Государство-РФ никогда не уважало ничью идентичность, даже собственную. Так почему символы этого государства должны уважать его подданные, хоть нынешние, хоть бывшие?

Вот именно.

Новости культурной жизни Сербии.

Чудны дела твои, Господи... 🦢

Читаю Генри Миллера. Не сказать чтобы подобная литература меня впечатляла, но пишет дядька забористо, этого не отнять. Склонностью к неуемным эпатажным метафорам чем-то напоминает Маяковского:

Перехожу сквер Фюрстенберга. Сейчас, в полдень, он другой, не такой, как ночью, несколько дней назад. Тогда он был пуст, печален, точно кладбище. Посреди сквера - четыре дерева, но почки еще не распустились. Это интеллектуальные деревья, взращенные булыжниками. Вроде стихов Т. С. Элиота. Если бы Мари Лорансен привела сюда своих лесбиянок, это было бы для них самым подходящим местом. Бесплодное, бесполое место, засохшее, как сердце Бориса.
-
Можно ли болтаться весь день по улицам с пустым желудком, а иногда и с эрекцией? Это одна из тех тайн, которые легко объясняют так называемые анатомы души. В послеполуденный час, в воскресенье, когда пролетариат в состоянии тупого безразличия захватывает улицы, некоторые из них напоминают продольно рассеченные детородные органы, пораженные шанкром. И как раз эти улицы особенно притягивают к себе. Например, Сен-Дени или Фобур-дю-Тампль. Помню, в прежние времена в Нью-Йорке, около Юнион-Сквер или в районе босяцкой Бауэри, меня всегда привлекали десятицентовые кунсткамеры, где в окнах были выставлены гипсовые слепки различных органов, изъеденных венерическими болезнями. Город точно огромный заразный больной, разбросавшийся на постели. Красивые же улицы выглядят не так отвратительно только потому, что из них выкачали гной.

И так далее и тому подобное. Выглядит пародией на все подряд, но только если забыть про год написания. Кажется, Миллер один из первопроходцев жанра «буржуазная буря в стакане». Как если бы 18й эпизод «Улисса» расширили на целую книгу, инвертировав в сознание похотливого янки средних лет, решившего, что он бунтарь-европеец.

Когда бунтуют Ницше, Гамсун и Стриндберг, им веришь, ведь за этим чувствуется подлинное отчаяние и безумие (что хорошо заметно по финалу их биографий), но когда тем же самым начинают маяться американцы… Получается «Фиеста» Хемингуэя и «Тропик» Миллера. Бесконечно жеманные тексты, чье подростковое самолюбование (отчасти) искупается отточеностью стиля и авангардной подачей.

Перевод, кстати, хорош: насколько я понял, в последнем (пере)издании «Азбуки» за него отвечали Валерий Минушин и Николай Пальцев. Сильная работа.

Shiomgvime Monastery / Georgia / November 2021

The LitHub published an intriguing excerpt from Books Are Made Out of Books by Michael Lynn Crews, focusing on literary references in Cormac McCarthy's novels Suttree and Blood Meridian.

In my taste, Crews writes with a strong understanding of the material and places the correct emphasis. He is absolutely right when he observes that McCarthy's work is not only about borrowing "meanings" but, mostly, about borrowing "the sound of the words":

A marginal note from an early draft of Suttree contains the following quotation from chapter 13 of Weston’s book: “Many knights have been slain there, none know by whom” (Box 30, Folder 1). This line comes from a discussion of the Perilous Chapel episode of the Grail legend, the subject of the chapter.

…The quotation, which appears in McCarthy’s notes for Suttree, actually shows up in Blood Meridian, the composition of which overlapped with the writing of the former. Here is how Weston’s line works its way into McCarthy’s novel: describing the bloody aftermath of a bar fight involving the kid and two other young men who have joined Captain White’s filibuster, the narrator tells us that “the boy lay with his skull broken in a pool of blood, none knew by whom”. It is, for the critic, simultaneously frustrating and fascinating to consider that what McCarthy liked about the Weston quotation was the sound of the words.

