А что у нас там в холодильнике?
засохшего сыра брусок,
бутылка кефира открытая,
сметана и клюквенный сок,
остатки салата вчерашнего,
кастрюля с каким-то супцом,
котлетка в томате, домашняя,
и банка с одним огурцом.

А что у нас там в холодильнике?
Закатанный с лета компот,
грибочки и лечо не трогаем, -
еще впереди Новый год.
Горошек, что был по промоции,
тарелка ничьих макарон.
А в самом большом морозильнике
по ходу покоится ОН.

Лежит себе, стылый, мороженый,
уже не один даже день,
Как будто от стаи отбившийся,
забытый помятый пельмень,
с подвернутой длинной брючиною,
химозного мяса кусок.

Ну, в общем-то, тоже бессмертие,
покуда не вырублен ток.

А было у пекаря пять дочерей.
Четыре красавицы, а пятая в отца.

Пекарь своих дочек очень любил,
Белыми булками досыта кормил.

В садике у пекаря миндали и мак.
Четыре дочки трудятся, а пятая так.
Миндаля не трушит, мака не трет.
Четыре работают, а пятая поет.

А о чем поет она, о чем поет она?
Поет, что все погибнем, когда придет война.
Голосочек тоненький серебром звенит.
Кто его услышит, заплачет навзрыд.

Четыре румяные, пятая бледна.
Четыре под ручку, пятая одна.
Четыре щебечут, пятая молчит.
В комнатке без света скрючившись сидит.

Выскочит над крышами месяц, зол да ал.
А по правде пятую никто не видал.
Только что порою сердце обомрет,
черною тоскою все заволочет,
то ли ветер северный,
то ль неслышный гром,
то ли дочка пекаря
стоит под окном.

Знаешь, в чем еще разница между
Богом и Сатаной?

Оба дадут тебе чашу с кровью
и скажут: не бойся, пей.
Но Бог поднесет Своим верным чашу,
полную Крови Своей,
а Сатана протянет тебе
чашу крови чужой.

И Бог напоит тебя Собственной Кровью,
чтоб стали вы крови одной,
а Сатана осквернит тебя
кровью, смертью и болью чужой,
чтобы предстал ты в очах Господних
еще одним Сатаной.
Откажись.
Не бери.
Не пей.

День ушел и канул, приходит вечер.
Все мои друзья зажигают свечи.
Дождь по стеклам катится - протяжной лентой.
Ханукии тонкие, венки Адвента.
Огоньки над яркими свечами бьются.
Господи, о тех, кто сейчас далеко,
Господи, за тех, кто в руках жестоких,
кто и дома в доме наполовину,
кто все слезы выплакал на чужбине,
кто теперь обломок - а были парой,
кто всегда во тьме - словно ждет удара,
Господи, за всех, кто остался в яме,
кто оплакан близкими и друзьями,
кто забыл надежду, утратил имя,
все, о ком Ты знаешь, что стало с ними,
кто оставил веру, что их дождутся.
Пусть вернутся, Господи.
пусть вернутся.

Зима под холмом

Cлуги в оранжерею несут померанцы из сада.
Ночью дожди ледяные, утром туманы.
Лебеди, прилетая, опускаются в серое море,
их горожане приходят кормить, хлеб достают из кармана.
Наденички на ярмарке,
елки на крестовинах.
Греяно вино, купите греяно вино!

Мы с моим рыжим приятелем,
хвостатым и любопытным,
идем по холодным улицам,
лужи, автомобили,
К пасечнику, за мёдом,
мёдом этого лета.

Так начинаются зимы,
таковы у зимы приметы.

Как так вышло, сердце мое,
что нас с тобою забыли
где-то на тридцать пятой странице
потрепанной детской книжки,
вот же мы, на картине,
у самого перекрестка,
видишь, все точно, собака, ярмарка, греяно вино,
а вот молодая сорока.
Сейчас она доклюет, подпрыгнет,
протрещит что-то свое, белобоко-сорочье,
и улетит туда, где
все запорошено снегом,
с холма выходят охотники,
а город дальше, в низине.

Когда очнусь внезапно в вышине
(или внизу - ну, в общем, как придется),
Страна не пожалеет обо мне*
и новостной канал не заикнется.
Отчизна не узнает про меня.
А если бы узнала, пожалела,
что я вдали, без помощи ея,
своею смертью тихо околела.

