Голосовое про Антона Красовского: сиквел

Радиоспектакль «Приключения Шерлока Холмса и Доктора Ватсона: Охота на енота».

Приятного прослушивания!

PS: перезалил с нормальным звуком

Подкаст «Внезапный Артемий», выпуск #??

О триллере «Меню» с Рэйфом Файнсом и Аней Тэйлор-Джой, о критиках, и об одном очень странном тропе, который не даёт мне покоя.

Приятного прослушивания!

Подкаст «Внезапный Артемий», выпуск #2.

О том, почему сценарий фильма «Аватар 2: Путь воды» на самом деле гениален, чем Джеймс Кэмерон отличается от нейросети, и как работает нарративная матрёшка.

Приятного прослушивания!

PS: Этот выпуск записан с настоящего микрофона (с того самого, на который раньше писался «Игры были ошибкой»), отпишитесь плиз в комментариях, сильно лучше выходит, или можно продолжать с телефона на улице записываться.

Подкаст «Внезапный Артемий», выпуск #3: про «Достать ножи 2: Стеклянная луковица».

В чём проблема с детективами Райана Джонсона, насколько умён Илон Маск, в чём прав Бен Шапиро, и почему из кино нужно срочно убрать повесточку.

Приятного прослушивания!

Подкаст «Внезапный Артемий», выпуск #4. «Но ведь филин не разговаривает»

В этом выпуске я снова обсуждаю Райана Джонсона, анализирую смысл фильма «Меню» и разбираю древние бородатые анекдоты, но на самом деле он не об этом.

Он — о тупости, и о той самой опасной её разновидности, из-за которой мы и оказались там, где оказались.

Приятного прослушивания!

«Матильда», прескриптивизм и природа диктатуры

Возможно, вам попадался завирусившийся в тиктоке фрагмент из недавно вышедшей киноадаптации мюзикла «Матильда», в которой дети во главе с девочкой в красном берете устраивают восстание в школе.

Завирусившийся танец длится всего несколько секунд, и никто, конечно же, не обращает внимания, что конкретно девочка поёт. А поёт она нечто очень интересное:

We can S-P-L how we like
If enough of us are wrong, wrong is right
Everyone, N-O-R-T-Y
'Cause we're a little bit naughty.

Очевидно, девочка проговаривает слова по буквам «не по правилам» — ‘spell’ превращается в S-P-L, а ‘naughty’ в N-O-R-T-Y, — написание более близкое к тому, как это слово слышится. Также, судя по общему контексту восстания, она делает это в знак протеста против школьных порядков — мол, как захотим, так и напишем, учителя нам не указ. Всё это можно принять за этакую вариацию «Праздника непослушания» — вот, мол, какой хаос начнётся, если дети начнут сами устанавливать порядки.

На деле всё гораздо сложнее. Раз уж я упомянул «Праздник непослушания», давайте немного о нём поговорим. Это хорошо знакомый любому постсоветскому человеку образ: вне зависимости от того, читали ли вы оригинальную повесть, выражение такое вы наверняка слышали. Сама же повесть написана никем иным, как Сергеем Владимировичем Михалковым — человеком, сама фамилия которого стала синонимом приспособленчества и сервильности.

Повесть, казалось бы, абсолютно безобидная — взрослые бросают детей, те начинают творить, что хотят, и довольно быстро понимают, что без внешнего управления функционирующее общество построить не могут. Однако стоит чуть копнуть, почитать интервью с самим Михалковым — и вот уже выясняется, что своей повестью он не просто доносил до детей мысль «actually взрослые довольно полезны», как могло бы показаться.

Оказывается, там всё это время была зашита вот такая политическая повестка: «Любая свобода не отрицает порядка. Полная свобода в любом обществе переходит в анархию. Я написал об этом сказку для детей "Праздник непослушания"». Полная свобода недопустима — какая-то знакомая риторика, не так ли? Но мы отвлеклись.

Так вот, мюзикл «Матильда» (об оригинальной детской книге Роальда Даля сегодня говорить не будем) написан не «государственником» Михалковым, а стендап-комиком Тимом Минчином — известным нонконформистом, ниспровергателем авторитетов и автором песни Fuck the Motherfucking Pope. Речь в «Матильде» идёт о борьбе детей против тирании ужасной во всех отношениях директрисы по имени мисс Транчбулл — и в завирусившейся песне они наконец перестают терпеть, свергают её и устанавливают в школе свои порядки.

