На русском выходит новый роман американо-вьетнамского писателя Вьет Тхань Нгуена «Преданный»: продолжение «Сочувствующего», за который автор получил Пулитцеровскую премию.
Пока все обсуждают новинку, медлительная редакция издания «Кенотаф» находится только лишь в стадии ознакомления с предыдущим нашумевшим романом. «Сочувствующий» — текст о войне и тайном агенте, который симпатизирует обеим сторонам конфликта. Своей афористичностью роман буквально настаивает на том, чтобы его разбирали на цитаты. Что мы с охотой и делаем, выбрав несколько произвольных, на свой вкус.
#цитаты_на_кенотафе
Пока все обсуждают новинку, медлительная редакция издания «Кенотаф» находится только лишь в стадии ознакомления с предыдущим нашумевшим романом. «Сочувствующий» — текст о войне и тайном агенте, который симпатизирует обеим сторонам конфликта. Своей афористичностью роман буквально настаивает на том, чтобы его разбирали на цитаты. Что мы с охотой и делаем, выбрав несколько произвольных, на свой вкус.
#цитаты_на_кенотафе
Как важно сохранять контакт с реальностью
В детстве у меня была небольшая книжка рассказов Артура Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Небольшие, лаконичные графические иллюстрации в начале каждой истории запечатлевались в памяти, а шифр из «Пляшущих человечков» вовсе остался со мной на всю жизнь. И дело было не только в том, с какой легкостью Шерлок Холмс решал все проблемы, встречавшиеся ему на пути, и как ловко он разбирался с преступниками. Через эти строчки мне словно подмигивал сам автор — умный, тонкий и ироничный человек, который предлагал с ним вместе отправиться в интеллектуальное путешествие.
Пышные усы, хитрый взгляд. Был момент, когда Конан Дойл был для меня если не кумиром, то образцом — и в том, как можно писать, и в том, как стоит обращаться с созданными писателем мирами. В «Затерянном мире» меня, кажется, больше всего восхищала именно способность автора предложить убедительный выдуманный мир, крайне похожий на наш, но дополненный чем-то желанным, но невероятным.
В фантазиях Дойла меня привлекал не только холодный ум Холмса, но и страстность бригадира Жерара, чудаковатость и самоуверенность профессора Челленджера. Мне, то ли ребенку, то ли младшему подростку, страшно хотелось быть похожими и на них, и на их создателя. Почему-то заранее казалось, что такой человек должен был быть умен, собран и очень последователен. Мне еще предстояло разочароваться.
Была середина августа, лето клонилось к закату. В мой день рождения мне подарили биографию Дойла, которую я с бешеным интересом начал читать. Мы ехали с мамой в электричке из Петербурга в пригород. Напротив нас сидел благообразный старичок в соломенной шляпе и седой бородой; такие, кажется, в основном обитают в пространстве кинематографа сталинских времен, а не пригородных электричках. Он внимательно смотрел на название книги у меня в руках; было заметно, что ему что-то хочется сказать. В конце концов он не выдержал:
— А вы же знаете, что Конан Дойл был спиритом?
Я уже знал — книгу я практически дочитал. Действительно, создатель Шерлока Холмса с конца XIX века увлекся спиритизмом и всерьез поверил в потустороннюю жизнь. Его комично дурили разные проходимцы и «медиумы» — то фотографируя его вместе с духами (на самом деле — простейший фотомонтаж, наложение кадров), то проводя спиритические сеансы. Это меня расстроило: то был один из первых опытов разочарования в кумирах.
Дед же пустился в подробные рассказы о том, что он последователь Дойла и учения индийских йогов. Из кожаного портфеля была извлечена брошюра о том, как достигнуть вечной жизни. Поблескивая очками, мужчина показывал картинки вечно молодых йогов и говорил, что он «хочет как они». В его глазах виделись отблески безумия. Он шуршал, говорил, не замолкая ни на минуту, заговаривался и вспоминал о том, как именно за десять простых действий можно обеспечить себе вечную жизнь. Конан Дойл открыл ему дверь в мир спиритизма, духов и бессмертия.
Мы добрались до нашей остановки. Мужчина напоследок еще раз окинул нас взглядом и сказал:
— Скажу вам по секрету. Вы же знаете, что в городе Лидсе в каждом подвале есть вечный двигатель?
Теперь я знаю.
А Конан Дойл для меня лично так и остался фигурой комической — потерявшей свой лоск и представший в неприглядном виде.
Нельзя очаровываться.
#люди_и_годы #сенников
В детстве у меня была небольшая книжка рассказов Артура Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Небольшие, лаконичные графические иллюстрации в начале каждой истории запечатлевались в памяти, а шифр из «Пляшущих человечков» вовсе остался со мной на всю жизнь. И дело было не только в том, с какой легкостью Шерлок Холмс решал все проблемы, встречавшиеся ему на пути, и как ловко он разбирался с преступниками. Через эти строчки мне словно подмигивал сам автор — умный, тонкий и ироничный человек, который предлагал с ним вместе отправиться в интеллектуальное путешествие.
Пышные усы, хитрый взгляд. Был момент, когда Конан Дойл был для меня если не кумиром, то образцом — и в том, как можно писать, и в том, как стоит обращаться с созданными писателем мирами. В «Затерянном мире» меня, кажется, больше всего восхищала именно способность автора предложить убедительный выдуманный мир, крайне похожий на наш, но дополненный чем-то желанным, но невероятным.
В фантазиях Дойла меня привлекал не только холодный ум Холмса, но и страстность бригадира Жерара, чудаковатость и самоуверенность профессора Челленджера. Мне, то ли ребенку, то ли младшему подростку, страшно хотелось быть похожими и на них, и на их создателя. Почему-то заранее казалось, что такой человек должен был быть умен, собран и очень последователен. Мне еще предстояло разочароваться.
