La folia verde
Там, где зеленая лента
яблоневых садов
покрывается белой и розовой
кипенью белых цветов,
где жемчужная россыпь бутонов
на ветках вишен и слив,
там твоя серебристая флейта
насвистывает мотив,
и я все твержу его,
когда счастье подходит близко.
Там, где серые сумерки
крадутся из серой норы,
где скользят переулком призраки
позвоночных и тощих рыб,
где в подъезде мигает лампочка,
где всегда как перед войной,
там твоя сухопарая дудочка
поет о реке другой,
и я все иду за отблеском звуков,
и берега все ближе.
Там, где звезда взлетела
в сумасшедшую вышину
и сияет зеленым блеском,
озаряя эту страну,
где усталая королева
режет яблоки для пирога,
где поёт перелетная птица,
где олень - золотые рога,
где за окнами пух тополиный,
и весь двор им уже занесло,
где волною летят гальярды,
где осы бьются в стекло,
где воздух двоится, троится
и тает среди домов…
Там поёт перелетная птица,
с деревянной розеткой птица,
и я все жду её песен,
зеленых, как ленты садов.
И счастье почти что рядом…
Там, где зеленая лента
яблоневых садов
покрывается белой и розовой
кипенью белых цветов,
где жемчужная россыпь бутонов
на ветках вишен и слив,
там твоя серебристая флейта
насвистывает мотив,
и я все твержу его,
когда счастье подходит близко.
Там, где серые сумерки
крадутся из серой норы,
где скользят переулком призраки
позвоночных и тощих рыб,
где в подъезде мигает лампочка,
где всегда как перед войной,
там твоя сухопарая дудочка
поет о реке другой,
и я все иду за отблеском звуков,
и берега все ближе.
Там, где звезда взлетела
в сумасшедшую вышину
и сияет зеленым блеском,
озаряя эту страну,
где усталая королева
режет яблоки для пирога,
где поёт перелетная птица,
где олень - золотые рога,
где за окнами пух тополиный,
и весь двор им уже занесло,
где волною летят гальярды,
где осы бьются в стекло,
где воздух двоится, троится
и тает среди домов…
Там поёт перелетная птица,
с деревянной розеткой птица,
и я все жду её песен,
зеленых, как ленты садов.
И счастье почти что рядом…
Мне опять не хватает сил,
на простые глупые вещи,
на встать - и пойти в магазин,
просто выйти
из дома, реторты, стекла.
Мы вчера на бульваре пели
старые-старые песни,
и только рот открывали,
а песня сама текла.
Текла-текла-протекала,
сама себя повторяла,
про ворона, про могилы,
про белую руку с кольцом,
мы пели себе выпевали,
нам люди монетки кидали,
а друг мой сидел напротив
с опрокинутым в бездну лицом,
потому что все это было.
потому что все уже было.
и об этом песни сложили.
и даже успели забыть.
И вот мы её отворили -
эту песню - как кровь из жилы.
И она вытекает чёрной рекой,
и её мне не остановить...
на простые глупые вещи,
на встать - и пойти в магазин,
просто выйти
из дома, реторты, стекла.
Мы вчера на бульваре пели
старые-старые песни,
и только рот открывали,
а песня сама текла.
Текла-текла-протекала,
сама себя повторяла,
про ворона, про могилы,
про белую руку с кольцом,
мы пели себе выпевали,
нам люди монетки кидали,
а друг мой сидел напротив
с опрокинутым в бездну лицом,
потому что все это было.
потому что все уже было.
и об этом песни сложили.
и даже успели забыть.
И вот мы её отворили -
эту песню - как кровь из жилы.
И она вытекает чёрной рекой,
и её мне не остановить...
Багатель
В лесу рыдают соловьи,
над клумбой бабочки летают,
меж тем товарищи мои
в овраге лошадь доедают.
Сирень листвою шелестит,
я вижу, не сбивая шагу,
Еще один мой друг спешит
по направлению к оврагу.
Как незаметно пролетит,
пленительного мая время…
Ну что ж, друзья, bon appétit.
Оставьте мне седло… И стремя.
В лесу рыдают соловьи,
над клумбой бабочки летают,
меж тем товарищи мои
в овраге лошадь доедают.
Сирень листвою шелестит,
я вижу, не сбивая шагу,
Еще один мой друг спешит
по направлению к оврагу.
Как незаметно пролетит,
пленительного мая время…
Ну что ж, друзья, bon appétit.
Оставьте мне седло… И стремя.