То есть, дети в этой сцене абсолютно правы — автор не иронизирует над ними, не подмигивает нам с экрана, мол, ну скоро они поймут, что только взрослые могут нормально управлять школой. Нет, он искренне присоединяется к ним, он на их стороне — и это видно во всём, от хореографии и операторской работы до отдельных строчек.

И тут мы возвращаемся к этим строчкам:

We can S-P-L how we like
If enough of us are wrong, wrong is right

И неожиданно понимаем, что Тим Минчин нечаянно (нечаянно ли?) написал гимн против языкового прескриптивизма. Ведь «правила» языка работают буквально так, как он описал: if enough of us are wrong, wrong is right. Если достаточное число людей будет говорить «кофе оно», языковая норма поменяется, и через пару поколений все уже забудут, что когда-то это считалось «неправильным».

Мисс Транчбулл мучает детей разными способами, но непосредственно к учёбе относится, пожалуй, только один из них: она заставляет их заучивать написание слов и бесконечно проверяет, насколько хорошо они умеют в ‘spelling’ — озвучивать слова по буквам. Но почему? Она ведь могла бы заставлять их учить что угодно: физические законы, например. Почему именно орфография?

Потому что именно орфография отлично работает как символ деспотичной власти. Кто-то когда-то придумал, что ‘naughty’ нужно писать именно так, хотя пишется оно совершенно по-другому, и записал в словарь. У этого нет никакой объективной причины: слова и их написание изменяются постоянно — например, в Америке правильно писать color вместо colour, потому что в своё время кто-то решил сэкономить на ненужной букве ‘u’, отправляя телеграммы. Но миcc Транчбулл знает, как писать правильно — и это даёт ей власть над тобой.

Вы, конечно, встречали мисс Транчбулл в реальной жизни. Это и ваш знакомый, который презрительно фыркает, услышав «звОнит» вместо «звонИт»; и комментатор в твиттере, который указывает вам на неправильно расставленные запятые, и та самая «Училка» Татьяна Гартман, которая разбирает на ютубе речь «неграмотных» Ивана Урганта и Юрия Дудя, докапываясь до каких-то обскурных «ошибок» в ударениях. Всех их объединяет одно: они считают, что выучив какое-то никому не нужное правило («а вы знали, что правильно говорить не альпАка, а альпакА?») стали лучше вас. И, как следствие, получили немного власти над вами. Ведь так приятно кого-то исправить, не правда ли?

Эта динамика проявляется в одной из кульминационных сцен «Матильды»: мисс Транчбулл приказывает детям проговаривать по буквам всё более сложные слова, в надежде, что они ошибутся и дадут ей формальный повод их наказать. Но те подготовились слишком хорошо и не делают ни одной ошибки — и тогда мисс Транчбулл выкладывает козырь. Она называет гигантское и абсолютно выдуманное слово, и предупреждает — в нём есть буквы, которые не произносятся (silent letters). Когда ученица справляется без запинки даже с этим словом, Транчбулл кричит, что та пропустила silent letters (которые она, конечно же, придумывает на ходу), и наказывает её — это становится одной из последних капель, которые и приводят к восстанию. Дети начинают нарочно произносить слова неправильно, провоцируя директрису.

С одной стороны, эта сцена — просто финальная демонстрация самодурства жестокой женщины с неограниченной властью. С другой — в ней можно усмотреть более сложный посыл: Транбулл побеждает, пока она контролирует правила. Пока ты соглашаешься с тем, что у неё есть власть диктовать тебе, как правильно говорить — «откУпорить» или «откупОрить», — она непобедима. Даже если ты выучишь весь Оксфордский словарь наизусть, она придумает новое слово; перепишет правила, если будет нужно.

Но как только нескольким детям одновременно приходит в голову мысль о том, что нет никакой причины, по которой они должны подчиняться этим надуманным правилам — режим рушится. И фраза

We can S-P-L how we like
If enough of us are wrong, wrong is right

уже не звучит как глупый детский протест против разумных «норм жизни». Она звучит как гимн сопротивления; как заклинание, после которого все мисс Транчбулл и Сергеи Михалковы мира растворяются, как утренний туман.

