Кажется, среди всех моих коллег и друзей я чуть ли не единственный оптимист. Так что представлю тут мой хабермасианский сценарий из трех актов, обсужденный сегодня во время прогулки уже не вдоль Карповки, но Мойки. Можете называть это моим больным социологическим воображением, но как будто у вас есть сейчас что-то получше.

Акт первый. Инструментальные интересы рентополучателей возобладают над азартом игроков в геополитическую game of chicken. Прокуроры, члены советов директоров, президенты республик и вся их массивная клиентела хотят вернуть свой 2007-й. Система так или иначе блокирует попытку переставить себя на рельсы военного капитализма в отдельно взятой стране.

Акт второй. Крым покупается на деньги Стабфонда, Шойгу возрождает аутентичную Единую Россию. Публичная сфера легализуется, чтобы система с одной стороны приобрела контрбаланс против уже мобилизованных сторонников окончательного решения украинского вопроса, а с другой, чтобы задобрить коллективный Запад.

Акт третий. Спящий институт КПРФ наконец оживает и перерождается в массовую социал-демократическую партию. Коммуникативное действие Хабермаса в ней, конечно, должно быть разбавлено логикой господства Герфрида Мюнклера. Чистый имперский ресентимент постепенно сублимируется в проект оси Москва–Берлин–Париж против оси Вашингтон–Пекин. КПРФ побеждает в думских выборах, Михаил Лобанов выигрывает выборы мэра Москвы. Скриньте.

Историческая социология ассоциируется у нас в основном с американцами. Особенно с основателями двух влиятельных секций ASA: Political Economy of World System и Comparative Historical Sociology. Британская же версия истсоца, институционально оформленная в основном в виде регулярного семинара Лондонской школы экономики «Patterns of History» 1980-х гг., известна в России куда меньше. Очень жаль, так как его участники являются, на мой взгляд, куда более оригинальными теоретиками, близкими в своих построениях, скорее, к междисциплинарному духу школы «Анналов», нежели к мейнстриму социальных наук.

Во-первых, в отличие от акцента американцев лишь на одной из социальной сфер британцы предпочитали анализ общества в единстве его самых разнообразных составляющих. Они отказывались искать единственный перводвигатель социальной динамики, будь то капитализм или государство. Во-вторых, кроме западноевропейских обществ их интересовали племена охотников и собирателей, древние цивилизации и даже альтернативные проекты модернизации типа советского. Они считали, что в социологии невозможно сформулировать никаких обобщений, если не принимать во внимание всего разнообразия социальной организации нашего вида.

Про кого, собственно, речь? Я бы выделил четырех наиболее важных авторов. Майкла Манна у нас все-таки, к счастью, знают хорошо. Я даже сделал небольшой собственный вклад в его популяризацию, переведя одну из главных его статей. Эрнест Геллнер, известный у нас в основном как исследователь национализма, на самом деле своей главной заслугой считал создание общей социологии интеллектуалов, к числу которых он относил также классы священнослужителей и ученых. Двое других так вообще практически неизвестны. Джон Холл исследовал основания политического плюрализма на основании сравнения всех наиболее развитых обществ Средневековья. Наконец, Гарри Рансимен предложил теорию эволюционного отбора социальных практик на основании множества кейсов от падения республики в Древнем Риме до формирования движения «Солидарности» в Польше.

Кроме массы прозорливых наблюдений за важнейшими общественными трансформациями, работы всей четверки обладают несомненной литературной ценностью. Сжатое, детальное и насыщенное сухим юмором письмо необыкновенно затягивает. Скачивайте быстрее, пока интернет еще работает!

Для научной и публичной сфер в России настали темные времена. Тем более важно не теряться и сохранять наше небольшое сообщество критических социальных ученых. Я лично замолкать не собираюсь. Рад, что Вадим тоже возвращается после короткой паузы. Докажем Адорно, что мы еще о-го-го!

Дорогие друзья! Я перестал постить, но ненадолго. Мне нужно было взять перерыв, пережить всё.

Я хочу продолжать проект nc, возможно, это будет какой-то новый формат. Сейчас наступают темные и тяжелые времена, нужно быть осторожными и внимательными. Закрылись Syg.ma, закрылся Спектейт, ушли или были раздавлены многие другие. Многие не видят смысла в построении хоть какой-то интеллектуальной жизни в стране.

Я и сам ещё недавно так думал - как писал Адорно: как можно писать стихи после Освенцима?

И всё-таки для меня смысл есть до тех пор, пока то, что я делаю, дает какой-то смысл хоть одному моему подписчику или подписчице. Берегите себя, мы будем нужны новой России!

Два самых главных слова на устах всех социальных ученых сейчас: раскол элит. Кто-то страстно жаждет его приближения, а кто-то небезосновательно боится хаоса, к которому он может привести. Я не эксперт по политической экономии, однако как хорошо информированный гражданин хочу поделиться своими соображениями на этот счет.

