И это, на самом деле, едва ли не самый интересный сюжет тут, который пока остается неосвещенным. Окей, примерно понятно, что за люди делают эти стримы, эксплуатируя бездомных и больных (хотя не то чтобы очень понятно все-таки; в материале «Батеньки» много лиц и мало характеров). Но что за люди их смотрят — и тратят на это деньги? Из каких соображений они это делают? Как устроена эта аудитория? Ну и так далее. Про это пока ничего толком не известно — а если найти в этой области хорошую историю, то она куда больше сможет рассказать о человеческой природе, чем все эти перипетии с Ганичевым, который, к тому же, сам ничего особенно рассказать не может. В общем, надеюсь, что кто-нибудь когда-нибудь напишет текст про Лудожопа.

В конце лета 1795 года — незадолго до того, как он расстрелял из пушек роялистский мятеж в Париже, — молодого генерала артиллерии Наполеона Бонапарта назначили сотрудником французского топографического бюро. Ведомство работало по странному графику — с 13 до 17, а потом с 23 до 3 часов ночи; это позволило Бонапарту за пару месяцев в свободное время написать романтическую повесть.

Оказавшись в Египте и обнаружив, что его новоиспеченная жена крутит роман на стороне, Наполеон и сам завел себе любовницу — жену одного из своих лейтенантов по имени Полин Феру. В Каире ее быстро начали называть Клеопатрой, да и после не слишком долгой интриги с Наполеоном у Полин в жизни было все интересно — она сумела заработать много денег, торгуя бразильским деревом, курила трубку, одевалась в мужскую одежду и умерла в 90-летнем возрасте, окруженная любимыми домашними обезьянами и попугаями.

Жена Наполеона Жозефина, став супругой вначале Первого Консула, а затем и императора, тоже обнаружила расположение к животным. Она держала кенгуру, страусов, лам, газелей, белок-летяг, а также какаду, который выучил одно слово и бесконечно повторял его. Это слово было — «Бонапарт».

Когда армия Наполеона отступала из Москвы, они возвращались той же дорогой, что пришли, — в частности, прошли через место Бородинской битвы. Там французы встретили одного из своих солдат с переломанными ногами — после боя его приняли за мертвого, и он два месяца жил на корнях и травах.

Таких очень ярких деталей в тысячестраничной биографии Наполеона, написанной Эндрю Робертсом, очень много (я тут когда-то интересовался, что прочитать про продолжение Французской революции, и выбрал эту в итоге; Робертс также написал биографию Черчилля, не знаю, насколько важную). Собственно, помимо всего прочего, эта книжка хорошо доказывает мой любимый тезис про то, насколько для документального нарратива важны детали, дающие тексту ритм, дыхание и пространство. В биографии Наполеона — одного из самых успешных и влиятельных военных деятелей всех времен — очень много внимания неизбежно уделяется деталям сражений, стратегии и тактике; читателя вроде меня, которому все эти подробности того, как, куда и почему двигалась кавалерия и пехота, совсем неинтересны, все это сильно утомляет; но Робертс почти всегда находит возможность вставить в эти тяжеловесные страницы какие-то вот такие детали, из-за которых все оживает.

Хотя, конечно, про битвы все равно самое унылое. А интересно вот что. Робертс определенно выступает с про-наполеоновских позиций (я так понимаю, почему-то именно в этой области знаний очень сильны фракции «за» и «против») — и делает это убедительно; еще и потому что признает ошибки и заблуждения своего героя — как характерные для своего времени (махровые сексизм и расизм; второй вылился, в частности, в кровавую баню на Гаити), так и специфические: недооценка подготовленности русской армии, необъяснимое, по мнению Робертса, доверие предавшему его в итоге Талейрану и проч. Так вот, главное, что Робертс хочет сказать про своего героя, — это то, что он во многом создал мир, в котором мы живем до сих пор. Наполеон вовсе не предал наследие породившей его революции, а наоборот — зафиксировал и кодифицировал его, создав государственную систему, которая во многом существует во Франции (а в проекции — и в других странах) и сейчас. Наполеон закрепил равенство перед законом и создал институты, которые должны были его обеспечены; насаждал религиозную толерантность; унифицировал региональные меры и стандарты под единые национальные; сильно изменил образование, введя обязательные программы вместо свободного выбора курсов и так далее, и тому подобное.

Причем все это делалось параллельно с бесконечными войнами, которые Наполеону объявляли чаще, чем нападал он, — и в которых он тоже совершил революцию, внедрив корпусную систему, которую в итоге усвоили и сами его противники, ею Наполеона и победив. А еще все это делалось внутри системы, которую никак не назовешь либеральной; во всяком случае, со свободой слова Наполеон совсем не церемонился, явно считая ее куда меньшей ценностью, чем частная собственность. Триумфы его правления были во многом рукотворные — и достигались сколь бесстыжим, столь и эффективным пиаром; придя к власти, Наполеон первым делом запретил всю нелояльную прессу, — а в своих информационных бюллетенях с фронтов (да и в письмах) регулярно сильно преувеличивал успехи и занижал потери. До поры это работало — пока не случилась российская кампания, и не пришлось выпустить бюллетень с признанием провала, и магия начала рушиться, а французы откровенно устали воевать. (К слову, подробности похода наполеоновской армии в Россию отдельно очень мощные — Робертс здорово описывает, как получилось так, что 600-тысячная армия за несколько месяцев уменьшилась вчетверо; ужасы там крайне впечатляющие).