Так получается, что я по десятому разу возвращаюсь к теме школьного образования, но мне это правда кажется невероятно важным. Годы, в которые формируется наша личность, мы проводим, запоминая правописание сложных слов, ударения, «глаголы-исключения», и ни на каком этапе не задаёмся вопросом — зачем? Почему «глаголы-исключения» именно такие? Что произойдёт, если написать ‘naughty’ как ‘norty’? Зачем мне нужно выучить десяток исторических дат к следующему уроку? Почему в моей жизни начнутся проблемы, если я не выучу теорему Виета? Действительно ли Катерина — луч света в тёмном царстве, и почему это должно меня волновать? Зачем мне писать курсовую на никому не интересную тему, и зачем там нужны разделы «цели» и «актуальность»?

Нас систематически отучают задаваться подобными вопросами. И тем, кто ими никогда не задавался, всегда было гораздо проще по жизни, но у этого подхода есть один глобальный минус: есть вероятность, что ты сам не заметишь, как превратишься в Оскара Кучеру. Не знаю почему, но поддерживаю. Это ведь основа любой диктатуры, не только диктатуры мисс Транчбулл — слепая вера в авторитеты и отсутствие вопросов.

Я пока это писал абсолютно нечаянно наткнулся на несколько великолепных отзывов на «Матильду» (уже на книжку) на лайвлибе. Вот, например, на 1 звезду:

> Книга, которую совершенно точно не стоит давать в руки детям. Я как-то так привыкла, что книги, ориентированные на детей, должны чему-то учить. Доносить до понимания детей какие-то важные вещи простым и понятным языком, в игровой форме. Чему учит эта книга? О, она учит многому. Например тому, что если родители не разделяют ваших интересов, то надо делать им всевозможные гадости и разрушать их карьеру. Девочка всегда сыта, всегда одета, имеет собственную комнату и в её дела никто не лезет. Но девочке зудно, да.

Или вот, на 0,5 звёзд:

> Простите, чему может научить ребенка это произведение? Тому, что директор школы - тиран? Который выбрасывает детей из окна, поднимает их за волосы и за уши, мечтает избивать их плетью... А родители ненавидят своего ребенка, постоянно обзывают и просят закрыть рот.


И в этих отзывах гневных родителей как раз и скрывается ответ на вопрос «чему учит “Матильда”». А как раз вот этому: директор школы может быть тираном. Школьные задания могут быть бессмысленными. Родители — тоже люди, и не обязательно должны быть непогрешимым и непререкаемым авторитетом. Бессмысленные правила можно нарушать. С тиранией нужно бороться. То, что ты «всегда сыт, одет и имеешь собственную комнату» — не повод затыкаться. Думай своей головой, принимай лишь те правила и авторитеты, которые считаешь нужным.

Я не особенно верю в дидактическую функцию литературы и в то, что она как-то особенно формирует майндсет. Но на уровне ощущений, — честно признаюсь, у меня слёзы на глазах выступают, когда дети в «Матильде» сносят монумент мисс Транчбулл и начинают танцевать на его обломках. Всё это какое-то чересчур уж настоящее и по больному. А «Праздник непослушания» вызывает у меня лишь желание втащить покойному Михалкову (даже не за саму повесть — поводов предостаточно).

Эпилог.

По правилам этикета вилку нужно класть слева от тарелки, а нож справа. А мне с самого детства всегда было удобнее держать вилку правой рукой, а резать левой. Из-за этого надо мной иногда смеялись, но переучиваться мне даже в голову не приходило. А моя бабушка всегда про это помнила, и когда мы приходили к ней в гости, она всегда накрывала всем «по правилам», а мне — нож слева, вилку справа.

Спосибо ей за это.

https://youtu.be/EzPZ9VCCRmU

Подкаст «Внезапный Артемий», выпуск 5: «Дело Семёна Слепакова».

Это неожиданный сиквел выпуска про филина, в котором мы поговорим про «Нашу Рашу», антивоенную лирику, поиски неоднозначных смыслов и.. снова про людей, считающих себя в десять раз умнее всех остальных.

Приятного прослушивания!

Подкаст «Внезапный Артемий», выпуск 6. «Медведь».

