Второе заседание суда состоялось 13 марта, как только «обследование» было закончено. То, что суд был показательным, не скрывалось: над дверью зала заседания, проходившего ради такого случая в клубе 15-го Ремонтно-машиностроительного управления на Фонтанке, висел плакат: «Суд над тунеядцем Бродским». Были вызваны шесть свидетелей — представителей трудящегося народа. Ни один из них не был знаком с Бродским.

Поскольку преступление Бродского не значилось в Уголовном кодексе РСФСР, а подпадало под Указ от 4 мая 1961 года, прокурора на процессе не было. Его роль исполняла судья Савельева.

Запись допроса Бродского

Судья. Гражданин Бродский, с 1956 года вы переменили 13 мест работы. Вы работали на заводе год, а потом полгода не работали. Летом были в геологической партии, а потом 4 месяца не работали… (перечисляет места работы и следовавшие затем перерывы). Объясните суду, почему вы в перерывах не работали и вели паразитический образ жизни?

Бродский. Я в перерывах работал. Я занимался тем, чем занимаюсь и сейчас: я писал стихи.

Судья. Значит, вы писали свои так называемые стихи? А что полезного в том, что вы часто меняли место работы?

Бродский. Я начал работать с 15 лет. Мне все было интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни и людях.

Судья. А что вы сделали полезного для родины?

Бродский. Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден… я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям…

Судья. Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям пользу?

Бродский. А почему вы говорите про стихи «так называемые»?

Судья. Мы называем ваши стихи «так называемые» потому, что иного понятия о них у нас нет.
#бродский

Допрос продолжался 5 часов. Судья утверждала, что Бродский не работает, Бродский отвечал, что работает, то есть, пишет стихи, судья отказывалась считать сочинение стихов работой и т. д. Свидетели обвинения, не знавшие ни стихов Бродского, ни его самого, заявляли, что Бродский «тунеядец, хам, прощелыга, идейно грязный человек». Свидетели защиты, видные литераторы, хвалили Бродского как поэта и переводчика. Однако их суд прерывал или оставлял их слова без внимания.

Заседание выглядело абсурдным фарсом. Единственное, что отличало его от показательных процессов 30-х годов, был приговор: тем не менее он был неожиданно суров, учитывая характер «преступления». Бродского выслали из Ленинграда «в специально отведенную местность на срок 5 (пять) лет с обязательным привлечением к труду по месту поселения». По Указу о тунеядстве это было максимально строгое наказание.
#бродский

Бродский был прав, утверждая, что процесс и ссылка ничего не значили для него — в том смысле, что они не оставили прямых следов в его поэзии. Но они играли важную роль в другом плане: благодаря им он и его поэзия стали известны на Западе.

В зале суда московская журналистка Фрида Вигдорова, несмотря на запреты судьи, записывала всё, говорившееся на процессе. Уже через несколько дней её записи стали распространяться в самиздате, и осенью 1964-го журнал «Encounter» опубликовал их полный перевод на английский, после – и на другие языки.

Западную интеллигенцию преследования Бродского заставляли вспомнить о травле Пастернака шестью годами раньше. Протесты не заставили себя долго ждать. Одним из протестующих был Жан-Поль Сартр, который в письме советскому руководству заявил, что дело Бродского может испортить репутацию Советского Союза, и поэтому призывал освободить его. В СССР требования его скорейшего освобождения приобрели невиданный размах. «За него хлопочут так, как не хлопотали ни за одного человека изо всех восемнадцати миллионов репрессированных!» — подвела итог Ахматова. В сентябре 1965 года, после ходатайств Дмитрия Шостаковича, Анны Ахматовой, Лидии Чуковской, Александра Твардовского, Константина Паустовского, Самуила Маршака и других, Бродскому было позволено вернуться в родной город. К этому времени он отбыл полтора года своей пятилетней ссылки.
#бродский

Александр Бродский считал сына бездельником и лоботрясом, поэтому часто наказывал его. Наверное, было за что. Иосиф бросил школу в конце 8 класса и стал рабочим на заводе «Арсенал».