Была середина августа, лето клонилось к закату. В мой день рождения мне подарили биографию Дойла, которую я с бешеным интересом начал читать. Мы ехали с мамой в электричке из Петербурга в пригород. Напротив нас сидел благообразный старичок в соломенной шляпе и седой бородой; такие, кажется, в основном обитают в пространстве кинематографа сталинских времен, а не пригородных электричках. Он внимательно смотрел на название книги у меня в руках; было заметно, что ему что-то хочется сказать. В конце концов он не выдержал:
— А вы же знаете, что Конан Дойл был спиритом?
Я уже знал — книгу я практически дочитал. Действительно, создатель Шерлока Холмса с конца XIX века увлекся спиритизмом и всерьез поверил в потустороннюю жизнь. Его комично дурили разные проходимцы и «медиумы» — то фотографируя его вместе с духами (на самом деле — простейший фотомонтаж, наложение кадров), то проводя спиритические сеансы. Это меня расстроило: то был один из первых опытов разочарования в кумирах.
Дед же пустился в подробные рассказы о том, что он последователь Дойла и учения индийских йогов. Из кожаного портфеля была извлечена брошюра о том, как достигнуть вечной жизни. Поблескивая очками, мужчина показывал картинки вечно молодых йогов и говорил, что он «хочет как они». В его глазах виделись отблески безумия. Он шуршал, говорил, не замолкая ни на минуту, заговаривался и вспоминал о том, как именно за десять простых действий можно обеспечить себе вечную жизнь. Конан Дойл открыл ему дверь в мир спиритизма, духов и бессмертия.
Мы добрались до нашей остановки. Мужчина напоследок еще раз окинул нас взглядом и сказал:
— Скажу вам по секрету. Вы же знаете, что в городе Лидсе в каждом подвале есть вечный двигатель?
Теперь я знаю.
А Конан Дойл для меня лично так и остался фигурой комической — потерявшей свой лоск и представший в неприглядном виде.
Нельзя очаровываться.
#люди_и_годы #сенников
Друзья, невозможно проигнорировать воззвание коллеги Секисова — давайте разберёмся с оккультизмом Евгения Вагановича Петросяна, тем более, это будет несложно: перечень книг, о которых был суд, доступен. Но, кажется, страшным видениям Антона (по крайней мере, этим) не суждено материализоваться: легендарный юморист, судя по всему, использовал редкую литературу исключительно для профессионального развития. Посмотрим на его коллекцию.
Например, Альберт Молль во второй половине девятнадцатого века подробно описал, как вводить подопытных в гипноз и внушать в таком состоянии различные мысли — и если вы помните сверх меры счастливые лица зрителей «Аншлага» в то непростое время, несложно заподозрить, что некоторые практики Евгений Ваганович освоил успешно;
или вот Ганс Фреймарк в начале двадцатого века написал заинтересовавший Евгения Вагановича труд «Оккультизм и сексуальность», где воспевает всяческие невоздержания и настаивает, что магия произрастает из активной и разнообразной половой жизни — кажется, здесь можно разглядеть причину развода юмориста и юмористки и больше не сомневаться в биологическом отцовстве тогда 74-летнего патриарха комедии.
Мне кажется, этот список только добавляет причин признать величие Петросяна; по крайней мере, я, недавно зарегистрировавшийся на запрещенной в России платформе настоящих профессионалов LinkedIn в поисках нескромного заработка, не без уважения (хоть и без понимания) смотрю на людей, которые не ленятся читать узкоспециализированную литературу для дальнейшего использования в своём разном ремесле; и, конечно, листать брошюрки вроде «Десять топ-советов продакт-менеджеру», чтобы хвастать этим в соцсетях, куда отстойнее, чем применять освоенные в тайне столетние учения оккультистов на практике.
На эту неделю с Петросяном покончим, но пишите в @thecenotaphbot про ваши любимые конспирологические теории, будем обсуждать.
#гафаров
Например, Альберт Молль во второй половине девятнадцатого века подробно описал, как вводить подопытных в гипноз и внушать в таком состоянии различные мысли — и если вы помните сверх меры счастливые лица зрителей «Аншлага» в то непростое время, несложно заподозрить, что некоторые практики Евгений Ваганович освоил успешно;
или вот Ганс Фреймарк в начале двадцатого века написал заинтересовавший Евгения Вагановича труд «Оккультизм и сексуальность», где воспевает всяческие невоздержания и настаивает, что магия произрастает из активной и разнообразной половой жизни — кажется, здесь можно разглядеть причину развода юмориста и юмористки и больше не сомневаться в биологическом отцовстве тогда 74-летнего патриарха комедии.
Мне кажется, этот список только добавляет причин признать величие Петросяна; по крайней мере, я, недавно зарегистрировавшийся на запрещенной в России платформе настоящих профессионалов LinkedIn в поисках нескромного заработка, не без уважения (хоть и без понимания) смотрю на людей, которые не ленятся читать узкоспециализированную литературу для дальнейшего использования в своём разном ремесле; и, конечно, листать брошюрки вроде «Десять топ-советов продакт-менеджеру», чтобы хвастать этим в соцсетях, куда отстойнее, чем применять освоенные в тайне столетние учения оккультистов на практике.
На эту неделю с Петросяном покончим, но пишите в @thecenotaphbot про ваши любимые конспирологические теории, будем обсуждать.
#гафаров
Снова пятница — и снова Егор Сенников размышляет о формах несвободы.
Любопытство — моя главная страсть. Всегда хочется проникнуть в суть вещей, узнать всё, что только возможно — и, желательно, до самого конца. Я бесконечно читал, пытаясь поймать за хвост знание, которое всё ускользало от меня. Но постоянно манило.