Дисклеймер: в этом выпуске нет ничего весёлого.

Подкаст «Внезапный Артемий», выпуск 7: «Робин Гуд: Принц Шоплифтеров».

Сегодня поговорим на тему, актуальную для каждого: можно ли воровать, или всё-таки не стоит? А главное — почему.

А в процессе, если повезёт, выясним что-то интересное о природе человеческой морали, религиозной составляющей в пиратстве игр и главном лайфхаке капитализма, до которого не додумался Шериф Ноттингемский.

Приятного прослушивания!

​Наконец настало время поговорить о действительно важных вещах:

Что мы знаем о Карлсоне?

Нет, серьёзно. Если бы вас попросили рассказать об этом персонаже в нескольких абзацах — что бы вы написали?

Скорее всего, если вы специально не задумывались об этом вопросе, книгу читали давно, а то и вовсе ограничились советским мультиком, то скорее всего, для вас Карлсон это не столько персонаж, сколько облако тегов. Варенье, домик на крыше, «мужчина в самом расцвете сил», пропеллер, «дело житейское» и… всё?

Парадоксальным образом, один из самых узнаваемых персонажей детской литературы остаётся для многих из нас непроницаемой загадкой. Кто он вообще такой? Чем он живёт? Что ему нужно от Малыша?

Один из способов отмахнуться от этих вопросов — популярная теория о том, что Карлсон — всего лишь плод воображения Малыша, этакий стокгольмский Тайлер Дёрден. Воплощение его тайного желания бесконтрольно пожирать варенье и взрывать паровые машины. Эта теория, оставаясь в определённой мере остроумной, полностью противоречит тексту: уже в финале первой книги Карлсона встречают родители Малыша, а в третьей за ним и вовсе охотится весь город, принимая за летающий спутник-шпион — что исключает вероятность локальной массовой галлюцинации у семьи Малыша и Фрекен Бок.

Другой вариант — сказать, что это детская книжка, Карлсон такой, потому что он волшебное существо, и никакому логическому анализу не подвергается. И отчасти это правда: «лор» Карлсона работает по законам магического реализма — читатель сразу понимает, что ни о происхождении Карлсона, ни о его биографии, ни о биологическом устройстве существа с моторчиком в животе, писательница ему никогда не расскажет. Более того — не сможет рассказать, даже если её очень сильно попросить, потому что этот мир работает не так. На крыше есть домик, в нём живёт существо с моторчиком, не поддающееся научному анализу — ты просто принимаешь эту информацию, и двигаешься дальше.

Но лишь отчасти. Все персонажи «Карлсона» — очень живые, настоящие, а порой даже сложные. Взять хотя бы Фрекен Бок, которая появляется в повествовании как карикатурная злодейка, но затем её образ постепенно дорисовывается при помощи очень тонких штрихов и мелких деталей: например, сначала её постоянные жалобы на сестру кажутся просто способом подчеркнуть её сложный характер, а затем до тебя постепенно начинает доходить, что кроме этой несчастной Фриды у Фрекен Бок буквально нет близких людей, и тот факт, что она готова часами рассказывать об их конфликтах Малышу обусловлен тем, что ей больше некому выговориться. К финалу третьей книги тебе просто хочется, чтобы эта добродушная в целом женщина, потратившая всю жизнь на нелепую войну со своей сестрой, но на самом деле готовая за неё убить — просто нашла наконец-таки своё счастье.

И, конечно, в этом мире объёмных характеров, скрытых конфликтов и незаметных с первого взгляда деталей, Карлсон никак не может быть «просто Карлсоном». Да, нам неизвестно, кто он и откуда взялся — но он тоже настоящая личность, и у него тоже есть чувства. Просто добраться до его истиной сущности ещё труднее.

Образ Карлсона работает примерно по такой же схеме, что и Фрекен Бок — есть внешний фасад (злая авторитарная домоправительница/весёлый трикстер-вандал и персонификация разрушительных тенденций ребёнка), а есть то, что за ним скрыто. И если Фрекен Бок скрывает свою уязвимость за стеной из ворчания и напускной «строгости», и лишь иногда даёт волю эмоциям, позволяя маске сползать, то у Карслона случай сильно более запущенный. Его маска приросла к лицу, его настоящие эмоции скрыты настолько глубоко, что он вряд ли сам отдаёт в них себе отчёт.