Как у Наполеона все это получалось? На самом деле, именно на этот вопрос Робертс как раз толком ответа и не дает. Кажется, самое близкое, что тут есть к объяснению, — это невероятный трудоголизм Наполеона (он работал по 16 часов день, а спал урывками, когда хотел спать), его феноменальная память (он диктовал с нуля из головы набело сложнейшие правила и распоряжения) и внимание к деталям. Вообще, один из основных материалов для книги — три тысячи написанных Наполеоном писем, которые полностью, я так понимаю, стали доступны только совсем недавно. Робертс раз за разом цитирует их, подчеркивая одно поразительное обстоятельства: даже в разгар самых больших и сложных своих кампаний Наполеон находит время на то, чтобы написать десятки писем в день с самыми мелкими распоряжениями — вплоть до, например, распоряжения отменить запрет на освистывание выступающих в пьемонтских театрах. Когда по пути в Египет Наполеон на неделю остановился на Мальте, за шесть дней он успел расжаловать большую часть рыцарей, назначить новую администрацию, распустить монастыри, ввести в оборот уличное освещение, брусчатку и фонтаны, а также начать реформу больниц и почты. И так — почти всю дорогу.

То есть, по сути, как показывает Робертс, Наполеон, дитя Французской революции, был в некотором смысле идеальным абсолютным монархом, тем самым всеведущим сувереном, который заботится о благе своих подданных и готов для этого блага влезть в любую, самую малую и незаметную часть их бытия.

Ну хорошо, а все-таки — где тут причина культа? Почему люди до сих пор сходят по Наполеону с ума в буквальном смысле, как не сходят почти ни по кому? Кажется, у Робертса нет задачи объяснить это, но какая-то версия из книжки вычитывается. Мне кажется, это работает примерно так. С одной стороны, история Наполеона — это такая ультимативная американская (зачеркнуто) мечта, апофеоз меритократии: чужак, корсиканец, находившийся на грани банкротства, за несколько лет благодаря своим талантам становится главным героем мировой истории. С другой, меритократия в основе своей вроде как рациональна: общество благодаря каким-то выработанным механизмам выбирает лучших. А в случае Наполеона она как раз принципиально иррациональна; в некотором смысле это меритократия божественного происхождения — что дополнительно подкрепляется императорским статусом. То есть да — во время коронации Наполеон сам надел на голову свою корону, без помощи Папы Римского; важнейший жест. Но при этом — это же была все та же корона, все то же помазание на царство со всеми религиозными пирогами. И вот тут и правда можно голову сломать. (Кстати, раз уж зашла речь о религии, Робертс классно показывает наполеоновский релятивизм и прагматизм в этом отношении; так, завоевав Египет, он немедленно заявил о своем бесконечном почтении к Аллаху и еле отбрехался от обрезания.)

Закончу опять деталями. Первая — совершив Переворот 18 брюмера и придя к власти, Наполеон сказал своим новым подданным (парламентариям и тп.) буквально следующее: нет смысла сравнивать совершившееся с чем-то, что уже бывало, поскольку аналогии тут не работают — такого не бывало никогда. Меня почему-то очень заворожило это заявление своим решительным разрывом с исторической памятью; почему-то кажется, что сегодня ни один западный политик такого сказать не может.

И вторая деталь. Поскольку Наполеон существовал в условиях постреволюционной Франции, свои разнообразные мандаты вплоть до коронации он должен был подтверждать плебисцитами самого разного уровня. Например, когда в 1792 году он избирался адъютантом на Корсике, семье Бонапартов пришлось похитить одного из трех наблюдателей за выборами и не выпускать его до провозглашения победы Наполеона. А когда уже в 1800 году Франция голосовала за новую Конституцию, в которой закреплялась система с консулом, 556 тысяч голосов военных за конституцию при нуле голосов против просто из головы изобрел и вписал в документы брат Первого Консула Люсьен Бонапарт, занимавший пост министра внутренних дел. Это, что называется, к вопросу об исторических параллелях.

https://www.amazon.com/Napoleon-Life-Andrew-Roberts-ebook/dp/B00INIXLPW/

Дослушал восьмисерийный подкаст «Wind of Change», который сделал Патрик Радден Киф, — один из самых заметных журналистов The New Yorker, чьи материалы не раз появлялись и в этом канале (например, про то, как одна американская семья сделала миллиарды на опиоидах, — или про то, как в лондонской полиции появился специальный отряд людей с феноменальной памятью на лица).

Заход у подкаста — шикарнее не придумаешь. Автор и его приятель Майкл, предприниматель-авантюрист, сделавший состояние на венчурных инвестициях и по разным делам постоянно имеющий контакты со спецслужбами, в 2011 году узнают следующую историю: песню Scorpions «Wind of Change», которая записана у нас у всех в голове, которая появилась прямо накануне падения Берлинской стены и которая стала одним из символов распада СССР и Восточного блока, написали и выдали группе сотрудники ЦРУ. История — как бы и слух, но не совсем пустой: рассказал ее действующий сотрудник ЦРУ под прикрытием, который услышал этот сюжет от одного из старших товарищей на какой-то встрече в Лэнгли. Ну то есть — «одна баба сказала», но довольно высокопоставленная. В общем, Киф и Майкл всерьез зацикливаются на этой истории, годами собирают подсказки и свидетельства — и в итоге решают сделать подкаст, который даст окончательный ответ на вопрос, было или не было.

Я не думаю, что будет сильным спойлером сказать, что в итоге окончательного ответа они не получают; собственно, понятно, что если бы Киф все это подтвердил, мы бы давно узнали об этом из новостей. И разумеется, важнее другое. История «Wind of Change» в подкасте становится мотором, с помощью которого Киф куда только не ездит. Тут и сюжеты про перестроечные западные музыкальные интервенции в СССР и конкретно фестиваля Moscow Music Peace Festival — тот самый, про который снимал фильм Дудь, не слишком точно обозначив его «русским Вудстоком». И про ленинградский рок-клуб и его отношения с КГБ. И про различные пропагандистские операции ЦРУ — в том числе связанные с музыкой: например, как Нина Симон ездила в тур по африканским странам, не зная, что за НКО, который его проспонсировал, стоит американская разведка. И про цэрэушных архивариусов. И — один из самых неожиданных сюжетов — про людей, которые коллекционируют игрушечные фигурки американских солдат и потом собирают из них какие-то новые композиции; например, автор одной из таких композиций — изображающих как раз Scorpions — несколько лет назад описал на тематическом форуме ровно историю про то, как ЦРУ сочинило «Wind of Change». Ну и так далее — скучно, в общем, не будет. То есть практически весь подкаст — про контекст, но контекст этот очень интересный и очень органично присоединяется к постоянно буксующему стержневому сюжету.