Меня влекло прошлое в самых разных видах. Одним из этих мерцающих образов была жизнь эмигрантов первой волны — тексты об этом я глотал с особенной страстью. Казалось, что если прочитать их достаточно много и по-настоящему вдумчиво, то сложится паззл и прошлое предстанет в подлинном виде, каким оно ещё никому не открывалось. И я погружался всё глубже.
Конечно, никакого подлинного прошлого я не открыл. А увидел множество людей, каждый из которых был по-своему травмирован бурей времени. Кто-то так и не прорвался через стадию отрицания, постоянно цепляясь за призраки ушедшего времени. Иные находили в себе силы отнестись к происходящему с иронией, продолжая писать едкие фельетоны, как будто бегство из Петербурга в Париж — мелочь, на которую и внимания обращать не стоит. Кто-то и вовсе делал вид, что эта полужизнь в ненастоящей реальности и есть единственное подлинное, что только может быть.
Я мире сонном странном метеор
Мой свет в твоих зрачках — самосознанье
Я пронесусь над льдами гор
И навсегда взорвусь изгнанье.
В общем, правды я не узнал, но зато понял другое. Несвобода от прошлого — одна из тех форм несвободы, с которой больнее всего бороться. Смотришь, смотришь. Как Георгий Иванов бродит среди теней ушедшего времени, всё силясь вернуть свои петербургские зимы — и выдумывая вместо них нечто совершенно иное. Как Бурлюк всё делает вид, что ему всё нипочем. Как Одоевцева жеманно вспоминает о Гумилёве и Рождестве на берегах Невы. Толпятся в дверях, но не могут перейти порога.
В набоковском «Пнине» одна из лучших глав показывает нелепого профессора, который вдруг оказывается в кругу русских эмигрантов, где ему не надо ни перед кем притворяться — и он становится сам собой. И в этом было столько правды, сколько и горечи о невозможности найти покой.
Лишь у немногих получалось найти интонацию, которая дарила успокоение. Например, у Антонина Ладинского в «Архангельске»:
В плену у льдов стеклянных,
С десятком фонарей —
Архангельск деревянных
Бревенчатых церквей,
Полночный мир сугробов,
Мехов и тучных рыб,
Большой любви до гроба
Средь айсберговых глыб.
Впрочем, Ладинский смог со своим прошлым разобраться: через полтора десятилетия после этого стихотворения он нашёл путь домой.
#сенников
Любопытство — моя главная страсть. Всегда хочется проникнуть в суть вещей, узнать всё, что только возможно — и, желательно, до самого конца. Я бесконечно читал, пытаясь поймать за хвост знание, которое всё ускользало от меня. Но постоянно манило.
Меня влекло прошлое в самых разных видах. Одним из этих мерцающих образов была жизнь эмигрантов первой волны — тексты об этом я глотал с особенной страстью. Казалось, что если прочитать их достаточно много и по-настоящему вдумчиво, то сложится паззл и прошлое предстанет в подлинном виде, каким оно ещё никому не открывалось. И я погружался всё глубже.
Конечно, никакого подлинного прошлого я не открыл. А увидел множество людей, каждый из которых был по-своему травмирован бурей времени. Кто-то так и не прорвался через стадию отрицания, постоянно цепляясь за призраки ушедшего времени. Иные находили в себе силы отнестись к происходящему с иронией, продолжая писать едкие фельетоны, как будто бегство из Петербурга в Париж — мелочь, на которую и внимания обращать не стоит. Кто-то и вовсе делал вид, что эта полужизнь в ненастоящей реальности и есть единственное подлинное, что только может быть.
Я мире сонном странном метеор
Мой свет в твоих зрачках — самосознанье
Я пронесусь над льдами гор
И навсегда взорвусь изгнанье.
В общем, правды я не узнал, но зато понял другое. Несвобода от прошлого — одна из тех форм несвободы, с которой больнее всего бороться. Смотришь, смотришь. Как Георгий Иванов бродит среди теней ушедшего времени, всё силясь вернуть свои петербургские зимы — и выдумывая вместо них нечто совершенно иное. Как Бурлюк всё делает вид, что ему всё нипочем. Как Одоевцева жеманно вспоминает о Гумилёве и Рождестве на берегах Невы. Толпятся в дверях, но не могут перейти порога.
В набоковском «Пнине» одна из лучших глав показывает нелепого профессора, который вдруг оказывается в кругу русских эмигрантов, где ему не надо ни перед кем притворяться — и он становится сам собой. И в этом было столько правды, сколько и горечи о невозможности найти покой.
Лишь у немногих получалось найти интонацию, которая дарила успокоение. Например, у Антонина Ладинского в «Архангельске»:
В плену у льдов стеклянных,
С десятком фонарей —
Архангельск деревянных
Бревенчатых церквей,
Полночный мир сугробов,
Мехов и тучных рыб,
Большой любви до гроба
Средь айсберговых глыб.
Впрочем, Ладинский смог со своим прошлым разобраться: через полтора десятилетия после этого стихотворения он нашёл путь домой.
#сенников
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.
Сегодня — одни из последних строчек Осипа Мандельштама, прочитанные в пересыльной тюрьме.
#последние_слова
Сегодня — одни из последних строчек Осипа Мандельштама, прочитанные в пересыльной тюрьме.
