Еще одна претензия протестующих по делу о резне в Сонгми к американским властям заключалась в том, что виновным признали лишь одного человека. Никто из тех, кому подчинялся или отдавал приказы лейтенант Уильям Келли, не ответил за гибель 109 мирных вьетнамцев, многочисленные изнасилования, расчленение тел и попытки замолчать произошедшее.

Единственный обвиняемый объяснял свои действия привычными фразами: “Мне приказали отправиться туда и уничтожить противника. В тот день в этом заключалась моя работа. Это была задача, которую передо мной поставили. Я не думал о них как о мужчинах, женщинах и детях. Для меня все они попадали под одну классификацию - вражеских солдат”.

Один из участвовавших в бойне солдат Пол Меадло описал ситуацию похожим образом, только для него руководящей инстанцией выступил сам лейтенант: “Келли подозвал меня и сказал: “Меадло, нас ждет работа”. Семь или восемь наших встали перед большой толпой и начали стрелять. Я открыл огонь, Митчелл и Келли тоже. Наверное, я застрелил 20 или 25 человек, загнанных в канаву. Мы все выполняли приказы и думали, что поступаем правильно. В то время это меня не беспокоило”.

Армии как административной государственной структуре выгодно представлять провинившихся служащих как “гнилые яблоки”: психопатов и садистов, которые обманули доверие вышестоящих офицеров и под предлогом защиты родины отправились реализовывать безумные и жестокие фантазии. Таким персонажем в интерпретации тех, кто отдал его под суд, фактически предстал Келли.

Лейтенанта никак нельзя оправдать за убийство более чем сотни человек, но тот факт, что в случившемся обвинили только его, свидетельствует о желании исказить восприятие общественности, представить военное преступление как что-то, что полностью противоречит патриотическим ценностям и идеалам гуманной и дисциплинированной армии.

Парадокс армии как государственной структуры заключается в том, что служба в ней подразумевает нормализацию вещей, противоречащих привычным моральным принципам. С одной стороны, она предстает оплотом порядка и справедливости, с другой - реальная служба почти всегда оказывается максимально далека от абстрактных эпитетов.

Солдаты должны находиться в состоянии постоянной готовности к смертельно опасным ситуациям, но большую часть времени на службе они страдают от всепоглощающей скуки: занимаются рутинными, но бесполезными обязанностями и сидят в казармах - порой за несколько тысяч километров от боевых действий. К тому же они вынуждены соответствовать стереотипным представлениям о мужественности, чтобы не прослыть слабаками и предателями. Сочетание стресса и апатии ведет к тому, что некоторые замыкаются и впадают в уныние, другие, наоборот, культивируют внутреннюю агрессию.

Еще одно внутреннее противоречие армии состоит в том, что солдаты, с одной стороны, ощущают беспрецедентную власть, когда стоят перед мирными местными жителями с оружием, а с другой - полностью делегируют свою субъектность командованию и вроде бы не несут никакой ответственности за содержание полученных приказов. Сочетание кажущегося всемогущества и фактического отказа от свободы воли мотивирует многих солдат участвовать в том, чего никогда не одобрили бы в обычной жизни.

Многие американцы считали, что власти не разобрались в массовом убийстве в Сонгми хотя бы потому, что никакой ответственности не понес непосредственный руководитель Келли капитан Эрнест Медина. В 1971-м военный трибунал снял с Медины обвинения в том, что он позволил подчиненным жестоко расправиться с мирными жителями, несмотря на свидетельские показания, согласно которым убийство осуществлялось с ведома старшего офицера.

“Я не знаю, отдавал ли он приказ стрелять или нет, но он находился прямо там, когда это происходило, - рассказал Пол Меадло. - Почему он не остановил это? Тем утром они с Келли увиделись несколько раз, но ничего друг другу не сказали. Медина просто ходил вокруг, хотя в любой момент мог приказать нам остановиться”.

О желании скрыть инцидент повелао сержант Майкл Бернахрдт, который отказался участвовать в убийстве: “Я стреляю только в тех, кто стреляет в меня. Армия приказала мне молчать, но совесть не дает мне подчиниться некоторым приказам. Все произошедшее заставило меня задуматься, могу ли я доверять хоть кому-то. Келли был лишь мелкой рыбешкой”.

В марте 2012-го сержант армии США Роберт Бейлс в состоянии алкогольного опьянения покинул базу в Афганистане с целым арсеналом оружия, добрался до ближайшей деревни и там расстрелял 16 жителей, а еще шестерых ранил. Двумя годами раньше группа американских военных объявила охоту на мирных афганцев: солдаты убивали крестьян, а потом подкидывали жертвам оружие и выдавали за террористов (об этом случае можно прочитать подробнее в моем новом тексте). Пальцы и фрагменты черепов команда убийц оставляла в качестве трофеев.