Путешествие
Мы пойдем туда, за ручей, за ручей,
перейдем по камушкам, проскользнем,
у воды калужницы-бубенцы,
а потом увидишь, за тем ручьём
на высоком береге, в тишине
там как будто пламенем в небеса
вознеслись деревья во всей красе,
и пылает лес, а за лесом сад,
в том саду всё лилии - будто снег,
в том саду всё розы да виноград,
в том саду всё звери, да птичий звон
озаряет сад, небывалый сад.
Все плоды склоняются до земли,
вся трава на цыпочки привстает,
и гранат, и яблони зацвели,
и премудрый лев у ворот-ворот,
и летит над яблонями орел,
меж ветвей горит невечерний свет,
на стволах дерев молоко и мёд,
и очерчен золотом чей-то след,
на песке какие-то чертежи,
и вдали слышны голоса детей,
а в траве неслышно змея скользит,
что хитрее всех полевых зверей.
Мы пойдем туда, за ручей, за ручей,
перейдем по камушкам, проскользнем,
у воды калужницы-бубенцы,
а потом увидишь, за тем ручьём
на высоком береге, в тишине
там как будто пламенем в небеса
вознеслись деревья во всей красе,
и пылает лес, а за лесом сад,
в том саду всё лилии - будто снег,
в том саду всё розы да виноград,
в том саду всё звери, да птичий звон
озаряет сад, небывалый сад.
Все плоды склоняются до земли,
вся трава на цыпочки привстает,
и гранат, и яблони зацвели,
и премудрый лев у ворот-ворот,
и летит над яблонями орел,
меж ветвей горит невечерний свет,
на стволах дерев молоко и мёд,
и очерчен золотом чей-то след,
на песке какие-то чертежи,
и вдали слышны голоса детей,
а в траве неслышно змея скользит,
что хитрее всех полевых зверей.
Ты просто выходишь из дома,
спускаешься по ступенькам
а на улице - свет, тишина и свет,
скоро липы раскроют сжатые кулачки,
свет, тишина и свет.
Ты идешь по улице дальше,
там кафе, за столиком люди,
и над ними - свет, тишина и свет,
дети радостно ждут пирожных и лимонад,
свет, тишина и свет.
Там, за кронами, блещет море.
музыканты на пешеходке,
май, воскресенье, свет, тишина и свет.
Антонина вышла из церкви, стоит
на залитой солнцем улице
в синей вышитой блузке.
Три внучки, младшей месяца три…
Дочка их повела в кафе,
мы здесь, под Варной, в дальнем селе,
Господи боже, когда ж домой!..
Платаны шуршат над булочной.
Антонина не плачет, просто глаза
слезятся. Это пройдёт.
спускаешься по ступенькам
а на улице - свет, тишина и свет,
скоро липы раскроют сжатые кулачки,
свет, тишина и свет.
Ты идешь по улице дальше,
там кафе, за столиком люди,
и над ними - свет, тишина и свет,
дети радостно ждут пирожных и лимонад,
свет, тишина и свет.
Там, за кронами, блещет море.
музыканты на пешеходке,
май, воскресенье, свет, тишина и свет.
Антонина вышла из церкви, стоит
на залитой солнцем улице
в синей вышитой блузке.
Три внучки, младшей месяца три…
Дочка их повела в кафе,
мы здесь, под Варной, в дальнем селе,
Господи боже, когда ж домой!..
Платаны шуршат над булочной.
Антонина не плачет, просто глаза
слезятся. Это пройдёт.
О драгоценная Кровь Христова,
трепещущая, как роза
на черных колючих ветвях.
О драгоценная Кровь Христова,
запекшаяся на железе,
на ржавой и злой броне.
О драгоценная Кровь Христова,
сочащаяся по капле
сквозь грязный бинт на руке.
О драгоценная Кровь Христова,
переполнявшая сердце,
хлынувшая изо рта.
О драгоценная Кровь Христова,
излившаяся на камни,
смешавшаяся с землей.
О драгоценная Кровь Христова,
возрождающая надежду,
прожигающая насквозь.
О драгоценная Кровь Христова,
которой всех искупили.
Которая в человеке
не замолкая кричит.
трепещущая, как роза
на черных колючих ветвях.
О драгоценная Кровь Христова,
запекшаяся на железе,
на ржавой и злой броне.
О драгоценная Кровь Христова,
сочащаяся по капле
сквозь грязный бинт на руке.
О драгоценная Кровь Христова,
переполнявшая сердце,
хлынувшая изо рта.
О драгоценная Кровь Христова,
излившаяся на камни,
смешавшаяся с землей.
О драгоценная Кровь Христова,
возрождающая надежду,
прожигающая насквозь.