На заводе Бродский пробыл полгода, потом сменил множество профессий: кочегар в банях, помощник прозектора в морге, смотритель на маяке. В 1957—1961 годы Иосиф нанимался в геологические партии. Не имея специальных знаний, он устроился благодаря знакомым студентам-геологам в экспедиции на Белое море, Дальний Восток, в Якутию и другие дальние края. Экспедиции по родной стране – суррогат заграничных путешествий, разрешения на которые ему всё равно не удалось бы получить. Впрочем, любое путешествие – это расширение кругозора, ворох новых впечатлений и свобода. Свобода быть подальше от всевидящего ока государства.

Бродский не тяготился длинными пешими переходами, таскал тяжелый рюкзак, собирал образцы, сплавлялся по рекам. Наследственный сердечный недуг ещё не давал о себе знать. Иосиф выглядел здоровым сильным парнем.
#бродский

Немного фактов из жизни Бродского

1. Иосиф – сын офицера. Александр Бродский служил на флоте, а после стал военным фотографом. Иосиф Бродский долгое время сохранял пиетет ко всему военному и одно время даже мечтал стать лётчиком.

2. Как-то в Самарканде Бродский с Шахматовым (приятель юности, шебутной парнишка и талантливый лётчик) намеревались воплотить в жизнь фантастический план побега из Советского Союза: угнать маленький самолёт внутренней линии, который Шахматову предстояло посадить на американской военной базе в Афганистане. Бродскому следовало оглушить пилота ударом по голове, после чего его подельник с револьвером в кармане должен был занять место за штурвалом. Но план не реализовался, потому что Бродский не мог решиться ударить камнем по голове человека. По рассказам Иосифа, отказаться его заставило весьма конкретное впечатление: накануне поэт расколол грецкий орех, увидел две его половинки, похожие на полушария человеческого мозга, и понял, что никогда не сможет ударить человека по голове.

3. Жители Норенкой (поселения, где Бродский отбывал ссылку) очень хорошо относились к Иосифу, который через своих ленинградских знакомых доставал для них лекарства.

4. Иосиф Бродский был одним из первых, кого вынудили покинуть Советский Союз в 70-е годы XX века.

5. В своём первом семестре преподавания в американском университете Бродский вёл два курса: «Поэзия XX века» и «Русская поэзия XVII века».
#бродский

По окончании процесса, в марте 1964 года, Бродского перевели в «Кресты», где он пробыл неделю. На север его этапировали в «Столыпине» (с 1908 года так в России называли тюремные вагоны). Вагонзак у Бродского оставил тяжёлые воспоминания: «Это был, если хотите, некоторый ад на колёсах: Фёдор Михайлович или Данте. На оправку вас не выпускают, люди наверху мочатся, все это течёт вниз. Дышать нечем».

Три недели его держали в пересыльной тюрьме в Архангельске, а потом отправили по месту ссылки в деревню Норенскую. До ближайшего городка, железнодорожного узла Коноша, было двадцать километров. Добираться же до места было не просто: дорога грунтовая, автобусного сообщения нет. Район служил местом ссылки ещё с царских времён. Так что население в том краю привыкло к чужим, и Бродского приняли хорошо.

«В силу особенностей своего характера я как-то приспособился и решил извлечь из своего вынужденного затворничества максимум возможного, — вспоминал Бродский. — Мне как-то это нравилось. Встаёшь утром в деревне, или где угодно, и идёшь на работу, шагаешь через поле и знаешь, что в это же время почти все население страны занято тем же самым. Это внушает тебе бодрящее чувство, что ты со всеми остальными… Это даёт тебе некоторое понимание жизненных основ».

