верхнем – авторы скакали с этажа на этаж, в нижнем – самоиздат превращался в тамиздат, если рукопись добиралась до Запада и печаталась (с ведома или без ведома автора) в каком-нибудь европейском журнале.
Диалог из довлатовских записных книжек: «Губарев поспорил с Арьевым: «Антисоветское произведение может быть талантливым. Но может оказаться и бездарным. Бездарное произведение, если оно даже и антисоветское, всё равно бездарное». «Бездарное, но родное» – заметил Арьев".
Никто не знал, кто чего стоит, потому что не было открытого рынка. «Что не признано, то и гениально» – такая парадигма. Довлатова полностью своим в этой гениальной среде считать нельзя: «В Союзе диссидентом я не был. Пьянство не считается». В общем-то, прав: детские публикации, литературные связи родственников, учёба на филфаке – Сергею Донатовичу была уготована судьба «молодого прогрессивного автора». Но для этого нужно было продать душу или талант. Довлатов не захотел.
На вопрос, кому нужны его рассказы, герой «Заповедника» отвечает: «Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются». Из позднего интервью Довлатова: «Я писал, ходил по редакциям, всех знал и даже среди непечатающейся ленинградской молодёжи считался сравнительно удачливым. Я помню, как один менее преуспевающий автор, мой приятель, говорил: «Ну что тебе жаловаться? С тобой даже в «Авроре» здороваются!». Но ведь хочется большего, правда?
В 1977 году рассказы Сергея Довлатова публикуются в тамиздатских журналах «Континент» и «Время и мы». В издательстве «Ардис» появляется «Невидимая книга». Комментарий автора (1984 год): «Скажу без кокетства: издание этой книги тогда значило для меня гораздо больше, чем могла бы значить Нобелевская премия – сейчас. В моей жизни появился какой-то смысл, я перестал ощущать себя человеком без определённых занятий».
#довлатов
👍4❤1
Пиши ты, дурень, буквами!
«Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик – на уровне сердца, ума и души. Писатель – на космическом уровне. Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди»
Краткая формула довлатовского творчества. Сергей Донатович причислял себя именно к рассказчикам, а значит, главный его вопрос – КАК. Это, если хотите, эволюция литературной роли. Вспомните XIX век: поэт – писатель – литератор. Три культурологических образа, три парадигмы. У Довлатова похожая схема: писатель – прозаик – рассказчик.
Собственно, желанием быть просто рассказчиком Довлатов снова ставит себя в оппозицию официальной советской литературе. Цитата из книги «Ремесло»: «Борис Вахтин провозглашал: "Не пиши ты эпохами и катаклизмами! Не пиши ты страстями и локомотивами! А пиши ты, дурень, буквами – А, Б, В..."
Кстати, у Довлатова есть забавное правило: слова в предложении не должны начинаться с одной буквы. По сути, автору не важно, о чём писать, главное – это пресловутое КАК.
В письмах конца 70-х Довлатов, перечисляя любимые романы, сопровождает список «единственной цитатой, которую выписал за всю жизнь»: «Всю жизнь мечтал он об оригинальности сглаженной и приглушённой, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом общеупотребительной и привычной формы, всю жизнь стремился к выработке того сдержанного, непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают. Всю жизнь он заботился о незаметном стиле, не привлекающем ничьего внимания, и приходил в ужас от того, как он еще далёк от этого идеала». (Борис Пастернак «Доктор Живаго»)
Из другого письма: «И я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отличаюсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: всё, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откровение. И я не уверен, что над ними довлеет моя личная воля...»
Старая песня. Творец – проводник высших сил. Не чуждается Довлатов литературной метафизики прошлого, подводя итог этой мысли в «Филиале»: «Бог дал мне именно то, о чём я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У бога добавки не просят».
#довлатов
«Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик – на уровне сердца, ума и души. Писатель – на космическом уровне. Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди»
Краткая формула довлатовского творчества. Сергей Донатович причислял себя именно к рассказчикам, а значит, главный его вопрос – КАК. Это, если хотите, эволюция литературной роли. Вспомните XIX век: поэт – писатель – литератор. Три культурологических образа, три парадигмы. У Довлатова похожая схема: писатель – прозаик – рассказчик.
Собственно, желанием быть просто рассказчиком Довлатов снова ставит себя в оппозицию официальной советской литературе. Цитата из книги «Ремесло»: «Борис Вахтин провозглашал: "Не пиши ты эпохами и катаклизмами! Не пиши ты страстями и локомотивами! А пиши ты, дурень, буквами – А, Б, В..."
Кстати, у Довлатова есть забавное правило: слова в предложении не должны начинаться с одной буквы. По сути, автору не важно, о чём писать, главное – это пресловутое КАК.
В письмах конца 70-х Довлатов, перечисляя любимые романы, сопровождает список «единственной цитатой, которую выписал за всю жизнь»: «Всю жизнь мечтал он об оригинальности сглаженной и приглушённой, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом общеупотребительной и привычной формы, всю жизнь стремился к выработке того сдержанного, непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают. Всю жизнь он заботился о незаметном стиле, не привлекающем ничьего внимания, и приходил в ужас от того, как он еще далёк от этого идеала». (Борис Пастернак «Доктор Живаго»)
Из другого письма: «И я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отличаюсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: всё, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откровение. И я не уверен, что над ними довлеет моя личная воля...»
Старая песня. Творец – проводник высших сил. Не чуждается Довлатов литературной метафизики прошлого, подводя итог этой мысли в «Филиале»: «Бог дал мне именно то, о чём я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У бога добавки не просят».
#довлатов
👍5
Довлатов – мастер анекдота
Довлатов, которого мы все знаем, начинается с анекдота, записных книжек с забавными опечатками, историями и шаржами. Может, за это его ругают лобастые интеллигенты? За тяготение к низкому и пошлому жанру?
«Джинсы с тоником», «кофе с молотком», чемпионат по метанию бисера, ветчинное рыло. Что ещё в дневнике у Довлатова? Удачные цитаты: «Не так связывают любовь, дружба и уважение, как общая ненависть к кому-то». «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком». «Желание командовать в посторонней для себя области – есть тирания».
Смешные короткие истории: «Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы. Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит: «Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу».
Короче, Довлатов – мастер рассказывать анекдоты. Но что есть анекдот? Он вырастает из быта, но всегда тяготеет к абсурду. При всей своей малости и непритязательности анекдот охватывает все сферы человеческой жизни, потому уход Сергея Донатовича в сторону этого жанра вполне оправданный и сознательный. Вспомним, что начинал автор со сборника «Зона» – литературы совсем другого типа. Потому Довлатов, скорее, находит себя в анекдоте, чем снисходит до него.
Анекдот подразумевает разговорный стиль и предельную краткость. А Довлатов и хотел быть просто немногословным рассказчиком историй: «Я рассказываю истории. Я когда-то делал это устно, а потом начал эти истории записывать. Я чувствую себя естественно и нормально, когда я что-то рассказываю или записываю. Это органически естественное для меня состояние. Ничем другим я не занимаюсь с лёгкостью и удовольствием, всякая другая деятельность связана с какими-то сложностями, мучениями, напряжением сил. Поэтому всю свою жизнь я рассказываю истории, которые я либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил».
