Чудесным образом понимать различные дискурсы в этом семестре мне помогает не философия, а теология. У @landerlearns я подрезала вот этот канал и упоенно читаю его вместе со силлабусом, посвящённым злу (напомню, я прохожу мощный философско-литературно-теологический курс Sin and Evil in Western Literature). Вчера мы закончили основную теологическую часть и подбираемся к «абсолютному» (то есть не дьявольскому, а человеческому) злу. Привет, Эйхманн в Ерусалиме.
Пост о чувстве ресентимента — про сегодня и всегда.
Пост о чувстве ресентимента — про сегодня и всегда.
Forwarded from Тёмная теология
В библейской экзегезе давно идут споры о причинах предательства Иуды. Одна из версий гласит, что Иуда разочаровался в Иисусе как Мессии. Он ожидал, что тот свергнет римскую власть и вернёт величие Иудейскому царству. Следуя этой версии, можно предположить, что Иудой двигало чувство ресентимента. Конечно, о подлинных намерениях Иуды мы, наверное, никогда не узнаем, но это хороший повод поговорить о ресентименте. Тем более, что тоска по былому величию, помноженная на обиду и ощущение собственного бессилия, – очень знакомы современным россиянам. Ресентимент – питательная среда для поддержки российской агрессии против Украины и Запада.
Философ и богослов Макс Шелер в своей работе “Ресентимент в структуре моралей“ (1912) называет его самоотравлением души. Это чувство возникает “вследствие систематического запрета на выражение известных душевных движений и аффектов, самих по себе нормальных и относящихся к основному содержанию человеческой натуры“. Его суть заключается в том, что человек сознательно подавляет в себе такие душевные движения как жажда мести, ненависть, злоба, зависть, враждебность, коварство. Будучи “закупоренными“ внутри, они начинают “гнить“ и “отравлять“ душу. Мститель, приводящий в исполнение свою месть, или завистник, стремящийся заполучить объект зависти, не впадают в ресентимент. Он возникает из состояния духовной слабости (перекликается с малой амплитудой движения души у Делёза), когда вместо того, чтобы действовать, человек затаивает эти чувства в себе.
Возвращясь к версии о разочаровании Иуды, можно себе представить как унизительно для человека, думавшего, что Учитель победно войдет в Иерусалим и станет царем, сопровождать его, едущего верхом на осле. Особенно после того, как испытал в действии ту силу, которую Иисус дал апостолам, когда посылал их парами на проповедь. После входа в Иерусалим Иуда явно разочарован и раздражен, но затаивает это чувство внутри. Ярче всего на это указывает эпизод с поцелуем перед тем, как стражники схватили Иисуса. Это пример сдавленного чувства обиды, которое находит свое выражение в лицемерном поступке, а не в гневной отповеди или, скажем, ударе по щеке. Но, справедливости ради надо сказать, что Иуда не успел толком “отравиться“ ресентиментом – слишком мало времени прошло с разочарования. Он даже раскаялся, бросил сребреники и лишил себя жизни – всё это требует действия.
Ресентимент отравляет долго. Он развивается тем быстрее, чем дальше удаляется от той причины, которая его запустила. Шелер пишет: “Мстительность тем скорее ведет к формированию ресентимента, чем дольше откладывается мщение, которое должно привести к восстановлению оскорбленного чувства собственного достоинства или поруганной "чести", либо компенсировать нанесенный вред; ещё скорее, если вытесняется продукт фантазии, связанный с местью, и совсем скоро, если вытесняется само побуждение к мести. Только тогда к этому состоянию присоединяется тенденция к ценностной девальвации другого человека, посредством которой иллюзорно снимается напряжение“.
Вследствие ресентимента человек теряет контакт с реальностью. Он погружается в иллюзорный мир, в котором всё, что ранее было ненавидимо девальвируется, а люди дегуманизируются. Создаёт искаженную систему ценностей. И последующий прорыв агрессии охваченных ресентиментом людей наиболее страшен, потому что они считают дегуманизированную иллюзию реальностью.
Церкви в постхристианском мире становится рассадниками ресентимента, особенно консервативные. Бессильная обида на иллюзорное унижение былого величия отравляет церковную жизнь. Недаром один из главных феноменов нынешней эпохи – оскорбленные чувства верующих (это мировой, а не только российский феномен). Знак бессильной злобы – когда радуешься тому, что посадили в тюрьму заведомо слабых участниц панк-молебна, но пасуешь перед реальным кощунством властей, не в силах им ответить.
