Дорогие друзья и коллеги!
В праздники я занялся инвентаризацией папочек на ноутбуке и понял, что у меня постоянно накапливается достаточно много конспектов, обзоров или просто заметок. Я пишу их исключительно для себя, но при некотором редактировании все это можно выложить и на общее обозрение. Тематика канала будет крутиться в основном вокруг актуальных статей и монографий по социологической теории, экономической социологии, исторической социологии, истории социальных и гуманитарных наук etc.
Ваш Андрей "Машина по переработке социологической литературы" Герасимов!
В праздники я занялся инвентаризацией папочек на ноутбуке и понял, что у меня постоянно накапливается достаточно много конспектов, обзоров или просто заметок. Я пишу их исключительно для себя, но при некотором редактировании все это можно выложить и на общее обозрение. Тематика канала будет крутиться в основном вокруг актуальных статей и монографий по социологической теории, экономической социологии, исторической социологии, истории социальных и гуманитарных наук etc.
Ваш Андрей "Машина по переработке социологической литературы" Герасимов!
В былые годы одной из главных работ, которые привели меня в социологию, была книжка Рэндалла Коллинза «Четыре социологических традиции». Я до сих пор считаю ее чуть ли не самым лучшим введением в социальную мысль для студентов или интересующихся из смежных дисциплин. Ключевой тезис книги очень ясен и доступен: в общественных науках существует четыре основных способа представлять объект. Эти своего рода рабочие онтологии объединяют ученых между собой куда больше, чем их разделяют политические и методологические дебаты. Зародившиеся в определенных национальных и дисциплинарных контекстах (немецкая история, британская экономика, французская антропология, американская психология), они постепенно преодолели их специфику, став универсальными языками говорения об обществе. Понятый в таком ключе Вебер куда ближе к Марксу, а Гоффман – к Парсонсу, чем библиографы привыкли расставлять по книжным полкам. Можно даже поупражняться в причислении того или иного известного российского социолога к той или иной традиции.
Пожалуй, наиболее амбициозной из этих традиций, которую кто-то даже называет социологическим империализмом, является французская, а ее главным идейным вдохновителем – Эмиль Дюркгейм. Основные ее постулаты исходят из понимания общества как множества порождающих друг друга представлений и ритуалов, объединяющих отдельных индивидов в сообща чувствующие и мыслящие коллективы. Кто-то из работавших в этой традиции исследователей собирал и анализировал статистические данные, а кто-то жил среди членов изучаемых сообществ. Кто-то считал, что общество должно быть устроено в соответствии со строгими католическими и монархическими идеалами, а кто-то – что нет ничего более справедливого, чем стихийный гражданский бунт. В чем они точно согласились бы, так это в том, что за экстравагантностью православных бабушек, юных мамбл-рэперов или штурмующих Капитолий трампистов скрывается куда больше рациональности, чем за иными калькуляциями изолированных индивидов.
Новая книга Филиппа Смита «Дюркгейм и после: дюркгеймианская традиция, 1893-2020», является почти официальным спин-оффом к работе Коллинза и значительно расширяет охват тем и проблем. Начинавший свою карьеру как антрополог, Смит много пишет и про развитие теории Дюркгейма в различных национальных изводах своей первой дисциплины. Там, где Коллинз скачет галопом исключительно по каноничным авторам вроде Клода Леви-Стросса или Мэри Дуглас, его последователь подробно останавливается на маргинальных в настоящее время персонажах вроде Роберта Герца или Жоржа Батая. Каждый автор удостаивается не только изложения его основных исследований, но и критических замечаний, накопившихся в процессе последующих дебатов вокруг них.
Пожалуй, наиболее амбициозной из этих традиций, которую кто-то даже называет социологическим империализмом, является французская, а ее главным идейным вдохновителем – Эмиль Дюркгейм. Основные ее постулаты исходят из понимания общества как множества порождающих друг друга представлений и ритуалов, объединяющих отдельных индивидов в сообща чувствующие и мыслящие коллективы. Кто-то из работавших в этой традиции исследователей собирал и анализировал статистические данные, а кто-то жил среди членов изучаемых сообществ. Кто-то считал, что общество должно быть устроено в соответствии со строгими католическими и монархическими идеалами, а кто-то – что нет ничего более справедливого, чем стихийный гражданский бунт. В чем они точно согласились бы, так это в том, что за экстравагантностью православных бабушек, юных мамбл-рэперов или штурмующих Капитолий трампистов скрывается куда больше рациональности, чем за иными калькуляциями изолированных индивидов.