#последние_слова
Друзья, сегодня с нами художница Алиса Горшенина (Alice Hualice) — вспоминает про гигантские символы, голодные образы и стигматизацию кудрявых людей в Нижнем Тагиле. Бонусом — рецепт деревенского десерта конца девяностых.
https://telegra.ph/Reklamnaya-pauza-s-Alisoj-Gorsheninoj-09-23
#рекламная_пауза
https://telegra.ph/Reklamnaya-pauza-s-Alisoj-Gorsheninoj-09-23
#рекламная_пауза
Telegraph
Рекламная пауза с Алисой Горшениной
Сначала подумала, что я вообще ничего не помню, но потом как будто бы распаковались какие-то воспоминания. И теперь у меня в голове старик из чая «Беседа», пивовар Иван Таранов и пиво «ПИТ», «Шок — это по-нашему» и прочее. Чем больше я об этом думаю, тем…
Forwarded from Книжный магазин «Фаланстер»
Есть такой книжный дистрибьютор «Медленные книги». Благодаря им книги независимых издательств попадают в книжные магазины по всей России. Они — та артерия, без которой тиражи, напечатанные в центральной части России, попадали бы во Владивосток, на Сахалин и даже в Красноярск в гораздо меньшем объеме, а некоторые не попадали бы вовсе. Ozon, Читай-город — книги на этих платформах оказываются также при их участии. Коллектив «Медленных книг» не так велик, но каждый человек там фанат своего дела и они работают вместе много лет. Они практически семья.
И в этой семье случилось несчастье — один из членов коллектива, Елена, сейчас борется с онкологическим заболеванием. Независимое книжное сообщество в России не очень велико и в основном не про деньги. Но тем крепче наша связь и вы, читатели, являетесь ее фундаментом.
Пожалуйста, если у вас есть возможность помочь Лене, то это можно сделать, перечислив любую посильную сумму по номеру телефона — 8-985-148-54-64 (Вероника К.) или сделав репост этого призыва о помощи.
И в этой семье случилось несчастье — один из членов коллектива, Елена, сейчас борется с онкологическим заболеванием. Независимое книжное сообщество в России не очень велико и в основном не про деньги. Но тем крепче наша связь и вы, читатели, являетесь ее фундаментом.
Пожалуйста, если у вас есть возможность помочь Лене, то это можно сделать, перечислив любую посильную сумму по номеру телефона — 8-985-148-54-64 (Вероника К.) или сделав репост этого призыва о помощи.
В отрочестве мой литературный канон формировали литературные тома «Энциклопедии для детей» издательства «Аванта+». Вообще, я убеждён, что влияние той канувшей в Лету книжной серии на умы людей моего поколения ещё ждёт своего вдумчивого и внимательного исследователя.
Там в статье про литературу советского самиздата я прочитал стихотворение Юрия Кублановского:
Мне снилось золото Великого Ивана,
Цветастые шипы Блаженного корана,
большая скорлупа баженовских лепнин —
все сорок сороков личин!
И отражение в воде берестяное,
лучи из дымных облаков,
Зарядье красное, имбирно-костяное,
вся зелень веток и холмов.
Да разве что изгладится мгновенно?
Да разве позабыть?
Мы будем умирать свободно … постепенно …
И всё любить.
Я ещё ни разу не бывал в Москве и не думал, что проживу в ней шестнадцать лет. Не знал я и того, что у стихотворения есть эпиграф из Евгения Баратынского: «Меж люлькою и гробом спит Москва». Стихотворение сопровождалось комментарием великого Солженицына, который в то время навсегда становился моим любимым писателем: «Поэзии Кублановского свойственны упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, интимная сроднённость с историей и неуходящее ощущение Бога над нами».
И это всё меня мгновенно пронзило. В этом было и чудо восприятия поэзии, и чудо понимания и узнавания, что кто-то до тебя уже выразил нечто, что ты ни в четырнадцать, ни в тридцать пять лет выразить не сможешь, но знаешь, что именно это и есть в мире и что ничего важнее этого нет. Удивительное состояние.
Это стихотворение открывает парижский, начала восьмидесятых годов сборник Кублановского «С последним солнцем» с послесловием Иосифа Бродского. Оно же открывает и первую часть сборника с очень понятным эмигрантским названием «Памяти Москвы».
И это всё сродни подлинному мистическому переживанию. Быть может, тогда в отрочестве мне в руки упал текст, к которому моя дальнейшая жизнь — дешифровка.
Я до сих пор читаю стихи ради таких переживаний, которые так и не смог внятно передать в этом посте.
#простаков
Там в статье про литературу советского самиздата я прочитал стихотворение Юрия Кублановского:
Мне снилось золото Великого Ивана,
Цветастые шипы Блаженного корана,
большая скорлупа баженовских лепнин —
все сорок сороков личин!
И отражение в воде берестяное,
лучи из дымных облаков,
Зарядье красное, имбирно-костяное,
вся зелень веток и холмов.
Да разве что изгладится мгновенно?
Да разве позабыть?
Мы будем умирать свободно … постепенно …
И всё любить.
Я ещё ни разу не бывал в Москве и не думал, что проживу в ней шестнадцать лет. Не знал я и того, что у стихотворения есть эпиграф из Евгения Баратынского: «Меж люлькою и гробом спит Москва». Стихотворение сопровождалось комментарием великого Солженицына, который в то время навсегда становился моим любимым писателем: «Поэзии Кублановского свойственны упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, интимная сроднённость с историей и неуходящее ощущение Бога над нами».
И это всё меня мгновенно пронзило. В этом было и чудо восприятия поэзии, и чудо понимания и узнавания, что кто-то до тебя уже выразил нечто, что ты ни в четырнадцать, ни в тридцать пять лет выразить не сможешь, но знаешь, что именно это и есть в мире и что ничего важнее этого нет. Удивительное состояние.
Это стихотворение открывает парижский, начала восьмидесятых годов сборник Кублановского «С последним солнцем» с послесловием Иосифа Бродского. Оно же открывает и первую часть сборника с очень понятным эмигрантским названием «Памяти Москвы».
И это всё сродни подлинному мистическому переживанию. Быть может, тогда в отрочестве мне в руки упал текст, к которому моя дальнейшая жизнь — дешифровка.
Я до сих пор читаю стихи ради таких переживаний, которые так и не смог внятно передать в этом посте.
#простаков
Сергей Простаков вспоминает small media середины 2010-х и называет лучшее из них.