Полтора года северной ссылки оказались для Бродского на редкость плодотворными. За девятнадцать месяцев он написал около девяноста стихотворений. Уже к началу Иосиф многое переосмыслил. Едва поселившись в Норенской, он писал: «Главное – не изменяться, я сообразил это. Я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти. Внутри какая-то неслыханная бесконечность и отрешённость, и я разгоняюсь всё сильнее и сильнее».
#бродский

Время рассказать и о любви, трагедия которой просто не могла обойти стороной нашего героя. Иосиф Бродский и Марина Басманова встретились в январе 1962 года. Ему был двадцать один, она двумя годами старше. Марина выросла в семье художников и сама была художницей. Её прохладная красота бросалась в глаза, Ахматова сравнила её чистое, без макияжа, мраморное лицо с «холодной водой», и сам Бродский видел в ней кранахскую «Венеру с яблоками» (о которой написал стихотворение). Было в ней что-то глубоко загадочное, она редко открывала рот, а когда говорила, то таким тихим голосом, что было почти невозможно уловить её слова.

Кризис в отношениях между Бродским и Басмановой на рубеже 1963–1964 годов — не только факт их частной биографии, но, благодаря поэтическим последствиям, и часть истории русской литературы. После того как Бродский стараниями друзей был помещен в московскую психиатрическую клинику, Марина в новогоднюю ночь изменила ему с его близким другом, поэтом Дмитрием Бобышевым, который вместе с самим Бродским и двумя другими друзьями-поэтами, Евгением Рейном и Анатолием Найманом, входил в поэтическую четверку молодых друзей Ахматовой — позднее их стали называть ахматовскими сиротами. Узнав о случившемся, Бродский пытался покончить с собой.

Несмотря на эмоциональный стресс, вызванный двойной изменой, любовь к Марине дала Бродскому силу выдержать все невзгоды 1964 года. «К несчастью — а с другой стороны, к счастью для меня — суд по времени совпал с большой личной драмой, с девушкой, и так далее, и так далее», — рассказывал Иосиф в интервью. «На самом деле эта ситуация меня больше тревожила, чем то, что случилось с моим телом: перемещения из одной камеры в другую, из одной тюрьмы в другую, допросы, всё такое, на это я не очень обращал внимания. Я дважды увидел Марину — и всё другое отодвинулось на задний план.

Два лучших момента моей жизни, той жизни, это когда один раз она появилась в том отделении милиции, где я сидел неделю или дней десять. Там был такой внутренний дворик, и вдруг я услышал мяуканье — она во дворик проникла и стала мяукать за решеткой. А второй раз, когда я сидел в сумасшедшем доме и меня вели колоть чем-то через двор в малахае с завязанными рукавами, — я увидел только, что она стоит во дворе… И это для меня тогда было важнее и интересней, чем всё остальное. И это меня до известной степени и спасло, что у меня был вот этот «бенц», а не что-то другое. Я говорю это совершенно серьёзно.

Марина пару раз посещала Бродского в ссылке, но отношения, переросшие к этому времени в любовный треугольник, стали мучительно-сложными, тем более что один из участников был связан по рукам и ногам приговором суда и из соображений географии с двумя другими. Тем не менее Марина постоянно присутствует в мыслях Бродского — и в его поэзии. Почти половина стихотворений, написанных в ссылке в 1964 году, и треть, написанных в 1965-м, — посвящены ей или обращены к ней.

Отношения между Бродским и Мариной Басмановой так и не восстановились, несмотря на то, что в 1967 году у них родился сын Андрей; вскоре после этого, в начале 1968 года, всё было кончено. «Мне кажется, что, несмотря на состоявшееся примирение и попытки наладить общую жизнь, несмотря на приезд Марины в Норенскую и рождение сына Андрея, этот союз был обречён».
#бродский

Бродского с Анной Ахматовой познакомил его друг, Евгений Рейн, летом 1961 года. Бродский знал о ней не слишком много, даже удивился, что самая яркая представительница акмеизма ещё жива (хотя Ахматовой на тот момент было 72 года). Впрочем, первое впечатление быстро выместили другие.

«До меня как-то не доходило, с кем я имею дело, — вспоминал Бродский. — И только в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял — знаете, вдруг как бы спадает завеса, — с кем или, вернее, с чем я имею дело. Я вспомнил то ли её фразу, то ли поворот головы — и вдруг всё стало на свои места». Бродский стал частым гостем у Ахматовой, одно время он подолгу жил в Комарове неподалёку от неё, и они виделись ежедневно.