Скажу странную вещь, но оскорбленные чувства верующих – это результат того, что Церковь утратила способность проклинать по-настоящему.
Философ и богослов Макс Шелер в своей работе “Ресентимент в структуре моралей“ (1912) называет его самоотравлением души. Это чувство возникает “вследствие систематического запрета на выражение известных душевных движений и аффектов, самих по себе нормальных и относящихся к основному содержанию человеческой натуры“. Его суть заключается в том, что человек сознательно подавляет в себе такие душевные движения как жажда мести, ненависть, злоба, зависть, враждебность, коварство. Будучи “закупоренными“ внутри, они начинают “гнить“ и “отравлять“ душу. Мститель, приводящий в исполнение свою месть, или завистник, стремящийся заполучить объект зависти, не впадают в ресентимент. Он возникает из состояния духовной слабости (перекликается с малой амплитудой движения души у Делёза), когда вместо того, чтобы действовать, человек затаивает эти чувства в себе.
Возвращясь к версии о разочаровании Иуды, можно себе представить как унизительно для человека, думавшего, что Учитель победно войдет в Иерусалим и станет царем, сопровождать его, едущего верхом на осле. Особенно после того, как испытал в действии ту силу, которую Иисус дал апостолам, когда посылал их парами на проповедь. После входа в Иерусалим Иуда явно разочарован и раздражен, но затаивает это чувство внутри. Ярче всего на это указывает эпизод с поцелуем перед тем, как стражники схватили Иисуса. Это пример сдавленного чувства обиды, которое находит свое выражение в лицемерном поступке, а не в гневной отповеди или, скажем, ударе по щеке. Но, справедливости ради надо сказать, что Иуда не успел толком “отравиться“ ресентиментом – слишком мало времени прошло с разочарования. Он даже раскаялся, бросил сребреники и лишил себя жизни – всё это требует действия.
Ресентимент отравляет долго. Он развивается тем быстрее, чем дальше удаляется от той причины, которая его запустила. Шелер пишет: “Мстительность тем скорее ведет к формированию ресентимента, чем дольше откладывается мщение, которое должно привести к восстановлению оскорбленного чувства собственного достоинства или поруганной "чести", либо компенсировать нанесенный вред; ещё скорее, если вытесняется продукт фантазии, связанный с местью, и совсем скоро, если вытесняется само побуждение к мести. Только тогда к этому состоянию присоединяется тенденция к ценностной девальвации другого человека, посредством которой иллюзорно снимается напряжение“.
Вследствие ресентимента человек теряет контакт с реальностью. Он погружается в иллюзорный мир, в котором всё, что ранее было ненавидимо девальвируется, а люди дегуманизируются. Создаёт искаженную систему ценностей. И последующий прорыв агрессии охваченных ресентиментом людей наиболее страшен, потому что они считают дегуманизированную иллюзию реальностью.
Церкви в постхристианском мире становится рассадниками ресентимента, особенно консервативные. Бессильная обида на иллюзорное унижение былого величия отравляет церковную жизнь. Недаром один из главных феноменов нынешней эпохи – оскорбленные чувства верующих (это мировой, а не только российский феномен). Знак бессильной злобы – когда радуешься тому, что посадили в тюрьму заведомо слабых участниц панк-молебна, но пасуешь перед реальным кощунством властей, не в силах им ответить.
Скажу странную вещь, но оскорбленные чувства верующих – это результат того, что Церковь утратила способность проклинать по-настоящему.
Почему хорошие люди творят зло?
Отвечает Филипп Зимбардо (архитектор Стенфордского тюремного эксперимента) в статье A situationist perspective on the psychology of evil:
http://pdf.prisonexp.org/evil.pdf
Эксперимент в статье упоминается, но это не самый выдающийся абзац.
Тут ещё нужно отметить, что Зимбардо и его эксперимент много раз подвергались критике. Эксперимент был неэтичный, проходил с нарушением собственных же протоколов и вообще был «заказухой»; но, несмотря на все опровержения, на протяжении полувека его все ещё используют как достоверный источник данных — и постоянно на него ссылаются. Прямо как со старинными конспирологическими теориями — Стенфордский эксперимент нерушим.
И тут статья Зимбардо, на которую я дала ссылку, вступает в любопытный диалог с самим экспериментом и его судьбой.
В A situationist perspective Зимбардо упоминает и эксперимент Милгрема, в рамках которого студенты «били током» (на месте жертв были актёры) людей по указке авторитетного лица, подчиняясь инструкции; и то, как власть манипулирует людьми, создавая некую историю, «объясняющую» необходимость насилия; и результаты «деиндивидуации» или анонимности: в маске или костюме совершать насилие проще. Но это мы и так знаем.
