Бродского с Анной Ахматовой познакомил его друг, Евгений Рейн, летом 1961 года. Бродский знал о ней не слишком много, даже удивился, что самая яркая представительница акмеизма ещё жива (хотя Ахматовой на тот момент было 72 года). Впрочем, первое впечатление быстро выместили другие.

«До меня как-то не доходило, с кем я имею дело, — вспоминал Бродский. — И только в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял — знаете, вдруг как бы спадает завеса, — с кем или, вернее, с чем я имею дело. Я вспомнил то ли её фразу, то ли поворот головы — и вдруг всё стало на свои места». Бродский стал частым гостем у Ахматовой, одно время он подолгу жил в Комарове неподалёку от неё, и они виделись ежедневно.

При всей разнице лет и опыта Ахматова относилась к Бродскому как к равному, а его стихи называла «волшебными». Среди молодых поэтов, окружавших её в последние годы жизни, Бродский занимал особое место.

Бродского и его сверстников прежде всего привлекала в Ахматовой ее личность, ее манера вести себя, говорить, смотреть на мир, относиться к людям. Всё это произвело глубокое впечатление на молодого советского человека, привыкшего, по словам самого Бродского, иметь дело с людьми «другой категории». Ахматова была человеком иной эпохи, шкала ценностей у неё была иная, не советская, и она продолжала сохранять в своей жизни эту как бы уже отодвинутую временем в сторону шкалу. Её биография и литературная судьба были тяжелыми. Удачей было уже то, что она смогла физически уцелеть.

«Главным было не то, что она умна, — объяснял Бродский, — главное было другое, что она умела прощать. Сколько было в её жизни, и тем не менее в ней никогда не было ненависти, она никого не упрекала, ни с кем не сводила счёты. Она просто могла многому научить. Смирению, например. Я думаю — может быть, это самообман, — но я думаю, что во многом именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами. Если бы не она, потребовалось бы больше времени для их развития, если бы они вообще появились».
#бродский

Хоть органы после возвращения Бродского из ссылки и не досаждали ему по-старому, они, разумеется, не забыли об Иосифе. Они знали, чем он занимается и с кем общается, они следили за его передвижениями, читали почту и прослушивали телефон. Видимо, то, что они видели и слышали, им не нравилось. Двенадцатого мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР, где произошёл примерно такой диалог:

– Иосиф Александрович, у вас есть два приглашения из Израиля, почему бы вам ими не воспользоваться? Вы думаете, мы вас не выпустим?
– Ну, если вы спрашиваете, то я не думаю, что вы меня выпустите. Вы не выпустили меня в Чехословакию, в Польшу, в Италию, когда у меня были приглашения туда. Но главная причина, почему я не хочу в Израиль, – совсем другая.
– И что же это за причина?
– Главная причина: мне нечего делать в Израиле. Я гражданин своей страны, я здесь родился и вырос, и я не собираюсь ехать жить в какое-то другое место: здесь мой дом, и не надо мне говорить, что мне делать.
– Слушай, Бродский, ты прямо сейчас заполнишь анкеты, а мы их быстро рассмотрим и дадим ответ.
– А если я не буду их заполнять?
– У тебя наступит очень горячее время.

Бродскому дали 10 дней, поэт пытался выторговать время. Если нужно было уезжать, то не хотелось делать это в спешке. К тому же – вдруг передумают?

– Когда вы будете готовы?
– Мне надо собрать мои рукописи, привести в порядок архив и прочее, так что, может быть, к концу августа.
– Четвертое июня — крайний срок.

Через шесть дней после посещения ОВИРа Бродскому по телефону сообщили о том, что его ходатайство об эмиграции удовлетворено. Разумеется, это являлось чистой формальностью, так как всё было предрешено, но власть хотела сохранить видимость законности. Поэт Александр Кушнер был у Бродского, когда раздался звонок. Он навсегда запомнил, как, положив трубку, Бродский закрыл лицо руками.
#бродский

Письмо Генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза

Уважаемый Леонид Ильич,
покидая Россию не по собственной воле, о чём Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне даёт твёрдое сознание того, что всё, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и ещё послужит только славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить моё существование, моё присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика — в том качестве, в котором я до сих пор и выступал. Смею думать, что работа моя была хорошей работой и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось.

Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя её частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык — вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны. Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Всё плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас.

Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота — доброта. От зла, от гнева, от ненависти — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрёте Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы, их ещё усложнять.

Я надеюсь, Вы поймёте меня правильно, поймёте, о чём я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чём не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно моё тело, душа моя ему ещё пригодится.

С уважением
Ваш И. А. Бродский
#бродский

Итак, Бродского выслали из Советского Союза. Самолёт поэта приземлился в Вене, где Иосифа встретил американский славист Карл Проффер (имя Бродского к тому моменту уже было известно за границей, имелись и влиятельные друзья), который предложил ему должность poet in residence в Мичиганском университете в Анн-Арборе. Бродский согласился, хотя у него были и другие предложения – в Европе. Но Иосиф решил изменить внешнюю сторону своей жизни самым радикальным образом: «Это большая перемена. Пусть она будет по-настоящему большой».

Карл Проффер познакомил Бродского и с его литературным кумиром – Уистеном Хью Оденом. Из письма Иосифа к своему другу, Андрею Сергееву: «Оден – 10 баллов по пятибалльной системе. Считает порнографию реализмом, говорит, что принадлежит к сигаретно-алкогольной культуре, не к культуре drugs. В общем, удивительно похож на Анну Ахматова – особенно взглядом, хотя слегка обалделым. Морда напоминает пейзаж.

Обалделый взгляд и «пейзаж» лица – это из-за алкоголизма Одена. Впрочем, это не помешало ему помочь Бродскому. Оден отправил письмо в Академию американских поэтов с просьбой предоставить Иосифу финансовую помощь. Деньги прислали.

Из воспоминаний Бродского: «Первые американские деньги – тысячу долларов, если быть точным, – получил благодаря Одену. На них я протянул до моей первой получки в Мичиганском университете. Он же поручил меня своему литературному агенту, инструктировал, с кем встречаться, а кого избегать, знакомил со своими друзьями, защищал от журналистов и с сожалением говорил о том, что оставил свою квартиру возле Святого Марка — как будто я собирался поселиться в Нью-Йорке».
#бродский

Два письма Бродскому

9 июля 1972 года Бродский приземлился в Детройте. Через несколько дней он получил письмо от польского поэта Чеслава Милоша. Милош преподавал в калифорнийском университете. Спустя пятнадцать лет Бродский пересказывал полученное письмо так:

Я понимаю, Бродский, что Вы в настоящий момент испытываете некоторый страх по поводу того, что не сможете продолжать заниматься стихосложением, оказавшись вне отечества. Если это произойдёт, в этом ничего страшного на самом деле нет. Я сталкивался с такими случаями, когда человек оказывается не в состоянии продолжать работать, оказавшись вне родины. Но если это произойдёт, это просто свидетельство того, чего Вы стоите. Это будет признак того, что Вы можете работать только в четырех стенах, то есть в естественной для вас обстановке. Таким образом, вы выясните свою собственную ценность.

На самом деле, письмо имело следующее содержание: «Наверно, Вы сейчас не в состоянии начинать какую-нибудь работу, потому что Вы теперь должны освоить слишком много новых впечатлений. Это вещь внутреннего ритма и его столкновений с ритмом окружающей Вас жизни. Но, раз случилось то, что случилось, гораздо лучше, что Вы приехали в Америку, а не остались в Западной Европе — и это не только с практической точки зрения. Я думаю, что Вы очень обеспокоены, так как все мы из нашей части Европы воспитаны на мифах, что жизнь писателя кончена, если он покинет родную страну. Но — это миф — понятный в странах, в которых цивилизация оставалась долго сельской цивилизацией — в которой „почва“ играла большую роль. Это все зависит от человека и от его внутреннего здоровья».