Конечно, военному руководству проще представить случаи немотивированной жестокости как отдельные инциденты, а не как следствие укорененной в армии культуры насилия. В роли лейтенанта Келли в случае с бандой убийц в Афганистане выступил подговаривавший сослуживцев и подчиненных сержант Калвин Гиббс. Официальная версия свелась к тому, что один психопат изощренными манипуляциями вынудил еще нескольких солдат выступать своими сообщниками. Гиббса приговорили к пожизненному, еще пару человек - к крупным срокам. Остальные отделались незначительными наказаниями или вовсе были оправданы.

Важная деталь в деле команды убийц - преступники не особо пытались скрыть охоту на местных. О действиях Гиббса и его пособников знали еще несколько десятков человек - от солдат из других взводов, которым те хвастались о своих “подвигах”, до сержанта на американской базе, которому отец одного из убийц после разговора с сыном сообщил, что творится что-то неладное. Диспетчер проигнорировал мужчину - как и остальные военные, с которыми тот пытался связаться.

Замалчивание проблем и объяснение их через проступки отдельных людей - устойчивый паттерн поведения для армии. Учреждение, где любое преступление можно замаскировать бюрократической неразберихой, прикрыть патриотическими лозунгами или представить как результат помешательства одного человека, обречено оставаться Диким Западом, где, несмотря на пафосные речи, беспредел остается обыденностью и нормой.

А главный ужас Сонгми состоит в том, что подобные страшные происшествия противоречат насаждаемым в армии порядкам и мировоззрению намного меньше, чем пытаются показать высокопоставленные офицеры и политики.

Диктатура и магия чисел, часть 1

5 сентября 1987 года генерал У Не Вин, глава Партии бирманской социалистической программы и диктатор Бирмы, как тогда называлась Мьянма, приказал вывести из обращения купюры номиналом 100, 75, 35 и 25 кьятов, поскольку они не делились на девять без остатка, оставив лишь купюры в 45 и 90 кьятов.

Военный послушно следовал указаниям личного астролога, который сообщил, что именно девятка принесет ему удачу, и даже пообещал, что У Не Вин доживет до 90 лет, если окружит себя этим числом. О суеверии главы государства слагали легенды: местные шептались, что он шастает по бедным районам в королевском наряде после наступления комендантского часа, посреди ночи ходит задом наперед по мосту и наворачивает круги над родным городом в самолете, сидя при этом на деревянной лошади.

В конце 1950-х У Не Вин уже занимал должность премьера, а в 1962-м захватил власть благодаря перевороту. Во главе диктатуры, которая провозглашала своей целью создание “социалистического демократического государства”, где “труд станет делом чести для каждого”, генерал уничтожил оппозицию, провел национализацию промышленности, разорвал отношения с другими странами, ввел систему жесткого рационирования ресурсов и учредил находившиеся под правительственным контролем кооперативы.

За 25 лет власти не просто не приблизились к обещанной гражданам “преуспевающей социалистической экономике”, а максимально отдалились от этой цели: Бирма под руководством У Не Вина превратилась в одну из беднейших стран мира. Стремление ориентироваться на нумерологию в управлении государством никак не позволяло назвать генерала прагматичным и расчетливым политиком. Возможность контролировать население и сохранять власть значила для него намного больше, чем повышение уровня жизни, а сказки о светлом будущем маскировали неприглядную реальность.

Азиатские лидеры нередко уделяли вниманию мистицизму, но никто из них не интерпретировал его настолько прямо, как У Не Вин. Одним из примеров доведенного до абсурда буквализма еще в 1970-х стало решение внезапно перейти с левостороннего автомобильного движения на правостороннее. То, что можно было ошибочно проинтерпретировать как желание порвать с британским колониальным наследием, в действительности объяснялось совсем по-другому: так диктатор пытался оказать метафизическое сопротивление якобы угрожавшим его режиму группировкам правых радикалов.

Спустя еще несколько лет, когда программа “Бирманского пути к социализму” уже довела до нищеты большую часть граждан, членам правительства приказали три дня подряд питаться исключительно традиционной похлебкой из рыбы и лапши, чтобы отогнать сглаз. Одному из министров пришлось стыдливо объяснять специфическое меню иностранным гостям на дипломатическом приеме.

В 1984-м У Не Вин в последний момент свернул уже согласованный визит во Францию, поскольку посчитал падение сопровождавшего его кортеж из аэропорта мотоциклиста дурным предзнаменованием.

“Он последний грозный азиатский деспот, и ему кажется, что он спасает Бирму от порочного влияния внешнего мира, - сказал про У Не Вина один из высокопоставленных знакомых. - Проблема в том, что он утратил способность мыслить рационально. Он верит только в добрые или дурные предзнаменования”.