Новая книга Филиппа Смита «Дюркгейм и после: дюркгеймианская традиция, 1893-2020», является почти официальным спин-оффом к работе Коллинза и значительно расширяет охват тем и проблем. Начинавший свою карьеру как антрополог, Смит много пишет и про развитие теории Дюркгейма в различных национальных изводах своей первой дисциплины. Там, где Коллинз скачет галопом исключительно по каноничным авторам вроде Клода Леви-Стросса или Мэри Дуглас, его последователь подробно останавливается на маргинальных в настоящее время персонажах вроде Роберта Герца или Жоржа Батая. Каждый автор удостаивается не только изложения его основных исследований, но и критических замечаний, накопившихся в процессе последующих дебатов вокруг них.
Тем не менее, даже в рамках отдельной монографии неизбежны неясности в вопросе, кого считать дюркгеймианцем (читайте: исследователем подлинного социального), а кого нет. Собственно, в этом кроется основная интрига всего предприятия. Отсюда работа кажется куда в большей степени перформативным высказыванием, нежели только констатацией state of the art. Смит не скрывает, что ему важно продвинуть собственный теоретический проект – сильную программу в культуральной социологии (в России ее послом является Дмитрий Куракин). Эта программа исследований понимает парадигму Дюркгейма, следуя поздним этнографическим коллаборациям с Марселем Моссом и затушевывая более ранние и более позитивистские работы французского отца-основателя типа «Общественного разделения труда» или «Правил социологического метода». Так автор, являющийся культурсоциологом, решает не брать с собой в плавание под дюркгеймианским флагом ученых, которые не помещаются в эти достаточно узкие рамки. Например, в книге вообще нет упоминаний об исследователе права Дональде Блэке или специалисте по неформальным сетям Рональде Берте, превративших озарения раннего Дюркгейма в очень влиятельные эмпирические субдисциплины американской социологии. Мишель Фуко, чьи работы о эпистемах и диспозитивах также потенциально можно считать дюркгеймианскими по духу, появляется пару раз где-то далеко на горизонте. Ну и совсем вызывающим выглядит демонстративное отсутствие обсуждение концепции символического капитала Пьера Бурдье. Неожиданные забвения героев и злодеев большой теории отличали и книгу Коллинза, однако, на мой взгляд, тот был более инклюзивным.
Во всем этом, разумеется, нет ничего принципиально плохого. Наоборот, борьба за интерпретацию мыслей основателей является одной из важнейших форм теоретической работы в социологии. Более того, как мы видим, ставки в этой борьбе со временем повышаются. Если для прежних поколений потенциальный круг классиков дисциплины ограничивался небольшим кругом еще довоенных мыслителей, то современным социологам необходимо решать, кого взять с собой на ковчег также из турбулентных 60-90-х гг. Звать ли на борт теоретиков феминизма и вообще быть ли более инклюзивным по отношению к женщинам на кораб… эммм… в каноне? Пускать ли институциональных и поведенческих экономистов, перехвативших у социологов многие темы, однако заменившие вездесущее общество на вездесущий рынок? Это все очень актуальные проблемы, которые вряд ли решатся ленивой отсылкой к «междисциплинарности» и «мультипарадигмальности». «Дюркгейм и после» является сильным теоретическим высказыванием на этом этапе переформировании канона. Дело читателей: поддаться ли обаянию его перлокуции.
Мой личный взгляд на Дюркгейма, конечно, несколько иной. Думаю, сейчас нам куда нужнее его мысли про социальное устройство дисфункциональной экономики, ментальных расстройств и полицейского насилия, нежели про культуру мифов и ритуалов. Живя сегодня, Дюркгейм также явно больше уделял бы внимания кризису университетской автономии и престижу общественных наук, чем публичной сфере и гражданскому обществу, как делают культурсоциологи.
Ах да! Чуть не забыл! Думаю, Дюркгейм точно призывал бы всех социологов учить R.