О драгоценная Кровь Христова,
которой всех искупили.
Которая в человеке
не замолкая кричит.
#Síndrome_de_desgaste_profesional
#las_zorraz_tienen_guaridas
Бегом до оврага,
забиться глубже в нору,
укрыться хвостом
и твердые уши прижать,
там пахнет землей,
в земле хорошо лежать,
дрожать и не думать,
а можно и подремать,
но главное - не выходить,
не вылезать.
Дурак-скарабей
цепляет земную кору,
катает свой шар
из солнечного дерьма,
фиалка цветет,
хватило дуре ума,
у самого лаза плясать,
на жиденьком стебельке,
на легоньком ветерке,
Смотреть на жука и фиалку можно,
нельзя вылезать.
День, и сумерки,
выходит луна ввечеру,
шерсть серебрит,
щекочется в облаках,
ночь проходит,
в холодных черных руках
несет лихорадку,
звон, медный вкус ключа,
запах тленья и папирос, и за
нею псы идут, недовольно ворча,
нельзя, вот сейчас нельзя,
вот совсем нельзя.
Когда они все же узнают,
что значат мои
внезапные командировки
ну что сказать,
цветы поливай, не волнуйся,
еда в холодильнике,
я на три дня,
ну много четыре,
нет, не звони, нельзя,
нельзя вылезать…
#las_zorraz_tienen_guaridas
Бегом до оврага,
забиться глубже в нору,
укрыться хвостом
и твердые уши прижать,
там пахнет землей,
в земле хорошо лежать,
дрожать и не думать,
а можно и подремать,
но главное - не выходить,
не вылезать.
Дурак-скарабей
цепляет земную кору,
катает свой шар
из солнечного дерьма,
фиалка цветет,
хватило дуре ума,
у самого лаза плясать,
на жиденьком стебельке,
на легоньком ветерке,
Смотреть на жука и фиалку можно,
нельзя вылезать.
День, и сумерки,
выходит луна ввечеру,
шерсть серебрит,
щекочется в облаках,
ночь проходит,
в холодных черных руках
несет лихорадку,
звон, медный вкус ключа,
запах тленья и папирос, и за
нею псы идут, недовольно ворча,
нельзя, вот сейчас нельзя,
вот совсем нельзя.
Когда они все же узнают,
что значат мои
внезапные командировки
ну что сказать,
цветы поливай, не волнуйся,
еда в холодильнике,
я на три дня,
ну много четыре,
нет, не звони, нельзя,
нельзя вылезать…
Newmenor
Завтра будет парад победы,
давай приготовимся лучше.
Все, что нам остается -
хранить нашу гордость и честь.
Вот портрет твоего прапрадеда,
капитана Железного флота,
и моего прапрадеда, -
это лучшее, что у нас есть.
Мы возьмем их завтра с собою.
Как будто они еще с нами,
мы построимся утром в колонну -
и пойдем, сомкнувши ряды.
Наша земля прекрасна,
наш язык - правдив и свободен.
Мы чтим нашу чистую память
под толщей тёмной воды.
Древняя наша столица
на дне чернейшего моря,
мы не простим убийцам
и не забудем, нет.
Однажды мы перепишем
позорную лживую книгу
о нашей великой Отчизне.
Да сгинет Аккалабет!
Мы веками живем на чужбине,
мы дети пятой колонны,
кровь предателей в наших жилах,
но дух в нас уже иной.
Завтра будет парад победы
под знаменем Ар-Фаразона.
И наше с тобой поколение
называют новой волной.
Завтра будет парад победы,
давай приготовимся лучше.
Все, что нам остается -
хранить нашу гордость и честь.
Вот портрет твоего прапрадеда,
капитана Железного флота,
и моего прапрадеда, -
это лучшее, что у нас есть.
Мы возьмем их завтра с собою.
Как будто они еще с нами,
мы построимся утром в колонну -
и пойдем, сомкнувши ряды.
Наша земля прекрасна,
наш язык - правдив и свободен.
Мы чтим нашу чистую память
под толщей тёмной воды.
Древняя наша столица
на дне чернейшего моря,
мы не простим убийцам
и не забудем, нет.
Однажды мы перепишем
позорную лживую книгу
о нашей великой Отчизне.
Да сгинет Аккалабет!
Мы веками живем на чужбине,
мы дети пятой колонны,
кровь предателей в наших жилах,
но дух в нас уже иной.
Завтра будет парад победы
под знаменем Ар-Фаразона.
И наше с тобой поколение
называют новой волной.
Куда-то делась музыка,
осталось только “му”.
Течет вода и падает
неведомо кому,
и вещи заколдобились,
топорщатся колом.