При всей разнице лет и опыта Ахматова относилась к Бродскому как к равному, а его стихи называла «волшебными». Среди молодых поэтов, окружавших её в последние годы жизни, Бродский занимал особое место.

Бродского и его сверстников прежде всего привлекала в Ахматовой ее личность, ее манера вести себя, говорить, смотреть на мир, относиться к людям. Всё это произвело глубокое впечатление на молодого советского человека, привыкшего, по словам самого Бродского, иметь дело с людьми «другой категории». Ахматова была человеком иной эпохи, шкала ценностей у неё была иная, не советская, и она продолжала сохранять в своей жизни эту как бы уже отодвинутую временем в сторону шкалу. Её биография и литературная судьба были тяжелыми. Удачей было уже то, что она смогла физически уцелеть.

«Главным было не то, что она умна, — объяснял Бродский, — главное было другое, что она умела прощать. Сколько было в её жизни, и тем не менее в ней никогда не было ненависти, она никого не упрекала, ни с кем не сводила счёты. Она просто могла многому научить. Смирению, например. Я думаю — может быть, это самообман, — но я думаю, что во многом именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами. Если бы не она, потребовалось бы больше времени для их развития, если бы они вообще появились».
#бродский

Хоть органы после возвращения Бродского из ссылки и не досаждали ему по-старому, они, разумеется, не забыли об Иосифе. Они знали, чем он занимается и с кем общается, они следили за его передвижениями, читали почту и прослушивали телефон. Видимо, то, что они видели и слышали, им не нравилось. Двенадцатого мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР, где произошёл примерно такой диалог:

– Иосиф Александрович, у вас есть два приглашения из Израиля, почему бы вам ими не воспользоваться? Вы думаете, мы вас не выпустим?
– Ну, если вы спрашиваете, то я не думаю, что вы меня выпустите. Вы не выпустили меня в Чехословакию, в Польшу, в Италию, когда у меня были приглашения туда. Но главная причина, почему я не хочу в Израиль, – совсем другая.
– И что же это за причина?
– Главная причина: мне нечего делать в Израиле. Я гражданин своей страны, я здесь родился и вырос, и я не собираюсь ехать жить в какое-то другое место: здесь мой дом, и не надо мне говорить, что мне делать.
– Слушай, Бродский, ты прямо сейчас заполнишь анкеты, а мы их быстро рассмотрим и дадим ответ.
– А если я не буду их заполнять?
– У тебя наступит очень горячее время.

Бродскому дали 10 дней, поэт пытался выторговать время. Если нужно было уезжать, то не хотелось делать это в спешке. К тому же – вдруг передумают?

– Когда вы будете готовы?
– Мне надо собрать мои рукописи, привести в порядок архив и прочее, так что, может быть, к концу августа.
– Четвертое июня — крайний срок.

Через шесть дней после посещения ОВИРа Бродскому по телефону сообщили о том, что его ходатайство об эмиграции удовлетворено. Разумеется, это являлось чистой формальностью, так как всё было предрешено, но власть хотела сохранить видимость законности. Поэт Александр Кушнер был у Бродского, когда раздался звонок. Он навсегда запомнил, как, положив трубку, Бродский закрыл лицо руками.
#бродский

Письмо Генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза

Уважаемый Леонид Ильич,
покидая Россию не по собственной воле, о чём Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне даёт твёрдое сознание того, что всё, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и ещё послужит только славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить моё существование, моё присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика — в том качестве, в котором я до сих пор и выступал. Смею думать, что работа моя была хорошей работой и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось.

Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя её частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык — вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны. Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Всё плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас.

Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота — доброта. От зла, от гнева, от ненависти — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрёте Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы, их ещё усложнять.

Я надеюсь, Вы поймёте меня правильно, поймёте, о чём я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чём не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно моё тело, душа моя ему ещё пригодится.