…Looking at the way McCarthy records the influence of other writers in his notes tells us much about how he uses their work as material to be incorporated into his own. And what we find, when we find references to other writers, looks more like colors on a painter’s palette than ideas indexed for later development. Even when we find McCarthy appropriating the work of thinkers, it is difficult to draw a line between intellectual and aesthetic appropriation, so suffused with the latter is the former.

For McCarthy, like other writers with a keen ear, the musical structure of a phrase is as important as its sense (which may bring us to Joyce's famous principle: "form is content, content is form"). This observation is deeper than it appears, as it allows us to approach McCarthy’s method of artistic thinking. Here, "gothic" is not a worldview but The Sound (yes, that one).

Маргиналии

В свежем номере израильского журнала «Тайные тропы» опубликован мой рассказ «Шляпник».

Тот редкий случай, когда и география, и тематика издания полностью отвечают авторскому замыслу.

Подробнее о тексте — в одном из следующих постов. А пока можно почитать сам рассказ: по этой ссылке (с 269-й страницы начиная).

Take your time 🌪

Приглашение на прощание

В разгар сербских предновогодних неврозов хорошо думается о самом истерическом романе Сирина, декорации коего всегда представлялись мне отчетливо восточноевропейскими [со всеми этими крепостями-казематами, нависающими над мутными реками, и деланным уютом мощеных улиц, ведущих к обагренным площадям]; и если в «Даре» — начатом до и законченном после — писатель Сирин ваяет творческое завещание, то в «Приглашении» он достигает пика эмигрантской экзальтации, уводя текст к высотам, где, право, не место простым смертным.

Этот текст не из числа любимых и я никогда его не перечитывал [что, однако, справедливо для большинство книг, ведь о них приятно вспоминать на расстоянии, как о покинутых странах]. Знакомясь с ним, испытываешь неловкость: метафоры здесь столь виртуозно-монструозны, а языковая эквилибристика — совершенна, что трудно не задуматься об искусственности [если не сказать опереточности] подобных кульбитов и замкнутости вселенной сиринского языка на самом себе [не это ли лучшая аллегория здешнего сюжета?]. Кажется, русский язык в романе воплощается с той же полнотой, что сама жизнь — в арабском скакуне, которому во время забега вдруг перерезали горло.

Роман делает выдающимся [а Набокова великим] не столько язык, сколько умение автора оставаться голым при параде. Он всегда во фраке, но при этом наг: изощреннейший шулер и комедиант, не забывающий про собственную суть — трепетного кучерявого мальчика, изгнанного из патриархального рая тургеневской усадьбы; последнее дитя Серебряного века, брошенное в жернова века Двадцатого. Сочетание лиризма и жестокой трагикомедии — ведущий прием Сирина, а «Приглашение» — суть чистейший образчик оного.

Оставив Европу за спиной, Набоков сменил не только континент и язык, но и маску; его американские романы холодней и алгебраичней, они идеально придуманы и выписаны, но им не достает былого жара — забытого в Париже, Крыму, на полях гимназических конспектов. Так что «приглашение» можно читать как «прощание», а казнь если и была, то от своей руки.

Для тех, кто в Питере

17 декабря в небезызвестном книжном «Все свободны» состоится презентация свежего номера журнала «Процесс», в котором представлена в том числе моя прозаическая поэма «Остров».

Сам я по понятным причинам явиться не смогу, но для читающей публики СПБ мероприятие может представлять интерес [каждый экземпляр журнала, напомню, набирается ручками, на печатных машинках, что само по себе граничит с помешательством].

Подробности: здесь. Drink in 🌮

Bratsk hydroelectric plant / Siberia / December 2013

​Великий дачный роман?

Расскажу о последнем русскоязычном романе, прочитанном в этом году: «Муравьиный бог» Саши Николаенко.

Роман вызывает бурные восторги поначалу (авансом напрашиваясь на эпитеты о собственной гениальности), однако осилить его до заднего корешка непросто, а финал так и вовсе…

Но сперва о восторгах. Не каждый день можно лицезреть томик на 600 страниц, написанный не просто ритмизированной прозой в духе Белого, но белым стихом от и до, что впечатляет per se, без оглядки на язык — барочный и сложный, — выдерживающий сравнение с классикой (например, с Dandelion Wine Брэдбери и As I Lay Dying Фолкнера).