и через толщу бренного
не прорастает дом.
как будто мир разрушился,
на щебень, грязь и жесть,
как будто небо рухнуло.
Да так оно и есть.
Но вода-то течет.
Вода-то течет.
Вода-то течет…
осталось только “му”.
Течет вода и падает
неведомо кому,
и вещи заколдобились,
топорщатся колом.
и через толщу бренного
не прорастает дом.
как будто мир разрушился,
на щебень, грязь и жесть,
как будто небо рухнуло.
Да так оно и есть.
Но вода-то течет.
Вода-то течет.
Вода-то течет…
Они взрывают этот мир,
они сжигают этот мир,
сползает краска по стене,
вскипает пеной красота,
пылает занавесь небес,
рыдают в пламени леса, -
и обнажается на миг
сплетенье мировых основ,
как арматура, как штыри,
как ржавый сцепленный металл,
и обнажается язык,
и в пустоте висят слова,
и все конструкции видны,
и мир, который создал Бог,
вдруг начинает говорить
темнее, четче и страшней.
Надрывно воют города,
гремят глаголом небеса,
идет война, и мир кричит
железным страшным языком,
Как защититься нам от слов,
с которых сорван был покров,
когда встает оно в ночи
средь бездны, сажи и огня -
и за обрушенной стеной
тяжелый Алеф, страшный Шин,
и надвигается на нас
нечеловеческий язык,
и буквы рдеют в черноте.
И мир повис, как полотно,
срываясь с буквенных полос
и рассыпаясь в темноте.
они сжигают этот мир,
сползает краска по стене,
вскипает пеной красота,
пылает занавесь небес,
рыдают в пламени леса, -
и обнажается на миг
сплетенье мировых основ,
как арматура, как штыри,
как ржавый сцепленный металл,
и обнажается язык,
и в пустоте висят слова,
и все конструкции видны,
и мир, который создал Бог,
вдруг начинает говорить
темнее, четче и страшней.
Надрывно воют города,
гремят глаголом небеса,
идет война, и мир кричит
железным страшным языком,
Как защититься нам от слов,
с которых сорван был покров,
когда встает оно в ночи
средь бездны, сажи и огня -
и за обрушенной стеной
тяжелый Алеф, страшный Шин,
и надвигается на нас
нечеловеческий язык,
и буквы рдеют в черноте.
И мир повис, как полотно,
срываясь с буквенных полос
и рассыпаясь в темноте.
Колыбельная о реке
Вишня, черешня, ангел благой,
синее небо под лёгкой стопой.
там, за оградой, шиповник цветёт,
мир незаметно по водам плывёт,
Дальше и выше, больней и острей,
все заполняя любовью своей,
воды баюкают мир на волнах,
арфы под ветром звенят на ветвях.
Вишня, черешня, ангел благой,
сердце небесной водицей омой,
чтобы нашло себе тихий ночлег,
чтобы качалось в течении рек
чтоб исцелилось от боли сполна,
чтобы от него отженилась война.
Вишня, черешня, ангел благой,
дай нам прохладу, пошли нам покой,
чтобы не помнили мы о беде,
вдаль уплывая, кружась по воде.
Вишня, черешня, ангел благой,
синее небо под лёгкой стопой.
там, за оградой, шиповник цветёт,
мир незаметно по водам плывёт,
Дальше и выше, больней и острей,
все заполняя любовью своей,
воды баюкают мир на волнах,
арфы под ветром звенят на ветвях.
Вишня, черешня, ангел благой,
сердце небесной водицей омой,
чтобы нашло себе тихий ночлег,
чтобы качалось в течении рек
чтоб исцелилось от боли сполна,
чтобы от него отженилась война.
Вишня, черешня, ангел благой,
дай нам прохладу, пошли нам покой,
чтобы не помнили мы о беде,
вдаль уплывая, кружась по воде.
Мanemus invicta
Вечереет. С серого неба
на море, зеленоватое на изломе,
льётся дождь, и мокнут
пляжные зонтики из соломы,
и мокрый песок разглаживает
прибой своими волнами.
Это останется с нами.
Мы взрослые. Наше время
давно позапрошлое время,
те, кто остались такими же, - тех единицы,
кто не перешли алкогольную грань,
не улыбаются нам с того света,
не пожали плечами вослед,
не смотрят через бойницы,
кого не стесало имперское бремя,
повторяюсь, мой друг,
не от "империи", а от "империо". Это
непростительное заклятье
есть самоналоженное проклятье.