Интереснее всего в статье выписывается не столько динамика подчинения авторитету и совершение насилие единоразово и по указке, сколько постепенное, долгое примыкание людей к злу, если их окружение это самое зло совершает каждодневно. Зло и насилие становятся стилем жизни, повседневностью — через наше естественное, человеческое стремление к единению с обществом.
Зимбардо ссылается на труд британского историка Кристофера Браунинга Ordinary men об «окончательном решении еврейского вопроса» и того, как люди без армейской подготовки или каких-то нацистских воззрений начали хладнокровно убивать евреев.
Если в марте 1942 года 80% всех известных жертв холокоста были ещё живы, то через 11 месяцев 80% уже были мертвы. За неполный год количество убийств умножилось в разы. Что произошло?
Из архивов следует, что резервный батальон 101, в основном состоящий из пожилых мужчин рабочего класса, застрелил 38 000 евреев и отправил ещё 45 000 в лагеря. В батальоне было всего 500 человек.
Изначально, командование разрешило отказаться от участия в «решении вопроса» — и почти половина мужчин так и сделали. Через какое-то время, подвергнутые критике со стороны своих товарищей-убийц, остальные мужчины примкнули к рядам палачей — 90% всего батальона. Они фотографировались с жертвами и гордились своей работой.
И немного вернёмся назад к тюремному эксперименту. В статье Зимбардо пишет, что эксперимент прервался досрочно — на шестой день (должен был идти две недели), из-за «опасных условий для жизни и психики участников».
Однако, согласно документам, эксперимент попросила закончить супруга учёного, ведущая научная сотрудница университета Беркли, Кристина Маслах. Она была единственной из наблюдателей, кто усомнился в этичности происходящего.
Любопытно, что никто другой не нашёл в себе силы увидеть нарушения этики и манипуляции Зимбардо внутри эксперимента — либо подчинялись авторитету учёного, либо потому что эксперимент был для них частью повседневности и единства с коллегами.
Ну и напоследок. Сдаётся мне, что эксперимент все еще не «отменён» по все той же причине, по которой мы изо всех сил держимся за то, что кажется нам правдой, и откидываем опровержения: тяжело отказаться от того, во что уверовал.
Та-дум-ц!
Научно-ненаучно-популярно о разоблачении (постаралась найти изи ридинг, хоть и эмоциональный)
https://gen.medium.com/the-lifespan-of-a-lie-d869212b1f62
Отвечает Филипп Зимбардо (архитектор Стенфордского тюремного эксперимента) в статье A situationist perspective on the psychology of evil:
http://pdf.prisonexp.org/evil.pdf
Эксперимент в статье упоминается, но это не самый выдающийся абзац.
Тут ещё нужно отметить, что Зимбардо и его эксперимент много раз подвергались критике. Эксперимент был неэтичный, проходил с нарушением собственных же протоколов и вообще был «заказухой»; но, несмотря на все опровержения, на протяжении полувека его все ещё используют как достоверный источник данных — и постоянно на него ссылаются. Прямо как со старинными конспирологическими теориями — Стенфордский эксперимент нерушим.
И тут статья Зимбардо, на которую я дала ссылку, вступает в любопытный диалог с самим экспериментом и его судьбой.
В A situationist perspective Зимбардо упоминает и эксперимент Милгрема, в рамках которого студенты «били током» (на месте жертв были актёры) людей по указке авторитетного лица, подчиняясь инструкции; и то, как власть манипулирует людьми, создавая некую историю, «объясняющую» необходимость насилия; и результаты «деиндивидуации» или анонимности: в маске или костюме совершать насилие проще. Но это мы и так знаем.
Интереснее всего в статье выписывается не столько динамика подчинения авторитету и совершение насилие единоразово и по указке, сколько постепенное, долгое примыкание людей к злу, если их окружение это самое зло совершает каждодневно. Зло и насилие становятся стилем жизни, повседневностью — через наше естественное, человеческое стремление к единению с обществом.
Зимбардо ссылается на труд британского историка Кристофера Браунинга Ordinary men об «окончательном решении еврейского вопроса» и того, как люди без армейской подготовки или каких-то нацистских воззрений начали хладнокровно убивать евреев.
Если в марте 1942 года 80% всех известных жертв холокоста были ещё живы, то через 11 месяцев 80% уже были мертвы. За неполный год количество убийств умножилось в разы. Что произошло?