С уважением
Ваш И. А. Бродский
#бродский

Итак, Бродского выслали из Советского Союза. Самолёт поэта приземлился в Вене, где Иосифа встретил американский славист Карл Проффер (имя Бродского к тому моменту уже было известно за границей, имелись и влиятельные друзья), который предложил ему должность poet in residence в Мичиганском университете в Анн-Арборе. Бродский согласился, хотя у него были и другие предложения – в Европе. Но Иосиф решил изменить внешнюю сторону своей жизни самым радикальным образом: «Это большая перемена. Пусть она будет по-настоящему большой».

Карл Проффер познакомил Бродского и с его литературным кумиром – Уистеном Хью Оденом. Из письма Иосифа к своему другу, Андрею Сергееву: «Оден – 10 баллов по пятибалльной системе. Считает порнографию реализмом, говорит, что принадлежит к сигаретно-алкогольной культуре, не к культуре drugs. В общем, удивительно похож на Анну Ахматова – особенно взглядом, хотя слегка обалделым. Морда напоминает пейзаж.

Обалделый взгляд и «пейзаж» лица – это из-за алкоголизма Одена. Впрочем, это не помешало ему помочь Бродскому. Оден отправил письмо в Академию американских поэтов с просьбой предоставить Иосифу финансовую помощь. Деньги прислали.

Из воспоминаний Бродского: «Первые американские деньги – тысячу долларов, если быть точным, – получил благодаря Одену. На них я протянул до моей первой получки в Мичиганском университете. Он же поручил меня своему литературному агенту, инструктировал, с кем встречаться, а кого избегать, знакомил со своими друзьями, защищал от журналистов и с сожалением говорил о том, что оставил свою квартиру возле Святого Марка — как будто я собирался поселиться в Нью-Йорке».
#бродский

Два письма Бродскому

9 июля 1972 года Бродский приземлился в Детройте. Через несколько дней он получил письмо от польского поэта Чеслава Милоша. Милош преподавал в калифорнийском университете. Спустя пятнадцать лет Бродский пересказывал полученное письмо так:

Я понимаю, Бродский, что Вы в настоящий момент испытываете некоторый страх по поводу того, что не сможете продолжать заниматься стихосложением, оказавшись вне отечества. Если это произойдёт, в этом ничего страшного на самом деле нет. Я сталкивался с такими случаями, когда человек оказывается не в состоянии продолжать работать, оказавшись вне родины. Но если это произойдёт, это просто свидетельство того, чего Вы стоите. Это будет признак того, что Вы можете работать только в четырех стенах, то есть в естественной для вас обстановке. Таким образом, вы выясните свою собственную ценность.

На самом деле, письмо имело следующее содержание: «Наверно, Вы сейчас не в состоянии начинать какую-нибудь работу, потому что Вы теперь должны освоить слишком много новых впечатлений. Это вещь внутреннего ритма и его столкновений с ритмом окружающей Вас жизни. Но, раз случилось то, что случилось, гораздо лучше, что Вы приехали в Америку, а не остались в Западной Европе — и это не только с практической точки зрения. Я думаю, что Вы очень обеспокоены, так как все мы из нашей части Европы воспитаны на мифах, что жизнь писателя кончена, если он покинет родную страну. Но — это миф — понятный в странах, в которых цивилизация оставалась долго сельской цивилизацией — в которой „почва“ играла большую роль. Это все зависит от человека и от его внутреннего здоровья».

Дело в том, что на момент интервью Бродский считал письмо утерянным и пересказывал его по памяти. Позже письмо было найдено. А память сыграла с поэтом занятную штуку. Страх Бродского, который он испытывал сразу по приезде в Америку – страх потерять способность творить поэзию вне языковой среды – исказил содержание полученного письма.
#бродский

Из эссе Бродского («Писатель – одинокий путешественник»), опубликованного 1 октября 1972 года в «The New York Times»:

«Я не позволял себе в России и тем более не позволю здесь использовать меня в той или иной политической игре. Твой дом остаётся родным, независимо от того, каким образом ты его покидаешь… Как бы ты в нём — хорошо или плохо — ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дёгтем. Россия — это мой дом, я прожил в нём всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и её народу. И — главное — её языку. Для писателя есть только один вид патриотизма: по отношению к языку».
#бродский

Действительно, в первый год после переезда в Америку Бродский писал мало. Впрочем, это можно объяснить и объективными причинами – новая страна, новый континент, новый язык, новое всё. Когда в 1973 году в интервью у Бродского спросили о свежих стихотворениях, Иосиф отшутился, сказав, что прилетел в США один, без музы: «Возможна, она не летела в одном самолёте со мной».