Диктатура и магия чисел, часть 2

Решение изъять купюры, не делящиеся на девять, спровоцировало масштабные протесты по всей стране. Примечательно, что противники диктатуры тоже верили в предзнаменования, только счастливым числом считали не девятку, а восьмерку, поэтому общенациональную демонстрацию организовали 8 августа 1988 года. Благодаря этой дате протестное движение начали называть Восстанием 8888.

Один из конкурентов У Не Вина У Ну, воспользовавшись шумихой, попытался установить свое правительство. В духе противника и в надежде на магию цифр осуществить переворот он попытался 9 сентября.

Спустя еще год протесты подавили, а власть в стране захватила разделявшая ценности У Не Вина хунта. Ее лидер Со Маун не отклонялся от логики предшественника: об установлении Государственного совета мира и развития, как официально называлась хунта, он объявил 18 сентября (1+8=9). Начиная с 27 мая следующего года (2+7=9) по стране прокатилась череда масштабных переименований. Бирма стала Мьянмой, столица из Рангуна превратилась в Янгон. Новые название дали даже представлявшим этнические меньшинства повстанцам, которые десятилетиями вели партизанскую войну против правительства.

Критики говорили, что радикальная смена топонимов - это попытка не деколонизироваться, а еще сильнее отдалиться от внешнего мира, и сравнивали это с тем, как если бы Гитлер обязал весь мир называть Германию исключительно “Дойчланд”. Многие бирманцы не исключали, что лидеры хунты по напущению суеверного У Не Вина попыталась развернуть политическую борьбу в свою пользу, буквально “подчинив” себе все названия внутри страны.

Истории о суеверных тиранах, которые правили не несколько тысячелетий назад, как можно было бы подумать по их привычкам, а в конце прошлого века, наводят на одну мысль. Каждый раз, когда вы читаете новость об очередной абсурдной инициативе или об очередном бессмысленном законе и думаете, что уж до такого откровенного бреда не дойдет даже самый ослепленный могуществом диктатор, подумайте еще раз. Граница между рациональным и безумным для людей, которые обладают достаточной властью, чтобы удовлетворить самые детские и необъяснимые капризы, часто истончается до предела.

Кстати, У Не Вину так и не представился повод разочароваться в своем астрологе и разувериться в его прогнозах: всю жизнь старавшийся выстраивать вокруг почитания цифры девять генерал, как и обещал его советник, перевелил за отметку в 90 лет. Спустя полгода после помещения под домашний арест 92-летний старик мирно скончался.

В последних числах апреля 1945-го потрясенные жестокостью нацистов американские солдаты расстреляли сдавшихся без сопротивления надзирателей концлагеря Дахау. Почти сразу после бойни туда, где последние 12 лет страдали десятки тысяч заключенных, прибыла женщина, до войны больше всего известная в качестве модели для журнала Vogue.

Лагерь, на территории которого валялись казавшиеся живыми скелетами узники и мертвые нацисты, а запах разложения вызывал тошноту, казался самым неподходящим в мире местом для Ли Миллер.

Фотокорреспондентка издательского дома Condé Nast с конца 1920-х считалась одной из самых видных светских львиц по обе стороны Атлантики. Модная икона и художница-сюрреалистка позировала Пабло Пикассо, а сама снимала гения за работой. Фотографировала Оскара Кокошку и Жоржа Брака, выступала моделью и музой для одного из самых влиятельных художников XX века Мана Рэя. Вела жизнь голливудской старлетки, но оставалась независимой интеллектуалкой и выдающейся творческой личностью.

Всей своей работой Ли опровергала характерный для эпохи стереотип о том, что красивая женщина способна быть не более чем завораживающим предметом интерьера. Она не боялась ни скандальных прорывов, ни эксцентричных предложений. Исполнила роль статуи в авангардном фильме Жана Кокто “Кровь поэта”, выступила одной из пионерок использования эффекта “соляризации” в мейнстримной фотографии, открыла портретную студию для нью-йоркской элиты.

Во многих отношениях Ли превзошла мужчин, с которыми сотрудничала. То, что окружающие воспринимали ее в первую очередь как модель, угнетало ее и заставляло искать новые способы самовыражения. После нескольких лет в Египте, брака, развода и еще одного замужества в начале 1940-х она резко сменила профиль. Теперь Миллер не фотографировала других представителей богемы, а освещала события страшной войны.

В разрушенном бомбардировками люфтваффе Лондоне она запечатлела развалины часовни с вываливающимися из дверного проема кирпичами. В пригороде столицы - двух гусей за колючей проволокой на фоне заградительного аэростата. Безошибочное художественное чутье подсказывало Миллер оригинальные и даже остроумные решения. Но по мере продолжения войны ее работы становились все более серьезными и бесстрастными.