По уровню владения словом Николаенко затыкает за пояс (да и просто — затыкает) примерно всю современную русскую литературу, исключая, быть может, отдельных мастеров старой выделки вроде Юзефовича и Макушинского.

Это надо не читать — слушать:

«Усатая оранжевая лилия цвела, он, ветку наклонив, вдохнул густой дурман, окрасив нос ржавчи́нками пыльцы, увидел дно, внутри свернулся шмель.
– Привет…
Но шмель был мёртв.
Два ясных серых глаза, не мигая, смотрели смерть шмеля, и выдох шубку шевелил как на живом, как ветер траву. В кругу пожарной бочки круг луны, и глубоко вверху неслышные плескались волны, невидимые шлюзы пропускали воздуха поток, несущий с юга вкус цветов, пропахших морем. Он растопырил пальцы, пропуская свет, и лунный ток полился на цветок теплом руки, в четыре треугольника из неба».

Не роман — симфония. Здесь минимум героев, почти нет действия и очень много описаний. Все закольцовано, заменяемо, повторяемо — усыпляя, как солнцепек или стужа. Сюжетные ходы и конфликты лишь намечены, существуя как бы вне основного массива текста (а текст весьма массивен); он не стремится рассказать историю, являя мир вечного пробуждения и умирания, где всякая история бессмысленна, потому что конечна.

Тягучая, «длящаяся» поэтика работает на образ готики природного, и в последний раз нечто столь убедительное, полнотелое и органичное в русской литературе удавалось разве что Распутину, притом что авторская интенция Николаенко суть антоним любых почвеннических утопий.

Распутин прощался с деревней, Николаенко — с заповедным царством пригородных усадьб, так что ее книгу тянет назвать «Великим дачным романом», однако для романа — и здесь мы переходим к проблемам — в тексте многовато поэзии и маловато, собственно, романа. Материала и метафор в нем на повесть размером с «Матёру», и если бы Николаенко выдержала строгую форму, тексту не было бы равных (среди современников уж точно). Вместо этого «Муравьиный бог» (зачем-то) расползается на пять частей и 72 главы. Это много. Слишком.

Автор пытается расколдовать архаику, показать ее торжествующую беспощадность, не могущее сострадать «сердце тьмы», но в какой-то момент объем начинает довлеть над замыслом, подменяя реквием гимном — сродни тому, как поздний Фолкнер пришел к апологетике «леса» через его яростное отрицание в ранних вещах. Понятная, но и прискорбная метаморфоза, свойственная столь многим художникам, завороженным созерцанием глубины.

Уставав от однообразия, начинаешь подмечать и другие огрехи текста. Баба Вера — достоверная и плотская до жути за счет филигранного языкового портрета — стучится в пантеон главных старух русской литературы (затмевая очевидную предтечу из Санаевских похорон за плинтусом), однако само по себе ее наличие в режимном брежневском Подмосковье вызывает сомнения — это все-таки не глухая сибирская деревня, чтобы там запросто селились подобные ветхозаветные знатоки Писания.

Некоторое перебарщивание наличествует и в душераздирающе-мелодраматичном финале, который вроде и подготавливается загодя, но все равно ощущается искусственным и внезапным. Как и лобовой, «христианский» эпилог с наивно разжеванной моралью в духе нравоучительных пассажей из Льва Николаевича.

Впрочем, все это мелочи на фоне того самоочевидного факта, что «Муравьиный бог» — великолепно написанная книга, языковое совершенство коей позволяет говорить о Николаенко как о писателе первой величины.

Несомненно — одна из главных книг предвоенной эпохи.

Рождественские маргиналии

В зимнем номере журнала «Артикль» опубликован мой давнишний рассказ «Костер».

Черновик текста был готов еще в 2019 году; с тех пор он прошел несколько редакций и был доведен до финального вида лишь недавно, когда я удосужился вычистить и причесать старые рукописи.