Наверное, больше всего меня зацепил сюжет про Дока Макги — директора Scorpions (и примерно всех остальных выступавших в 1989-м в Лужниках групп — Bon Jovi, Skid Row, Motley Crew), который вместе со Стасом Наминым организовал тот самый Moscow Music Peace Festival, где самые буйные и невоздержанные западные рокеры якобы выступали против алкоголя и наркотиков. Оказывается, сам МакГи был крупным наркодельцом и разруливал поставки марихуаны из Латинской Америки; в частности, чуть ли не лично договаривался о поставка с Мануэлем Норьегой, панамским диктатором, активно сотрудничавшим с ЦРУ. В 1987-м году МакГи и еще 20 человек арестовали, обвинив в поставке сотен тонн марихуаны в разные американские штаты. МакГи был единственным, кто по итогам суда не сел в тюрьму, — а через два года он организовал фестиваль в Москве, который вдохновил Scorpions на песню «Wind of Change». Как говорится, makes you think!

И три замечания более формально-структурного характера. Во-первых, подкаст сделан именно как цельное произведение, сериал: во второй серии кажется, что Киф уж слишком восторженно рассказывает об операциях ЦРУ, так сказать, льет воду на мельницу американской военщины; через три эпизода он сам начинает рефлексировать об этом (ну то есть рефлексировать в рамках подкаста, так-то наверняка сразу рефлексировал) — и посвящает целый выпуск тому, как сам мог стать частью большой разводки, операции по улучшению имиджа ЦРУ.

Во-вторых, бюджет. В рамках записи подкаста Киф побывал на концерте Scorpions в Киеве; съездил в Петербург и Москву; нормально покатался по США; все это, как правило, не в одиночку. Это впечатляет. «Wind of Change» — исходно эксклюзив Spotify, хотя сейчас уже все серии доступны везде; еще одно свидетельство, что конкурирующие за публику стриминговые платформы готовы вкладывать значительные деньги в том числе в подкасты.

И в-третьих. «Wind of Change» — это фактически история журналистского расследования, которое не получилось, и в этом смысле — еще и про то, как вообще работают журналисты. Так и правда бывает: есть суперистория, копаешь-копаешь, тратить время — и в итоге так и не получаешь однозначных ответов; история не складывается. Это случается нередко — особенно вот с такого типа шпионско-киношными сюжетами, за которые невозможно не зацепиться и почти также невозможно доказать. И это всегда очень сильно фрустрирует авторов и редакторов. В общем, Киф нашел очень изящный выход из этой профессиональной ловушки; причем как будто вполне масштабируемый (возможно, это не первый опыт такого рода — все-таки я в подкастах совсем не наслушан). Текст из собранный им про Scorpions фактуры не сделаешь никак, а подкаст — пожалуйста. И такой, что не оторваться.

https://crooked.com/podcast-series/wind-of-change/

Одна из негласных заповедей этого канала: лучший сериал в истории человечества — «The Wire», and it’s not even close. По совету товарища по этой секте Андрея Борзенко прочитал книжку «All the Pieces Matter» — устную историю этого сериала, собранную пару лет назад журналистом Джонатаном Абрамсом. Не уверен, что тем, кому ничего не говорят имена Слим Чарльз или Мори Леви, имеет смысл читать этот пост дальше — впрочем, как хотите.

Устная история — жанр, в котором трудно облажаться; если уж взял пару десятков интервью — точно можно собрать из этого какую-то большую пьесу, любопытную для интересующихся темой. Эта книжка подтверждает правило; на мой вкус, тут многовато про актерскую работу, но это чисто моя личная идиосинкразия. А так — все, что надо: куча классных баек со съемок плюс правила профессии в исполнении Дэвида Саймона, Эда Бернса и их команды. Чего я про эту команду не знал — во-первых, насколько там был важен именно Бернс, бывший балтиморский полицейский, который затем несколько лет работал в школах и придумывал, как спасти детей из бедных семей от улицы; то есть фактически весь четвертый, лучший сезон — это его опыт, а на пятом он не работал, и это видно. Во-вторых, насколько это сериал, придуманный даже не сценаристами, а именно что писателями: «The Wire» в книжке многократно и справедливо называют «визуальным романом», и писали его настоящие романисты, среди прочего — Деннис Лихейн, сочинивший «Shutter Island» и «Gone Baby Gone», которые потом превратились в прекрасные фильмы. Причем, как несколько раз подчеркивают участники съемок, именно что писали — вплоть до последнего ругательства и междометия: в «The Wire» почти нет импровизаций, все строго по сценарию, что, конечно, абсолютно поразительно. Редкое исключение — персонаж Снуп, поскольку это реальный человек: девушку, которая ее сыграла, исполнитель роли Омара буквально встретил в балтиморском баре через несколько дней после того, как она вышла из тюрьмы, отсидев за убийство; сериал перевернул ее жизнь; ну и ей дозволялось немного больше. (Это очень известная история, но в книге есть очень смешные рассказы script supervisor, которая сначала приняла Снуп за профессиональную актрису, потом очень ее испугалась, а потом стала ее лучшей подружкой.)