В вашем замке, я знаю,
до сих пор хранится ваш меч,
а в моём потаённом покое
штабеля пожелтевших и пыльных книг,
и зеленая шляпа, которую моль не доела,
Тает лёд в стакане моём с "куба-либре".
Две "маргариты", одна за другою -
Знали бы раньше мы, книжные дети,
как выкроив узенький час
средь терриконов работы и важного дела,
будем молча смотреть на дождь
посередине войны.
На веранде нейтральной страны.
Как будем курить -
и делиться огнем и пачкой табачных изделий,
как тучи летели над нами,
и огни над заливом летели,
как летели часы -
и как пролетали под этим дождем
серокрылые чайки, и как, обнявшись,
как принято между друзьями,
напоследок - увидимся ли? может статься, и да,
ну а может - и вряд ли, - хватило б отваги -
мы уходим писать свои бесконечные саги,
мы углубляемся каждый в свой лес,
подъезжаем к подъемным мостам,
раздвигаем розы руками.
Это останется с нами.
Вечереет. С серого неба
на море, зеленоватое на изломе,
льётся дождь, и мокнут
пляжные зонтики из соломы,
и мокрый песок разглаживает
прибой своими волнами.
Это останется с нами.
Мы взрослые. Наше время
давно позапрошлое время,
те, кто остались такими же, - тех единицы,
кто не перешли алкогольную грань,
не улыбаются нам с того света,
не пожали плечами вослед,
не смотрят через бойницы,
кого не стесало имперское бремя,
повторяюсь, мой друг,
не от "империи", а от "империо". Это
непростительное заклятье
есть самоналоженное проклятье.
В вашем замке, я знаю,
до сих пор хранится ваш меч,
а в моём потаённом покое
штабеля пожелтевших и пыльных книг,
и зеленая шляпа, которую моль не доела,
Тает лёд в стакане моём с "куба-либре".
Две "маргариты", одна за другою -
Знали бы раньше мы, книжные дети,
как выкроив узенький час
средь терриконов работы и важного дела,
будем молча смотреть на дождь
посередине войны.
На веранде нейтральной страны.
Как будем курить -
и делиться огнем и пачкой табачных изделий,
как тучи летели над нами,
и огни над заливом летели,
как летели часы -
и как пролетали под этим дождем
серокрылые чайки, и как, обнявшись,
как принято между друзьями,
напоследок - увидимся ли? может статься, и да,
ну а может - и вряд ли, - хватило б отваги -
мы уходим писать свои бесконечные саги,
мы углубляемся каждый в свой лес,
подъезжаем к подъемным мостам,
раздвигаем розы руками.
Это останется с нами.
Мои друзья остались там,
тарам-парам, ну ясно где,
фейсбук, ЖЖ и телеграм -
почти прогулки по воде.
Мои друзья сейчас в аду -
ну как в аду - а так, в аду,
они живут среди траншей
в zоологическом чаду,
они не пьют из той реки,
откуда велено хлебать,
им мир не подаёт руки,
о них не любят вспоминать.
Они опознают своих
по сотне крохотных примет,
а ад вынюхивает их
и жадно щерится им вслед.
Одни остались на посту,
другим не выгрести самим,
но всем глотать невмоготу
Отчизны тошнотворный дым.
Мои друзья по грудь в земле,
и рот у них забит землёй,
Отчизна им приносит хлеб
со смазкою и спорыньёй.
В них сера с жупелом летят,
но, как всегда в такие дни,
Господь щадит сей скорбный град,
пока еще там есть они.
тарам-парам, ну ясно где,
фейсбук, ЖЖ и телеграм -
почти прогулки по воде.
Мои друзья сейчас в аду -
ну как в аду - а так, в аду,
они живут среди траншей
в zоологическом чаду,
они не пьют из той реки,
откуда велено хлебать,
им мир не подаёт руки,
о них не любят вспоминать.
Они опознают своих
по сотне крохотных примет,
а ад вынюхивает их
и жадно щерится им вслед.
Одни остались на посту,
другим не выгрести самим,
но всем глотать невмоготу
Отчизны тошнотворный дым.
Мои друзья по грудь в земле,
и рот у них забит землёй,
Отчизна им приносит хлеб
со смазкою и спорыньёй.
В них сера с жупелом летят,
но, как всегда в такие дни,
Господь щадит сей скорбный град,
пока еще там есть они.
Когда приходит ночь,
прохладою полна,
и в окна льётся лип
медовая волна,
когда бежит луна
по золотой воде,
я более не здесь,
я неизвестно где,
где пчелы вдаль несут
полночный острый мёд,
где в темноте чабрец,
где лилия встаёт,
где каменных домов
белёсая печать,
где правильней без слов.