Когда мы запускали «Кенотаф», я на этот процесс смотрел почти что с отвращением: опять small media, брр. Но всё-таки продолжил им заниматься — другого способа преодолеть состояние, которое описал ленинградский поэт Алик Ривин: «Трупы справа, трупы слева, сверху ворон, снизу я», мне найти не получилось. Другие участники «Кенотафа», возможно, когда-нибудь расскажут свою версию событий и свои мотивации.
Поэтому сейчас о small media. Дело было в 2015 году. Я уже рассказывал здесь, как мы с Сергеем Карповым в то время занялись созданием проекта «Последние 30» о постсоветской истории. Тогда в российском медийном пространстве было странное время. Погромом «старой “Ленты”», а затем и «Русской планеты», к которой мы с Карповым имели отношение, как тогда казалось, закончились «звенья грёбаной цепи». Помните, был такой журналистский мем, за которым скрывалось наступление государства на интернет-журналистику после Болотной? Вот из тех апокалиптических ощущений мы с Карповым решили делать свой проект. Если нам не отлили колокол, значит, здесь время колокольчиков.
В тот момент нам показалось, что окружающие нас ровесники в медиа думают точно так же: стали появляться проекты в Москве и в регионах, которые делались ради того, чтобы делать медиа. Виктор Вилисов, который тогда делал проект The Slump, дал нам словосочетание small media — дескать, сейчас в Америке все делают сайты на коленке, вот, экспортируем термин.
Некоторое время мы с Карповым проносились с ним. Главный итог того форса — были написаны несколько студенческих работ, для которых мы с Серёгой давали интервью.
Но вообще, сейчас, когда все стали small media, мне хотелось бы, чтобы кто-то свёл воедино историю их в середине десятых. Чтобы рассказали и про «Последние 30», и про The Slump, и про «Улей», и про «медиа-отбросы», про «Хлеб», про «Русскую Эболу», про взлёт и падение «Мамихлапинатаны», про то, что это вообще всё было, и было ли? Мы вообще думали тогда по глупости, что до нас не существовало термина DIY-журналистка и самиздат, что мы изобретаем нечто новое.
Что же осталось от того времени? Я легко отвечаю на этот вопрос без лишнего пафоса. Остался проект moloko plus Павла Никулина и его товарищей. Он раньше других понял, что медиа в России, даже small, в десятые нужно строить по правилам сообщества. Дорога эта была выстелена и конфликтами, и скандалами, и провалами, и необходимостью раз за разом себя перепридумывать. Но moloko есть, а остальных нет. Потому что там ребята тихо, исподволь гнались не за хайпом, а за уважением читателей.
Для меня и сейчас small media — не самоцель, а единственный способ не потеряться. Но если выносить для себя что-то из того времени, то как раз урок выживания moloko plus: это всегда игра в долгую и только ради сообщества читателей.
На moloko plus подпишитесь тут: https://t.me/molokonews
#друзья_кенотафа #простаков
Когда мы запускали «Кенотаф», я на этот процесс смотрел почти что с отвращением: опять small media, брр. Но всё-таки продолжил им заниматься — другого способа преодолеть состояние, которое описал ленинградский поэт Алик Ривин: «Трупы справа, трупы слева, сверху ворон, снизу я», мне найти не получилось. Другие участники «Кенотафа», возможно, когда-нибудь расскажут свою версию событий и свои мотивации.
Поэтому сейчас о small media. Дело было в 2015 году. Я уже рассказывал здесь, как мы с Сергеем Карповым в то время занялись созданием проекта «Последние 30» о постсоветской истории. Тогда в российском медийном пространстве было странное время. Погромом «старой “Ленты”», а затем и «Русской планеты», к которой мы с Карповым имели отношение, как тогда казалось, закончились «звенья грёбаной цепи». Помните, был такой журналистский мем, за которым скрывалось наступление государства на интернет-журналистику после Болотной? Вот из тех апокалиптических ощущений мы с Карповым решили делать свой проект. Если нам не отлили колокол, значит, здесь время колокольчиков.
В тот момент нам показалось, что окружающие нас ровесники в медиа думают точно так же: стали появляться проекты в Москве и в регионах, которые делались ради того, чтобы делать медиа. Виктор Вилисов, который тогда делал проект The Slump, дал нам словосочетание small media — дескать, сейчас в Америке все делают сайты на коленке, вот, экспортируем термин.
Некоторое время мы с Карповым проносились с ним. Главный итог того форса — были написаны несколько студенческих работ, для которых мы с Серёгой давали интервью.
Но вообще, сейчас, когда все стали small media, мне хотелось бы, чтобы кто-то свёл воедино историю их в середине десятых. Чтобы рассказали и про «Последние 30», и про The Slump, и про «Улей», и про «медиа-отбросы», про «Хлеб», про «Русскую Эболу», про взлёт и падение «Мамихлапинатаны», про то, что это вообще всё было, и было ли? Мы вообще думали тогда по глупости, что до нас не существовало термина DIY-журналистка и самиздат, что мы изобретаем нечто новое.
Что же осталось от того времени? Я легко отвечаю на этот вопрос без лишнего пафоса. Остался проект moloko plus Павла Никулина и его товарищей. Он раньше других понял, что медиа в России, даже small, в десятые нужно строить по правилам сообщества. Дорога эта была выстелена и конфликтами, и скандалами, и провалами, и необходимостью раз за разом себя перепридумывать. Но moloko есть, а остальных нет. Потому что там ребята тихо, исподволь гнались не за хайпом, а за уважением читателей.
Для меня и сейчас small media — не самоцель, а единственный способ не потеряться. Но если выносить для себя что-то из того времени, то как раз урок выживания moloko plus: это всегда игра в долгую и только ради сообщества читателей.