Во всем этом, разумеется, нет ничего принципиально плохого. Наоборот, борьба за интерпретацию мыслей основателей является одной из важнейших форм теоретической работы в социологии. Более того, как мы видим, ставки в этой борьбе со временем повышаются. Если для прежних поколений потенциальный круг классиков дисциплины ограничивался небольшим кругом еще довоенных мыслителей, то современным социологам необходимо решать, кого взять с собой на ковчег также из турбулентных 60-90-х гг. Звать ли на борт теоретиков феминизма и вообще быть ли более инклюзивным по отношению к женщинам на кораб… эммм… в каноне? Пускать ли институциональных и поведенческих экономистов, перехвативших у социологов многие темы, однако заменившие вездесущее общество на вездесущий рынок? Это все очень актуальные проблемы, которые вряд ли решатся ленивой отсылкой к «междисциплинарности» и «мультипарадигмальности». «Дюркгейм и после» является сильным теоретическим высказыванием на этом этапе переформировании канона. Дело читателей: поддаться ли обаянию его перлокуции.
Мой личный взгляд на Дюркгейма, конечно, несколько иной. Думаю, сейчас нам куда нужнее его мысли про социальное устройство дисфункциональной экономики, ментальных расстройств и полицейского насилия, нежели про культуру мифов и ритуалов. Живя сегодня, Дюркгейм также явно больше уделял бы внимания кризису университетской автономии и престижу общественных наук, чем публичной сфере и гражданскому обществу, как делают культурсоциологи.
Ах да! Чуть не забыл! Думаю, Дюркгейм точно призывал бы всех социологов учить R.
Великая трансформация чувств
Имя Полины Аронсон известно многим, кто интересуется интеллектуальными дискуссиями в рунете. Ее стремление популяризировать современную зарубежную социологию эмоций, описывая многие стороны образа жизни россиян, часто вызывают противоречивую реакцию. Как левые, так и либеральные комментаторы любят уличить ее в скрытом консерватизме, который маскируется под интерпретацию научной повестки. Кажется, за несколько лет я успел пережить все стадии восприятия ее работ: от бурного отрицания до сдержанного принятия. Думаю, дело не в политике, а в том, что сначала я примерял ее суждения об отношениях и любви на самом себя и ближайшем окружении. Это, конечно, крайне сензитивно и препятствует разумному пониманию вопроса. Однако, постепенно профессиональный социолог победил во мне неудачливого мелодраматического героя. Недавний выход ее книги с избранными и переработанными статьями показался мне хорошим поводом закрепить это взвешенное отношение к столь противоречивым материям в данном тексте.
Итак, основной предмет книги «Любовь: сделай сам» тяжело свести к одному ключевому понятию. Напрашиваются целая куча терминов вроде коммерциализации чувств, рынка эмоций, эмоционального капитализма и многие-многие другие. Сама автор (простите, но я просто физически не в состоянии использовать некоторые феминитивы) в основном прибегает к метафоре менеджемента собственных чувств. В центре менеджериального подхода к потенциальным партнерам находится твердое убеждение: человеческие страсти возможно контролировать и обращаться с ними также, как с любыми другими вещами. Чувственные и сексуальные желания могут подвергаться расчету и удовлетворяться с минимальными издержками и максимальными выигрышами. В случае трудностей в интимных отношениях необходимо немедленно задействовать опцию выхода. Такая картина мира не просто витает в воздухе. Ее подпирают вполне материальные институты и технологии, призванные облегчить свободный и безболезненный выбор индивида: дейтинг-приложения, массовая литература по селф-хелпу, услуги коучей и психотерапевтов и т.п. Вся эта внушительная инфраструктура появились в США, но уверенно глобализируется, достигая и России. Аронсон также совершает исторический экскурс в предшествующие советские эмоциональные режимы, которые подготовили современное положение дел, хотя ее выводы далеки от демонизации политики в СССР, как это в основном принято у либеральной публики.