#довлатов
Довлатов, которого мы все знаем, начинается с анекдота, записных книжек с забавными опечатками, историями и шаржами. Может, за это его ругают лобастые интеллигенты? За тяготение к низкому и пошлому жанру?
«Джинсы с тоником», «кофе с молотком», чемпионат по метанию бисера, ветчинное рыло. Что ещё в дневнике у Довлатова? Удачные цитаты: «Не так связывают любовь, дружба и уважение, как общая ненависть к кому-то». «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком». «Желание командовать в посторонней для себя области – есть тирания».
Смешные короткие истории: «Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы. Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит: «Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу».
Короче, Довлатов – мастер рассказывать анекдоты. Но что есть анекдот? Он вырастает из быта, но всегда тяготеет к абсурду. При всей своей малости и непритязательности анекдот охватывает все сферы человеческой жизни, потому уход Сергея Донатовича в сторону этого жанра вполне оправданный и сознательный. Вспомним, что начинал автор со сборника «Зона» – литературы совсем другого типа. Потому Довлатов, скорее, находит себя в анекдоте, чем снисходит до него.
Анекдот подразумевает разговорный стиль и предельную краткость. А Довлатов и хотел быть просто немногословным рассказчиком историй: «Я рассказываю истории. Я когда-то делал это устно, а потом начал эти истории записывать. Я чувствую себя естественно и нормально, когда я что-то рассказываю или записываю. Это органически естественное для меня состояние. Ничем другим я не занимаюсь с лёгкостью и удовольствием, всякая другая деятельность связана с какими-то сложностями, мучениями, напряжением сил. Поэтому всю свою жизнь я рассказываю истории, которые я либо где-то слышал, либо выдумал, либо преобразил».
#довлатов
👍4❤2
Всхлип со смешком
«Юмор – не цель, а средство, и более того – инструмент познания жизни: если ты исследуешь какое-то явление, то найди – что в нём смешного, и явление раскроется тебе во всей полноте».
Довлатов – не гений комедии. Он зачастую просто смеётся. Не иронизирует, не издевается, не хихикает. Просто смеётся, по Шопенгауэру: «Преднамеренно смешное – это шутка. Если же шутка скрывается за серьёзностью, то это – ирония… Обратное иронии – скрытая за шуткой серьёзность, это юмор».
Итого: юмор стоит выше иронии, будучи обращённым более во внутренний план, чем во внешний. Анекдот – лишь средство донести юмор до читателя, способ скрыть за улыбкой серьёзные и личностно важные вещи.
Но даже от хороших рассказчиков в большом количестве быстро устаёшь. Кому нужны только хохмы? Поэтому Довлатов делает закономерный шаг к драме: «Отсутствие чувства юмора – трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы – такая же беда».
Из воспоминаний Абрама Терца: «Вкус мог ему отказывать, – он, повторяю, мечтал о читателе плачущем. Смеющегося знал и оттого, наверное, ценил мало. Обладая редким чутьём на юмор… Довлатов, в общем-то, не выходил из рамок российской традиции, в которой смех – это низость. Желая уязвить, он говорил про нас с Генисом: «Они делят литературу на смешную и плохую». Думаю, всё дело в том, что Сергей очень желал массового читателя и понимал, что тому нужен именно всхлип рядом со смешком».
#довлатов
«Юмор – не цель, а средство, и более того – инструмент познания жизни: если ты исследуешь какое-то явление, то найди – что в нём смешного, и явление раскроется тебе во всей полноте».
Довлатов – не гений комедии. Он зачастую просто смеётся. Не иронизирует, не издевается, не хихикает. Просто смеётся, по Шопенгауэру: «Преднамеренно смешное – это шутка. Если же шутка скрывается за серьёзностью, то это – ирония… Обратное иронии – скрытая за шуткой серьёзность, это юмор».
Итого: юмор стоит выше иронии, будучи обращённым более во внутренний план, чем во внешний. Анекдот – лишь средство донести юмор до читателя, способ скрыть за улыбкой серьёзные и личностно важные вещи.
Но даже от хороших рассказчиков в большом количестве быстро устаёшь. Кому нужны только хохмы? Поэтому Довлатов делает закономерный шаг к драме: «Отсутствие чувства юмора – трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы – такая же беда».
Из воспоминаний Абрама Терца: «Вкус мог ему отказывать, – он, повторяю, мечтал о читателе плачущем. Смеющегося знал и оттого, наверное, ценил мало. Обладая редким чутьём на юмор… Довлатов, в общем-то, не выходил из рамок российской традиции, в которой смех – это низость. Желая уязвить, он говорил про нас с Генисом: «Они делят литературу на смешную и плохую». Думаю, всё дело в том, что Сергей очень желал массового читателя и понимал, что тому нужен именно всхлип рядом со смешком».
#довлатов
👍5
Было или не было?
Книги Довлатова читаются как авторский дневник. Сергею Донатовичу почему-то веришь беспрекословно. Дело в постоянном использовании исторических лиц и подлинных имён. Рассказы и повести выдают себя за очерки, мол, вот так оно всё и было с этими самыми людьми. Если не верите, можете писать письма в приёмную президента, налоговую и спортлото.
«Зона» начинается с предупреждения: «Имена, события, даты – всё здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали, которые несущественны. Поэтому всякое сходство между героями книги и живыми людьми является злонамеренным. А всякий художественный домысел – непредвиденным и случайным».
Хорошая наживка и заглатывается без труда. Но мы-то умнее, правда? Однако Сергей Довлатов таков, что даже искушённые читатели невольно вовлекаются в эту игру «было или не было».
Современники писателя об этой игре – Анатолий Найман и Пётр Вайль. Найман, комментируя книгу «Соло на ундервуде»: «Я в самом деле один из персонажей этой книги. И как персонажу, мне говорить об авторе неуместно. И неуютно».
Вайль: «Сергей много и охотно сочинял про знакомых. Причём я не раз наблюдал, как он рассказывал небылицы про людей, тут же сидевших, развесивших уши не хуже прочих, будто речь не про них… Довлатов соблюдал то правдоподобие, которое было правдивее фактов – оттого его злословию верили безоговорочно».
Довлатов – это псевдодокументализм, выдумки, замаскированные под реальные факты. Если вы знакомы со множеством произведений автора, то наверняка замечали, как одна и та же фраза из книги в книгу повторяется разными героями, в разных ситуациях и с разными интонациями. Довлатов постепенно уходит от реальных имён к выдуманным, сохраняя, однако, отчётливую связь между литературным персонажем и реальным прототипом.
Довлатов стремится к точности, резкости и бескомпромиссности. Вот только реальные люди – не бессловесные литературные персонажи. И писательская «правда» может оказаться ложью. А если истиной? Часто это ещё хуже, особенно если дело касается описания заведомо негативных качеств.
В общем, «окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря – беспринципных». А читателям, грубо говоря, всё равно, существовал или нет человек, ставший реальным прототипом любимого или нелюбимого литературного героя. Для них чаще всего – это просто довлатовские персонажи.
