Нахожусь в расстроенных чувствах после вчерашней дискуссии с редакторами киноизданий в Порядке слов. Не только потому, что не вполне справилась с ее модерацией (не смогла ни прервать слишком пространные реплики, ведущие в никуда, ни сформулировать вопросы настолько конкретно и четко, чтоб у разговора просто не было шансов потерять форму), но и от смысла высказанного, от одного лейтмотива встречи. Хочу поделиться — пусть это будет своеобразным постскриптумом, репликой, на которую не хватило времени.

Меня задели нежелание и неготовность говорить о журнале как о реальном или потенциальном сообществе, создающем для редакции, авторов и читателей поле мысли и чувства с определенным характером. Кто-то признался в тотальной разочарованности кино; кто-то — что совсем не интересуется читателями, кто-то — что пугается слова единомышленник. Многие — в том, что никакой редакторской политики / миссии / позиции / концепции / вкуса / представлений о кино / оптики у их изданий нет, да как будто и не надо. Пусть отдельные авторы (общие, правда, на все издания) пишут, о чем и как хотят, соблюдая лишь самые абстрактные критерии качества. Да и вообще — некоторые журналы могут существовать как сборник статей, а некоторые редакции, видимо, объединяться на базе совместного распития кофе.

При всех бесспорных симпатиях к отдельным людям мне критически обидно за такие низкие ставки относительно существования киножурналов. Тем более, едва ли они всегда были нормой. Вспоминали, например, Cahier du Cinema — как это культовое издание в лучшие свои годы изобретало собственные политики, разрабатывало эстетические и политические концепции и готово было отстаивать их как внутри редакции, так и перед напором идейных оппонентов со стороны. Да и незачем уходить так далеко: в конце 1980-х годов у нас родились Сеанс и Киноведческие записки — журналы-манифесты, вестники нового, которые открыто, с бесстыдным напором формулировали, с кем им не по пути, в пику кому они создаются, кого ни в жизнь не примут в авторы, какое кино привечают, какое не переносят, а мимо какого сознательно пройдут. Словом, у них было лицо — и миссия, которой они не стеснялись.

Долгое время на этот действительно ярчайший для отечественной кинопублицистики период оборачивались с тоской, как на уникальный, и говорили: это, мол, гений времени — слишком оно оказалось волнующим, с вызовами, на которые невозможно было не отвечать. Это противопоставление стало особенно ходовым в 2000-е и 2010-е годы — в эпоху, своим фасадным благополучием располагающую к ленце и инертности. Хотя и там отсутствие больших целей и тогда едва ли считалось нормой — скорее, тревожным симптомом. В замечательном тексте эти настроения в кинокритической среде зафиксировал и описал Михаил Ратгауз:

Когда мы говорим теперь об усталости профессии мы, конечно, должны признать, что у нее нет на сегодня ни осознанной общей цели, ни пространства борьбы. Дело не только в том, что критика не хотят слышать. Дело в том, что он не понимает, зачем ему говорить.

Изданиям (людям, которые их создают и поддерживают их жизнь) отвечать на этот вопрос нужно в первую очередь — потому что, в отличие от человека, который всегда больше своей работы, их существование без профессиональной и(ли) гуманитарной осмысленности, без идеи, без миссии очень и очень сомнительно. Особенно в наше время, все перетряхнувшее и явно создавшее запрос на сложные разговоры — пусть даже эзоповым языком. Чтобы хотеть опубликоваться в журнале или читать журнал, нужно иметь в виду конкретный журнал, различать его характер. Чтобы характер был, нужны люди, готовые его создавать и отстаивать.

Но есть тревожное ощущение, что претензии на большой нарратив, на наличие ярко артикулируемой позиции, строгой селекции, выраженной политики, четкой оптики — воспринимается как нечто неуместное, слишком будто бы настырное, подавляющее, недружелюбное. И я, возможно, только вчера поняла, насколько в самом деле мне чужд такой подход. Потому что призыв делать всё, что угодно, писать в любой журнал, о чем хочешь, на деле обнажает не свободу, а равнодушие.