Из архивов следует, что резервный батальон 101, в основном состоящий из пожилых мужчин рабочего класса, застрелил 38 000 евреев и отправил ещё 45 000 в лагеря. В батальоне было всего 500 человек.
Изначально, командование разрешило отказаться от участия в «решении вопроса» — и почти половина мужчин так и сделали. Через какое-то время, подвергнутые критике со стороны своих товарищей-убийц, остальные мужчины примкнули к рядам палачей — 90% всего батальона. Они фотографировались с жертвами и гордились своей работой.
И немного вернёмся назад к тюремному эксперименту. В статье Зимбардо пишет, что эксперимент прервался досрочно — на шестой день (должен был идти две недели), из-за «опасных условий для жизни и психики участников».
Однако, согласно документам, эксперимент попросила закончить супруга учёного, ведущая научная сотрудница университета Беркли, Кристина Маслах. Она была единственной из наблюдателей, кто усомнился в этичности происходящего.
Любопытно, что никто другой не нашёл в себе силы увидеть нарушения этики и манипуляции Зимбардо внутри эксперимента — либо подчинялись авторитету учёного, либо потому что эксперимент был для них частью повседневности и единства с коллегами.
Ну и напоследок. Сдаётся мне, что эксперимент все еще не «отменён» по все той же причине, по которой мы изо всех сил держимся за то, что кажется нам правдой, и откидываем опровержения: тяжело отказаться от того, во что уверовал.
Та-дум-ц!
Научно-ненаучно-популярно о разоблачении (постаралась найти изи ридинг, хоть и эмоциональный)
https://gen.medium.com/the-lifespan-of-a-lie-d869212b1f62
People want things to make sense.
Рассуждения о природе человеческого зла в русскоязычном интернете снова сверхактуальны, и я вижу, сколько написано отличных текстов, с объяснениями или рассуждениями на эту тему. И много где упоминается банальность зла Арендт и Милгремовский эксперимент о подчинении авторитету, который долгие годы использовался в социальной психологии как одно из объяснений причин холокоста.
Я, наконец, закончила читать подробную статью Артура Миллера What Can The Milgram Experiment Tell Us About The Holocaust?, где приводится важная критика связи между экспериментом и пониманием великой трагедии. Документ 2004 года, где на тот момент были собраны все возможные ЗА и ПРОТИВ.
[Тут еще надо упомянуть, что горячее желание понять откуда ноги растут у зла концентрирует наше внимание на совершающих это зло, в то время как пострадавшие оказываются некой массой без свойств, и рамки анализа не всегда нам сообщают об их действиях; и получается, что они вроде как не сопротивляются, не борются, не защищаются, что, конечно же, не так]
Так вот, критика.
Некоторые скептики считают что вывод Милгрема о легком подчинении авторитету — опасен, так как в какой-то степени оправдывает злодеяние, снимая ответственность с исполнителей. В подтверждение тезису Миллер приводит результаты исследования, где двум группам людей дали почитать два разных обоснования холокоста. Суть первого заключалась в подчинении авторитету, а второго — в антисемитизме. Когда участников попросили дать оценку совершавшим зло, то группа, прочитавшая о подчинении авторитету, вполне ожидаемо поставила им более низкие оценки по шкалам «ответственность», «намерение» и «порицаемость».
Также, результаты эксперимента подлежат трактовке, а трактуем мы их, как ни старайся, чаще всего исходя из своих же ценностей. Однако может происходить обратная связь — трактовки влияют на ценности. Понравилась цитата из Баумейстера: “It is a mistake to let moral condemnation interfere with trying to understand — but it would be a bigger mistake to let that understanding, once it has been attained, interfere with moral condemnation.”
Тут хочется вспомнить и упомянутую Ханну Арендт, великую, с ее оценкой Эйхмана. Она характеризует его как сущую серость, банальность, но одновременно — и будто не видя собственных же описаний — как чуть ли не шута, который паясничал на допросе, и то прикидывался валенком, то выражал удовлетворение тем, что причастен к убийству пяти миллионов евреев. Как часто, увы, позиция (и цель) автора не дают вглядеться в собственный же текст! К тому же, недавние документы показывают, что Эйхман был куда более изощренным злодеем, чем увидела Арендт.
У Милгрема тоже упущены такие факторы как, например, дегуманизация жертвы и садизм злоумышленника. К тому же испытуемые очевидно мучились совестью, хоть и продолжали нажимать на кнопку. Но история о повседневности зла очень впечатляющая, заставляет содрогаться и рефлексировать, поэтому мы продолжаем ее использовать даже там, где она не всегда работает.