#довлатов
Книги Довлатова читаются как авторский дневник. Сергею Донатовичу почему-то веришь беспрекословно. Дело в постоянном использовании исторических лиц и подлинных имён. Рассказы и повести выдают себя за очерки, мол, вот так оно всё и было с этими самыми людьми. Если не верите, можете писать письма в приёмную президента, налоговую и спортлото.
«Зона» начинается с предупреждения: «Имена, события, даты – всё здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали, которые несущественны. Поэтому всякое сходство между героями книги и живыми людьми является злонамеренным. А всякий художественный домысел – непредвиденным и случайным».
Хорошая наживка и заглатывается без труда. Но мы-то умнее, правда? Однако Сергей Довлатов таков, что даже искушённые читатели невольно вовлекаются в эту игру «было или не было».
Современники писателя об этой игре – Анатолий Найман и Пётр Вайль. Найман, комментируя книгу «Соло на ундервуде»: «Я в самом деле один из персонажей этой книги. И как персонажу, мне говорить об авторе неуместно. И неуютно».
Вайль: «Сергей много и охотно сочинял про знакомых. Причём я не раз наблюдал, как он рассказывал небылицы про людей, тут же сидевших, развесивших уши не хуже прочих, будто речь не про них… Довлатов соблюдал то правдоподобие, которое было правдивее фактов – оттого его злословию верили безоговорочно».
Довлатов – это псевдодокументализм, выдумки, замаскированные под реальные факты. Если вы знакомы со множеством произведений автора, то наверняка замечали, как одна и та же фраза из книги в книгу повторяется разными героями, в разных ситуациях и с разными интонациями. Довлатов постепенно уходит от реальных имён к выдуманным, сохраняя, однако, отчётливую связь между литературным персонажем и реальным прототипом.
Довлатов стремится к точности, резкости и бескомпромиссности. Вот только реальные люди – не бессловесные литературные персонажи. И писательская «правда» может оказаться ложью. А если истиной? Часто это ещё хуже, особенно если дело касается описания заведомо негативных качеств.
В общем, «окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря – беспринципных». А читателям, грубо говоря, всё равно, существовал или нет человек, ставший реальным прототипом любимого или нелюбимого литературного героя. Для них чаще всего – это просто довлатовские персонажи.
#довлатов
👍5👏1
Что читал Довлатов?
«Мы были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанного. Книги, возможно благодаря их свойству формальной завершённости, приобретали над нами абсолютную власть. Диккенс был реальней Сталина и Берии. Романы больше всего остального влияли на наше поведение и разговоры, а разговоры наши на девять десятых были разговорами о романах. Это превращалось в порочный круг, но мы не стремились из него вырваться».
Вы не ошиблись, это Бродский. Но его слова справедливы и для Довлатова, и для всех шестидесятников. Хотя предпочтение книги жизни – это, вообще говоря, старая русская традиция.
Из воспоминаний Евгения Рейна: «Часами он мог говорить о литературе; вывести его из себя, довести до ярости, до отчаяния мог только литературный спор. Почти дословно помню, как Сергей во время какого-то разговора разгорячился и закричал: «Ни одной минуты жизни не стану тратить на починку фановой трубы или утюга, потому что у меня полно литературных дел, и чтение – это тоже литературное дело».
Сегодня начнём разговор о «золотой полке» Довлатова. Не той, где стоят абсолютно лучшие произведения. Мы скажем несколько слов о любимых.
«Для меня, 20-летнего, было несомненно, что на первом месте стоит американская проза, а за ней русская, которая всё-таки нравилась и всегда была дорога, а сейчас стала ближе, когда я оказался на Западе. Затем уже дальше я расположил бы французских прозаиков и чуть ли не на последнем месте немецких…»
#довлатов
«Мы были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанного. Книги, возможно благодаря их свойству формальной завершённости, приобретали над нами абсолютную власть. Диккенс был реальней Сталина и Берии. Романы больше всего остального влияли на наше поведение и разговоры, а разговоры наши на девять десятых были разговорами о романах. Это превращалось в порочный круг, но мы не стремились из него вырваться».
Вы не ошиблись, это Бродский. Но его слова справедливы и для Довлатова, и для всех шестидесятников. Хотя предпочтение книги жизни – это, вообще говоря, старая русская традиция.
Из воспоминаний Евгения Рейна: «Часами он мог говорить о литературе; вывести его из себя, довести до ярости, до отчаяния мог только литературный спор. Почти дословно помню, как Сергей во время какого-то разговора разгорячился и закричал: «Ни одной минуты жизни не стану тратить на починку фановой трубы или утюга, потому что у меня полно литературных дел, и чтение – это тоже литературное дело».
Сегодня начнём разговор о «золотой полке» Довлатова. Не той, где стоят абсолютно лучшие произведения. Мы скажем несколько слов о любимых.
«Для меня, 20-летнего, было несомненно, что на первом месте стоит американская проза, а за ней русская, которая всё-таки нравилась и всегда была дорога, а сейчас стала ближе, когда я оказался на Западе. Затем уже дальше я расположил бы французских прозаиков и чуть ли не на последнем месте немецких…»
#довлатов
👍4
Любимый писатель Довлатова
Если американская проза для шестидесятников безоговорочно брала золото в литературном марафоне, то первым из первых, конечно, оказывался Эрнест Хемингуэй. Кумир целой эпохи, папа Хэм. Автор книги собственной жизни с войной, корридой, охотой и путешествиями. С настоящей любовью и жирной свинцовой точкой в конце.
Из книги «Мир советского человека» уже знакомых нам Вайля и Гениса: «Главным американцем в советской истории был писатель Эрнест Хемингуэй. Только в его книгах советские читатели нашли идеалы, сформировавшие мировоззрение целого поколения. Стиль его прозы определил стиль шестидесятников».
Теперь к Довлатову. Одна из глав «Невидимой книги» начинается так: «1960 год. Новая творческая волна. Рассказы, пошлые до изумления. Тема – одиночество. Неизменный антураж – вечеринка. Выпирающие рёбра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий».
В общем, действительно, имел место бурный и драматический роман между русским обществом и великим американским писателем, развивавшийся по формуле, обозначенной Довлатовым в рецензии на книгу Раисы Орловой «Хемингуэй в России»: открытие в тридцатые годы – опала в сороковые – реабилитация и романтическая любовь в шестидесятые – угасание «романа» в семидесятые. «Именно в эту пору, когда Хемингуэй завоевал журналы и издательства, сцену и кинематограф, русское общество начало охладевать к своему кумиру. Любовь к нему перестала быть личной, интимной, полузапретной. Она стала общей, дозволенной, массовой, а это ли не верный признак угасания чувств?»
Рецензия вышла под заглавием «Папа и блудные дети» и заканчивалась ностальгически: «Хемингуэй был кумиром, а любовь или хотя бы благодарность к развенчанному кумиру требует от нас известной доли благородства, поэтому главная ценность книги Раисы Орловой именно в том, что она пробуждает добрые чувства в тех из нас, кто ещё способен на это».