Рассказ небольшой и во многом этапный — с него начались мои эксперименты не только с формой, но и с языком. В дальнейшем я отказался от многосложных нагромождений «под Фолкнера», наличие каковых, впрочем, не делает рассказ плохим; он все еще мне люб и люб весьма, особливо своим финалом, который я отношу к числу писательских удач.

Прочесть рассказ можно по ссылке: здесь.

Feliz Navidad 🌪

Что происходит в Сербии и Нови-Саде? Взгляд изнутри

Пять минут поработаю журналистом, как в старые добрые. Текст для тех, кому интересны местные расклады на Балканах 🍺

Читать далее

Русская культура и Пятая волна

Легендарный литературный мученик популяризатор литературы Дмитрий Львович Быков любит и умеет заполонять собой эфир, претендуя на лавры самого громкого голоса новой [пятой] волны русской культурной эмиграции [наследуя, как видится, себе же — рупору столичной интеллигенции времен развитого Путинизма].

На примере Быкова хорошо видны достоинства и противоречия этой волны. К первым я бы отнес завидный талант воспроизводить привычные иерархии. От начала войны и массового исхода еще и трех лет не прошло, а «русская культура в изгнании»™ уже обзавелась своими журналами, издательствами, премиями и ярмарками. И вот Дмитрий Львович выдает стандартную трудовую норму [три-пять книг в год], а каждый статусный иноагент получает возможность издать мемуар в Берлине, Тель-Авиве или Нью-Йорке. Похвальная жовиальность.

Однако дальше начинаются те самые противоречия. С одной стороны, футуролог Быков торжественно постулирует банкротство и крах русской культуры, ее тупик, вырождение, деградацию, финальное развенчание; с другой — неустанно глаголет о возвращении в родную Москву, с тем чтобы на старости лет отдаться благородному делу строительства новой России, когда Путинизм [так или иначе] кончится, оставив после себя пепелище [хорошо если не ядерное].

Вопросы. Если русский проект умер и впереди «конец парада», как и зачем что-то возрождать? Ну умер и умер, давайте жить дальше, к чему эта самопальная некромантия. Если же возвращение все-таки предполагается [причем не столь уж отдаленное, иначе 50-70-летние корифеи Пятой волны рискуют физически до него не дожить], то о каком банкротстве и крахе идет речь, ведь возрождением культуры собираются заняться ее клятые адепты советской еще выделки. Это, простите, никакой не финал, а обычная русская Оттепель, не первая и не последняя.

Вокруг описанного — назовем его Быковским — противоречия сейчас вращается [почти] вся эмигрантская мысль. Или с Россией навсегда кончено и пора писать «Другие берега», или все длится как длилось и раскол кончится пусть и похабной, но все-таки конвергенцией в духе «Острова Крым».

Но кончится ли? Не думаю.

Вероятнее другое. После конца Путинизма [имеющего хорошие шансы пережить создателя и протянуть еще 10-15-20 лет], Россия переформатируется в чуть менее агрессивную и чуть более прагматичную региональную державу с региональной же культурой. Полагаю, уровень этой культуры будет сильно недотягивать до 70х годов XX века, напоминая Застой в главном: ставке на суровый реализм с заметной примесью бытового абсурда и спиритической мистики «под Серебряный век». Это будет не ново, но самобытно, и в такой России едва ли найдется место для неупокоенных эмигрантов, грезящих о памятнике Навальному на кремлевской паперти.

Культуру эмиграции ждет размежевание. Некоторая [малая] часть помчится на родину при первых же признаках нормализации и пойдет на компромисс с режимом и собой, быстро приняв насупленные поствоенные реалии. Корифеи Пятой волны продолжат выдавать трудовую норму и поддерживать старые иерархии за границей — правда, по затухающему вектору, постепенно теряя преданную аудиторию — опять же, не молодеющую. Найдутся и те, кто сможет стать частью культуры Запада, сохранив «русский корень», — но и они сойдут со сцены через поколение, уступив место оставшимся в России.

Но то дела далекие. В среднесрочной же перспективе русская культура будет существовать в двух ипостасях: внутренней, замороженной, ожидающей Оттепель; и внешней, зацикленной на развенчании культа личности и утверждении себя в качестве «последних праведников». И там и там найдутся блестящие исключения, но базовый сценарий, увы, таков.