Где хорошо молчать.
Где смуглая поёт
над парком тишина,
когда приходит ночь,
прохладою полна.
прохладою полна,
и в окна льётся лип
медовая волна,
когда бежит луна
по золотой воде,
я более не здесь,
я неизвестно где,
где пчелы вдаль несут
полночный острый мёд,
где в темноте чабрец,
где лилия встаёт,
где каменных домов
белёсая печать,
где правильней без слов.
Где хорошо молчать.
Где смуглая поёт
над парком тишина,
когда приходит ночь,
прохладою полна.
Когда они просто взорвут
нашу грустную, бедную Землю,
осквернят ее скверной своею,
извергнув из глубины,
тогда-то и будет ясно,
зачем им детские жертвы,
зачем им живые факелы,
зачем им храмы войны.
Когда они просто сделают
то, что им хочется сделать,
на что их толкает ненависть
и многолетний психоз,
никто их не остановит -
ни честные, ни бесчестные,
ни мудрецы, ни воины.
Но верю, что остановят
три девочки и Христос.
Одна подойдет и скажет:
не надо, там моя мама.
Она до сих пор меня ищет.
Она ведь еще жива.
И Бог ради Собственной Матери
прислушается к ребенку,
который Его попросит.
Потому что она права.
Вторая будет смеяться,
как смеялась, летя над миром,
от тела освободившись,
что больше не хочется пить.
А третья просто приснится.
Приснится перед приказом.
И Господь ей кивнет согласно.
И Земля останется жить.
Я пою тебе эту песню
не потому что страшно.
Не потому что все силы
высосаны войной.
А просто я в это верю.
В трех девочек в Вечном Небе.
В последнюю нашу надежду.
И в Пламень за их спиной.
нашу грустную, бедную Землю,
осквернят ее скверной своею,
извергнув из глубины,
тогда-то и будет ясно,
зачем им детские жертвы,
зачем им живые факелы,
зачем им храмы войны.
Когда они просто сделают
то, что им хочется сделать,
на что их толкает ненависть
и многолетний психоз,
никто их не остановит -
ни честные, ни бесчестные,
ни мудрецы, ни воины.
Но верю, что остановят
три девочки и Христос.
Одна подойдет и скажет:
не надо, там моя мама.
Она до сих пор меня ищет.
Она ведь еще жива.
И Бог ради Собственной Матери
прислушается к ребенку,
который Его попросит.
Потому что она права.
Вторая будет смеяться,
как смеялась, летя над миром,
от тела освободившись,
что больше не хочется пить.
А третья просто приснится.
Приснится перед приказом.
И Господь ей кивнет согласно.
И Земля останется жить.
Я пою тебе эту песню
не потому что страшно.
Не потому что все силы
высосаны войной.
А просто я в это верю.
В трех девочек в Вечном Небе.
В последнюю нашу надежду.
И в Пламень за их спиной.
Мой друг теперь каждый вечер
колдует с мукой и водою,
он шлёпает тесто в корзинку,
и тесто в корзинке спит.
Я чищу до самой ночи
янтарные абрикосы
и ложкой снимаю пенку,
пока варенье кипит.
Мы беженцы из Содома.
Каждый из нас содомит.
На самом деле не то что,
не беженцы - эмигранты.
И даже не эмигранты,
скорее, беглые, да.
Надеемся, что уцелеем,
что нас не вышлют обратно,
если об нас спохватятся
содомские господа.
Политика нашего полиса:
как можно больше вреда.
Я пока еще без работы,
потому что лето, и море,
и абрикосы на рынке,
и солнце танцует твист.
Мы идем по зеленым улицам,
держась, как дети, за ручки.
В Содоме такое не принято:
оскорбленья, плевки и свист.
Мне как правило люди не верят, что
каждый житель Содома пурист.
Иногда, по акценту заметив,
нас спрашивают: откуда вы?
Из Содома?!. Да там же бездна!
Ну да, потому и здесь.
А иногда удивляются:
Да вы что, это ж суперполис!
Ваш главный - надежда планеты!
И мой друг мне шепчет: “Не лезь…”
И в воздухе пахнет солью
и серой - жуткая смесь.
По ночам мне все чаще снится,
будто я возвращаюсь в город
и возле меня возникает
тот, кто должен меня принять.
Что происходит дальше,
любому из наших ясно.
Я просыпаюсь молча:
а смысл по ночам кричать?
Нас этому с детства учат:
вниманья не привлекать.
И все-таки мы счастливцы,
мы вырвались, уцелели,
хоть и сдали свой град без боя
(это любой подтвердит),
и в нашем - не нашем жилище
пахнет вареньем и хлебом.