Эрнест Хемингуэй – действительно знаковый автор, которым вдохновлялись и будут вдохновляться как простые люди, так и писатели, поэты, люди искусства. Егор Аполлонов – как раз из тех, кто, вдохновившись творчеством американского прозаика, начал свой путь на поприще литературы и уже добился определённых высот. На его канале «Хемингуэй позвонит» можно найти не только рецензии на книги, но и приглашения на мероприятия, посвящённые литературному мастерству, и, вообще, всё самое интересное из мира литературы.
Сейчас Егор развивает новый проект – канал "Фрида пишет". Это дневник Фриды Кало, великолепной художницы, ставшей символом воли и феминизма. Слова о безграничной любви, отчаянии и одиночестве. Слова о воле, несокрушимости и стремлении жить. Обещаю, вы найдёте здесь вдохновение!
#довлатов
Если американская проза для шестидесятников безоговорочно брала золото в литературном марафоне, то первым из первых, конечно, оказывался Эрнест Хемингуэй. Кумир целой эпохи, папа Хэм. Автор книги собственной жизни с войной, корридой, охотой и путешествиями. С настоящей любовью и жирной свинцовой точкой в конце.
Из книги «Мир советского человека» уже знакомых нам Вайля и Гениса: «Главным американцем в советской истории был писатель Эрнест Хемингуэй. Только в его книгах советские читатели нашли идеалы, сформировавшие мировоззрение целого поколения. Стиль его прозы определил стиль шестидесятников».
Теперь к Довлатову. Одна из глав «Невидимой книги» начинается так: «1960 год. Новая творческая волна. Рассказы, пошлые до изумления. Тема – одиночество. Неизменный антураж – вечеринка. Выпирающие рёбра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий».
В общем, действительно, имел место бурный и драматический роман между русским обществом и великим американским писателем, развивавшийся по формуле, обозначенной Довлатовым в рецензии на книгу Раисы Орловой «Хемингуэй в России»: открытие в тридцатые годы – опала в сороковые – реабилитация и романтическая любовь в шестидесятые – угасание «романа» в семидесятые. «Именно в эту пору, когда Хемингуэй завоевал журналы и издательства, сцену и кинематограф, русское общество начало охладевать к своему кумиру. Любовь к нему перестала быть личной, интимной, полузапретной. Она стала общей, дозволенной, массовой, а это ли не верный признак угасания чувств?»
Рецензия вышла под заглавием «Папа и блудные дети» и заканчивалась ностальгически: «Хемингуэй был кумиром, а любовь или хотя бы благодарность к развенчанному кумиру требует от нас известной доли благородства, поэтому главная ценность книги Раисы Орловой именно в том, что она пробуждает добрые чувства в тех из нас, кто ещё способен на это».
Эрнест Хемингуэй – действительно знаковый автор, которым вдохновлялись и будут вдохновляться как простые люди, так и писатели, поэты, люди искусства. Егор Аполлонов – как раз из тех, кто, вдохновившись творчеством американского прозаика, начал свой путь на поприще литературы и уже добился определённых высот. На его канале «Хемингуэй позвонит» можно найти не только рецензии на книги, но и приглашения на мероприятия, посвящённые литературному мастерству, и, вообще, всё самое интересное из мира литературы.
Сейчас Егор развивает новый проект – канал "Фрида пишет". Это дневник Фриды Кало, великолепной художницы, ставшей символом воли и феминизма. Слова о безграничной любви, отчаянии и одиночестве. Слова о воле, несокрушимости и стремлении жить. Обещаю, вы найдёте здесь вдохновение!
#довлатов
👍2
Золотая полка Довлатова
Мне кажется, список – это отдельный литературный жанр в духе модернизма. Итак, представляем вашему вниманию список чтения Сергея Довлатова.
#довлатов
Мне кажется, список – это отдельный литературный жанр в духе модернизма. Итак, представляем вашему вниманию список чтения Сергея Довлатова.
#довлатов
👍2
Ад – это мы сами
«Он исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломлённостью во взгляде» – вспоминал Иосиф Бродский.
Свиток рассказов – «Зона» – рукопись, благодаря которой Сергей Донатович стал известен в кругу диссидентской литературы. На самом деле, это произведение окончательно сложилось уже после смерти автора. Книга-росток, по сути, превратилась в книгу-итог.
Довлатов три года отслужил во внутренних войсках в охране исправительных колоний в Коми. Итогом службы стали «Записки надзирателя» (первый вариант названия), написанные в два слоя и напечатанные разными шрифтами. Алихановские истории – прямым, довлатовские комментарии – курсивом.
Кажется, после Шаламова и Солженицына лагерная тема должна быть исчерпана, а тезису «Лагерь – это ад» возведён постамент, но Довлатов был не согласен. «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключёнными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролёрами производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.
По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключённый годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы».
Ад – это другие? «По Солженицыну, лагерь – это ад. Я же думаю, что ад – это мы сами». Короче, «Зона» – мужская книга, в которой всё подчинено формуле: кровь + коктейль из кортизола и норадреналина + самогон и женщины.
#довлатов
«Он исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломлённостью во взгляде» – вспоминал Иосиф Бродский.
Свиток рассказов – «Зона» – рукопись, благодаря которой Сергей Донатович стал известен в кругу диссидентской литературы. На самом деле, это произведение окончательно сложилось уже после смерти автора. Книга-росток, по сути, превратилась в книгу-итог.
Довлатов три года отслужил во внутренних войсках в охране исправительных колоний в Коми. Итогом службы стали «Записки надзирателя» (первый вариант названия), написанные в два слоя и напечатанные разными шрифтами. Алихановские истории – прямым, довлатовские комментарии – курсивом.
Кажется, после Шаламова и Солженицына лагерная тема должна быть исчерпана, а тезису «Лагерь – это ад» возведён постамент, но Довлатов был не согласен. «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключёнными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролёрами производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.
По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключённый годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы».
Ад – это другие? «По Солженицыну, лагерь – это ад. Я же думаю, что ад – это мы сами». Короче, «Зона» – мужская книга, в которой всё подчинено формуле: кровь + коктейль из кортизола и норадреналина + самогон и женщины.
#довлатов
👍4
Трудна дорога от правды к истине
«Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы». После армейской каторги идёт журналистская. «Компромисс» – моя любимая книга у Довлатова – как и «Зона», написана двумя шрифтами. В ней автор якобы разбавляет свои газетные опусы рассказами о том, как оно было на самом деле.
Ведь Советская печать изображала не действительность, а то, какой должна быть действительность. По мнению партии, естественно. Журналисты писали не то, что видели и думали, а то, что требовали. Плюс симулировали страсть, покорность, наслаждение и делали вид, что верят в то, что породили их печатные машинки. Таково было советское двоемыслие.
Если в «Зоне» мы видели только два полюса, то «Компромисс» расширяет бестиарий. С верными слугами режима и диссидентами, думаю, всё понятно. А вот о внутренних эмигрантах в лице Эрика Буша стоит сказать пару слов. Это люди второй культуры, люди искусства, имеющие своё мнение и свою позицию, но зарабатывающие на жизнь тяжёлой физической работой.