Еще любопытный аспект, немного даже аутоироничный в социальной психологии, — желание использовать исследования, лишь приоткрывающие пути к пониманию человеческого зла, для окончательного объяснения больших трагедий + желание, простите, примкнуть к великому через теорию (да, слаб человек, пускай и исследователь).
Выводы? Так как мы слишком сильно хотим понимать происходящее / произошедшее, от амбивалентности нам становится больно. И это не в коем случае не защитное «все сложно» и эскапистское «всей правды мы не знаем» — это как раз та область непознанного и многогранного, где черт ногу сломит, и чтобы хоть что-то понять, нужно помножить сотни и тысячи таких экспериментов друг на друга, учесть все нюансы и перспективы, и, в общем-то, признать тут собственное бессилие. Жаль, как пишет Миллер, многие исследователи, приходя к такому выводу, находят его скучным.
Рассуждения о природе человеческого зла в русскоязычном интернете снова сверхактуальны, и я вижу, сколько написано отличных текстов, с объяснениями или рассуждениями на эту тему. И много где упоминается банальность зла Арендт и Милгремовский эксперимент о подчинении авторитету, который долгие годы использовался в социальной психологии как одно из объяснений причин холокоста.
Я, наконец, закончила читать подробную статью Артура Миллера What Can The Milgram Experiment Tell Us About The Holocaust?, где приводится важная критика связи между экспериментом и пониманием великой трагедии. Документ 2004 года, где на тот момент были собраны все возможные ЗА и ПРОТИВ.
[Тут еще надо упомянуть, что горячее желание понять откуда ноги растут у зла концентрирует наше внимание на совершающих это зло, в то время как пострадавшие оказываются некой массой без свойств, и рамки анализа не всегда нам сообщают об их действиях; и получается, что они вроде как не сопротивляются, не борются, не защищаются, что, конечно же, не так]
Так вот, критика.
Некоторые скептики считают что вывод Милгрема о легком подчинении авторитету — опасен, так как в какой-то степени оправдывает злодеяние, снимая ответственность с исполнителей. В подтверждение тезису Миллер приводит результаты исследования, где двум группам людей дали почитать два разных обоснования холокоста. Суть первого заключалась в подчинении авторитету, а второго — в антисемитизме. Когда участников попросили дать оценку совершавшим зло, то группа, прочитавшая о подчинении авторитету, вполне ожидаемо поставила им более низкие оценки по шкалам «ответственность», «намерение» и «порицаемость».
Также, результаты эксперимента подлежат трактовке, а трактуем мы их, как ни старайся, чаще всего исходя из своих же ценностей. Однако может происходить обратная связь — трактовки влияют на ценности. Понравилась цитата из Баумейстера: “It is a mistake to let moral condemnation interfere with trying to understand — but it would be a bigger mistake to let that understanding, once it has been attained, interfere with moral condemnation.”
Тут хочется вспомнить и упомянутую Ханну Арендт, великую, с ее оценкой Эйхмана. Она характеризует его как сущую серость, банальность, но одновременно — и будто не видя собственных же описаний — как чуть ли не шута, который паясничал на допросе, и то прикидывался валенком, то выражал удовлетворение тем, что причастен к убийству пяти миллионов евреев. Как часто, увы, позиция (и цель) автора не дают вглядеться в собственный же текст! К тому же, недавние документы показывают, что Эйхман был куда более изощренным злодеем, чем увидела Арендт.
У Милгрема тоже упущены такие факторы как, например, дегуманизация жертвы и садизм злоумышленника. К тому же испытуемые очевидно мучились совестью, хоть и продолжали нажимать на кнопку. Но история о повседневности зла очень впечатляющая, заставляет содрогаться и рефлексировать, поэтому мы продолжаем ее использовать даже там, где она не всегда работает.
Еще любопытный аспект, немного даже аутоироничный в социальной психологии, — желание использовать исследования, лишь приоткрывающие пути к пониманию человеческого зла, для окончательного объяснения больших трагедий + желание, простите, примкнуть к великому через теорию (да, слаб человек, пускай и исследователь).
Выводы? Так как мы слишком сильно хотим понимать происходящее / произошедшее, от амбивалентности нам становится больно. И это не в коем случае не защитное «все сложно» и эскапистское «всей правды мы не знаем» — это как раз та область непознанного и многогранного, где черт ногу сломит, и чтобы хоть что-то понять, нужно помножить сотни и тысячи таких экспериментов друг на друга, учесть все нюансы и перспективы, и, в общем-то, признать тут собственное бессилие. Жаль, как пишет Миллер, многие исследователи, приходя к такому выводу, находят его скучным.