Еще любопытно, как Дэвид Саймон последовательно настаивает на том, что ему интересен не сам сериал как культурный феномен, а выдвинутые им аргументы относительно причин тех или иных проблем американского общества; продюсер предпочел бы, чтобы обсуждали именно их, а не достоинства сценария или актерских работ. То есть, с одной стороны, «The Wire» — это роман; а с другой — журналистское расследование, цели которого — вполне классические и патетические: speak truth to power; afflict the comfortable, comfort the afflicted и всякое такое прочее. От второго — не только общая цель (Саймону очень важно было сделать именно пять сезонов, чтобы выйти с уровня уличной наркоторговли на уровень городской политики и медиа; причем политика остальным сценаристам была абсолютно побоку), но и детали: например, в пятом сезоне специальный человек писал полные тексты фейковых заметок для номеров Baltimore Sun, которые попадали в кадр, потому что иначе с этим сериалом было нельзя; есть тут и всякие истории о том, как сценаристы по нескольку часов придумывали, почему те или иные герои могут встретиться, не позволяя себе просто волюнтаристски столкнуть их друг с другом. Идеальный пример взаимоналожения художественного и документального, когда одно бесконечно усиляет другое.

При всем при этом, пока «The Wire» шел — уж точно до пятого сезона, — его толком никто не смотрел. Главными хитами HBO были совсем другие сериалы. «The Wire» не получил ни одной телевизионной премии. Саймону все время приходилось уламывать канал продлевать сериал — и, в общем, руководители HBO честно говорят, что делали это просто потому, что снимать «The Wire» было не дико дорого, а Саймон был ужасной занозой в заднице. Впрочем, после третьего сезона, когда линия с Барксдейлами закончилась, его все-таки закрыли почти на год — и потом всех актеров пришлось собирать на четвертый и пятый сезон заново; никто не отказался. Только когда четвертый сезон критики признали шедевром, о сериале начали потихоньку говорить; с дальнейшей популярностью очень помог Обама, заявивший, что это его любимый сериал; ну а потом начался культ и академические исследования и конференции, посвященные «The Wire». При этом Саймон прямо говорит — к черту аудиторию, думать про зрителя вредно, надо думать про нарратив и про то, куда тебя ведет история. Не знаю, какой тут можно сделать вывод; наверное, что надо иметь такого инвестора, чтобы его можно если не убедить, то взять измором.

Тем не менее, «The Wire» быстро признали и полюбили в самом Балтиморе. Майкл К. Уильямс, игравший Омара, к третьему-четвертому сезону уже не мог просто так пройти по улице. Одного из бестолковых сотрудников убойного отдела Эда Норриса сыграл реальный Эд Норрис, главный полицейский Балтимора; его персонаж постоянно говорит о том, какой же бардак в их департаменте (потом Норрис полгода отсидел в тюрьме за коррупцию). Другие балтиморские чиновники тоже появлялись в сериале и были готовы иронизировать над своими неудачами. Также был слух, что каждое воскресенье все телефоны настоящих наркоторговцев, которые прослушивали настоящие полицейские, замирали на час — потому что торговцы смотрели новую серию.

Ну и байки, да. Актер, игравший наркозависимого Бабблза, так вошел в роль, что однажды охрана пыталась не пустить его на съемочную площадку (он вообще самый душевный из всех актеров; еще там классная история про то, как он в чем-то снимался в Праге, там давал пресс-конференцию Обама, актер туда пришел, Обама его заметил и говорит — ой, да это ж брат мой Бабз, как дела?). После убийства Стрингера Белла предполагалось, что Омар должен был нассать на труп своего врага, — но Идрис Эльба, который и так был крайне расстроен смертью своего персонажа, заявил, что ссать на него никто не будет, а иначе он в этом не участвует. (Вообще, по поводу смертей персонажей все очень переживали и очень их боялись — еще и потому, что съемки шли по эпизодам, и в начале сезона никто из актеров не знал своей будущей судьбы.) Член, который показывает Зигги в баре во втором сезоне, — ненастоящий; его специально сделали для сериала; актер хотел забрать его с собой на память, но ему не отдали. И так далее — вплоть до историй о том, как на съемках появлялись прототип Омара (он полностью изменил свою жизнь, стал благотворителем и женился на прототипе героини другого сериала Саймона; его все очень любили) и человек по фамилии Барксдейл (он потребовал, чтобы ему дали мини-роль, раз уж у него взяли фамилию, — и очень испугал костюмеров и гримеров).

Ну и интересно отметить — я как-то раньше этого не осознавал, — что абсолютно лучшее, самое глубокое, тонкое и сложное художественное высказывание про расовый вопрос в США из мне известных было сделано командой сценаристов и продюсеров, почти полностью состоявшей из белых мужчин (были также продюсеры-женщины, но они не придумывали сюжет и не писали диалоги). В 2020 году невозможно себе представить, чтобы сериал на такую тему запустили в производство с такой командой. С другой стороны, кто знает: может быть, будь в творческой команде афроамериканцы, получилось бы еще круче.

https://www.amazon.com/dp/B0716W1WF7/

Одно из моих любимых упражнений (в том числе для работы со студентами) — сравнивать разные тексты, написанные на одну и ту же тему: это часто очень наглядно показывает, как работает нарративная журналистика. Последние дни предоставили такую возможность — вот две публикации про историю схиигумена Сергия, православного конспиролога-фундаменталиста, когда-то отсидевшего в тюрьме за убийцу, любимца некоторых российских селебрити и сторонника так называемого «царебожия», который теперь забаррикадировался в своем монастыре на Урале и поссорился с РПЦ. История вправду очень колоритная, так что неудивительно, что текстов много.