Дело в том, что на момент интервью Бродский считал письмо утерянным и пересказывал его по памяти. Позже письмо было найдено. А память сыграла с поэтом занятную штуку. Страх Бродского, который он испытывал сразу по приезде в Америку – страх потерять способность творить поэзию вне языковой среды – исказил содержание полученного письма.
#бродский

Из эссе Бродского («Писатель – одинокий путешественник»), опубликованного 1 октября 1972 года в «The New York Times»:

«Я не позволял себе в России и тем более не позволю здесь использовать меня в той или иной политической игре. Твой дом остаётся родным, независимо от того, каким образом ты его покидаешь… Как бы ты в нём — хорошо или плохо — ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дёгтем. Россия — это мой дом, я прожил в нём всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и её народу. И — главное — её языку. Для писателя есть только один вид патриотизма: по отношению к языку».
#бродский

Действительно, в первый год после переезда в Америку Бродский писал мало. Впрочем, это можно объяснить и объективными причинами – новая страна, новый континент, новый язык, новое всё. Когда в 1973 году в интервью у Бродского спросили о свежих стихотворениях, Иосиф отшутился, сказав, что прилетел в США один, без музы: «Возможна, она не летела в одном самолёте со мной».

Муза прибыла в одном из следующих рейсов. А может, её доставляли по частям. В 1975 году Бродский смиряется со своей участью, открывает глаза и осматривает место, куда ему посчастливилось прибыть. Ничего не случилось – просто смена империй.

…И здесь перо
рвётся поведать про
сходство. Ибо у вас в руках
то же перо, что и прежде. В рощах
те же растения. В облаках
тот же гудящий бомбардировщик,
летящий неведомо что бомбить.
И сильно хочется пить.

Империи всегда существовали и всегда были похожи друг на друга если не в подробностях (одна, разумеется, может быть противней другой), то по структуре своей — и в том, что касается места человека в этой структуре.

Когда спустя три года Бродского спросили о разнице между «поэтом на родине и поэтом за границей, в чужой среде», он ответил: «Разницы нет никакой. Проблемы те же. Нет немедленной публики… Но никакой качественной разницы в самом процессе стихосложения при переезде через Атлантической океан я не заметил».
#бродский

Работа в университете давала Бродскому ежегодную зарплату в 12 000 долларов. И после тридцати двух лет, проведённых в «полутора комнатах» вместе с родителями, он обрёл в Анн-Арборе свой дом. «Я испытал необычное оживление от того, что остался один».

Бродский по-настоящему нашёл себя в Америке: «По большому счёту, поэт не должен играть такую роль в обществе, какую он играет в России».

Иосиф публиковал свои стихи без цензурного вмешательства и был удостоен множества почётных наград, в том числе и Нобелевской премии по литературе — «за многогранное творчество, отмеченное остротой мысли и лирической интенсивностью».
#бродский

Бродский виделся с Оденом ещё несколько раз: в Оксфорде в январе и июле 1973 года, а в последний раз за ужином у Стивена Спендера, британского литератора.

«Уистен сидел за столом, держа сигарету в правой руке, бокал — в левой, и распространялся о холодной лососине, — вспоминал Бродский. — Поскольку стул был слишком низким, хозяйка дома подложила под него два растрёпанных тома Оксфордского словаря. Я подумал тогда, что вижу единственного человека, который имеет право использовать эти книги для сидения».
#бродский

Когда в 1972 году Бродский приобрёл свою первую английскую пишущую машинку — марки «Lettera 22», — его целью было «очутиться в большей близости» к Одену, чего он надеялся достигнуть тем, что будет писать на его языке.

Отношение Бродского к английскому языку было и простым, и сложным. Простым, потому что он его любил, сложным, потому что любовь не была взаимной. «Он, конечно, обожал этот язык, но в его владении английским что-то совершенно сбивало с толку» — так сформулировала этот конфликт Сьюзен Зонтаг, американская писательница.

В школе у Бродского по английскому была твёрдая двойка. Интерес к языку пробудился в нём только тогда, когда он стал писать стихи — в конце 50-х годов. Затем Иосиф начал и переводить английских авторов – так вольно, что эти переводы целесообразнее считать подлинниками самого Бродского.
#бродский

Из эссе Бродского «Состояние, которое мы называем изгнанием»:

Нужно, разумеется, нужно говорить об угнетении в тоталитарном обществе. В этом наша ценность для свободного мира: в этом наша функция. Но, возможно, наша большая ценность и более важная функция — в том, чтобы быть невольной иллюстрацией удручающей идеи, что освобождённый человек не есть свободный человек, что освобождение — лишь средство достижения свободы, а не её синоним.

И если мы хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться — или, по крайней мере, подражать — тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит.