Весной 1945-го добившаяся допуска на территорию агонизирующего рейха Ли сделала свои самые известные фотографии. Неподалеку от Дахау она сняла мертвого эсэсовца, безмятежного фланирующего по каналу, а в самом концлагере - горы трупов и одиноких выживших с лицами лишенными выражения и выпирающими ребрами.

В Мюнхене Ли пустили в дом Гитлера и позволили сняться в ванной покойного диктатора. Получившийся снимок интерпретировали как насмешку над рухнувшим режимом, попытку смыть с себя ужасы войны, демонстрацию личного триумфа в мире, где женщины оставались на вторых ролях.

В конце 1940-х Миллер обосновалась в Лондоне и вышла замуж в третий раз - за британского художника Роланда Пенроуза. Несмотря на признание и внешнее благополучие, жизнь после войны не радовала Ли. Чтобы заглушить стресс от увиденного на войне, она начала много пить. В чопорной Британии, несмотря на заслуги, ее воспринимали как приложение к мужу. Рождение сына не помогло вырваться из депрессии: Ли одновременно страдала от воспоминаний и скучала по страстям, в эпицентре которых еще недавно находилась.

Она набрала вес и впала в еще большее уныние из-за утраченной красоты, но под конец жизни обрела умиротворение благодаря кулинарии. Революционная художница и корреспондентка собирала экзотические рецепты, придумывала свои, устраивала конкурсы и званые ужины. В 1977-м 70-летняя Миллер скончалась от рака.

Когда я наткнулся на историю Ли, мне показалось странным, что про нее до сих пор нет ни одного фильма. Полез искать - и оказалось, что прямо сейчас известная операторской работой в “Кофе и сигаретах” и “Вечном сиянии чистого разума” Эллен Курас снимает картину “Ли” с Кейт Уинслет в главной роли. Посвятят картину, естественно, самому насыщенному периоду в жизни Миллер: десятилетию с 1938-го по 1948-й.

Один человек против геноцида в Руанде и равнодушия системы, часть 1

В 1993 году канадский генерал Ромео Даллер получил важнейшее назначение в карьере. В качестве главы миротворческой миссии ООН 47-летний офицер отправился в Руанду, чтобы выступить посредником в переговорах между президентом страны, представителем народа хуту Жювеналем Хабиариманой и возглавлявшим Руандийский патриотический фронт выходцем из народа тутси Полем Кагаме.

Даллер прибыл в Африку полным надежд на то, что ему удастся способствовать разрядке накопившегося за десятилетия напряжения между двумя этническими группами и обеспечить наступление нового - стабильного и благополучного - периода в истории Руанды. Канадец искренне сочувствовал составлявшим меньшинство тутси и видел борьбу за их права важной частью своей миссии.

Находившийся под командованием генерала контингент в Руанде должен был выполнять исключительно координационную функцию и содействовать заключению мира между властями и оппозиционерами. Применять оружие солдатам разрешалось исключительно для самообороны.

Хабиаримана согласился сформировать коалиционное правительство, в которое вошли бы представители обоих народов, и гарантировать безопасность тутси. Однако убийство президента 6 апреля 1994-го положило конец мечтам о мирном сосуществовании и послужило формальным поводом для самого интенсивного геноцида XX века.

Масштабное и систематическое уничтожение тутси не стало неожиданностью для Даллера. Еще в январе 1994-го надежный информатор сообщил ему, что группировки радикалов, которым покровительствовали консерваторы из элиты, готовились устроить кровавую бойню. В последующие месяцы канадский миротворец бросил все силы на то, чтобы предупредить руководство и спасти как можно больше людей. Однако его усилия быстро зашли в тупик.

Сначала Даллер направил представителю Совета Безопасности ООН в Нью-Йорк факс, в котором прямо сообщил о предстоящем геноциде и призвал принять срочные меры.

“Информатору приказали поименно зарегистрировать всех тутси, проживающих в Кигали, - говорилось в послании Даллера. - Он подозревает, что так власти готовятся к их уничтожению”.

Канадец запрашивал разрешения выйти за рамки ограничений и прислать подкрепление. Среди прочих сведений Даллер получил наводку о тайнике, где радикалы прятали оружие, и хотел провести облаву. Иначе, предупреждал он, хуту смогут “убивать по тысяче тутси каждые 20 минут”. Конфискация арсенала вынудила бы заговорщиков отступить хотя бы на время.

“Я отправил факс 11 января, - вспоминал Даллер. - Начальство отреагировало на него быстрее, чем когда-либо за всю мою карьеру. Мне сказали: “Вы не будете вмешиваться и рисковать своими войсками”.

Один человек против геноцида в Руанде и равнодушия системы, часть 2

По словам Даллера, сотрудники администрации Билла Клинтона и заместитель генсека ООН по миротворческим операциям Кофи Аннан беспокоились, что вмешательство в дела Рунды закончится такой же катастрофой, как годом раньше в Сомали. Тогда рейд в столице Могадишо привел к потере двух вертолетов, гибели 18 американцев, двух миротворцев из и сотен местных.