На moloko plus подпишитесь тут: https://t.me/molokonews
#друзья_кенотафа #простаков
Interpol — Turn On The Bright Lights (2002) 5/5
В нулевые родилось словосочетание «ревайвл пост-панка», а заодно любую группу, которая начинала играть гитарный рок без перегруза, записывали в «спасители рок-н-ролла». В России в западные мессианские ожидания вдавались мало, поэтому эту музыку называли попросту «инди-рок» — какие лейблы занимались её выпуском, стало плевать во времена появления раздела «аудиозаписи» в ВК.
В той музыке, с которой мы знакомились на народном стриминге Павла Дурова и по лайнапам зачинавшегося «Пикника Афиши», у каждого были свои любимчики. Для кого-то — Franz Ferdinand, для кого-то — The Strokes, для кого-то — Arctic Monkeys, для кого-то — даже The Kooks.
Для меня и ещё для очень многих здесь вне конкуренции оказались американцы, а точнее, нью-йоркцы, Interpol.
В 2009 году я выучил слово «пост-панк», но пришёл к нему со стороны британской классики Joy Division/New Order. Учился я тогда на факультете политологии в НИУ ВШЭ, там познакомился с первокурсником Егором. На мой пароль «пост-панк» он отозвался неожиданно: Interpol. Был московский сентябрь.
Их дебютный альбом — это мой собственный лучший альбом всех времён и народов; музыка, которую я возьму на необитаемый остров, которую включаю в любой непонятной ситуации.
Родословную этих томительных песен о мучительной влюблённости и расставании возводят к британским группам 1980-х. Но терабайты прослушанного затем пост-панка мне сказали: нет, Interpol при всех своих источниках вдохновения — явление вполне самостоятельное. Когда в канун Болотной и консервативного поворота зазвучала «новая русская волна», те группы хорошим тоном было сравнивать именно с Interpol, что много говорит о влиянии их музыки на нашу сцену в те времена.
Прошло много лет, и я не слушаю почти ничего из перечисленного, но стоит начаться осени в любом городе планеты, и тогда в тысячный раз: surprise, sometimes, will come around…
Что ещё слушать у Interpol:
Antics (2002) — 4,5/5
Our Love To Admire (2007) — 4/5
Marauder (2018) — 4/5
#альбомы_кенотафа #простаков
В нулевые родилось словосочетание «ревайвл пост-панка», а заодно любую группу, которая начинала играть гитарный рок без перегруза, записывали в «спасители рок-н-ролла». В России в западные мессианские ожидания вдавались мало, поэтому эту музыку называли попросту «инди-рок» — какие лейблы занимались её выпуском, стало плевать во времена появления раздела «аудиозаписи» в ВК.
В той музыке, с которой мы знакомились на народном стриминге Павла Дурова и по лайнапам зачинавшегося «Пикника Афиши», у каждого были свои любимчики. Для кого-то — Franz Ferdinand, для кого-то — The Strokes, для кого-то — Arctic Monkeys, для кого-то — даже The Kooks.
Для меня и ещё для очень многих здесь вне конкуренции оказались американцы, а точнее, нью-йоркцы, Interpol.
В 2009 году я выучил слово «пост-панк», но пришёл к нему со стороны британской классики Joy Division/New Order. Учился я тогда на факультете политологии в НИУ ВШЭ, там познакомился с первокурсником Егором. На мой пароль «пост-панк» он отозвался неожиданно: Interpol. Был московский сентябрь.
Их дебютный альбом — это мой собственный лучший альбом всех времён и народов; музыка, которую я возьму на необитаемый остров, которую включаю в любой непонятной ситуации.
Родословную этих томительных песен о мучительной влюблённости и расставании возводят к британским группам 1980-х. Но терабайты прослушанного затем пост-панка мне сказали: нет, Interpol при всех своих источниках вдохновения — явление вполне самостоятельное. Когда в канун Болотной и консервативного поворота зазвучала «новая русская волна», те группы хорошим тоном было сравнивать именно с Interpol, что много говорит о влиянии их музыки на нашу сцену в те времена.
Прошло много лет, и я не слушаю почти ничего из перечисленного, но стоит начаться осени в любом городе планеты, и тогда в тысячный раз: surprise, sometimes, will come around…
Что ещё слушать у Interpol:
Antics (2002) — 4,5/5
Our Love To Admire (2007) — 4/5
Marauder (2018) — 4/5
#альбомы_кенотафа #простаков
Второй текст цикла путевых очерков Антона Секисова — о Сергиевом Посаде и найденной там Руси, законсервированной во времени.
https://telegra.ph/Rus-v-konservnoj-banke-Puteshestvie-v-Sergiev-Posad-09-26
#дорожное_приключение #секисов
https://telegra.ph/Rus-v-konservnoj-banke-Puteshestvie-v-Sergiev-Posad-09-26
#дорожное_приключение #секисов
Telegraph
Русь в консервной банке. Путешествие в Сергиев Посад
Мой любимейший городок, из тех, где я бы хотел со временем поселиться, — это Сергиев Посад. Не из-за Лавры, конечно, хотя отчасти и из-за нее. Как сказала Тэффи Мережковскому: «Вас, как настоящего беса, все тянет поюлить возле святых», — вот так и меня тянет. …
Ещё одно измышление Руслана Гафарова на незаявленную им тему «Город и его обитатели»
Друзья, сложно сказать, с какого момента и за что именно я не люблю урбанистов, но давайте примем это как факт. Сегодня ещё одна городская история.
Я уже полтора года живу не в России и ещё через месяц наконец стану более-менее легальным жителем другой страны с соответствующей бумажкой, а все предыдущие 27 лет жизни я прожил в Подмосковье и Москве. Но давайте перенесёмся ко мне в Варшаву: тут тоже есть сталинская высотка, которых в Москве семь штук (и восьмая усмановская — гаже всех), я наверняка неточно запомнил, что мой друг-искусствовед (скорее всего, пьяный) называл их «сталинские хуи». Недавно я сидел в баре с новой знакомой, которая говорила со мной первый час по-английски, чтобы затем оказаться рождённой в северном Казахстане жительницей Калининграда с тем же документальным нюансом в виде красного паспорта; и в ответ на её вопрос, что я думаю про высотку в центре Варшавы — а местные в очередной раз обсуждают её снос — я употребил выражение stalin’s dick и подумал, что очень странно оно звучит, наверняка неточно запомнил.