Первый — совместный материал «Таких дел» и «Медиазоны»; продается он как репортаж изнутри — автор, Дмитрий Сидоров, проник в самоизолировавшийся монастырь под видом паломника и провел там «три с половиной дня», пока его не выгнали. Бесконечно уважаю и поддерживаю оба издания, но это тот случай, когда пример плохой. Этот текст имеет смысл читать, чтобы получить внятный бэкграунд про Сергия, его историю и репутацию, но сама «эксклюзивная» репортажная часть — это такое типовое бестолковое превратно понятное «гонзо» на русском языке, которое даже по манере письма напоминает тексты из российского Rolling Stone середины 2000-х, где этим жанром активно злоупотребляли (монтаж простых предложений без подлежащего — «Вижу то. Иду туда. Говорю с тем-то», и так абзацами). Проблема в том, что решительно ничего интересного за эти три с половиной дня автор в монастыре не увидел — разве что побывал на службе в исполнения самого Сергия, но их детали доступны и без секретных операций. В остальном это маловнятные брожения по территории монастыря, зачем-то еще осложненные уж совсем странной интригой с монахиней, которую журналист безосновательно заподозрил в саботаже происходящего безумия. Вывод: проникнуть в закрытый монастырь — это для хорошего материала недостаточно; важно что-то там интересное увидеть — и написать не дневниковые заметки, а историю.

Проникнуть в монастырь как раз всерьез не получилось у Олеси Герасименко из «Русской службы Би-Би-Си», но ее текст (он сценой посещения монастыря заканчивается) — на мой взгляд, лучшее, что пока выходило по хорошо разработанной теме Сергия и его монастыря. Потому что в нем есть максимально внятный — и максимально жуткий, что уж там — угол, которого больше никто не увидел: это истории детей, которые были отданы в монастырь на воспитание (кто-то — родителями, подпавшими под влияние Сергия; кто-то — из детских домов)— и пережили там насилие, унижения и что только не. Глазами этих детей, некоторые из которых сумели в итоге из монастыря сбежать в большой мир (это было непросто, потому что Сергий и его приспешники, например, считают документы печатью дьявола, а также выступают против высшего образования и прочих атрибутов современной жизни), мы и видим жизнь монастыря — его чудовищный нищий быт с классовым расслоением между духовным деспотом и его паствой; его психологические ритуалы с постоянными подозрениями в сексуальных перверсиях, с криком и психологическим абьюзом; его структуру, в которую входит не только сам монастырь, но и удаленные от него скиты, ну и так далее. Отдельно мощно, что это текст не только про жуть, но и про то, как люди умудряются в этой жути выжить и из нее выйти — пусть и с травмами; местами все это сильно напоминает воспоминания лагерников, конечно. Ну и по итогу текст хорошо показывает, что Сергий создал вполне типичную тоталитарную секту, основанную на харизматической тирании и жестких психологических манипуляциях, и ничего специально православного в этом нет; на самом деле, когда читал, часто вспоминал почему-то историю Уоррена Джеффса.

https://takiedela.ru/2020/07/pochti-svyatoy/
https://www.bbc.com/russian/features-53250902

Светлана Прокопьева должна быть свободной. Нельзя судить за слова, за мнения, за мысли, за попытку разобраться, в чем дело. Простые истины, которые повторяю здесь и я, и мы, и я/мы https://holod.media/delo-prokopyevoy

Важные новости. Через полторы недели в магазины по всей стране поступит книга под названием «Новая критика», которую мы сделали вместе с ИМИ.

Это сборник 12 текстов, которые осмысляют современную российскую музыку — в диапазоне от Бориса Усова до Славы КПСС и от Влада Сташевского до «Синекдохи Монток» — в контексте современных культурных теорий. Теорий тоже самых разных — от метамодерна до ретротопии, от городской антропологии до киберфеминизма. Все это — результат открытого конкурса, который мы в ИМИ провели почти год уже назад.

Я придумал идею этого сборника — точнее, теперь уже серии сборников, и это, возможно, главное, — а также отредактировал все тексты. Это был страшно интересный и познавательный опыт, и я надеюсь, что читать эту книжку будет не менее занимательно, чем было над ней работать. В частности, она до некоторой степени отвечает на такие животрепещущие вопросы, как почему группа Motorama популярна в Латинской Америке, а в российских поп-клипах 90-х то и дело идет дождь.

Все подробности можно прочитать по ссылке. Купить книжку можно будет, начиная с 22 июля; ну и под это дело будет ряд занимательных публикаций и мероприятий, о которых я тут неизбежно сообщу.

Человек, оказавшийся на одной из центральных улиц Ленинграда в три часа ночи в начале октября 1954 года, мог бы увидеть уникальную сцену: вместо машин по дороге шагали два огромных слона в сопровождении четырех вьетнамцев и нескольких советских зоологов. Для слонов это было завершение большого и сложного путешествия — в качестве политического жеста Хо Ши Мин подарил их ленинградскому зоопарку, и все лето животные ехали из родных вьетнамских джунглей в СССР; в частности — провели несколько недель в товарном вагоне поезда. Так началась советская жизнь слона Сюна — за следующие 25 лет он успел стать героем популярной детской книжки, убийцей и помощником в научном исследовании (посмертно); а по итогу завершил странную, но увлекательную историю присутствия самых больших животных в мире в Петербурге / Ленинграде.

Вообще, очень люблю такие как бы ни к чему не привязанные нарративные тексты — как вот история зоолога-миллиардера и любителя казуаров Уолтера Ротшильда, о которой когда-то тут писал. Слон Сюн, конечно, менее колоритный персонаж, но тоже очень яркий. И отдельно классная история происхождения текста, который изначально был написан как студенческая работа в рамках Школы журналистики Европейского университета; попался мне на глаза благодаря организаторке Школы Кате Алябьевой; ну а авторка согласилась его доработать — и ушли на доработки какие-то два месяца.

Ну и к вопросу о том, что редактура никогда не заканчивается: только сейчас, когда это писал, осознал, что надо было этой сценой ночного марша по Ленинграду и начинать. Впрочем, и так получилось вполне увлекательно.

https://holod.media/slon

Два подряд текста с «Холода». Что? Да! (Скорее совпадение, но почему бы и нет.)