Не могу не пересказать этот момент. В одной из глав «Компромисса» герой-рассказчик и Эрик Буш идут устраиваться кочегарами в котельную – местообитание вышеназванных внутренних эмигрантов. Контингент соответствующий: буддист, ищущий спокойствие в монастыре собственного духа; художник, работающий в традициях метафизического синтетизма, создающий цикл «Мёртвые истины» – короче, рисует тару (ящики, банки, чехлы); теоретик музыки, увлечённых политональными наложениями у Бриттена. Компания изображена с насмешливым сочувствием. Если не читали – советую.
Но это ещё не вишенка. Самый смак – в гневном монологе Буша: «Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна!.. Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным истокам... А тут?! Какие-то дзенбуддисты с метафизиками! Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!..»
#довлатов
«Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы». После армейской каторги идёт журналистская. «Компромисс» – моя любимая книга у Довлатова – как и «Зона», написана двумя шрифтами. В ней автор якобы разбавляет свои газетные опусы рассказами о том, как оно было на самом деле.
Ведь Советская печать изображала не действительность, а то, какой должна быть действительность. По мнению партии, естественно. Журналисты писали не то, что видели и думали, а то, что требовали. Плюс симулировали страсть, покорность, наслаждение и делали вид, что верят в то, что породили их печатные машинки. Таково было советское двоемыслие.
Если в «Зоне» мы видели только два полюса, то «Компромисс» расширяет бестиарий. С верными слугами режима и диссидентами, думаю, всё понятно. А вот о внутренних эмигрантах в лице Эрика Буша стоит сказать пару слов. Это люди второй культуры, люди искусства, имеющие своё мнение и свою позицию, но зарабатывающие на жизнь тяжёлой физической работой.
Не могу не пересказать этот момент. В одной из глав «Компромисса» герой-рассказчик и Эрик Буш идут устраиваться кочегарами в котельную – местообитание вышеназванных внутренних эмигрантов. Контингент соответствующий: буддист, ищущий спокойствие в монастыре собственного духа; художник, работающий в традициях метафизического синтетизма, создающий цикл «Мёртвые истины» – короче, рисует тару (ящики, банки, чехлы); теоретик музыки, увлечённых политональными наложениями у Бриттена. Компания изображена с насмешливым сочувствием. Если не читали – советую.
Но это ещё не вишенка. Самый смак – в гневном монологе Буша: «Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна!.. Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным истокам... А тут?! Какие-то дзенбуддисты с метафизиками! Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!..»
#довлатов
👍6❤3
Врать – по приказу и по привычке
Продолжим обзор советского бестиария. К верным слугам режима, диссидентам и внутренним эмигрантам добавляется огромное молчаливое большинство. То, с чьего молчаливого согласия происходят самые ужасные преступления. Простые, в общем-то, люди. Ходят на работу, ругаются с супругами. «Человек я самый обыкновенный, хотя не скрою, работу люблю и в коллективе меня уважают».
Есть и пятый тип людей – это те, что между сторонниками режима и диссидентами. Они не принимают систему, но вынуждены ей служить. Они упираются, внутреннее отстраняются, но идут на сделку с теми, кто имеет власть, потому что иначе не могут. Так сложились обстоятельства. «Компромисс» – именно о таких людях.
Из писем диссидентского писателя, Виталия Сёмина: «Человек, не вступающий в компромиссы – монстр. Есть только один способ избегнуть компромисса – принудить к нему другого. Компромисс признаёт, что мир сложен, что самоограничение – единственный способ сохранить его приемлемым для всех. Тирания и лицедейство – это лишь два способа обойтись без компромиссов».
Чем является компромисс в одноимённой книге? Мелкой подлостью, низостью, формой тирании. В настоящем компромиссе на уступки идут обе стороны. В довлатовской книге на месте оппонента – государственная махина, под которую человек вынужден прогибаться. Он отступает перед железным катком безличной силы.
В парадигме подобной моральной мягкости изображено большинство героев произведения. Они рассказывают о встречах с интересными людьми, но мечтают о заграничных шмотках, ругают начальство, но выполняют идиотские задания, говорят о творческой свободе, но ждут характеристику для поездки в ГДР. Короче – врут. По приказу и по привычке.
Ещё одна сочная цитата: «– Мы даём вам шанс исправиться. Идите на завод. Проявите себя на тяжёлой физической работе. Станьте рабкором. Отражайте в своих корреспонденциях подлинную жизнь…
– Да за подлинную жизнь вы меня без суда расстреляете!»
#довлатов
Продолжим обзор советского бестиария. К верным слугам режима, диссидентам и внутренним эмигрантам добавляется огромное молчаливое большинство. То, с чьего молчаливого согласия происходят самые ужасные преступления. Простые, в общем-то, люди. Ходят на работу, ругаются с супругами. «Человек я самый обыкновенный, хотя не скрою, работу люблю и в коллективе меня уважают».
Есть и пятый тип людей – это те, что между сторонниками режима и диссидентами. Они не принимают систему, но вынуждены ей служить. Они упираются, внутреннее отстраняются, но идут на сделку с теми, кто имеет власть, потому что иначе не могут. Так сложились обстоятельства. «Компромисс» – именно о таких людях.
Из писем диссидентского писателя, Виталия Сёмина: «Человек, не вступающий в компромиссы – монстр. Есть только один способ избегнуть компромисса – принудить к нему другого. Компромисс признаёт, что мир сложен, что самоограничение – единственный способ сохранить его приемлемым для всех. Тирания и лицедейство – это лишь два способа обойтись без компромиссов».
Чем является компромисс в одноимённой книге? Мелкой подлостью, низостью, формой тирании. В настоящем компромиссе на уступки идут обе стороны. В довлатовской книге на месте оппонента – государственная махина, под которую человек вынужден прогибаться. Он отступает перед железным катком безличной силы.
В парадигме подобной моральной мягкости изображено большинство героев произведения. Они рассказывают о встречах с интересными людьми, но мечтают о заграничных шмотках, ругают начальство, но выполняют идиотские задания, говорят о творческой свободе, но ждут характеристику для поездки в ГДР. Короче – врут. По приказу и по привычке.
Ещё одна сочная цитата: «– Мы даём вам шанс исправиться. Идите на завод. Проявите себя на тяжёлой физической работе. Станьте рабкором. Отражайте в своих корреспонденциях подлинную жизнь…
– Да за подлинную жизнь вы меня без суда расстреляете!»
#довлатов
👍3
Кризис среднего возраста
– Я всего лишь убил человека и пытался сжечь его труп. А ты?!
Мол, ты со своей журналистикой поступаешь ещё хуже – ты убиваешь души. Такими словами и таким смыслом кончаются 12 компромиссов – 12 антиподвигов Геракла-Довлатова.
Кровь, страх, самогон и женщины в «Зоне» трансформируются в ложь, вино и женщин в «Компромиссе». Напитки солиднее, женщины красивее, но суть прежняя. Кстати, в одной из историй Довлатов-герой встречает своё альтер-эго из прошлой книги, как раз-таки «Зоны» – бывшего конвоира Алиханова. Портрет даётся ироничный, почти злой. Довлатов-автор будто прощается с романтизмом первых литературных опытов.
Другая история начинается с драматической, язвительной сцены: корреспондент Довлатов чинит главному редактору разошедшиеся сзади штаны, впервые испытывая к нему симпатию: «Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в одинаковых (я должен раскрыть эту маленькую тайну) голубых кальсонах». Вся сцена – сюжетная реализация поговорки о лизании задницы начальству.