И сослался на статью моего любимого урбаниста Григория Ревзина, я даже как-то слушал его истории про Новый Арбат в штаб-квартире на третьем этаже рюмочной, где недавно читал стихи Улюкаев — удивительный таймлайн! Это одна из любимых моих статей, впрочем, я её читал последний раз лет десять назад, найти её сейчас не получилось (то, что гуглится на сайте Ъ, написано в 2014, а ей на пару лет больше), но поверьте на слово; и написана она не гениально, но мысль её тогда, как любят говорить соавторы «Кенотафа», сформировала меня как личность. Статья была про памятник Петру на Красном Октябре работы Церетели, и Ревзин, со времён ельцинских выборов («выборов», как написали бы некоторые «коллеги») противник Лужкова и его любимого архитектора — далее, конечно, один из главных выгодоприобретателей взаимодействия Собянина с моими нелюбимыми урбанистами «Стрелки» на том же Октябре, — приходит в конце к неожиданному выводу: мол, памятник, конечно, неуклюжее говно, плююсь в него уже пятнадцать лет, но какой-то он уже наш, родной, давайте оставим.
Теперь сложно вспомнить, к чему урбанистический мастодонт отработал по грузинскому зодчему в коммерсантовском «Уикенде», помню, тогда был такой наверняка искусственный повод, якобы Петра хотели снять сразу после Лужкова, причём автором этой идеи обозначился первый и последний мэрский зам Ресин — должность под него была учреждена и из-под него уже Собяниным упразднена. Мэры других городов даже начали предлагать свои гавани под голландца.
Вот это всё я не слишком уклюже по-английски пересказал новой знакомой с тем посылом, что с Ревзиным в целом согласен, и высотку вы (то есть они) не трогайте уже. Тем более, в ней удачно разместились кинотеатры и бары, в одном из которых мы с другом-искусствоведом минувшим летом напились с приключениями.
А потом шёл домой и думал, что эта логика ведёт к каким-то неприятным общественно-политическим параллелям. Может, лучше и снести нахер! Такая сегодня незавершённая мысль про урбанизм, друзья…
#гафаров
Друзья, сложно сказать, с какого момента и за что именно я не люблю урбанистов, но давайте примем это как факт. Сегодня ещё одна городская история.
Я уже полтора года живу не в России и ещё через месяц наконец стану более-менее легальным жителем другой страны с соответствующей бумажкой, а все предыдущие 27 лет жизни я прожил в Подмосковье и Москве. Но давайте перенесёмся ко мне в Варшаву: тут тоже есть сталинская высотка, которых в Москве семь штук (и восьмая усмановская — гаже всех), я наверняка неточно запомнил, что мой друг-искусствовед (скорее всего, пьяный) называл их «сталинские хуи». Недавно я сидел в баре с новой знакомой, которая говорила со мной первый час по-английски, чтобы затем оказаться рождённой в северном Казахстане жительницей Калининграда с тем же документальным нюансом в виде красного паспорта; и в ответ на её вопрос, что я думаю про высотку в центре Варшавы — а местные в очередной раз обсуждают её снос — я употребил выражение stalin’s dick и подумал, что очень странно оно звучит, наверняка неточно запомнил.
И сослался на статью моего любимого урбаниста Григория Ревзина, я даже как-то слушал его истории про Новый Арбат в штаб-квартире на третьем этаже рюмочной, где недавно читал стихи Улюкаев — удивительный таймлайн! Это одна из любимых моих статей, впрочем, я её читал последний раз лет десять назад, найти её сейчас не получилось (то, что гуглится на сайте Ъ, написано в 2014, а ей на пару лет больше), но поверьте на слово; и написана она не гениально, но мысль её тогда, как любят говорить соавторы «Кенотафа», сформировала меня как личность. Статья была про памятник Петру на Красном Октябре работы Церетели, и Ревзин, со времён ельцинских выборов («выборов», как написали бы некоторые «коллеги») противник Лужкова и его любимого архитектора — далее, конечно, один из главных выгодоприобретателей взаимодействия Собянина с моими нелюбимыми урбанистами «Стрелки» на том же Октябре, — приходит в конце к неожиданному выводу: мол, памятник, конечно, неуклюжее говно, плююсь в него уже пятнадцать лет, но какой-то он уже наш, родной, давайте оставим.
Теперь сложно вспомнить, к чему урбанистический мастодонт отработал по грузинскому зодчему в коммерсантовском «Уикенде», помню, тогда был такой наверняка искусственный повод, якобы Петра хотели снять сразу после Лужкова, причём автором этой идеи обозначился первый и последний мэрский зам Ресин — должность под него была учреждена и из-под него уже Собяниным упразднена. Мэры других городов даже начали предлагать свои гавани под голландца.
Вот это всё я не слишком уклюже по-английски пересказал новой знакомой с тем посылом, что с Ревзиным в целом согласен, и высотку вы (то есть они) не трогайте уже. Тем более, в ней удачно разместились кинотеатры и бары, в одном из которых мы с другом-искусствоведом минувшим летом напились с приключениями.
А потом шёл домой и думал, что эта логика ведёт к каким-то неприятным общественно-политическим параллелям. Может, лучше и снести нахер! Такая сегодня незавершённая мысль про урбанизм, друзья…
#гафаров
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Трюкач
В белградском троллейбусе этим летом увидел рекламу фестиваля джазовой музыки в городе Ниш. На афише были указаны артисты, и среди них в уголке скромно примостился кумир моей юности — Tricky. На фотографии он смотрел куда-то вдаль, будто задумавшись о том, какие пируэты проделала его карьера.