На протяжении января и февраля Даллер продолжал забрасывать Нью-Йорк факсами с просьбами разрешить ему сделать хоть что-то. К апрелю начальство вроде бы согласилось санкционировать “ограниченные меры”, но оказалось слишком поздно. За следующие 100 дней радикалы и обычные жители убили не менее полумиллиона тутси. Преступники пытали и насиловали женщин, не жалели детей и оставляли умирать раненых, пока власти подпитывали жестокость агрессивной пропагандой.

Даже после начала геноцида дипломаты по-прежнему спорили, разрешать ли Даллеру действовать и если да, то как именно. Спустя три недели массовых убийств генсек ООН Бутрос Бутрос-Гали сказал нерадивому канадцу, что не может поставить под угрозу жизни 450 остававшихся в Руанде солдат. Более 2000 миротворцев к тому времени уже эвакуировали из страны.

Несмотря на запреты командования, Даллер и его солдаты пытались оказать помощь жертвам: доставляли раненых к врачам, вытаскивали детей из-под трупов их родных. Генерал даже пытался организовать мирные переговоры, но безуспешно. Когда ему прямым текстом приказали свернуть операцию и покинуть Руанду, тот ослушался прямого приказа и остался.

И без того незначительный контингент ООН в Руанде сократили на 90 процентов. Руководство требовало, чтобы Даллер хотя бы передвигался исключительно в сопровождении эскорта, но тот сбегал от охраны и скитался по разгромленным деревням в одиночку. Чувство вины за то, что он сделал недостаточно, подтолкнуло его к суицидальным мыслям. Генерал почти мечтал о том, что попадет в засаду и погибнет.

Даллер попросил освободить его от обязанностей уже после окончания геноцида в конце лета 1994-го. Он вернулся в Канаду сломленным человеком и четыре раза пытался покончить с собой.

“Смерть стала желанным исходом, - говорил Даллер. - Мне хотелось присоединиться к тысячам погибших, которых я подвел. Большая часть моей души так и осталась в Руанде”.

Однажды генерал выпил в парке бутылку виски и провел целый вечер, приставая к прохожим с просьбой лишить его жизни. Наконец он потерял сознание и очнулся уже в больнице.

Несмотря на явные признаки ПТСР Даллер удалось преодолеть суицидальные мысли. С 2005-го по 2014-й он входил в Сенат Канады и на новой должности запустил гуманитарную инициативу по борьбе с эксплуатацией детей в качестве солдат.

Безуспешные попытки Даллера пробиться через стену равнодушия официальных лиц - одна из самых важных историй того страшного периода. Говоря о трагедиях глобального масштаба, легко скатиться в обобщения. Например, свести всех американцев, канадцев и европейцев к абстрактному “Западу” и рассуждать, как лицемерно этот “Запад” относится к чужим бедам. Однако метания Даллера показывают, что отдельные люди и их переживания далеко не всегда вписываются в представления о реальности как о борьбе правительств и институтов за свои интересы.

Для кого-то генерал остался частью безликой системы, которая осталась равнодушна к массовому убийству. Для других он - символ того, что можно оставаться человеком, даже когда одни люди упиваются убийствами, а другие предпочитают оставаться в стороне, вместо того чтобы помочь жертвам.

Криминальный авторитаризм, часть 1

12 марта 2003 года в Белграде произошло событие, которое иногда сравнивают с покушением на американского президента Джона Кеннеди или убийством эрцгерцога Франца Фердинанда. Несколькими неделями раньше премьеру Сербии Зорану Джинджичу повезло - участнику мафиозного клана Земун за рулем грузовика не удалось столкнуть автомобиль с дороги. Во второй раз преступники сработали успешнее: ровно в 12:25 дня неизвестный выстрелил главе правительства в спину и живот, когда тот прибыл на встречу с министром иностранных дел Швеции. Премьер потерял сознание и скончался еще до приезда в больницу.

Установить личность снайпера не составило труда: им оказался заместитель командира Подразделения по специальным операциям Звездан Йованович, исполнявший приказ другого опытного военного - бывшего главы подразделения спецназа “Красные береты” Милорада Улемека. По данным следствия, последний имел связи с сербской мафией, которая и инициировала убийство премьера. Несмотря на поимку исполнителей, следователям все равно предстояло установить мотивы и узнать, кто еще мог участвовать в покушении.

По одной версии, до главы правительства добрался находившийся в заключении Слободан Милошевич, у которого оставались преданные люди в армии и спецслужбах. Именно Джинджич в 2000-м организовал первые парламентские выборы после Бульдозерной революции и сыграл решающую роль в смещении Милошевича, а в следующем году выдал бывшего президента Гаагскому Международному трибуналу по бывшей Югославии.