Освобождённый человек не есть автоматически человек свободный, — так же, можно добавить, как человек, лишённый внешней свободы, не обязательно мыслит несвободно. Я думаю, что поэту политическая свобода или ее отсутствие не особенно важны в той мере, в какой отсутствие свободы не угрожает его физическому существованию.
#бродский

«До тех пор, пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства». Иосиф Бродский

Несмотря на нежелание превращать свою жизнь в политический протест, Бродский не раз оказывался замешан в политическую реальность, и не только словом, но и делом. Так, например, он прятал советского танцора Александра Годунова, сбежавшего во время гастролей Большого театра в Нью-Йорке в 1979 году, от КГБ и средств массовой информации, связал его с адвокатом и сам служил переводчиком в беседах с американскими иммиграционными властями.

В 1980 году в статье «Играя в игры» («Playing games») он призвал к бойкоту Московской олимпиады, а в 1993-м раскритиковал в «New York Times» кажущуюся ему аморальной пассивность США по отношению к боснийской войне. В некоторых случаях он реагировал поэтическим словом, как в «Стихах о зимней кампании 1980 года» (о советской оккупации Афганистана) и в написанном по-английски стихотворении «A Martial Law Carol» (по поводу военного положения в Польше, объявленного в декабре того же года).
#бродский

Взгляды Бродского на коммунизм и советскую систему нельзя понять в отрыве от его взглядов на Америку. Во многом он чувствовал себя более американским, чем сами американцы (Привет Есенину и Маяковскому, более левым, чем сама партия!). Когда Бродского попросили объяснить, что именно он ценит в Америке, он указал на «дух законов», царивший в стране. В качестве примера Иосиф назвал суд присяжных, который, по его мнению, намного справедливей советской судебной системы с полновластным судьёй.

– Кроме того, я предпочитаю страну, из которой можно уехать, стране, из которой уехать нельзя. К тому же лучше быть забытым в демократии, чем принадлежать к элите в деспотии.

Когда в 1977 году Бродский стал гражданином Соединённых Штатов, это наполнило его гордостью.
#бродский

Нескромное предложение

«Мне хотелось бы, чтобы Горбачёв вел себя как просвещённый тиран, — говорил Бродский. — Он мог бы расширить свою просветительскую деятельность до неслыханных пределов: я бы на его месте начал с того, что опубликовал на страницах «Правды» Пруста. Или Джойса. Так он действительно смог бы поднять культурный уровень страны».

Мысль отражает глубокую веру Бродского в силу литературы, веру, которую он выражал в Нобелевской лекции и которую развивал в разных контекстах в последующие годы. Когда в мае 1991-го ему предложили стать поэтом-лауреатом Соединенных Штатов (должность при Библиотеке Конгресса), Иосиф сразу же согласился.

«Я отношусь к своей работе в духе служения обществу, и никак иначе. Поэтому меня беспокоит проблема поэтической аудитории в нашей стране…» — так сформулировал Бродский свою задачу в установочной лекции в Библиотеке Конгресса 2 мая 1991 года, которую назвал «Нескромное предложение». Иосиф предложил сделать поэзию доступной американскому народу в гостиницах, поездах, самолетах, супермаркетах и т. д. — бесплатно или очень дешево; если это предложение будет принято, это «несколько замедлит распространение культурного недуга в следующем поколении».

«Нескромное предложение» Бродского нашло своего адресата в конце 1992 года— студента Колумбийского университета Эндрю Кэрролла, который написал ему восторженное письмо и сразу же получил ответ. Вместе они выработали и конкретизировали идею Бродского под общей фирменной маркой «American Poetry and Literacy Project», и в начале 1994 года 12 500 сборников стихов были распределены по американским гостиницам.
#бродский

Бродский в Швеции

Я чувствую себя больше дома в Швеции, чем в городе, где вырос.

И более двоеточье, чем частное от деленья
голоса на бессрочье, исчадье оледененья,
я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе
серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси.