Муза прибыла в одном из следующих рейсов. А может, её доставляли по частям. В 1975 году Бродский смиряется со своей участью, открывает глаза и осматривает место, куда ему посчастливилось прибыть. Ничего не случилось – просто смена империй.

…И здесь перо
рвётся поведать про
сходство. Ибо у вас в руках
то же перо, что и прежде. В рощах
те же растения. В облаках
тот же гудящий бомбардировщик,
летящий неведомо что бомбить.
И сильно хочется пить.

Империи всегда существовали и всегда были похожи друг на друга если не в подробностях (одна, разумеется, может быть противней другой), то по структуре своей — и в том, что касается места человека в этой структуре.

Когда спустя три года Бродского спросили о разнице между «поэтом на родине и поэтом за границей, в чужой среде», он ответил: «Разницы нет никакой. Проблемы те же. Нет немедленной публики… Но никакой качественной разницы в самом процессе стихосложения при переезде через Атлантической океан я не заметил».
#бродский

Работа в университете давала Бродскому ежегодную зарплату в 12 000 долларов. И после тридцати двух лет, проведённых в «полутора комнатах» вместе с родителями, он обрёл в Анн-Арборе свой дом. «Я испытал необычное оживление от того, что остался один».

Бродский по-настоящему нашёл себя в Америке: «По большому счёту, поэт не должен играть такую роль в обществе, какую он играет в России».

Иосиф публиковал свои стихи без цензурного вмешательства и был удостоен множества почётных наград, в том числе и Нобелевской премии по литературе — «за многогранное творчество, отмеченное остротой мысли и лирической интенсивностью».
#бродский

Бродский виделся с Оденом ещё несколько раз: в Оксфорде в январе и июле 1973 года, а в последний раз за ужином у Стивена Спендера, британского литератора.

«Уистен сидел за столом, держа сигарету в правой руке, бокал — в левой, и распространялся о холодной лососине, — вспоминал Бродский. — Поскольку стул был слишком низким, хозяйка дома подложила под него два растрёпанных тома Оксфордского словаря. Я подумал тогда, что вижу единственного человека, который имеет право использовать эти книги для сидения».
#бродский

Когда в 1972 году Бродский приобрёл свою первую английскую пишущую машинку — марки «Lettera 22», — его целью было «очутиться в большей близости» к Одену, чего он надеялся достигнуть тем, что будет писать на его языке.

Отношение Бродского к английскому языку было и простым, и сложным. Простым, потому что он его любил, сложным, потому что любовь не была взаимной. «Он, конечно, обожал этот язык, но в его владении английским что-то совершенно сбивало с толку» — так сформулировала этот конфликт Сьюзен Зонтаг, американская писательница.

В школе у Бродского по английскому была твёрдая двойка. Интерес к языку пробудился в нём только тогда, когда он стал писать стихи — в конце 50-х годов. Затем Иосиф начал и переводить английских авторов – так вольно, что эти переводы целесообразнее считать подлинниками самого Бродского.
#бродский

Из эссе Бродского «Состояние, которое мы называем изгнанием»:

Нужно, разумеется, нужно говорить об угнетении в тоталитарном обществе. В этом наша ценность для свободного мира: в этом наша функция. Но, возможно, наша большая ценность и более важная функция — в том, чтобы быть невольной иллюстрацией удручающей идеи, что освобождённый человек не есть свободный человек, что освобождение — лишь средство достижения свободы, а не её синоним.

И если мы хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться — или, по крайней мере, подражать — тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит.

Освобождённый человек не есть автоматически человек свободный, — так же, можно добавить, как человек, лишённый внешней свободы, не обязательно мыслит несвободно. Я думаю, что поэту политическая свобода или ее отсутствие не особенно важны в той мере, в какой отсутствие свободы не угрожает его физическому существованию.
#бродский