и магнитики на холодильнике,
как над площадью ангел стоит.
Этот бронзовый ангел на толстой колонне -
он, как и мы, содомит.
А домой мы вернуться не сможем:
дом под серой и солью скрыт.
колдует с мукой и водою,
он шлёпает тесто в корзинку,
и тесто в корзинке спит.
Я чищу до самой ночи
янтарные абрикосы
и ложкой снимаю пенку,
пока варенье кипит.
Мы беженцы из Содома.
Каждый из нас содомит.
На самом деле не то что,
не беженцы - эмигранты.
И даже не эмигранты,
скорее, беглые, да.
Надеемся, что уцелеем,
что нас не вышлют обратно,
если об нас спохватятся
содомские господа.
Политика нашего полиса:
как можно больше вреда.
Я пока еще без работы,
потому что лето, и море,
и абрикосы на рынке,
и солнце танцует твист.
Мы идем по зеленым улицам,
держась, как дети, за ручки.
В Содоме такое не принято:
оскорбленья, плевки и свист.
Мне как правило люди не верят, что
каждый житель Содома пурист.
Иногда, по акценту заметив,
нас спрашивают: откуда вы?
Из Содома?!. Да там же бездна!
Ну да, потому и здесь.
А иногда удивляются:
Да вы что, это ж суперполис!
Ваш главный - надежда планеты!
И мой друг мне шепчет: “Не лезь…”
И в воздухе пахнет солью
и серой - жуткая смесь.
По ночам мне все чаще снится,
будто я возвращаюсь в город
и возле меня возникает
тот, кто должен меня принять.
Что происходит дальше,
любому из наших ясно.
Я просыпаюсь молча:
а смысл по ночам кричать?
Нас этому с детства учат:
вниманья не привлекать.
И все-таки мы счастливцы,
мы вырвались, уцелели,
хоть и сдали свой град без боя
(это любой подтвердит),
и в нашем - не нашем жилище
пахнет вареньем и хлебом.
и магнитики на холодильнике,
как над площадью ангел стоит.
Этот бронзовый ангел на толстой колонне -
он, как и мы, содомит.
А домой мы вернуться не сможем:
дом под серой и солью скрыт.
За что я так люблю ученых,
в мирскую жизнь невовлеченных,
в мороз и зной, зимой и летом
сидящих в скучных кабинетах?
За то что фразу на латыни
поправят с легкостью оне,
чтоб люди грамотно писали
MENTULA BELLO - хуй войне.
в мирскую жизнь невовлеченных,
в мороз и зной, зимой и летом
сидящих в скучных кабинетах?
За то что фразу на латыни
поправят с легкостью оне,
чтоб люди грамотно писали
MENTULA BELLO - хуй войне.
Письмо другу на поселении
Дорогой мой друг, пишу вам наспех.
Небо ждет дождя, и пахнет громом,
душно, как под крышкою кастрюли,
так у нас в июле.
А у вас-то, говорят, прохлада,
георгины, вишня на подходе,
как ваш сад, как лилии, пионы,
зелены ли кроны?
Вы поэт, мой друг, и вам известно,
как проходит жизнь в тисках железных,
как за днем сочится день, дерутся
пауки в закрытой плотно банке,
но зато у вас, вы мне писали,
расцвели саранки.
Пётр Иваныч кистию чудесной
их бы обессмертил непременно,
птичку бы добавил-невеличку.
Где теперь та птичка…
Не поручиком, и не в отставке,
и завяла роза в темной стклянке,
дорогой мой, только не сдавайтесь,
вы уж постарайтесь.
Не сдавайтесь горечи и сплину,
одиночеству и пораженью,
вам ли, друг мой, плакать от бессилья?
Есть у вас и крылья.
Эх, была б оказия с чужбины…
Здесь-то розы хороши на редкость.
Черенков бы воза два набрали!
Да я все о глупостях, простите,
а о главном, видно, не умею.
Хоть бы нам увидеться скорее…
...Лето... Лорелея…
Дорогой мой друг, пишу вам наспех.
Небо ждет дождя, и пахнет громом,
душно, как под крышкою кастрюли,
так у нас в июле.
А у вас-то, говорят, прохлада,
георгины, вишня на подходе,
как ваш сад, как лилии, пионы,
зелены ли кроны?
Вы поэт, мой друг, и вам известно,
как проходит жизнь в тисках железных,
как за днем сочится день, дерутся
пауки в закрытой плотно банке,
но зато у вас, вы мне писали,
расцвели саранки.