По другой, организатором покушения выступил главный конкурент премьера Воислав Коштуница, который ослабил партию Джинджича и обеспечил себе победу на внеочередных выборах в конце 2003-го. Незадолго до убийства Коштуница провел ожесточенную кампанию против Джинджича, а в его окружении нашлись люди, связанные с кланом Земун. Впрочем, ни приближенным нового главы правительства, ни тем более ему самому не предъявили никаких обвинений.

Двоих бандитов застрелили при задержании вскоре после убийства. Еще 12 человек признали виновными в покушении в 2007-м, однако все они состояли в сербской мафии и формально не имели никакого отношения к политическим интригам. Вопрос о том, кто выступил главным инициатором устранения Джинджича так и остался без ответа.

Некоторые исследователи предполагают, что никакого загадочного серого кардинала, стоявшего за убийством, не существовало: хаотичные маневры разных политических, военных и криминальных группировок привели к преступлению, хотя у совершивших его не было никаких глобальных амбиций: ни желания захватить власть, ни стремления отомстить за Милошевича.

Криминальный авторитаризм, часть 2

В книге “Анатомия момента” журналист и писатель Хавьер Серкас объясняет похожими запутанными взаимодействиями неудавшийся переворот в Испании 23 февраля 1981 года. Тогда разрозненные, зачастую нескоординированные действия множества акторов привели к попытке восстановить диктатуру. Подобные маневры Серкас называет “плацентой, которая подпитывает заговор”. В случае с убийством Джинджича подобная интерпретация подразумевает, что функционирующие независимо друг от друга группировки, даже напрямую не принимая участия в покушении, пытались расшатать политическую обстановку в стране и подорвать позиции правительства.

Еще одним фактором, предопределившим нападение на премьера, стала культура политического насилия, которая процветала в Югославии еще до череды конфликтов 1990-х. Тайная полиция, действовавшая при Иосипе Брозе Тито, налаживала связи с профессиональными преступниками и нанимала их, чтобы нейтрализовать оппонентов.

В 2016-м суд в Бельгии приговорил к пожизненному бывшего агента югославской разведки и двух бандитов за убийство активиста из Косова, совершенное в 1990-м. В том же году в Германии двум хорватам, много лет назад работавшим на югославские спецслужбы, вынесли аналогичный приговор за убийство соотечественника-беженца в 1983-м. Оба преступления оказались явно связаны с Управлением государственной безопасности - югославской “политической полицией”.

В обмен на сотрудничество с режимом члены ОПГ получали логистическую поддержку в Западной Европе и гарантии неприкосновенности на родине. К началу 1990-х связи между криминальными элементами и спецслужбами только укрепились. Бандитов стало невозможно отличить от военных. Радикальные политические, социальные и географические перестановки после падения коммунизма ознаменовали эпоху расцвета для преступников всех сортов: грабителей, наркоторговцев, наемников.

Линия между государством и преступным миром истончилась настолько, что гангстеры посчитали себя реальной властью в странах, растерзанных войнами и конфликтами. Сербский политолог и аналитик венского Института гуманитарных наук Срджан Цвиич называет подобную политическую и социальную систему “криминальным авторитаризмом”. Когда государственный и преступный аппарат сращиваются подобным образом, конкретные системы взглядов и идеологии - коммунизм, национализм или капитализм - выступают лишь шаблонами, в рамках которых власть делят беспринципные политики и прикормленные ими головорезы.

Эмигрировавший из Польши в США в 1920-м психолог Соломон Аш сделал центром своих научных интересов сферу конформности, то есть изменений в поведении человека под влиянием окружающих. В ходе его самого известного эксперимента семерым испытуемым показывали две карточки. Первую – с текстом из одной строчки, вторую – с тремя строчками текста. Задача участников заключалась в том, чтобы сказать, какая из строчек на второй карточке по длине совпадает с единственной строчкой из первой.

Первые два подхода результаты испытуемых не отличались – все указывали на одну строчку. В третьем случае мнения одного человека и шестерых других разделялись. Подвох состоял в том, что в действительности эксперимент касался лишь того испытуемого, выбор которого не совпадал с выбором остальных. Аш анализировал, как отреагирует человек, когда увидит, что его мнение по такому вроде бы элементарному вопросу отличается от мнения группы, к которой он относился.

После того как хотя бы в одном случае подставные актеры выбирали заведомо неверный вариант, в дальнейшем 75 процентов испытуемых хотя бы один раз повторяли тот же ответ, который перед ними давали другие, даже если считали его неверным, а 25 процентов выбирали неверные ответы систематически, лишь бы не отличаться от толпы.

Автор еще одного важного эксперимента Анри Тэшфел сосредоточился на том, как у одной группы формируется предубеждение к другой. Чтобы разобраться, насколько легко можно настроить людей друг против друга, ученый отобрал несколько школьников и задал им несколько вопросов об искусстве. Якобы на основании ответов испытуемых определили в две группы: группу Кандинского и группу Клее. В действительности разделение проводилось произвольно, но подростки об этом не знали.