Скорее всего, если попросить самого Карлсона описать собственный психологический портрет, он даст вам точно такое же бессмысленное облако тегов: варенье, «самый расцвет сил», пошалить, варенье. Если спросить его, зачем он постоянно прилетает к Малышу, он ответит: «сам не знаю» (как пару раз делал в самой книге). Но это, конечно, будет или лукавством, или самообманом.

1/4

​Вся речь Карлсона состоит из вранья, газлайтинга и самовосхваления — воспринимать хоть что-то из того, что он говорит, за чистую монету, невозможно. Но в редкие моменты мы можем увидеть Карлсона настоящего — когда он не работает на публику, или когда выдаёт себя с головой, сам того не понимая.

Первая подсказка — его картины. Если уж в чём-то и должно проявляться подсознание, так это здесь. Особенно учитывая, что Карлсон — литературный персонаж; это мы с вами можем нарисовать что-то просто так, а вот если персонаж рисует что-то по воле автора, это всегда что-то нам о нём говорит.

И вот — сцена с самой известной его картиной:

На большом, совершенно чистом листе в нижнем углу был нарисован
крохотный красный петушок.

— Картина называется: «Очень одинокий петух», — объяснил Карлсон.
Малыш посмотрел на этого крошечного петушка. А ведь Карлсон говорил о
тысячах картин, на которых изображены всевозможные петухи, и все это,
оказывается, свелось к одной красненькой петухообразной козявке!

— Этот «Очень одинокий петух» создан лучшим в мире рисовальщиком
петухов, — продолжал Карлсон, и голос его дрогнул. — Ах, до чего эта
картина прекрасна и печальна!..

Это комедийная сцена — ребёнок в ней обратит внимание лишь на то, что Карлсон в очередной раз соврал. Но если чуть-чуть задуматься — вам не кажется, что сама концепция «Очень одинокого петуха» как-то не слишком вяжется с общим образом Карлсона? Вместо картин со взрывами поездов, от которых он вроде бы приходит в такой восторг, с летающими собаками, о которых он не затыкается, он потратил время на то, чтобы нарисовать… довольно концептуальное произведение с одинокой фигуркой на фоне огромного белого листа.

Это самый яркий пример, но в книге есть ещё два случая, когда мы ненадолго заглядываем в подсознание Карлсона. На второй его картина — «Портрет моих кроликов», изображён всё такой же маленький и одинокий зверёк, похожий на лисицу. Объяснение такое — кроликов на портрете нет, потому что лисица их съела.

Другой случай — история о том, как Карлсон мучился бессонницей (что само по себе достаточно неожиданный штрих к портрету беззаботного сказочного персонажа — представьте, например, что бессонницей мучается Винни Пух). Малыш советует ему считать овец перед сном, но совет не работает: одна из овец в воображении Карслона отбивается от стада и не хочет прыгать, из-за чего отчёт приходится начинать сначала. Справедливости ради, вся эта история может быть стопроцентной выдумкой — Карлсон использовал её, чтобы выпросить у Малыша игрушечный пистолет, который якобы был нужен ему, чтобы привлечь внимание непослушной овцы. Но сам образ!

Маленький одинокий петух. Маленькая одинокая лиса. Неуществующие кролики. Одинокая овца, отбившаяся от стада и мешающая бороться с бессонницей. Вам не кажется, что все эти образы объединяет какой-то очень отчётливый вайб экзистенциальной грусти?

Вторая, и, наверное, самая важная экскурсия во внутренний мир Карлсона — это сцена из начала второй книги. Малыш ездил на лето к бабушке, и, вернувшись, начинает взахлёб рассказывать об этом Карлсону — но тот перебивает его, заявляя, что его, Карлсона, бабушка, гораздо лучше бабушки Малыша.

В принципе, это можно списать на типичный паттерн поведения Карлсона — ты хвастаешься ему своей паровой машиной, он начинает рассказывать, что у него на крыше паровая машина гораздо лучше, и вообще у него их десять тысяч. И поначалу разговор так и развивается: Малыш рассказывает, как его любит бабушка, Карлсон утверждает, что его бабушка любит его сильнее. Малыш рассказывает, как крепко она его обнимает, — бабушка Карлсона, конечно же, обнимает его так, что кости трещат.