Таким образом, жанр собранных в книге статей в целом можно обозначить как критическая публицистика. Несмотря на анализ авторских интервью и привлечение ссылок на многочисленные работы экспертов, издание предназначено для аудитории, выходящей за пределы обитателей академического пузыря. Главной задачей является не объяснение фактов, а, скорее, взгляд на них с позиции ценностей. Аронсон собирает мощную команду, которая бьет абсурдность и навязчивость трендов по утверждению собственного «Я» с разных сторон. В ходе идут и копья сравнительной истории Уильяма Редди, и тяжелое весло неомарксизма Евы Иллуз, и авторитет русской литературы и советского кино, и все-все-все-все. Хотя обилие имен и концепций невероятно познавательно для того, кто никогда не занимался социологией эмоций, иногда в этом можно почувствовать слишком сильную дозу эклектики. Однако в конце концов атаки с разных сторон концентрируются в одном направлении. Самое опасное в описываемом подходе к чувствам, согласно автору, не увеличение неравенства, не рост неврозов в среднем по больнице и даже не утеря ценности романтической любви самой по себе (хотя все эти негативные стороны, конечно, упоминаются), а полные распад и расщепление, казалось бы, наиболее естественных для homo sapiens связей.
Имя Полины Аронсон известно многим, кто интересуется интеллектуальными дискуссиями в рунете. Ее стремление популяризировать современную зарубежную социологию эмоций, описывая многие стороны образа жизни россиян, часто вызывают противоречивую реакцию. Как левые, так и либеральные комментаторы любят уличить ее в скрытом консерватизме, который маскируется под интерпретацию научной повестки. Кажется, за несколько лет я успел пережить все стадии восприятия ее работ: от бурного отрицания до сдержанного принятия. Думаю, дело не в политике, а в том, что сначала я примерял ее суждения об отношениях и любви на самом себя и ближайшем окружении. Это, конечно, крайне сензитивно и препятствует разумному пониманию вопроса. Однако, постепенно профессиональный социолог победил во мне неудачливого мелодраматического героя. Недавний выход ее книги с избранными и переработанными статьями показался мне хорошим поводом закрепить это взвешенное отношение к столь противоречивым материям в данном тексте.
Итак, основной предмет книги «Любовь: сделай сам» тяжело свести к одному ключевому понятию. Напрашиваются целая куча терминов вроде коммерциализации чувств, рынка эмоций, эмоционального капитализма и многие-многие другие. Сама автор (простите, но я просто физически не в состоянии использовать некоторые феминитивы) в основном прибегает к метафоре менеджемента собственных чувств. В центре менеджериального подхода к потенциальным партнерам находится твердое убеждение: человеческие страсти возможно контролировать и обращаться с ними также, как с любыми другими вещами. Чувственные и сексуальные желания могут подвергаться расчету и удовлетворяться с минимальными издержками и максимальными выигрышами. В случае трудностей в интимных отношениях необходимо немедленно задействовать опцию выхода. Такая картина мира не просто витает в воздухе. Ее подпирают вполне материальные институты и технологии, призванные облегчить свободный и безболезненный выбор индивида: дейтинг-приложения, массовая литература по селф-хелпу, услуги коучей и психотерапевтов и т.п. Вся эта внушительная инфраструктура появились в США, но уверенно глобализируется, достигая и России. Аронсон также совершает исторический экскурс в предшествующие советские эмоциональные режимы, которые подготовили современное положение дел, хотя ее выводы далеки от демонизации политики в СССР, как это в основном принято у либеральной публики.
Таким образом, жанр собранных в книге статей в целом можно обозначить как критическая публицистика. Несмотря на анализ авторских интервью и привлечение ссылок на многочисленные работы экспертов, издание предназначено для аудитории, выходящей за пределы обитателей академического пузыря. Главной задачей является не объяснение фактов, а, скорее, взгляд на них с позиции ценностей. Аронсон собирает мощную команду, которая бьет абсурдность и навязчивость трендов по утверждению собственного «Я» с разных сторон. В ходе идут и копья сравнительной истории Уильяма Редди, и тяжелое весло неомарксизма Евы Иллуз, и авторитет русской литературы и советского кино, и все-все-все-все. Хотя обилие имен и концепций невероятно познавательно для того, кто никогда не занимался социологией эмоций, иногда в этом можно почувствовать слишком сильную дозу эклектики. Однако в конце концов атаки с разных сторон концентрируются в одном направлении. Самое опасное в описываемом подходе к чувствам, согласно автору, не увеличение неравенства, не рост неврозов в среднем по больнице и даже не утеря ценности романтической любви самой по себе (хотя все эти негативные стороны, конечно, упоминаются), а полные распад и расщепление, казалось бы, наиболее естественных для homo sapiens связей.