Затем Тэшфел предложил некоторым участникам распределить между остальными баллы, соответствовавшие денежному эквиваленту. Дети почти без исключений распределяли баллы между участниками своей группы, даже если в обычной жизни ближе общались с членами другой группы. В другой версии эксперимента баллы можно было распределить двумя способами: между большим количеством участников своей группы (тогда каждому человеку досталась бы меньшая сумма, но группа оказалась бы в выигрыше) и в пользу участника другой группы (при этом сам распределяющий тоже получил бы большее вознаграждение, чем в первом случае).

Парадоксальным образом испытуемые предпочитали не заработать больше денег, а сделать так, чтобы их группа обошла “противников”, хотя исследователи не ставили такой цели. Разделение на “своих” и “чужих” произошло само собой, когда взрослые определили школьников в группы Клее и Кандинского, хотя до этого все они учились вместе и взаимодействовали без каких-либо разногласий.

Подобные эксперименты, известные меньше чем исследования Милгрэма или “Третья волна”, подводят к тем же выводам о влиянии социального контекста на поведение. Вроде бы стараться превзойти другую группу в эксперименте – вовсе не то же самое, что считать эту группу низшей расой или недолюдьми. Однако часто современники страшных событий действовали в соответствии с паттернами, выявленными Ашем, Тэшфелом и другими. Конечно, важно не воспринимать исследования о значимости внешнего давления как попытку освободить людей от ответственности за их действия. Даже в экстремальных ситуациях у нас остаются свобода выбора и принципы, руководствуясь которыми можно пойти против толпы.

И все же было бы ошибкой игнорировать социальный контекст: иначе невозможно уловить разницу между преступлениями, в которые вовлечена значительная часть общества, и изолированными преступлениями, которые объясняются мотивами исполнителей. В первом случае уместно говорить о “коллективных преступлениях”. Каждый их участник ответственен в той или иной степени, однако определяющую роль в том, что такие преступления вообще становятся возможны, играет именно социальный контекст. Эксперименты XX века показали, насколько мало усилий требуется, чтобы внушить многим людям определенную модель поведения, настроить их против других и подтолкнуть к действиям, которые противоречат здравому смыслу.

Как врачи из профессиональных гуманистов превращаются в злодеев по поручению государства, часть 1

Тема участия врачей в военных преступлениях, пытках и геноциде может показаться вторичной и заезженной. Хоть немного погруженных в тему людей едва ли удивят рассказы о зверствах Йозефа Менгеле и о важной роли, которая отводилась ему в функционировании самой масштабной нацистской “фабрики смерти”.

Однако если отвлечься от образа бесчеловечного монстра, сама фигура врача, вовлеченного в преступления режима, представляется крайне интригующей. Как человек, который поклялся исцелять и облегчать страдания других, превращается едва ли не в более демоническую фигуру, чем военные и сотрудники государственных структур? Почему насилие становится нормой для людей, от которых, наоборот, принято ждать участливости и заботы?

В обыденном восприятии врачи часто представляются почти мистическими персонажами – небожителями или шаманами, чуть ли не в одиночку определяющими спасительную границу между жизнью и смертью. Профессия медика кажется настолько гуманистичной, что превращение избравшего ее человека в пыточного мастера сбивает с толку даже больше, чем участие приятных в личном общении и вроде бы не склонных к жестокости чиновников в массовых расправах и систематическом уничтожении.

Врачи вовлекаются военными и государственными структурами в неприкрытое зло, которое не только не имеет ничего общего с тем, чем врачи предположительно должны заниматься, но и полностью противоречит самой идее врача как специалиста, который помогает пациентам. Проявляется такая вовлеченность по-разному. Менгеле и его коллеги в Освенциме занимались сортировкой узников, обрекая тысячи вновь прибывших на немедленную смерть в газовых камерах, а некоторых отбирали для экспериментов. Другие участвовали в политических заговорах и умалчивали о травмах, полученных заключенными под пытками.

В декабре 2009 года в Чили раскрыли обстоятельства загадочной гибели бывшего президента страны Эдуардо Фрея. Тот скончался в 71 год в январе 1982-го из-за внезапных осложнений, возникших в ходе простой операции по удалению грыжи. Официальной причиной смерти объявили инфекцию и септический шок, однако на протяжении последующих 27 лет родные и сторонники политика не сомневались, что его убили сотрудники Управления национальной разведки по приказу диктатора Аугусто Пиночета.

Фрей руководил страной с 1964-го по 1970-й, а затем стал, пожалуй, самым влиятельным оппонентом и социалистического правительства Сальвадора Альенде, и сменившей его хунты. Изначально бывший президент поддержал переворот, но когда стало ясно, что Пиночет узурпировал власть и не собирается проводить честные выборы, выступил против военного режима и вплоть до смерти бесстрашно обличал его преступления.