Милое солнце, пожалуйста, приходи.
Что-то у нас застыло где-то в груди,
холодно там, где прежде было тепло,
лед - и дышать через лед тяжело-тяжело.
Милое солнце, туман - и в тумане мы,
грустно бредем среди смерти и прочей тьмы,
сквозь пелену лежит бессмысленный путь
через тоску, безнадежность - в куда-нибудь.
Но иногда, озябшие, смотрим ввысь.

Милое солнце, пожалуйста, народись!

Жизнь принимает
Малые формы, все меньшие,
вот и мельчайшие жизнь принимает.
То оратории были, теперь сократились
до колыбельной,
до длинного стона, потом до короткого
доколыбельного звука,
слово развеялось,
сыплется зыбким шуршащим песком,
из песка не собрать тех речей,
что когда-то звенели глаголом,
повелевали, вели,
да и к лучшему,
было-побыло - и будет.

Мы лучше, знаешь, давай испечем пирожка.
К нам под ёлку
лисы придут,
прибегут из прозябших оврагов, из глиняных нор,
с давнишней еще барахолки,
лисы из старой майолики,
лисенят приведут,
с блошиных базаров,
из лавок замшелых,
пахнущих плесенью и табаком антикваров.
Вот они к нам-то дойдут,
прихромают,
притопчутся издалека.
А у нас
даже нету для них пирожка.

А не придут - отдадим его зайке,
заиньке серому, кроткой лесной егозайке.
Он не поест, не укусит,
в котомку складет,
отнесет
другу-лесничему,
скажет: детишкам гостинца.
Заюшкин хлеб, передай им,
может, поверят.
Вспомнят потом.
А не вспомнят -
так и не надо, подумаешь, важность.
Малое дело.

Заинька, помнишь?
Там девочка с темной косою
ходила босая по краю покоса,
не замечая, как колет стерня ее ножки,
а может, стерня не колола,
ложилась покорно, спроси ее,
что ж она к нам не заходит,
мы ей пряничка, может, дадим,
а впрочем,
нет, не зови.
Не спрашивай, заинька милый,
Еще погодим.

УК РФ Статья 280.3.
Все публичные действия, направленные на дискредитацию Армии, действующей в целях защиты интересов Российской Федерации и ее граждан, поддержания международного мира и безопасности... наказываются штрафом. Наказываются арестом. Гражданской медленной смертью в богом забытом аду.
---------
А я говорю тебе: Армия! Да гори ты в огне.
Да засыплет тебя кирпичом и бетонною пылью.
Да сметет твои рации, все позывные и важные переговоры
звон выбитых стекол
родильного отделенья.
Плач испуганной крохи.
Вой собаки, оставшейся в комнате,
полуповисшей над бездной.
Армия,
тратящая миллиарды,
чтоб убивать
пятерых,
десятерых,
не успевших даже проснуться...
Или они были виновнее всех в Силоаме?
Нет, это просто война,
а вернее - бесчестье и стыд.
Армия "наших мальчиков",
которые после Бучи,
Ирпеня, Бахмута и Марьинки
однажды вернутся к себе -
и увидят рухнувший мост,
нищету, глухие деревни,
развалившиеся жилища,
злые, чужие лица
испуганных тощих старух,
а потом
заметят
маньяка.
С сумасшедшим тоскливым взглядом.
В зеркале на стене.

Мир несется под откос,
новости все злее.
Милый Дедушка Мороз,
приходи скорее.
Мы стишки тебе прочтем,
купим мандаринки.
Подари на праздник нам
НУЖНЫЕ поминки.

Ну пожалуйста, ну послушай.
Не верти головой, не ной.
Сочини, как мы все вернулись
Из обители зла домой.
Хочешь, кофе сварим хороший?
Хочешь - яблоко принесем?
Можно даже сюжет поплоше,
поскучнее, чем это всё.
Нам бы дом, полукружье улиц,
вечерами гулять в саду.
Сочини, как мы все вернулись,
позабыв, что были в аду.
Расскажи, запиши в блокноте,
как плацкарта тревожно спит,
как на долгой тоскливой ноте
паровозный гудок висит,
как из тамбура пахнет снегом,
в подстаканнике звякнул стакан,
а над поездом - зимнее небо,
а вокруг нездешний туман,
и под стираным одеялом
на хрустящей сырой простыне
мы летим-улетаем из ада
и не видим его во сне...