Не знаю, почему прошлый пост весь отобразился болдом, бат энивей — вот вам занятное летнее чтение (отличное) с поразительной историей.
Однажды июньский утром, в 1948 году, американская писательница Ширли Джексон толкала в горку детскую коляску, до кучи нагружённую продуктами, и придумала рассказ.
В рассказе июньское утро озаряло небольшую деревеньку где-то в средней Америке — человек триста; люди собрались на площади в ожидании ежегодной лотереи. Дети собирали камешки, взрослые озабоченно гудели — дай боже все закончится пораньше, до обеда. Многие деревни уже отказались от лотереи, но традиция есть традиция. Люди покорно ждали короб и бумажки, чтоб тянуть жребий.
Сначала тянут главы всех семей — мужчины. Далее, кому выпала метка, подходит с семьей, и тянут уже все члены семьи: и муж, и жена, и дети (в том числе совсем малыши).
Если в середине рассказа читатели чувствуют неладное, значит они на верном пути — в финале того, кто вытягивает метку забивают камнями.
Агентесса писательницы прочитала рассказ, и ей он не особо понравился, но поскольку ее работа продавать тексты, а не оценивать их, она отправила текст в The New Yorker.
Редактор литературной секции позвонил писательнице и сказал, что рассказ ему тоже не то чтобы сильно понравился, но они его опубликуют.
Вот он:
https://www.newyorker.com/magazine/1948/06/26/the-lottery/amp
Ещё литред спросил у Джексон, нет ли у неё какого-то объяснения, что именно рассказ символизирует, так как люди часто звонят в редакцию с вопросами; к тому же Гарольд Росс, тогдашний главред журнала, не совсем понял смысла рассказа. Писательница сказала, мол, нет, ничего я особенного в виду не имела, это просто мой текст. Всё.
Журнал вышел.
Читатели чуть не сравняли редакцию с землей.
Такого резонанса журнал не видел с момента публикации знаменитой «Хиросимы», занявшей весь номер и наделавшей шуму в 1946 среди, в основном, буржуазных читателей с Манхеттена, грозивших отменить подписку: «зачем вы, наш любимый журнал, заставляете нас читать ТАКОЕ?»
«Лотерея» Джексон спровоцировала не только волну угроз, но и панику чуть ли не по всей Америке, да и за ее пределами тоже. Все как в том меме, где «и вот он я, просыпаюсь с утра с готовностью принимать все на свой счёт» — публика не могла смириться с тем, что Джексон, возможно, показала им чудовищную силу традиций, фактически выставила зеркало перед лицом общества.
Каждое утро писательница получала на почте охапку писем ненависти, угроз, глупых и не очень тактичных вопросов; некоторые цитаты — и пару шедевров эпистолярного жанра целиком — она опубликовала годы спустя под названием «Биография рассказа».
Вот текст: https://loa-shared.s3.amazonaws.com/static/pdf/Jackson_Biography_Story.pdf
Комментарии читателей путешествуют от «Вы чё серьезно?» и «Ну, это определенно современно» до «Поклянитесь, что это выдумка!» и «Я требую личных извинений от автора!». Но самые частые — да-да — что хотел сказать автор?
И через эти многие письма сквозит отчаяние: неужели она хотела сказать именно то, о чем я сейчас думаю?
PS: родителям Джексон рассказ тоже не сильно-то понравился, но дочь они заботливо отчитали за негативность — можно было написать что-нибудь и подобрее, так-то уж!
Однажды июньский утром, в 1948 году, американская писательница Ширли Джексон толкала в горку детскую коляску, до кучи нагружённую продуктами, и придумала рассказ.
В рассказе июньское утро озаряло небольшую деревеньку где-то в средней Америке — человек триста; люди собрались на площади в ожидании ежегодной лотереи. Дети собирали камешки, взрослые озабоченно гудели — дай боже все закончится пораньше, до обеда. Многие деревни уже отказались от лотереи, но традиция есть традиция. Люди покорно ждали короб и бумажки, чтоб тянуть жребий.
Сначала тянут главы всех семей — мужчины. Далее, кому выпала метка, подходит с семьей, и тянут уже все члены семьи: и муж, и жена, и дети (в том числе совсем малыши).
Если в середине рассказа читатели чувствуют неладное, значит они на верном пути — в финале того, кто вытягивает метку забивают камнями.