Но постепенно до тебя начинает доходить, что что-то идёт не так, как обычно. Тема с бабушкой — как будто бы особенная. Если до этого Карлсон всегда обходился короткими и дикими в своей неправдоподобности вбросами, то тут он впервые выстраивает целую выдуманную реальность. Целый сюжет, основанный на фразе Малыша о том, что бабушка так заботится о нём, что заставляет переодевать носки, если он их промочил.

​— Уж не думаешь ли ты, что моя бабушка не требует, чтобы я все время переодевал носки? Знаешь ли ты, что, как только я подхожу к луже, моя бабушка бежит ко мне со всех ног через деревню и ворчит и бубнит одно и то же: "Переодень носки, Карлсончик, переодень носки..." Что, не веришь?

Далее следует история о погоне, в ходе которой Карлсон залезает на дерево, но бабушка лезет за ним, угрожающе повторяя одну и ту же фразу о носках, и в итоге ему приходится переодевать их сидя на ветке. Вся эта сцена очень забавна в своей абсурдности, но стоит чуть-чуть задуматься, и она приобретает невероятно грустный оттенок. Сначала мы смеёмся над тем, что у Карлсона нет никакой бабушки, он её выдумал.. А потом приходит осознание: у Карлсона нет никакой бабушки. Он её выдумал.

У меня была книжка с иллюстрациями, и там эта сцена была изображена в подробностях — я помню, как разглядывал эту бабушку, лезущую на дерево.. И мне неожиданно становилось немного крипово от осознания, что это несуществующая личность. Просто плод фантазии существа, которое, судя по всему, о самой концепции «бабушки» узнало минуту назад. И если фантазии Карлсона о тысячах летающих собак и тысячах паровых машин занимали его на пару секунд, то фантазия о бабушке, которая обнимает его до хруста в костях и окружает абсурдным уровнем заботы, захватила его гораздо сильнее.

«Переодень носки, Карлсончик! Переодень носки!» — слышите? Теперь эта комичная фраза звучит немного иначе, в ней будто появился горький оттенок. Будто её кричит с другого конца улицы фантом, призрак из другой жизни, которой у тебя никогда не было. Призрак, который очень хочет тебя обнять и окружить заботой, но будто бы не до конца понимает, что это вообще такое, — «забота», и как должно выглядеть. Потому что и ты сам не до конца это понимаешь. Носки становятся символом заботы и привязанности как таковой — потому что воображению Карлсона явно не с чем работать, кроме как с краткими рассказами Малыша.

Ну и третья подсказка — это сами взаимоотношения Карлсона с Малышом в целом. Если пройти мимо первого, лежащего на поверхности уровня (Карлсон — дичайший эгоист и газлайтер, который вертит Малышом как угодно и получает всё, что хочет), — довольно быстро становится понятно, что всё немного сложнее.

Зачем Карлсон каждый раз прилетает к Малышу? За плюшками и вареньем? Нет, Карлсон без труда ворует любую еду, какую захочет, из окрестных квартир. Нет, дело не в материальной выгоде: достаточно окинуть взглядом его домик на крыше, заваленный всяким хламом, в котором Карлсон явно никогда раньше не принимал гостей, чтобы понять: ему просто невероятно, чудовищно одиноко. Он совершенно один. Буквально.

С этой точки зрения и его бесконечное враньё приобретает новый смысл. Если задуматься, все эти выдумки про 10 тысяч паровых машин, 10 тысяч летающих собак и 10 тысяч картин с петухами, служили одной цели — дополнительно заинтриговать Малыша, чтобы тот уж точно посетил его домик на крыше. Да, Малышу и так туда хотелось, — но Карлсону как будто хотелось этого ещё сильнее.

И это полный переворот нашего конвенционального представления об их отношениях. На поверхности именно Малыш кажется одиноким, не особенно счастливым мальчиком, отчаянно нуждавшимся в друге и получившим его. Но.. нет, даже если Малыш в какой-то момент и смотрит на ситуацию именно так, в реальности всё иначе: как минимум, у Малыша есть два лучших школьных друга, Кристер и Гунилла. Конечно, с Карлсоном играть веселее — но от одиночества он совершенно точно не загибался.