Милая Эгле, ты помнишь еще про нас?
Мы твои верные подданные, мы здесь,
Мы шелестим вдоль тропки, не сводим глаз
с солнечной ряби там, на большой воде,

Мимо дубка и ясеня – подросли, -
Мимо осинки – она до сих пор дрожит.
Милая Эгле, все скрылось в дальней дали.
Мы их простили – и ты больше зла не держи.

Сестры твои нарядны, стоят в тепле,
Шарики яркие, бусы да мишура.
Милая Эгле, зима царит на земле,
Свечи горят ледяные, гудят ветра.

Мы замолчим, мы станем струйками льда,
В тесный клубок совьемся во тьме января.
...Там, на серый песок иногда вода
Вымывает крупицы желтого янтаря...

Милая Эгле, море пустынно, но
Все твои слезы хранит в глубине своей.
Будет весна. Мы снова придем весной.
Жди свой народ, Ель, королева ужей.

...mientras los poetas siguen hablando...

Мои друзья собираются. Берут вино, сигареты,
копируют столбики строчек в безразмерный случайный файл,
отменяют важные встречи, звонят друг другу: ну где ты?
Выходи давай, не отлынивай!.. И начинают фристайл.

Несутся очертя голову по ухабам литературы -
ледяные ассоциации светятся сквозь слова.
Разворот - рассыпаются смыслы, складываются в фигуры,
слово “вечность” не произносится, лишь угадывается едва.

Мы давно не видались, не виделись, вдоволь не обнимались,
я могу курить сколько хочешь - дым никому не вредит.
Мои друзья собираются не так, как встарь собирались,
но читают стихи по кругу - и слово птицей летит

через миры и страны, через “я так скучаю”,
через “когда же, Господи”, через “давай еще!”
Мои друзья - половину из них я встречу и не узнаю,
но стихи их - то льются рекою, то свистят жестокой пращой,

умывая сердце зареванное, замученное средь буден,
освобождая его карманы от мусора и шелухи…
Милый мир, ну в самом же деле, да что же с тобою будет,
если они когда-нибудь перестанут читать стихи?

K. Mc-G.

Вечер-вечер на земле,
ветви клонятся во мгле,
что так пахнет еле слышно?
То цветки на миндале.

Где-то там лежит она,
наша Дальняя страна,
та, где жили мы с тобою.
Может, помнит нас она.

Не забыла, может быть,
дым из мартовской трубы,
снег на крышах Петербурга,
света пыльные столбы,

акварель и бубенцы,
мы - продрогшие птенцы -
на железном скате крыши,
где сосульки-леденцы.

Не сорвались, не ушли,
уцелели-выжили,
только ветром разметало
по окраинам земли.

Наше прошлое с тобой
шерстью вышито цветной,
чашка, ложка, свет в окошке,
звуки дудочки простой.

У тебя на окнах лёд,
а у нас миндаль цветет.
Вот бы встретиться однажды...
Вот бы, вот бы, вот бы, вот…

Так и живем: засыпаем в Иерусалиме,
а просыпаемся в Хайфе в прошлом году.
Время висит золотистою дымкой, не дымом,
не застилая собою ни дом, ни звезду.
Мчится машина по темной ночной дороге,
город горит по холмам россыпью огней.
Я прилечу опять, подожди немного,
или засну, чтоб проснуться среди друзей.

По сторонам деревья в белом убранстве,
маки алеют, зеленым поют поля.
Сколько еще отмерено нам пространства
между цветеньем сакуры и миндаля.
Вот приближаемся мы к Небесному граду,
друг мой, как должно при въезде, поет псалом.

В розовом золоте за кружевной оградой
Смотрит Мадонна, и птицы, птицы кругом.