Одна из (многочисленных) функций нарративной журналистики — показывать, что мир сложнее, чем может показаться из заголовков новостей.

Вот один из самых ярких кейсов на моей памяти. Где-то месяц назад весь твиттер негодовал по поводу новости о том, что в Татарстане оправдали мужчину, который сексуально надругался над своим полуторагодовалым ребенком. Вообще, меня обычно смущают требования не смягчить, а ужесточить наказание, тем более в России. Но тут уж казалось, что действительно какой-то адский произвол.

В общем, журналистка «Холода» Маша Карпенко съездила в Бугульму, и оказалось, что все как минимум сложнее, а как максимум — вообще совсем не так, как казалось по новостям. И помимо прочего, получилась, по-моему, очень тонкая и точная история про так называемую большую Россию, особенно с точки зрения интонации и эмпатии по отношению к людям, которых обычно принято считать неизбежно несчастными, но которые сами вообще-то оказываются очень даже способными к счастью.

https://holod.media/bugulma-family

Два поста в один день. Что? Да!

Первый тизер сборника «Новая критика» — анализ баттла Оксимирона со Славой КПСС как битвы модерна и постмодерна. Трудно находить разные слова для разных каналов дистрибуции; тут, пожалуй, подчеркну две мысли. Во-первых, да, это фактически анализ текста, но и баттл — речевой жанр; в сборнике, конечно, есть тексты и больше про музыку, но показалось, что будет весело показать первым этот. И в связи со словом «весело» — во-вторых: мне кажется, что тексты сборника (и этот в том числе) стоит читать не только как написанные «на серьезных щах», но и как такие игры с дискурсами, которые позволяют нам чего-то дополнительное понять в своем материале, тоже игровом.

https://the-flow.ru/features/modern-postmodern-oksimiron-gnoiny

И вдогонку к предыдущему — сегодня открылся прием заявок на следующий сборник «Новая критика». Он будет посвящен sound studies, исследованиям того, как звучит российская популярная музыка и почему так. Если кто-то давно хотел описать и осмыслить специфический саунд «Гражданской обороны» или шансона на синтезаторе-расческе — это ваш шанс. Если вы знаете кого-то, кому такое может быть интересно, — расскажите им, пожалуйста.

Редактировать сборник будет Лев Ганкин, который в нюансах звука разбирается куда лучше меня.

Тем временем сама книга «Новая критика» с сегодняшнего дня начинает появляться в продаже в магазинах. Подробности — в соседнем разделе на сайте ИМИ.

https://i-m-i.ru/critique/2021

Пару месяцев назад я давал (делал? читал?) вебинар про историю российских музыкальных СМИ, где попытался аргументировать не самый очевидный тезис, что сейчас для них — лучшее время за всю историю.

Собственно, этот вебинар был устной версией такого (квази)манифестационного предисловия к книжке «Новая критика», которое, собственно, объясняет, в чем идея сборника и чем эта критика новая. Сегодня мы опубликовали его в ИМИ.Журнале — в частности, чтобы те, кому книга может быть интересна, чуть лучше понимали, что покупают. Почитайте.

(А также — да, я понимаю, что много тут пишу про «Новую критику», но это правда важный для меня проект. В самом скором времени, впрочем, будет пересказ книги, которая объясняет, почему армяне воевали с азербайджанцами, а Чечня — с Россией; не шучу!)

https://i-m-i.ru/post/critique-manifesto

Почему распад СССР сопровождался несколькими кровавыми этническими конфликтами — далеко не все из которых происходили в точках, которые тлели и раньше? Почему войны случились в Абхазии, Нагорном Карабахе и Чечне, но не случились — в Аджарии, балтийских странах и Западной Украине? Наконец, почему вышло так, что СССР распался именно по существовавшим советским административным границам, а не по каким-нибудь другим — новым, произвольным?

Первый вопрос кажется очевидным и мне и самому неоднократно приходил в голову. Второй — понятным, хотя я никогда об этом так не думал. Третий — совсем неожиданным, но при этом очень точным: тот случай, когда половина ответа — в самой постановке задачи. Все эти вопросы — и многие другие — ставит в своей книге «Адепт Бурдье на Кавказе» Георгий Дерлугьян, исторический социолог, давно уже живущий и пишущий по-английски, но пишущий в том числе про нас. Номинально эта книжка — попытка объяснить случившееся на Кавказе в конце 1980-х — начале 1990-х с фокусом на одну конкретную историческую фигуру: кабардинца Юрия Шанибова, который с конца 1960-х по конец 1990-х последовательно был мелким советским чиновником, провинциальным интеллигентом и преподавателем, лидером вооруженного национального движения и Конфедерации горских народов, а затем — снова тихим университетским преподавателем и тем самым адептом Бурдье. (Это не единственный такой пример — один из лидеров чеченского сепаратизма Зелимхан Яндарбиев, убитый в 2004 году в Дохе, по первому призванию был поэтом; первый президент независимой Грузии и лидер местного национализма Звиад Гамсахурдиа — писателем и филологом.) В реальности Дерлугьян на не очень большом объеме текста стремится охватить своим взглядом, сочетающим сразу несколько историко-социологических оптик (Иммануила Валлерстайна, того же Бурдье и еще кого-то), примерно всю советскую историю, распространив свой анализ краха СССР и сопутствовавших ему этнических конфликтов как вглубь, в прошлое, так и в будущее — ну, точнее, в настоящее.