Агентесса писательницы прочитала рассказ, и ей он не особо понравился, но поскольку ее работа продавать тексты, а не оценивать их, она отправила текст в The New Yorker.
Редактор литературной секции позвонил писательнице и сказал, что рассказ ему тоже не то чтобы сильно понравился, но они его опубликуют.
Вот он:
https://www.newyorker.com/magazine/1948/06/26/the-lottery/amp
Ещё литред спросил у Джексон, нет ли у неё какого-то объяснения, что именно рассказ символизирует, так как люди часто звонят в редакцию с вопросами; к тому же Гарольд Росс, тогдашний главред журнала, не совсем понял смысла рассказа. Писательница сказала, мол, нет, ничего я особенного в виду не имела, это просто мой текст. Всё.
Журнал вышел.
Читатели чуть не сравняли редакцию с землей.
Такого резонанса журнал не видел с момента публикации знаменитой «Хиросимы», занявшей весь номер и наделавшей шуму в 1946 среди, в основном, буржуазных читателей с Манхеттена, грозивших отменить подписку: «зачем вы, наш любимый журнал, заставляете нас читать ТАКОЕ?»
«Лотерея» Джексон спровоцировала не только волну угроз, но и панику чуть ли не по всей Америке, да и за ее пределами тоже. Все как в том меме, где «и вот он я, просыпаюсь с утра с готовностью принимать все на свой счёт» — публика не могла смириться с тем, что Джексон, возможно, показала им чудовищную силу традиций, фактически выставила зеркало перед лицом общества.
Каждое утро писательница получала на почте охапку писем ненависти, угроз, глупых и не очень тактичных вопросов; некоторые цитаты — и пару шедевров эпистолярного жанра целиком — она опубликовала годы спустя под названием «Биография рассказа».
Вот текст: https://loa-shared.s3.amazonaws.com/static/pdf/Jackson_Biography_Story.pdf
Комментарии читателей путешествуют от «Вы чё серьезно?» и «Ну, это определенно современно» до «Поклянитесь, что это выдумка!» и «Я требую личных извинений от автора!». Но самые частые — да-да — что хотел сказать автор?
И через эти многие письма сквозит отчаяние: неужели она хотела сказать именно то, о чем я сейчас думаю?
PS: родителям Джексон рассказ тоже не сильно-то понравился, но дочь они заботливо отчитали за негативность — можно было написать что-нибудь и подобрее, так-то уж!
Мода модой, а боженька все видит. В Нью-Йоркере вышла (поправка: ещё раз опубликована онлайн, оригинал был напечатан в 2018 году) интереснейшая статья, ищущая ответы на вопрос: «Отчего же Американцам атеизм встал поперёк горла?»
Вообще текст про две книжки на тему. Но за что я люблю подход к таким анонсам в Нью-Йоркере или, допустим, Атлантике, так это за то, что авторы, обсуждая книжку, рисуют вокруг неё широчайший исторический контекст.
Мне, как атеистке, было любопытно увидеть, что в Америке неверующие не просто меньшинство (это известный факт, нас и в мире меньшинство — где-то 11-16%), а ещё и довольно изощренно ~кхм~ угнетаемое. Ну или хотя бы дискриминируемое. Ладно это я в Нью-Йорке живу, мы тут в этом смысле привилегированные, а мои сокурсники по «Греху и Злу» из других штатов (Howdy, sinners!) все же припомнили пару историй.
С другой стороны, в статье — немного галопом, но впечатляюще — описаны проблемы так называемых новых атеистов, у которых плохо получается доказать деистам, что мораль и без бога работает, да и самим себе доказать тоже не очень-то выходит. К тому же атеизм — не единая система верований (или неверований), он имеет нюансы и направления.
В общем, опять же, черт ногу сломит — очень люблю такое, когда проблемы вылезают изо всех швов, ответа нет, люди в замешательстве, в душе бога нет, но он есть на страницах конституции.
Рекомендую для пущего эффекта сначала послушать аудио статьи (28 минут), и уже потом вчитаться — у меня аж пульс ускорился:
https://bit.ly/39UbWkK
Вообще текст про две книжки на тему. Но за что я люблю подход к таким анонсам в Нью-Йоркере или, допустим, Атлантике, так это за то, что авторы, обсуждая книжку, рисуют вокруг неё широчайший исторический контекст.
Мне, как атеистке, было любопытно увидеть, что в Америке неверующие не просто меньшинство (это известный факт, нас и в мире меньшинство — где-то 11-16%), а ещё и довольно изощренно ~кхм~ угнетаемое. Ну или хотя бы дискриминируемое. Ладно это я в Нью-Йорке живу, мы тут в этом смысле привилегированные, а мои сокурсники по «Греху и Злу» из других штатов (Howdy, sinners!) все же припомнили пару историй.