Так и живем, и словно не разлучались,
словно бы правила писаны не про нас,
словно бы сразу яблоко, цвет и завязь,
словно бы дольше века продлился час,
словно бы за руки держим своих любимых,
словно бы с неба благословенье льет.
Нет псалма на исход из Иерусалима.
Если взошел, невозможен уже исход. 22.02.24

Las polillas nocturnas

Все угасает, меркнет, и
только любовь не угасает.
Так и кружит мотыльком ночным,
так и летает, кружит, витает.
Свечку задуешь - ей нипочем,
словно не видит, что погасили.
Так и живем, ой, так и живем.
Не о том ли просили?

О том просили.
25.02.24

Сanción de cuna de la Tierra de Afuera
Сбрасываю башмаки –
пусть в углу постоят –
и дальше уже босиком.
Ничего, что пол ледяной,
зато не будут стучать.
И двери не заскрипят.
И тенью скользну неслышной
в комнату за стеной.

Спи, я с тобой посижу.
Что увижу, не расскажу.
Ночь – это наша власть, –
что ты, не над тобой! – но
облако над головой,
Над бедной твоей головой
Рассеивается – и ты
Можешь уснуть спокойно.

Вот и свеча горит,
кошка в корзинке спит,
Веретено жужжит,
запах дома и хлеба,
Спи-засыпай в тепле,
вот и яблоко на столе,
и смотрит луна в окно
с темно-синего неба.

Сон над тобой шуршит.
Спи, не помни обид,
спи, улыбнись во сне
сонму своих любимых.
Мир, как полог, полог.
Спи, не помня тревог.
Нерушимо в ночи стоят
Стены Иерусалима.

Утром проснешься ты,
а там на ветвях цветы,
льются струи дождя,
прочь смывая пустое.
Вспомнишь наспех мотив
и, яблоко прихватив,
выскочишь по делам…

А оно золотое.
25.02.24

Открытка с белой розой

Фреду Л.
А коль скоро, товарищ милый,
ты пребываешь в России,
в граде, столь мной любимом,
повинуясь чести и долгу,
я прошу: оставайся и дальше
таким же злым и красивым,
И живи как возможно дольше:
в России надо жить долго.

И когда наконец настанет
пора, что мы ждем в молчаньи,
И любовь и дружба проникнут
сквозь запертые границы,
и у входа вас примет свобода,
а не эти, в сером и черном,
над нами встанет высокое
небо Аустерлица,

и в нем пропадут, растают
все “ура!”, и “вперед!”, и “боже мой!” -
полиняют и растворятся...
и тогда-то легкой стопою
она выйдет, прижавши к сердцу
дурацкую кошку из плюша,
и скажет: “Всё это время
я, знаешь, была с тобою”.

Да в общем-то нам же с тобой и не надо
ни хвалы, ни хулы, ни злата, ни яда,
а только бы тишины.
Чтоб солнце садилось за круглой горою,
чтоб желтым светилось окошко ночное,
чтоб не было бы войны.

Чтоб дети здоровы, чтоб матери живы,
чтоб были дела наши несуетливы,
и музыка день за днем.
И сад бы стоял, шелестел поднебесно,
и всё было б ясно, и просто, и честно,
и шли бы друзья в наш дом.

Да в общем-то нам же с тобой и не надо
ни славы, ни страсти, ни царской награды,
а жить бы себе да жить.
Да чтоб виноград завивался в беседке,
да птичка бы пела на тонкой на ветке:
фьюить бы всё да фьюить…

Давай-ка лучше сядем
на лавочку у печки,
и ты опять расскажешь,
словечко за словечком,
как реб прекрасновласый
купался в быстрой речке,

как мановеньем пальца,
да что там, просто взглядом,
мудрец убил другого
премудростью, как ядом,
но горько быть без друга,
коль нет другого рядом,

как плакала царица
от страха и тревоги,
как лев высокородный
лизал девице ноги,
как удлинялись жезлы,
простершись за пороги.

Нальем с лимоном чаю
и коньяку из фляжки,
чтоб ангел над местечком
летел в ночной рубашке
послушать эти сказки,
глотнуть из этой чашки,

Зима не будет долгой, -
ее дождем источит.
Во тьме кричит фальцетом
ерусалимский кочет,
и ручеек историй
журчит, бежит, хлопочет
туда, где рдеет тихо
гранат во мраке ночи,
где лев во сне мурлычет,
смежив по-детски очи.