И как жить в такой парадигме? В финальных историях «Компромисса» мы видим героя в состоянии кризиса среднего возраста. «Кто я? Зачем здесь нахожусь? Почему лежу за ширмой в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась жизнь!..»
«Что я мог ей ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища, жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного – сидеть вот так, молчать, не думать?..»
#довлатов
– Я всего лишь убил человека и пытался сжечь его труп. А ты?!
Мол, ты со своей журналистикой поступаешь ещё хуже – ты убиваешь души. Такими словами и таким смыслом кончаются 12 компромиссов – 12 антиподвигов Геракла-Довлатова.
Кровь, страх, самогон и женщины в «Зоне» трансформируются в ложь, вино и женщин в «Компромиссе». Напитки солиднее, женщины красивее, но суть прежняя. Кстати, в одной из историй Довлатов-герой встречает своё альтер-эго из прошлой книги, как раз-таки «Зоны» – бывшего конвоира Алиханова. Портрет даётся ироничный, почти злой. Довлатов-автор будто прощается с романтизмом первых литературных опытов.
Другая история начинается с драматической, язвительной сцены: корреспондент Довлатов чинит главному редактору разошедшиеся сзади штаны, впервые испытывая к нему симпатию: «Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в одинаковых (я должен раскрыть эту маленькую тайну) голубых кальсонах». Вся сцена – сюжетная реализация поговорки о лизании задницы начальству.
И как жить в такой парадигме? В финальных историях «Компромисса» мы видим героя в состоянии кризиса среднего возраста. «Кто я? Зачем здесь нахожусь? Почему лежу за ширмой в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась жизнь!..»
«Что я мог ей ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища, жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного – сидеть вот так, молчать, не думать?..»
#довлатов
👍6
Служители пушкинского культа
«Выше всех литературу ценят в России, в России за литературу убивают». Осип Мандельштам
Движемся дальше. На очереди «Заповедник». Осколок прошлого в настоящем. Утопия. Место, которое есть, как память о времени, которого уже нет.
Довлатов-герой оказывается в Пушкинских горах – главном месте, где так остро чувствуется, что Александр Сергеевич – наше всё. В советское время многие приезжали туда, чтобы действительно прикоснуться к почти священным местам. Но наряду с ними в заповедник ехали, потому что читали Пушкина в школе, или потому что в профсоюзном комитете были билеты, или потому что на турбазе можно было неплохо выпить, отвлечься от суеты. В общем, публика была разношёрстная.
Не менее удивительны и гиды-экскурсоводы. Толпа интеллигентов, прекрасно проводящая время в Пушкинских горах в размышлениях и праздном отдыхе, заодно зарабатывающая неплохие деньги, неся нашего главного поэта в массы. Главный герой книги попадает сюда именно таким образом, оказываясь на новом кругу советского безумия.
«Все служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моём невежестве, цинизме, корыстолюбии»
Старая песня – утопия приобретает приставку «анти-». Заповедник – почти ковчег, на котором собрались потерпевшие крушение в жизни люди. Одинокие и мечтающие о замужестве девушки; гений и лентяй Митрофанов, обнаруживший единственное место, где можно быть верным своей природе – рассказывать и больше ничего не делать; литератор-неудачник Потоцкий с фантастическими планами, бездарными сюжетами и талантливыми запоями. Плюс наш герой.
«Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных».
#довлатов
«Выше всех литературу ценят в России, в России за литературу убивают». Осип Мандельштам
Движемся дальше. На очереди «Заповедник». Осколок прошлого в настоящем. Утопия. Место, которое есть, как память о времени, которого уже нет.
Довлатов-герой оказывается в Пушкинских горах – главном месте, где так остро чувствуется, что Александр Сергеевич – наше всё. В советское время многие приезжали туда, чтобы действительно прикоснуться к почти священным местам. Но наряду с ними в заповедник ехали, потому что читали Пушкина в школе, или потому что в профсоюзном комитете были билеты, или потому что на турбазе можно было неплохо выпить, отвлечься от суеты. В общем, публика была разношёрстная.
Не менее удивительны и гиды-экскурсоводы. Толпа интеллигентов, прекрасно проводящая время в Пушкинских горах в размышлениях и праздном отдыхе, заодно зарабатывающая неплохие деньги, неся нашего главного поэта в массы. Главный герой книги попадает сюда именно таким образом, оказываясь на новом кругу советского безумия.
«Все служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моём невежестве, цинизме, корыстолюбии»
Старая песня – утопия приобретает приставку «анти-». Заповедник – почти ковчег, на котором собрались потерпевшие крушение в жизни люди. Одинокие и мечтающие о замужестве девушки; гений и лентяй Митрофанов, обнаруживший единственное место, где можно быть верным своей природе – рассказывать и больше ничего не делать; литератор-неудачник Потоцкий с фантастическими планами, бездарными сюжетами и талантливыми запоями. Плюс наш герой.
«Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных».
#довлатов
👍3👏1
Лишний человек
Народные толпы превратили «народную тропу» в вытоптанную поляну. Местные обитатели, как попугаи, повторяют слова о великом поэте и гражданине, убитом по указке самодержавия рукой великосветского шкоды. Короче – пошло. Но наш герой снова не находит сил противостоять этой пошлости, снова идёт на компромисс, подстраиваясь под систему.
«Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щёголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нём. Да ещё на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение».
Очередная история продажи души. Причём в масштабах отдельного заповедника – это просто буря в стакане. Вокруг Пушкинских гор – грубая деревенская жизнь. И центр её – алкоголик Михал Иваныч. Это тот же Эрик Буш, но другого масштаба и колорита. Лишний человек. В его худой избе снимает комнату герой-рассказчик.
Михал Иваныч бунтует – смешно, бессмысленно и беспощадно. К таким характерам Довлатов-автор испытывает странное влечение, чувствуя с ними внутреннее родство.
«Что он за личность, я так и не понял. С виду - нелепый, добрый, бестолковый. Однажды повесил двух кошек на рябине. Петли смастерил из рыболовной лески.
- Расплодились, - говорит, - шумовки, сопсюду лузгают...
Как-то раз я нечаянно задвинул изнутри щеколду. И он до утра просидел на крыльце, боялся меня разбудить...»
Русский бунт в масштабах отдельно взятой души.
#довлатов
Народные толпы превратили «народную тропу» в вытоптанную поляну. Местные обитатели, как попугаи, повторяют слова о великом поэте и гражданине, убитом по указке самодержавия рукой великосветского шкоды. Короче – пошло. Но наш герой снова не находит сил противостоять этой пошлости, снова идёт на компромисс, подстраиваясь под систему.
«Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щёголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нём. Да ещё на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение».
Очередная история продажи души. Причём в масштабах отдельного заповедника – это просто буря в стакане. Вокруг Пушкинских гор – грубая деревенская жизнь. И центр её – алкоголик Михал Иваныч. Это тот же Эрик Буш, но другого масштаба и колорита. Лишний человек. В его худой избе снимает комнату герой-рассказчик.