А самое интересное — повествование в основном подаётся с точки зрения Малыша, и внимательному читателю довольно быстро становится понятно, что Малыш вовсе не глупый, не наивный и не робкий. Более того, довольно сообразительный и бойкий. Он даёт сдачи мальчишкам в школе, конфликтует со старшей сестрой, и в целом не даёт себя в обиду ни в одной ситуации. Кроме одной единственной — взаимодействие с Карлсоном.

3/4

​Да, Карлсон постоянно «обманывает» Малыша: заключает с ним нечестные пари, жульничает в играх, разводит его на подарки, и так далее. Если бы кто-нибудь пронаблюдал за этим со стороны, это выглядело бы как классические токсичные отношения — один «друг» использует другого при каждой подвернувшейся возможности, а тот всё покорно терпит.

И отчасти всё так и есть, но благодаря доступу к внутреннему монологу Малыша мы понимаем: он прекрасно понимает, что происходит. Он видит схемы Карлсона насквозь, он позволяет ему обманывать себя. Карлсон может думать, что завладел подаренным Малышу игрушечным пистолетом благодаря хитрости — но мы знаем, что тот и так планировал рано или поздно отдать его Карлсону.

Для Малыша это та самая забота, которую Карлсон никогда не получал. Он оставляет ему вкусную еду, он немедленно думает о Карлсоне, когда получает вкусную еду. Он отказывается от поездки в круиз со всей семьёй, в которую безумно мечтал поехать — только из-за того, что беспокоился за Карлсона, и боялся оставить его одного. Малыш вряд ли сформулировал бы это именно так у себя в голове, но в глубине души ему совершенно точно была понятна парадоксальная истина: Карлсон нуждался в нём сильнее, чем он в Карлсоне. Он прекрасно знает, что на самом деле стоит за уничижительной с виду фразой: «сам не знаю, почему, но я очень к тебе привязался, глупый мальчишка». В системе координат Карлсона, от которого дождаться доброго, или хотя бы просто серьёзного, искреннего слова практически невозможно, это фактически признание — ты мне очень нужен.

Карлсон — это персонифицированное одиночество. Одиночество с пропеллером. Одиночество, которое живёт на крыше. Вся книга, а точнее все три, именно об этом.

Стокгольм Астрид Линдгрен — это очень обыденное, но немного волшебное место, в котором одинокие люди встречают друг друга, и вопреки всем ожиданиям делают друг друга немного счастливей. Наверное, именно поэтому мне каждый раз так грустно его покидать.

Мне кажется, что те несколько человек, которым я признавался, что «Карлсон» до сих пор остаётся одной из моих любимых книг, а от финальной сцены на крыше я до сих пор неизменно пускаю слезу — хотя абсолютно ничего грустного там не происходит, — тогда посмотрели на меня как на сумасшедшего. Эту очередную спонтанную лекцию о детской литературе я написал в том числе чтобы попытаться объяснить самому себе, что в ней такого особенного. Кажется, получилось.


— Ну, полетели? — спросил Карлсон.

Малыш ещё раз всё взвесил.

— А вдруг ты меня уронишь? — сказал он с тревогой.

Это предположение ничуть не смутило Карлсона.

— Велика беда! — воскликнул он. — Ведь на свете столько детей. Одним мальчиком больше, одним меньше — пустяки, дело житейское!
Малыш всерьёз рассердился на Карлсона.

— Я — дело житейское? Нет, если я упаду…

— Спокойствие, только спокойствие, — сказал Карлсон и похлопал Малыша по плечу. — Ты не упадёшь. Я обниму тебя так крепко, как меня обнимает моя бабушка. Ты, конечно, всего-навсего маленький грязнуля, но всё же ты мне нравишься.

И он ещё раз похлопал Малыша по плечу.

— Да, странно, но всё-таки я очень к тебе привязался, глупый мальчишка. Вот подожди, мы доберёмся до моего домика на крыше, и я тебя так стисну, что ты посинеешь. Чем я в конце концов хуже бабушки?

Карлсон нажал кнопку на животе — моторчик затарахтел. Тогда он обхватил Малыша своими пухленькими ручками, они вылетели в окно и стали набирать высоту.

А тюлевые занавески с чёрной бахромой раскачивались так, словно махали им на прощание.