Прокуренный зал «Главклуба» на Кременчугской. Сейчас этого клуба уже нет, тот вечер остался только в моей памяти. Пиво на баре отвратительное, но ничего другого, кроме бутылки минералки, у меня нет. Душно. «Возьми мне еще пива и виски!» — кричит мне в ухо друг.
Again, we go 'round and round
I’ll get the drinks
I guess it’s always my round
Это уже не друг — это со сцены хрипит и тает Tricky, обладатель удивительно хриплого и чарующего голоса, мастер шаманских движений и танцев. Я в восторге — я впервые на его концерте, переслушал все его записи не по одному разу. Мне даже не верится, что он живой. В его пластике есть что-то звериное и одурманивающее.
Сначала в моей жизни появилась группа Red Snapper — выпендрежные британцы, смешивающие электронику с акустическими инструментами; с их записями меня познакомила мама. А дальше для меня открылся мир трип-хопа: Massive Attack (так фанател, что даже перевел на русскую википедию статью про Роберта дель Наю), Morcheeba, Portishead, Wild Bunch, Laika, Recoil… Словом, далее — со всеми остановками.
Я мог разрыдаться от голоса Бет Гиббонс (да и сейчас могу). Мог уйти в транс под Mezzanine. Шутил, что Underwater Love — это идеальная композиция для фоновой музыки в торговом центре. Мрачно пританцовывал на перроне, ожидая электричку и слушая Breakbeat Era. Но никто не завораживал и не гипнотизировал меня сильнее, чем Tricky.
В то время он мне казался удивительным символом сексуальности как идеи. Он каким-то удивительным образом оплетал тебя своим голосом, приглашал пуститься с ним в танец, следить за его движениями. Низкие басы и его шаманский, искаженный голос, ухмылка на лице и фантастическая уверенность в том, как же он крут. Ну как в него можно было не влюбиться? Tricky — и тогда, и сейчас — был для меня удивительным примером того, как можно жить и творить легко, но оставаться серьезным, источать флюиды сексуальности, но не угрозы, быть настоящим — и, в то же время, выдуманным.
На сцене танцевал Tricky, мигавшие прожекторы ловили его движения, подсвечивали — и погружали в темноту. Из-за этого казалось, что перед тобой какая-то странная инсталляция, изображающая идеального человека в движении. Человека, который что-то очень важное понял — и про тебя, и про музыку, и про жизнь.
Человека, который знает. Который, как бы ни шла его карьера, останется подлинным — и даже на разрисованной граффити афише в белградском троллейбусе будет выглядеть круто.
What a fucking game
I hate this fucking pain
What a fucking game
I hate this fucking pain
#люди_и_годы #сенников
Трюкач
В белградском троллейбусе этим летом увидел рекламу фестиваля джазовой музыки в городе Ниш. На афише были указаны артисты, и среди них в уголке скромно примостился кумир моей юности — Tricky. На фотографии он смотрел куда-то вдаль, будто задумавшись о том, какие пируэты проделала его карьера.
Прокуренный зал «Главклуба» на Кременчугской. Сейчас этого клуба уже нет, тот вечер остался только в моей памяти. Пиво на баре отвратительное, но ничего другого, кроме бутылки минералки, у меня нет. Душно. «Возьми мне еще пива и виски!» — кричит мне в ухо друг.
Again, we go 'round and round
I’ll get the drinks
I guess it’s always my round
Это уже не друг — это со сцены хрипит и тает Tricky, обладатель удивительно хриплого и чарующего голоса, мастер шаманских движений и танцев. Я в восторге — я впервые на его концерте, переслушал все его записи не по одному разу. Мне даже не верится, что он живой. В его пластике есть что-то звериное и одурманивающее.
Сначала в моей жизни появилась группа Red Snapper — выпендрежные британцы, смешивающие электронику с акустическими инструментами; с их записями меня познакомила мама. А дальше для меня открылся мир трип-хопа: Massive Attack (так фанател, что даже перевел на русскую википедию статью про Роберта дель Наю), Morcheeba, Portishead, Wild Bunch, Laika, Recoil… Словом, далее — со всеми остановками.
Я мог разрыдаться от голоса Бет Гиббонс (да и сейчас могу). Мог уйти в транс под Mezzanine. Шутил, что Underwater Love — это идеальная композиция для фоновой музыки в торговом центре. Мрачно пританцовывал на перроне, ожидая электричку и слушая Breakbeat Era. Но никто не завораживал и не гипнотизировал меня сильнее, чем Tricky.
В то время он мне казался удивительным символом сексуальности как идеи. Он каким-то удивительным образом оплетал тебя своим голосом, приглашал пуститься с ним в танец, следить за его движениями. Низкие басы и его шаманский, искаженный голос, ухмылка на лице и фантастическая уверенность в том, как же он крут. Ну как в него можно было не влюбиться? Tricky — и тогда, и сейчас — был для меня удивительным примером того, как можно жить и творить легко, но оставаться серьезным, источать флюиды сексуальности, но не угрозы, быть настоящим — и, в то же время, выдуманным.
На сцене танцевал Tricky, мигавшие прожекторы ловили его движения, подсвечивали — и погружали в темноту. Из-за этого казалось, что перед тобой какая-то странная инсталляция, изображающая идеального человека в движении. Человека, который что-то очень важное понял — и про тебя, и про музыку, и про жизнь.
Человека, который знает. Который, как бы ни шла его карьера, останется подлинным — и даже на разрисованной граффити афише в белградском троллейбусе будет выглядеть круто.
What a fucking game
I hate this fucking pain
What a fucking game
I hate this fucking pain
#люди_и_годы #сенников