Михал Иваныч бунтует – смешно, бессмысленно и беспощадно. К таким характерам Довлатов-автор испытывает странное влечение, чувствуя с ними внутреннее родство.
«Что он за личность, я так и не понял. С виду - нелепый, добрый, бестолковый. Однажды повесил двух кошек на рябине. Петли смастерил из рыболовной лески.
- Расплодились, - говорит, - шумовки, сопсюду лузгают...
Как-то раз я нечаянно задвинул изнутри щеколду. И он до утра просидел на крыльце, боялся меня разбудить...»
Русский бунт в масштабах отдельно взятой души.
#довлатов
👍1
Твоё дело – слово
Герой «Заповедника» живёт с постоянным ощущением тупика и катастрофы – «Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре». Герой, как обычно, представляет собой автопсихологический портрет. Рассказчик и сам Довлатов совпадают по большинству пунктов. Они свято верят в слово, мечтают о шедевре, о своём читателе – «Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело, но твоё дело – слово».
Двадцать лет жизни в подполье – без публикаций, без читателей – делают из героя человека «на грани душевного расстройства» – «Ты завидуешь любому, кто называет себя писателем. Кто может, вытащив удостоверение, документально это засвидетельствовать». Итого имеем диагноз: комплекс непризнанного гения, отягчённый жизнью страшного халтурщика. Последствия: разрушение себя и собственной семьи. Лекарство (любимое у русских неудачников): пьянство.
И на фоне Пушкин, к которому герой испытывает какую-то ревность, недоумение: «Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должно быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый – гений?».
Литературная катастрофа осложняется драмой отъезда. Если кратко – жена и дочь хотят ехать, а герой сомневается, сможет ли он устроить свою жизнь за океаном. В итоге уезжает. Получилось или нет устроиться – вопрос другой. «Берёзы, оказывается, растут повсюду. Но разве от этого легче?». Попытка к бегству не удалась. Другая жизнь ушла на то, чтобы рассказать о первой.
#довлатов
Герой «Заповедника» живёт с постоянным ощущением тупика и катастрофы – «Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре». Герой, как обычно, представляет собой автопсихологический портрет. Рассказчик и сам Довлатов совпадают по большинству пунктов. Они свято верят в слово, мечтают о шедевре, о своём читателе – «Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело, но твоё дело – слово».
Двадцать лет жизни в подполье – без публикаций, без читателей – делают из героя человека «на грани душевного расстройства» – «Ты завидуешь любому, кто называет себя писателем. Кто может, вытащив удостоверение, документально это засвидетельствовать». Итого имеем диагноз: комплекс непризнанного гения, отягчённый жизнью страшного халтурщика. Последствия: разрушение себя и собственной семьи. Лекарство (любимое у русских неудачников): пьянство.
И на фоне Пушкин, к которому герой испытывает какую-то ревность, недоумение: «Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должно быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый – гений?».
Литературная катастрофа осложняется драмой отъезда. Если кратко – жена и дочь хотят ехать, а герой сомневается, сможет ли он устроить свою жизнь за океаном. В итоге уезжает. Получилось или нет устроиться – вопрос другой. «Берёзы, оказывается, растут повсюду. Но разве от этого легче?». Попытка к бегству не удалась. Другая жизнь ушла на то, чтобы рассказать о первой.
#довлатов
👍1
Семья – это нормализованное безумие
Книгу «Наши» проще всего принять за чистую монету. Это такой семейный альбом, где Довлатов-автор выступает в роли деда, травящего байки. Но и здесь в фирменном стиле вновь смешиваются общее и частное, правда и ложь.
Довлатовская концепция «середины» исключает внимание к полюсам. Потому в «Наших» рассказывается не об идеальных представителях семейного древа, а о забавных, анекдотичных и причудливых родственниках, в которой сочетаются добро и зло, комедия и драма. В 12 коротких главах Довлатов успевает показать 4 поколения: деды, отцы, дети, дети детей плюс собачка Глаша.
Из книги Сермана «Театр Сергея Довлатова»: «Сами персонажи несут в себе черты эпических героев. И как полагается по былинному жанру, у деда было три сына». А дальше трагикомедия – то, за что мы любим Довлатова.
В 11 главе парикмахерша Лена оказывается в комнате героя после дружеской попойки («Меня забыл Гуревич»), постепенно приучает его к «нормализованному безумию» странных отношений, завершающихся не менее странным браком. «Это была не любовь. И тем более – не минутная слабость. Это была попытка защититься от хаоса. Мы даже не перешли на «ты». А через год родилась дочка Катя. Так и познакомились…»
Тётка, литературный редактор, всю жизнь правившая чужие рукописи, считавшая стихи Иосифа Бродского «бредом сумасшедшего» вдруг сама начинает сочинять:
«Жизнь пройдена до середины,
А я всё думаю, что горы сдвину…
Тётка ошиблась. Жизнь подходила к концу. Исправить опечатки было невозможно».
«Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну и мало зарабатывал…)
Недавно она сказала… Вернее, произнесла… Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:
– Тебя наконец печатают. А что изменилось?
– Ничего, – сказал я, – ничего…»
#довлатов
Книгу «Наши» проще всего принять за чистую монету. Это такой семейный альбом, где Довлатов-автор выступает в роли деда, травящего байки. Но и здесь в фирменном стиле вновь смешиваются общее и частное, правда и ложь.
Довлатовская концепция «середины» исключает внимание к полюсам. Потому в «Наших» рассказывается не об идеальных представителях семейного древа, а о забавных, анекдотичных и причудливых родственниках, в которой сочетаются добро и зло, комедия и драма. В 12 коротких главах Довлатов успевает показать 4 поколения: деды, отцы, дети, дети детей плюс собачка Глаша.
Из книги Сермана «Театр Сергея Довлатова»: «Сами персонажи несут в себе черты эпических героев. И как полагается по былинному жанру, у деда было три сына». А дальше трагикомедия – то, за что мы любим Довлатова.
В 11 главе парикмахерша Лена оказывается в комнате героя после дружеской попойки («Меня забыл Гуревич»), постепенно приучает его к «нормализованному безумию» странных отношений, завершающихся не менее странным браком. «Это была не любовь. И тем более – не минутная слабость. Это была попытка защититься от хаоса. Мы даже не перешли на «ты». А через год родилась дочка Катя. Так и познакомились…»
Тётка, литературный редактор, всю жизнь правившая чужие рукописи, считавшая стихи Иосифа Бродского «бредом сумасшедшего» вдруг сама начинает сочинять:
«Жизнь пройдена до середины,
А я всё думаю, что горы сдвину…
Тётка ошиблась. Жизнь подходила к концу. Исправить опечатки было невозможно».
«Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну и мало зарабатывал…)
Недавно она сказала… Вернее, произнесла… Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:
– Тебя наконец печатают. А что изменилось?
– Ничего, – сказал я, – ничего…»
#довлатов
👍2
Личностный смысл вещей
Чемодан,лавэ чемодан – хранитель «пропащей, бесценной, единственной жизни». Причём жизнь в «Чемодане» не процесс, а предварительный итог. Вывод по советскому периоду.