Пётр Иваныч кистию чудесной
их бы обессмертил непременно,
птичку бы добавил-невеличку.
Где теперь та птичка…
Не поручиком, и не в отставке,
и завяла роза в темной стклянке,
дорогой мой, только не сдавайтесь,
вы уж постарайтесь.
Не сдавайтесь горечи и сплину,
одиночеству и пораженью,
вам ли, друг мой, плакать от бессилья?
Есть у вас и крылья.
Эх, была б оказия с чужбины…
Здесь-то розы хороши на редкость.
Черенков бы воза два набрали!
Да я все о глупостях, простите,
а о главном, видно, не умею.
Хоть бы нам увидеться скорее…
...Лето... Лорелея…
Сerca del sol
Девочка-девочка,
Ты все читаешь про них,
Про этих веселых людей,
А ведь все они умерли.
Ты представляешь, как было бы здорово
встретиться с ними в кафе,
или ночью - с бутылкой вина,
на берегу океана,
в волны входить голышом,
прорываясь к воде сквозь грохот и гул
под опрокинутым небом,
приколотым звездами к тверди,
которой названья не знаешь.
Но все они умерли.
Даже не всех убили,
иные ушли добровольно,
а многие после - от старости,
от болезни, от черной бессонницы,
от неизбывной тоски.
Такие веселые, яркие,
а вот поди ж ты - тоски.
Девочка-девочка,
не запирай свои окна и двери,
не бойся, они не пойдут
искать твою улицу, город,
твой регион и тебя,
грустный камешек в этой реке.
Если они попадут сюда,
если вернутся хотя бы на час,
они будут лежать в траве,
а над ними - цвести жакаранды,
и океан - грохотать вдали.
O están cerca del sol
O están cerca del sol
Девочка-девочка,
Ты все читаешь про них,
Про этих веселых людей,
А ведь все они умерли.
Ты представляешь, как было бы здорово
встретиться с ними в кафе,
или ночью - с бутылкой вина,
на берегу океана,
в волны входить голышом,
прорываясь к воде сквозь грохот и гул
под опрокинутым небом,
приколотым звездами к тверди,
которой названья не знаешь.
Но все они умерли.
Даже не всех убили,
иные ушли добровольно,
а многие после - от старости,
от болезни, от черной бессонницы,
от неизбывной тоски.
Такие веселые, яркие,
а вот поди ж ты - тоски.
Девочка-девочка,
не запирай свои окна и двери,
не бойся, они не пойдут
искать твою улицу, город,
твой регион и тебя,
грустный камешек в этой реке.
Если они попадут сюда,
если вернутся хотя бы на час,
они будут лежать в траве,
а над ними - цвести жакаранды,
и океан - грохотать вдали.
O están cerca del sol
O están cerca del sol
Весь мир ебанулся и очень конкретно,
друзья разругались, говна наползло,
а мы с Катериною учим испанский,
и в этом, о Господи, мне повезло.
Один президент говорит: всех повесить,
другой говорит: всех пометить крестом,
а мы с Катериною учим испанский,
и я даже знаю, что будет потом.
Ах, сonstruir frases según el modelo,
había, estaba, tenía, hablé
читаем про старого bisabuelo,
словарь, карандаш и тетрадь на столе.
Я вряд ли успею, хоть даже стараюсь,
да в общем и некуда мне успевать.
В моей голове расцветает испанский,
и ¡no pasaran! И хочу вам сказать, еn un agujero en el suelo, vivía un hobbit. No un agujero húmedo, sucio, repugnante, con restos de gusanos y olor a fango, ni tampoco un agujero seco, desnudo y arenoso, sin nada en que sentarse o que comer: era un agujero-hobbit, y eso significa comodidad...
друзья разругались, говна наползло,
а мы с Катериною учим испанский,
и в этом, о Господи, мне повезло.
Один президент говорит: всех повесить,
другой говорит: всех пометить крестом,
а мы с Катериною учим испанский,
и я даже знаю, что будет потом.
Ах, сonstruir frases según el modelo,
había, estaba, tenía, hablé
читаем про старого bisabuelo,
словарь, карандаш и тетрадь на столе.
Я вряд ли успею, хоть даже стараюсь,
да в общем и некуда мне успевать.
В моей голове расцветает испанский,
и ¡no pasaran! И хочу вам сказать, еn un agujero en el suelo, vivía un hobbit. No un agujero húmedo, sucio, repugnante, con restos de gusanos y olor a fango, ni tampoco un agujero seco, desnudo y arenoso, sin nada en que sentarse o que comer: era un agujero-hobbit, y eso significa comodidad...