Швеция — как бы голос из дому, т. е. оттуда, из того пейзажа, из того мира, из той широты и почти той же самой долготы, на которых я вырос. Швеция — это та цветовая гамма, та звуковая гамма, которые мне понятнее всего остального. Здесь я знаю, с какой стороны должен подуть ветер или прилететь комар.
#бродский

С 1988-го по 1994 год «географическое расписание» Бродского выглядело приблизительно следующим образом: с конца января — начала февраля до конца мая он жил в Саут-Хедли, штат Массачусетс, где преподавал в колледже Маунт-Холиок. Потом он возвращался в Нью-Йорк, а когда в июне начиналась влажная нью-йоркская жара, он уезжал в Лондон, где обычно проводил месяц. Оттуда он ехал в Швецию — с климатом ещё более подходящим для человека с больным сердцем. Проведя здесь один-два месяца, он обычно отправлялся путешествовать по Европе. В Нью-Йорк, где у него был дом, он старался вернуться как можно позже, опять-таки чтобы избежать жары и влаги. Новый год по возможности проводил в Венеции.
#бродский

Ещё факты о жизни Бродского

1. Бродский никогда не снимал копий со своих стихов, поэтому его друзья и издатели постоянно переживали, что Иосиф может где-то потерять свой чемодан, наполненный рукописями.

2. В декабре 1985 года у Бродского случился инфаркт, и он перенёс сложную операцию на сердце, шунтирование.

3. Если над шуткой Бродского никто не смеялся, то он сам, чтобы заполнить тишину, произносил, пожимая плечами: «А по-моему, смешно».

4. Однажды в Стокгольме Иосиф вынул пачку сигарет, чтобы закурить, а когда его друг, Бенгт Янгфельдт, профессор славистики и шведский переводчик стихов Бродского (редкий курильщик) взял сигарету, он вырвал её из его рук, опустил стекло машины и вышвырнул со словами: «То, что я курю, одно дело, а вы — pater familias». По той же причине Иосиф советовал Янгфельдту раз в год обязательно делать сканирование тела.

5. У Бродского была привычка начинать любой диалог со слова «нет». Иногда — потому что он действительно был другого мнения, но чаще всего из-за внутренней потребности проверить все варианты и гипотезы перед тем, как прийти к заключению. Это касалось и тех случаев, когда он соглашался со своим собеседником и естественной реакцией было бы «да». Тогда за словом «нет» следовало «впрочем, да». Смешной пример этой жажды оппозиционности приводит Сергей Довлатов, посетивший Бродского в больнице после операции. Когда Довлатов сообщил, что Евтушенко высказался против колхозов, Бродский шепнул еле слышно: «Если Евтушенко против, я за…»
#бродский

Иосиф Бродский был человеком, обладающим большим талантом на дружбу. По отношению к тем, кого любил, его вниманию, заботливости и щедрости не было границ. Особенно, если кто-то болел или оказывался в трудном положении. О его родственной заботе о Стивене Спендере, который в 1994 году, находясь в Нью-Йорке, попал в больницу с инфарктом, рассказывала жена поэта. Другой пример: когда в 1990 году Бродскому позвонили, чтобы сообщить, что у шведского поэта Томаса Транстремера случился инсульт, он реагировал с бурным отчаянием и сразу спросил, не нужны ли деньги. Как американский гражданин, он полагал, что лечение платное.

Так же щедро Бродский сочинял рекомендательные письма для людей, которых ценил, или дарил подарки — всегда точно угадывая желание и нужды получателя.

«Я в некотором роде как собака или лучше: как кот, — объяснял Иосиф. — Когда мне что-то нравится, я к этому принюхиваюсь и облизываюсь. Когда нет — то я начинаю рычать. Разумеется, у меня есть интеллект, однако в жизни я руководствуюсь нюхом, слухом и зрением».
#бродский

Иосиф Бродский имел удивительное чувство юмора, особенно, в вопросах, касающихся лингвистики. Его всегда работающий на полных оборотах мозг мог производить шутки и каламбуры безостановочно, как на конвейере. Не все шутки были личным изобретением поэта, но он любил их цитировать. «Айне кляйне нахт музик» превращается в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт» в «айне кляйне нахт мужик»; друг Миша Барышников стал Мышью; фамилия Греты Гарбо была перекроена в менее лестное «Garbage» (мусор); «jetlag» (синдром смены часового пояса) стал «жидляг»; надзор КГБ над советскими гражданами был простенько зарифмован: «На каждого месье — свое досье»; жизнь, «вита», в конце концов стала не «дольче», а «больче»; манускрипт был «анускрипт»; «интервью» — «интервру».
#бродский