Восемь вещей – восемь историй. «Вещественные знаки невещественных отношений». В «Чемодане» композиция привязана к вещи, как бы нанизываясь на скелет героя-рассказчика. Причём буквально – носки, полуботинки, рубашка, костюм, куртка, офицерский ремень, шапка, перчатки.
«Чемодан» – книга о личностном смысле вещей, ставших этапами жизни в Советской России. Нельзя унести родину на подошвах сапог – её можно унести только в памяти. В чемодане воспоминаний.
Первая абсолютно бытовая история о финских носках. Купили задёшево, рассчитывали на огромные барыши, а на следующий день этими носками были забиты витрины всех советских магазинов. Казалось бы, быт, стыть, скука, ан нет. На последней странице Сергей Донатович добавляет фантасмагории.
«Носки мы в результате поделили. Каждый из нас взял по двести сорок пар… Двадцать лет я щеголял в гороховых носках. Я дарил их всем своим знакомым. Хранил в них ёлочные игрушки. Вытирал ими пыль. Затыкал носками щели в оконных рамах. И всё же количество этой дряни не уменьшилось.
Так я и уехал, бросив в пустой квартире груду финских креповых носков. Лишь три пары сунул в чемодан».
Поделите двести сорок пар на двадцать лет, добавьте кучу брошенных в квартире, сотни израсходованных в быту – и получите фольклорную кашу из волшебного котелка, которая никогда не кончается.
#довлатов
Чемодан,
Восемь вещей – восемь историй. «Вещественные знаки невещественных отношений». В «Чемодане» композиция привязана к вещи, как бы нанизываясь на скелет героя-рассказчика. Причём буквально – носки, полуботинки, рубашка, костюм, куртка, офицерский ремень, шапка, перчатки.
«Чемодан» – книга о личностном смысле вещей, ставших этапами жизни в Советской России. Нельзя унести родину на подошвах сапог – её можно унести только в памяти. В чемодане воспоминаний.
Первая абсолютно бытовая история о финских носках. Купили задёшево, рассчитывали на огромные барыши, а на следующий день этими носками были забиты витрины всех советских магазинов. Казалось бы, быт, стыть, скука, ан нет. На последней странице Сергей Донатович добавляет фантасмагории.
«Носки мы в результате поделили. Каждый из нас взял по двести сорок пар… Двадцать лет я щеголял в гороховых носках. Я дарил их всем своим знакомым. Хранил в них ёлочные игрушки. Вытирал ими пыль. Затыкал носками щели в оконных рамах. И всё же количество этой дряни не уменьшилось.
Так я и уехал, бросив в пустой квартире груду финских креповых носков. Лишь три пары сунул в чемодан».
Поделите двести сорок пар на двадцать лет, добавьте кучу брошенных в квартире, сотни израсходованных в быту – и получите фольклорную кашу из волшебного котелка, которая никогда не кончается.
#довлатов
👍1
Монарх среди подонков
«Чемодан», в принципе, весёлый. Он начинается как анекдот. Но дальше, уж простите меня, снова грусть, меланхолия и тоска. Они растворяют анекдотический скелет рассказов. И даже история с креповыми носками отягощается фабулой несчастной первой любви.
«Номенклатурные полуботинки» – снова о Союзе. О повальном воровстве. Обувь становится седьмым экспонатом в ряду стихийно украденных вещей, занимая почётное место рядом с пюпитром и огнетушителем.
«Куртка Фернана Леже» – социальная история. Рассказ о принце и нищем, о человеческой верности и предательстве. В «Поплиновой рубашке» Довлатов в третий раз рассказывает историю отношений с женой. Герой листает семейный альбом супруги – детство, родители, родственники, школа, институт, отдых на юге – «И везде моя жена казалась самой печальной».
На последней странице рассказчик обнаруживает собственный портрет. У героя перехватывает дыхание. Почему? Просто детское чувство единственности и незаменимости у взрослого обычно сменяется неуверенностью в собственном существовании. По сути, комплекс маленького человека. Ты существуешь, пока живёшь. Ты уйдёшь – и на месте возникнет пустота. Не останется ни образа, ни звука, ни имени. И каким же потрясением оказывается внезапно услышанный разговор о себе в своё отсутствие – или найденный автопортрет в альбоме жены.
«Значит, всё, что происходит, – серьёзно. Если я впервые это чувствую, то сколько же любви потеряно за долгие годы?.. У меня не хватало сил обдумать происходящее. Я не знал, что любовь может достигать такой силы и остроты».
Кульминацией «Чемодана» становятся «Шофёрские перчатки». Банальная идея шведского режиссёра посмотреть на советский Ленинград глазами основателя оборачивается горьким фарсом. Одетый Петром Великим герой сначала мёрзнет на стрелке Васильевского острова, потом стоит в очереди у пивного ларька. «Вокруг толпятся алкаши. Это будет потрясающе. Монарх среди подонков». Вот только воскресший император оказывается своим в очереди за пивом.
«Стою. Тихонько двигаюсь к прилавку. Слышу – железнодорожник кому-то объясняет: «Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царём…».
#довлатов
«Чемодан», в принципе, весёлый. Он начинается как анекдот. Но дальше, уж простите меня, снова грусть, меланхолия и тоска. Они растворяют анекдотический скелет рассказов. И даже история с креповыми носками отягощается фабулой несчастной первой любви.
«Номенклатурные полуботинки» – снова о Союзе. О повальном воровстве. Обувь становится седьмым экспонатом в ряду стихийно украденных вещей, занимая почётное место рядом с пюпитром и огнетушителем.
«Куртка Фернана Леже» – социальная история. Рассказ о принце и нищем, о человеческой верности и предательстве. В «Поплиновой рубашке» Довлатов в третий раз рассказывает историю отношений с женой. Герой листает семейный альбом супруги – детство, родители, родственники, школа, институт, отдых на юге – «И везде моя жена казалась самой печальной».
На последней странице рассказчик обнаруживает собственный портрет. У героя перехватывает дыхание. Почему? Просто детское чувство единственности и незаменимости у взрослого обычно сменяется неуверенностью в собственном существовании. По сути, комплекс маленького человека. Ты существуешь, пока живёшь. Ты уйдёшь – и на месте возникнет пустота. Не останется ни образа, ни звука, ни имени. И каким же потрясением оказывается внезапно услышанный разговор о себе в своё отсутствие – или найденный автопортрет в альбоме жены.
«Значит, всё, что происходит, – серьёзно. Если я впервые это чувствую, то сколько же любви потеряно за долгие годы?.. У меня не хватало сил обдумать происходящее. Я не знал, что любовь может достигать такой силы и остроты».
Кульминацией «Чемодана» становятся «Шофёрские перчатки». Банальная идея шведского режиссёра посмотреть на советский Ленинград глазами основателя оборачивается горьким фарсом. Одетый Петром Великим герой сначала мёрзнет на стрелке Васильевского острова, потом стоит в очереди у пивного ларька. «Вокруг толпятся алкаши. Это будет потрясающе. Монарх среди подонков». Вот только воскресший император оказывается своим в очереди за пивом.
«Стою. Тихонько двигаюсь к прилавку. Слышу – железнодорожник кому-то объясняет: «Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царём…».
#довлатов
👍1