Проведенное в 2009-м патологоанатомами Чилийского университета повторное вскрытие выявило следы двух химикатов, атаковавших пищеварительную систему жертвы. Один из них входил в состав активно использовавшегося в Первую мировую боевого отравляющего газа иприта, а другой служил основой для крысиного яда. Причиной смерти Фрея оказалась не инфекция, а воздействие токсичных веществ.

Другая важная деталь нового расследования состояла в том, что непосредственным участником преступления выступил врач – оперировавший экс-президента хирург, который санкционировал ввод яда в организм пациента, пока тот восстанавливался после операции. Следствие установило, что медик имел тесные связи с военными и сотрудниками разведки. Еще трех врачей обвинили в том, что они знали о подготовке покушения, но ничего не предприняли и остались молчаливыми соучастниками заговора.

Как врачи из профессиональных гуманистов превращаются в злодеев по поручению государства, часть 2

Одним из первых на глубокую и парадоксальную вовлеченность медиков в преступления против отдельных людей и против человечности обратил внимание американский психиатр Роберт Джей Лифтон. Среди прочего он анализировал участие своих коллег в пытках заключенных в Гуантанамо и молчаливое попустительство, с которым военные врачи относились к насилию над узниками тюрьмы Абу-Грейб. Сам Лифтон в 1950-х служил военным психиатром в Японии и Корее, поэтому сумел точно зафиксировать противоречивое положение медиков: они становились одновременно врачами и солдатами, вынужденными искать баланс между преданностью клятве Гиппократа и необходимостью следовать армейской иерархии.

Анализируя поведение врачей-преступников, Лифтон ввел два важных понятия. Первое из них – удвоение – означает феномен психики, когда человек формирует у себя две идентичности с разными моделями поведения, в обеих ипостасях оставаясь самим собой и сохраняя внутреннюю целостность. В качестве примера Лифтон приводит нацистских врачей, чья работа фактически заключалась в организации и осуществлении процесса уничтожения людей в лагерях смерти, но которые кардинально менялись, когда возвращались в отпуск к семье и друзьям.

“Нацистские доктора были в самом сердце процесса массовых убийств, – объясняет Лифтон. – В Освенциме они актуализировали в себе личность, которая оставалась равнодушна в страданиям других и вела довольно вульгарную жизнь. Пошлые шутки, распущенность, пристрастие к алкоголю – Освенцим складывался в том числе и из этих элементов. Но потом они возвращались из Польши в Германию к родным и становились обычными мужьями и отцами, актуализируя свою прежнюю, более человечную идентичность. Каждая из этих личностей функционировала автономно от другой, хотя обе оставались частями одного субъекта”.

Лифтон ни в коем случае не предполагает, что переключение между личностями нацистских врачей освобождает их от вины или означает, что “человечная” идентичность ответственна в меньшей степени, нежели “лагерная”. Однако, по его мнению, было бы неправильно игнорировать процесс “социализации злу”, который нацистские медики проходили сначала через приобщение к профессиональному сообществу, пронизанному биологизаторскими идеями, а затем через назначение в лагерь, где они становились ключевыми элементами механизма уничтожения “врагов рейха”.

Второе введенное Лифтоном важное понятие – это располагающая к зверству ситуация (atrocity-producing situation), то есть ситуация, “структурированная таким образом, что, оказавшись в ней, обычные люди со значительной вероятностью согласятся участвовать в бесчеловечных деяниях”.

Даже не участвуя в насилии напрямую, врачи становились частью среды, основанной на жестокости, пытках и убийствах. Их статус специалистов помогал легитимизировать зверства, придать им характер официальной процедуры, которая якобы совершалась не из слепой ненависти, а ради светлого будущего германского народа.

Категории удвоения и располагающей к зверству ситуации отсылают к социальной природе зла. Конечно, обращаться к ним можно, чтобы разобраться в поведении не только врачей, но и вообще любых людей, вовлеченных в коллективные преступления. Однако именно на примере медиков особенно отчетливо становится понятно, что поведение человека невозможно анализировать в отрыве от господствующих в обществе установок.

При этом важно помнить и о том, что подверженность людей внешнему влиянию их не оправдывает: Эйхмана не следует считать жертвой обстоятельств лишь потому, что в Германии 1940-х многие поступили бы так же, как он. Тем не менее учитывать социальный контекст необходимо – без него легко интерпретировать коллективные преступления как результат деятельности нескольких демонических личностей: диктаторов, командиров и безумных докторов. В действительности человечность зла, которое совершали Менгеле, убийцы президента Чили Фрея и другие врачи, делает его намного более страшным, чем если бы его творили одержимые насилием садисты.