С другой стороны, в статье — немного галопом, но впечатляюще — описаны проблемы так называемых новых атеистов, у которых плохо получается доказать деистам, что мораль и без бога работает, да и самим себе доказать тоже не очень-то выходит. К тому же атеизм — не единая система верований (или неверований), он имеет нюансы и направления.
В общем, опять же, черт ногу сломит — очень люблю такое, когда проблемы вылезают изо всех швов, ответа нет, люди в замешательстве, в душе бога нет, но он есть на страницах конституции.
Рекомендую для пущего эффекта сначала послушать аудио статьи (28 минут), и уже потом вчитаться — у меня аж пульс ускорился:
https://bit.ly/39UbWkK
The New Yorker
Why Are Americans Still Uncomfortable with Atheism?
Two new books explore what unbelievers actually believe.
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Люкс-контент от Людовика де Сен Сернена, закрывшего сегодня рикусин показ.
Штош.
Вот и отменился Roe vs Wade.
Вот что писал Нью-Йоркер (да, на этой неделе получится парад статей ньюйоркера) про одну из инструментальных фигур этого события Эми Кони Барретт ещё в феврале:
The newest Supreme Court Justice isn’t just another conservative—she’s the product of a Christian legal movement that is intent on remaking America.
https://bit.ly/3xMKhKC
Вот и отменился Roe vs Wade.
Вот что писал Нью-Йоркер (да, на этой неделе получится парад статей ньюйоркера) про одну из инструментальных фигур этого события Эми Кони Барретт ещё в феврале:
The newest Supreme Court Justice isn’t just another conservative—she’s the product of a Christian legal movement that is intent on remaking America.
https://bit.ly/3xMKhKC
У Ганса Гольбейна младшего есть знаменитая серия гравюр «Пляска смерти», доски для которой изготовил Ганс Лютцельбургер, работавший также с Дюрером. Поскольку никто из резчиков по дереву, с которыми работал Гольбейн, не был столь виртуозным, как Лютцельбургер, художник придумал для него «рекламу» — вот этот фантастический набор декоративных буквиц (обратите внимание: буквы j тогда не существовало). Алфавит Гольбейна-Лютцельбургера датирован 1523 годом — знаменитый резчик умер три года спустя, не дожив до сорока лет, а сами буквицы появились лишь в нескольких книгах.
Имела честь видеть этот алфавит в библиотеке Моргана, и это умереть как красиво.
Имела честь видеть этот алфавит в библиотеке Моргана, и это умереть как красиво.
В свете очередного бифа Канье против всех («все» сегодня — это руководство Адидаса; причина распри — линия Yeezy Day, вероятное воровство идей, сотрудников и прочее «меня не спросили») вспомнила историю об одном скромном начинающем дизайнере — так и написано: soft-spoken and relatively green streetwear designer — который пришел в гости к Эрролсону Хью покапаться в Акрониме для вдохновения.
А там началась история в духе мема «этим мальчиком был Эйнштейн», которую Эрролсон поведал журналу жыкью.
Значит, Эрролсон permitted a soft-spoken and relatively green streetwear designer to come through and spend two whole hours in the Acronym archive, pulling out old jackets to study as if they were museum artifacts — на смотри на здоровье.
Дизайнер повтыкал в одежду пару часов и говорит:
А давай я пришлю к тебе фотографов и мы все тут поснимаем, а потом я все эту красоту скачаю на дисочек и вот так вот просто себе заберу!
That talented young designer's name was Kanye West.
Канье-то наш не то, что воротилы масс-маркета. Перед тем, как украсть, вежливо спрашивает разрешения.
А там началась история в духе мема «этим мальчиком был Эйнштейн», которую Эрролсон поведал журналу жыкью.
Значит, Эрролсон permitted a soft-spoken and relatively green streetwear designer to come through and spend two whole hours in the Acronym archive, pulling out old jackets to study as if they were museum artifacts — на смотри на здоровье.
Дизайнер повтыкал в одежду пару часов и говорит:
А давай я пришлю к тебе фотографов и мы все тут поснимаем, а потом я все эту красоту скачаю на дисочек и вот так вот просто себе заберу!
That talented young designer's name was Kanye West.
Канье-то наш не то, что воротилы масс-маркета. Перед тем, как украсть, вежливо спрашивает разрешения.