Это очень амбициозная затея, и как результат — эта книга очень насыщена разнообразными идеями, из которых я запомнил и зафиксировал точно не все. Но при этом затея работает — ну то есть как минимум для меня это был очень новый и очень свежий взгляд на проблему. Сразу отмечу тут два момента, которые мне очень понравились. Во-первых, интонация — Дерлугьян уже в предисловии немного иронично пишет про академический птичий язык, и по мере сил старается писать понятно и без перехода на непроницаемую терминологию (хотя получается, конечно, не всегда). Во-вторых, сам подход, который подчеркивает мою любимую сложность реальности, отвергая простые публицистические интерпретации в пользу пристального вглядывания в событийную и человеческую конкретику; при этом, что любопытно, автор неоднократно подчеркивает неуникальность общей траектории советского режима — то есть по сути тут идет речь о неких базовых работающих моделях, которые на уровне реальных событий всегда складываются в какие-то уникальные схемы. (Один из примеров такого подхода — Дерлугьян отвергает прямую каузальность между демократизацией советского режима и усилением региональных национализмов, указывая, что между двумя этими феноменами-событиями прошло несколько лет.) Ну и в-третьих, оптика: у автора есть опыт и детства в советском Краснодаре, и воспитания в семье советских армян и долгих лет работы в западной академии; это дает ему возможность как бы одновременно глядеть на ситуацию изнутри и с дистанции. Особенно любопытно эта сложная точка зрения проявляется в первой главе — полевых записках о путешествии социолога в Чечню и Кабардино-Балкарию в 1997 году. Дальше, впрочем, репортерские наблюдения перестают быть основной материей текста — и начинается аналитический хардкор.

Я попробую выделить несколько идей Дерлугьяна, которые мне хотелось бы запомнить самому; собственно, для такого запоминания и фиксирования и был создан этот канал. (Наверняка эти идеи можно критиковать — и наверняка их критиковали; но у меня пока очарованность первым погружением.)

1. Советский проект Дерлугьян описывает как проект догоняющего развития, или девелопментализма. В этом смысле СССР стоит в одном ряду с какими-то другими странами (например, с Мексикой или Турцией) — и его общая историческая траектория, от террора как инструмента максимальной мобилизации к постепенной фиксации статутс-кво, а затем демократизации, не является уникальной: командная экономика творит чудеса в конкретном наборе отраслей и недолго; затем требуется вводить новые механизмы модернизации; ближе к 1980-м модель импортозамещающее индустриализации постепенно вымирает, уступая место глобальному неолиберальному порядку, и у всех подобных экономик начинаются проблемы. Вместе с тем опыт СССР уникален — и потому что догоняющее развитие тут было ориентировано в первую очередь на военную сферу, и в силу специфики самой территориально-социальной структуры страны. Это структура территориальной национализации управления: региональное спокойствие обеспечивает позитивная сегрегация, создающая местные элиты на основе идеи титульной нации. Эти элиты получают ресурс власти из центра — и, как правило, выстраивают на местах всякие неопатримониальные структуры, завязанные на личных / родовых связях. Постепенно, во времена застоя, эти элиты четко закрепляются и закупориваются: попасть туда почти невозможно; пойти «на повышение» в центр — очень сложно. Это создает потенциал будущей автономности.

В конце 1980-х центр в какой-то момент перестает обеспечивать полномочия местных элит и фактически самоустраняется. Распад СССР и различные его эксцессы — во многом результат разных стратегий выживания, к которым прибегают в этот момент региональные элиты, и по-разному выстроенных социальных структур разных регионов.

2. Корни будущих национальных потрясений Дерлугьян находит в «оттепельном» периоде; грубо говоря, по его версии, взрывы рубежа 80-90-х — это такой отложенный советский 1968-й. В 1960-х молодые интеллигенции ищут новые точки опоры в постсталинском обществе; одной из таких популярных опор быстро оказываются вопросы сохранения наследия, исторических и культурных корней. Зарождаются национальные культурные движения — что поддерживается их институционализацией на государственном уровне: все эти ДК, театральные кружки, региональные киностудии и прочее. При этом после конца 1960-х местные элиты в целях самосохранения подавляют локальные политические движения, чтобы зафиксировать собственное место в системе.

Таким образом, региональная политика вытесняется в культуру — та производит национальный символический капитал, который начинает противопоставляться «советскому» символическому капиталу. Местная интеллигенция становится носителем этого капитала — при этом у нее нет механизмов мобильности: условные специалисты по кабардинской поэзии не могут уехать на повышение в Москву, в отличие от инженера или врача. Так возникают локализованные национальные предгражданские сообщества, которые до поры — пока власть обеспечена из центра — закупорены в своем собственном котле; только иногда эти сообщества как-то тревожит относительно мягкая репрессирующая сила государства.

Короче, культурные деятели так часто становились лидерами националистических движений, потому что после 1960-х советская система вытесняла людей, склонных к самореализации и амбициям, в культурное поле — где как раз процветала национальная повестка как оппозиция «общей». При этом в регионах интеллектуалы все равно были завязаны на государство — только в столицах возможна была какая-то автономия и, соответственно, борьба в тех или иных формах. Эта завязанность до поры обеспечивала инертность.

3. Важнейшее для книжки понятие — субпролетариат. Оно описывает класс людей, находящихся, грубо говоря, между городом и деревней: они не имеют постоянного заработка, который предоставляет наниматель, и работают сдельно — на «шабашках», вахтовыми методами, в теневой низовой экономике и так далее. (Сейчас, наверное, субпролетариат — это курьеры и таксисты.) В некоторых регионах Кавказа субпролетариат в момент националистических взрывов становится особенно важной силой — кажется, главным образом в Чечне, где таких людей особенно много в силу того, как развивалось чеченское общество после возвращения чеченцев из депортации (оказалось, что все основные ресурсы власти в республике уже распределены; соответственно, очень большое количество чеченцев было вытеснено именно в субпролетариат).

Вот свойства субпролетариата, которые оказываются особенно важны, когда доходит дело до конфликтов: способность к объединению, к мобилизации широких социальных сетей, наличие специфических навыков стойкости и агрессивности в конфронтациях (коллективы шабашников, как выяснилось, легко проецируются на мобильные группы боевиков). И с другой стороны, — в силу того, на каких социальных территориях живет субпролетариат, — антипатическое отношение к государству как к неизбежной помехе, которую надо избегать до тех пор, пока не возникает возможность захватить его ресурс в свои руки.