В новогоднюю ночь, когда жена легла спать а друзья разошлись, я сел допивать бутылку никудышного сербского вина и включил лайв одного из последних концертов БГ.

Давно не видел БорисБорисыча и был удивлен, как сильно он сдал за последние годы. Мне он всегда казался вечным, как Мавзолей, а вот поди ж ты — время беспощадно.

И как-то не видно фигур схожего масштаба среди 40-50 летних, что печалит вдвойне. Истинно: рок-н-ролл мертв, а мы еще нет.

Сто лет не читал Аксенова, и вот — решил освежить

Знаю, для нескольких советских поколений он был культовой фигурой, западником №1, модником и стилягой от мира неподцензурной литературы. Люди возраста моих родителей читали его взахлеб и на пике перестроечной славы он, наверное, был где-то в одном ряду с Булгаковым и Довлатовым.

Сегодня Аксенов почти забыт: молодежь его не знает; из всего обширного наследия на слуху разве что «Остров Крым» и «Московская сага» (в основном благодаря кошмарному сериалу середины нулевых). Причина, быть может, в том, что книги Аксенова плохо состарились, и это сразу бросается в глаза при свежем перечитывании.

Взять тот же «Ожог» — радикальное антисоветское чтиво; секс, алкоголь, мат, стилистическая разнузданность. Товарищ явно напрашивается в битники, но в термине «антисоветчик» главное не приставка, а корень: Аксеновские гэги понятны только тем, кто хорошо представляет совковый быт 60-70х годов; он пишет про свое, для своих, языком и сленгом эпохи, не выходя за рамки интеллигентского квартирника.

Это крайне любопытно как документ времени, но в куда меньшей степени — как самостоятельная литература. Тексты Аксенова суть экспрессивная мешанина, они кривляются, юродствуют, эпатируют. Читать их неловко, сродни зрелищу подростковых поллюций. Они расхлябаны, подражательны, навязчивы и не сообщают ничего, помимо известных мечтаний птенцов советского инкубатора о Воображаемом Западе (в терминах А. Юрчака).

Кажется, даже заскорузлые деревенщики понимали доставшуюся им страну несколько лучше, чем оттепельная богема, да и писали, зачастую, тоже лучше (Распутин, Астафьев), хотя сегодня читать что тех, что других довольно утомительно.

И все же местами Аксенов вполне злободневен:

– Не плачьте, товарищ Малькольмов, – ободрил меня Аббас. – Лучше послушайте, какие обнадеживающие новости. – Он стал читать газету гулким голосом: – «Прогрессивная общественность мира гневно осуждает бандитское нападение империалистических наймитов на госпиталь Организации Объединенных Наций в Катанге. Рабочие и инженерно-технический состав московской фабрики „Сиу и сыновья“ единодушно клеймят происки сионистской агентуры. Донбасс. Трудящиеся Юзовки, Горловки, Луганска на общегородских митингах единодушно заявляют: руки прочь от пигмеев Метамунгву и других свободолюбивых народов Африки!» Как видите, господин Малькольмов, в вашей стране по-прежнему царит полное единодушие.

Долгие и продолжительные.

Синдром Латыниной

Всегда с интересом следил за творческой эволюцией Юлии Леонидовны. Ее репортажи и расследования о Северном Кавказе и Пятидневной войне представляются образцовыми — на этих текстах я в буквальном смысле учился профессии.

Беллетристика Латыниной тоже, в общем, небезынтересна: «Охоту на Изюбря», при всех жанровых послаблениях, можно назвать одной из самых правдивых книг о 90х. Это же относится ко всему, что делает Латынина, — ее часто (чем дальше, тем чаще) заносит, но при этом она всегда честна с собой и читателем/слушателем. Ее трудно заподозрить в лицемерии и намеренной лжи, а ее личная и профессиональная смелость вызывает искреннее уважение.