4. В 1970-80-х в регионах возникают ситуации трехсторонней конфронтации — национальная интеллигенция vs. центральная власть vs. местная власть. Разные выходы из этих конфликтов в дальнейшем определяет судьбу регионов в 80-90-х. В какой-то момент становится понятно, что в Москве номенклатурные реформисты, демократическая оппозиция, которая так и не смогла наладить широкую региональную социальную сеть (Дерлугьян считает, что если бы смогла, многих конфликтов могло бы не быть), и партийные консерваторы бесконечно блокируют инициативы друг друга, создавая вакуум власти. Где-то, когда центр постепенно самоустраняется, местные власти объединяются с интеллигенциями против Москвы — что, как правило, заканчивается мирно полученной независимостью. Где-то интеллигенции противостоят обеим властям — и в итоге сдвигаются к национализму, объединяясь с субпролетариатом и мобилизуя общество под знаменем борьбы уже не столько с центром, сколько с соседями или с внутренними врагами. Когда действие переносится из федерального центра в регионы, где многие годы вся политика строилась именно через национальный принцип, возникает этносепаратистский вектор.

Конкретные сценарии могут развиваться очень по-разному — и иногда зависят совсем от случайностей. Дерлугьян в той или иной степени подробно рассматривает почти все перестроечные и постперестроечные потенциальные и действительные военные конфликты на Кавказе, и там много такого, чего я не знал. Любопытно, насколько произвольно, с открытого письма в Москву, начинается эскалация конфликта в Нагорном Карабахе — и насколько он завязан на армянской травме геноцида и связанных с ней публичных практиках (большие публичные мемориалы, фактически легальные митинги, практиковались в Армении с середины 1960-х).

Интересно про Аджарию, где, как утверждается в книге, фактически все шло к религиозно-националистической войне — но дальше представитель местной элиты Аслан Абашидзе в малопонятном инциденте как бы в рамках самообороны застрелил назначенного центром наместника, и как только эта местная элита взяла ситуацию под контроль, угроза исламского сепаратизма исчезла.

Про Абхазию занятно, что там к моменту провозглашения независимости Грузией собственно абхазов было всего 17%; соответственно, отмена советской позитивной сегрегации ставила под угрозу позиции титульной нации. Отдельно подробно рассматривается неслучившийся конфликт в Кабардино-Балкарии, где во время путча возмущенные интеллигенты вывели народ на площадь перед администрацией республики, через пару дней обнаружили, что администрация республики давно сбежала из осажденного здания, — однако затем на выборах победил вовсе не интеллигент, а бывший первый секретарь местной ячейки КПСС Валерий Коков. Ну и про Чечню тут тоже много отдельно и подробно.

Вообще, я понимаю, что все эти события очень болезненные, поэтому если я тут что перепутал или огрубил, сразу прошу прощения. В книге куда детальнее и с нюансами — хотя подозреваю, что и тут будет может быть много разногласий. Так или иначе, на вопрос, почему в Прибалтике не полыхнуло, а на Кавказе да, Дерлугьян, по-моему, отвечает довольно убедительно.

5. Довольно убедителен тут и анализ современности — при этом надо понимать, что писалось это все 15 лет назад, но местами как будто про день сегодняшний. В частности, автор выдвигает гипотезу, что олигархическая приватизация имущества в странах бывшего СССР есть прямое следствие классовой структуры советского общества; а именно — катастрофического неравенства между управленческим классом и остальным обществом. Как и другие (сегодняшние) социологи, Дерлугьян говорит об атомизации российского общества как одну из основных причин его политической пассивности — и с другой стороны, о том, что фактически все предложенные программы мобилизации дискредитировали себе. Вывод можно сделать — ну, я делаю — примерно такой: нужны новые групповые идентичности — и новая мечта (это отчасти любопытно пересекается с «Капиталистическим реализмом» Марка Фишера). Ну и описание современной России как страны периферийного капитализма, не заинтереснованной в собственных гражданах, тоже довольно точное — как и термин «рост без развития». И даже что-то вроде предсказания возможности трампизма тут имеется.

6. Это беглый и, скорее всего, где-то неточный пересказ основных теоретических положений книги — но надо понимать, что метод Дерлугьяна в том числе предполагает большое количество исторических анекдотов и выкладок, которые так или иначе подкрепляют его анализ. И тут тоже много всего увлекательного — от слуха про то, что Шамиль Басаев многократно пересматривал фильм Мела Гибсона «Отважное сердце», до гипотезы, что Дудаев начал поощрять зикр как часть чеченских массовых мероприятий, вдохновившись массовых исполнением народных песен в Эстонии, где он служил и наблюдал местное движение за независимость. Не менее интересна аналогия кавказских родовых сетей (тейпов, например) с сетями выпускников элитных вузов в США. Ну и так далее.

Книга Дерлугьяна была издана на английском аж в 2005 году (что дополнительно подчеркивает ряд прозрений автора по поводу будущего путинского режима) и переведена на русский в 2010-м; я о ней узнал только сейчас, случайно из какого-то фейсбук-треда, где люди делились книжными рекомендациями. Черт его знает, почему так, — возможно, плохо следил. Но мне, конечно, не очень понятно, почему, например, Георгий Дерлугьян не является постоянным go-to экспертом про траекторию российской политики для разных независимых СМИ. Ну вот правда — можно же иногда спросить об этом кого-нибудь, кроме Екатерины Шульман.

https://www.litres.ru/georgiy-derlugyan/adept-burde-na-kavkaze-eskizy-k-biografii-v-mirosistemnoy-perspektive/chitat-onlayn/