Проблем у Латыниной, собственно, всего две: 1) как филолог и 100%-й гуманитарий она регулярно увлекается стройными «позитивистскими» концепциями, которые хороши в качестве риторической фигуры, но трещат по швам при столкновении с реальностью; 2) как человек отчетливо впечатлительный она подвержена влиянию тех, кто означенные концепции излагает, — особенно успешных и уверенных в себе мужчин в широком диапазоне от российских олигархов до ютуб-тамады Арестовича.

Эти чисто латынинские искажения особенно заметны в последние годы, когда Юлия Леонидовна была вынуждена эмигрировать, отошла от актуальной журналисткой работы и сосредоточилась на широковещательной публицистике. И если в начале войны, наслушавшись «военных экспертов», Латынина трубила о «сетецентрическом» превосходстве Украины и «последнем бое сталинских зомби», то на исходе третьего года мясорубки вдруг выяснилось, что Украина стала жертвой неомарксистов и леволиберальной чумы. Легко заметить, что взгляды Латыниной на войну дрейфуют вслед за (ультра)правым дискурсом и его амбассадорами вроде Илона Маска.

Латынина является давним и последовательным критиком сложившегося миропорядка с правых позиций — в этом она убедительна, красноречива и доказательна, — однако ее апологетика Трампа и трампизма наводит на мысль о «затмении», сродни тому, что испытали многие европейские интеллектуалы сто лет назад, когда к власти в развитых странах начали приходить люди, твердо знающие «как надо». Ненависть этих людей к коммунистам была понятна и объяснима, но «лечение», которое они предлагали, мало отличалось от самой заразы. Крайности сходятся.

Видеть спасителя Запада в малообразованном престарелом шоумене с замашками домашнего тирана и сценическими повадками Муссолини по меньшей мере странно. Как и настаивать на возвращении мира к имперским ценностям XIX века, когда «Европа была Европой», — будто бы забывая, что та Европа сладострастно ухнула в две чудовищные войны, унесшие больше ста миллионов жизней и поставившие планету на грань ядерного апокалипсиса.

Быть может, стоит поискать новые рецепты, а не утверждать старые, гарантировано ведущие к очередному витку кровавого передела под эгидой националистической возгонки?

The Greatest

Неравный бой А.И. с A.I.

Писатель А.И., 18 апреля 2024 года:

Нынче изменилось всерьез вот что: писатели, которые мало написали, которые мало пишут, - существенно менее писатели, чем раньше - еще каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет назад. И не только потому, что всеобщая грамотность наступает - и делает это успешно. Причина этой "переуценки" в том, что мир меняется настолько быстро, что это отражается на скорости письма. Можно сказать, что мир меняется с каждой буквой, с каждой дробью, извлеченной с помощью клавиатуры. И если перестать долбить, пусть и как дятел, можно точно сказать, что ты есть тот, кто опоздал, есть тот, кто не успел. В самом деле, давайте повнимательней отнесемся к производству текста. Большая лингвистическая модель мира в виде OpenAI обречена сейчас на грандиозный успех. Она даже сперла у меня эпиграф к моему только что законченному роману о 7 октября. Как ни крути, как ни изгаляйся - писатели уже конкруируют с ChatGPT. Самые внимательные не только конкурируют, но и используют его способности как рабочий инструмент. Например, чтобы обкатать то или другое. И вот та скорость и смекалка, с которой работает искусственный интеллект, - не оставляет никакого выбора в смысле скорости продвижения. Иными словами, как пишут на дрожных знаках в горах Калифорнии: SLOW TRAFFIK KEEP RIGHT. Сейчас я бы даже сказал, что ситуация такова, что SLOW TRAFFIK TAKE OFF.

Писатель А.И., 16 января 2025 года:

Издательство "Альпина-проза" сейчас поставила меня в известность, что все изменения в электронной версии романа "7/10" будут иметь место с сегодняшнего дня. В аудио - к концу недели. В то время как бумажный тираж книги будет изъят и уничтожен.

Что тут скажешь: сам написал манифест, сам ввязался в неравный бой и сам его же проиграл. В некотором смысле — благородно, а еще — поучительно. Но где тот Санчо, что вразумит господина и добавит в его художества понюшку здравого смысла?

Не рой другому яму. И себе не стоит.