Во-первых, согласно парадигме, за которую я топлю на этом канале, процесс раскола элит является не просто следствием изменения целей, средств или мотиваций отдельных агентов. Более фундаментальной штукой является распад структур, в которых агенты укоренены. Скажем, в классическом исследовании Теды Скочпол, посвященном в том числе событиям 1917 года в России, конкретным примером такого слома был бюджетный кризис государства. Конечно, не стоит поспешно экстраполировать закономерности общества на выходе из аграрного состояния на то, что происходит в наши дни. Мой поинт состоит только в том, что агенты могут очень долго придерживаться прежних практик даже при падении эффективности в контроле над ресурсами или поступлении плохих сигналов извне. Переломить это может только мощный шок, который поставит конец прежней конфигурации власти.

Во-вторых, кроме слома структуры очень важно образование альтернативных форм политической организации, которые заново консолидируют агентов. В литературе этот процесс обычно называется мобилизацией. Скажем, в России 1917 года ее катализатором был генералитет, в 1964 – партийный аппарат. Сегодня это, видимо, могут быть только описанные Перцевым и Гаазе клики внутри ведомств и между ними, называемые обозревателями фракталами. Так как ни формальных правил, ни сильных связей между ними нет, недоверие среди элит зашкаливает. Это также способствует воспроизводству прежних структур при всех их издержках для агентов. Прыжок на проплывающие мимо льдины будет оттягиваться, пока капитально не начнет тонуть та, на которой они дрейфуют сейчас.

Выходит ли из этих двух тезисов, что оптимистичный сценарий, про который я писал неделю назад, нам уже не светит? Нет, мне кажется, что за этот период окно возможностей только приоткрылось еще шире. Восстановление торговых и финансовых связей с внешним миром и политическая демократизация – это те опции, которые могут очень хорошо усиливать друг друга. Я по-прежнему надеюсь, что именно их выберет доминирующий фрактал в момент пересадки с одной льдины на другую. Ведь, как говорил Макс Вебер в своих лекциях, надежда – наш компас земной, а удача – награда за смелость.

Многие коллеги из социальных наук удивляются такому устойчивому влиянию официальных медиа на основные группы населения. Действительно, существующие теории, особенно в сегменте rational choice, с трудом дают ответ, почему так происходит. Так что для объяснения столь широкого распространения провластных нарративов привлекается народная психопатология, примитивный фрейдизм и прочий хлам. Короче, Россия в очередной раз сдурела. Вот и все.

Для меня данный момент позволяет немного несвоевременно позлорадствовать над теми, кто никогда не открывал старика Бурдье. Согласно исследовательской программе конструктивистского структурализма, восприятие социальных агентов основывается не на логике и фактах, а на привычных практиках, многие из которых при этом не носят дискурсивного характера, а телесны и материальны. Под этой шапкой восприятия покоятся айсберги полей с присущими им распределениями различных капиталов: культурного, экономического, социального. Короче говоря, агенты принимают решения на основании своих практических диспозиций, а диспозиции зависят от позиций в социальной иерархии.

Таким образом, воля к объективному знанию – это не часть врожденного когнитивного устройства нашего мозга, а социальная привилегия, доступная только держателям определенных капиталов на определенных полях. В основном различным фракциям образованного класса, имеющим возможность потреблять информацию на английском языке, востребованным на международном рынке труда и т.п. Остальные, включая силовиков и чиновников даже высоких звеньев, в кризисной ситуации просто держатся за устоявшиеся практики. Конечно, такое поведение не рационально в строгом смысле слова, но оно вполне разумно.

В этом во многом и заключается трагедия l'intelligentsia russe еще так с XVIII века: просвещение ширнармасс требует ликвидации целого ряда как когнитивных, так и экономических монополий, на которых держится образованный класс. Надо признаться, что насчет перспектив разрешения этой дилеммы я настроен несколько более пессимистично, чем по поводу выхода из текущего политического кризиса. Пока шовинизму одной стороны противопоставляется шовинизм другой. Fight fire with fire. Ending is near.

Вчера мы со слушателями курса читали Иммануила Валлерстайна – альтернативный Майклу Манну центр силы исторической социологии. Несмотря на то, что я болел и болею за Mann Team, построения американского отца мир-системного анализа меня тоже невероятно восхищают. Как и Никлас Луман, Валлерстайн довел до предела структурно-ориентированную социологическую теорию, в то же время отличаясь от немца последовательным материализмом. К сожалению, поддержка на старости лет разных авторитарных режимов заслужила ему уважение среди красно-коричневых конспирологов и недобрую славу среди всех остальных. Что ж, Хабермас тоже выступал за разные глупые инициативы НАТО, так что давайте просто зажмурим глаза и сосредоточимся на том, что члены этого великого поколения написали в 1960–1980-х гг. В тех работах Валлерстайна, как мне кажется, есть как минимум две очень плодотворные для социологической теории идеи.

Во-первых, установка на то, что мы живем в глобальном обществе (кстати, еще одна черта, роднящая его с Луманом). Нет никакого русского мира, как нет миров американских или китайских. Все домохозяйства, предприятия, государства, социальные движения являются маленькими потоками одной огромной воронки – капиталистической мир-экономики. Среди упомянутых в одном из предыдущих постов британцев к похожим методологическим установкам пришел Джон Холл, однако у того не хватило смелости быть в них настолько радикальным. Во-вторых, идея цикличности истории, тесно связанная с воспроизводством центр-периферийной структуры мир-системы. Да, в истории многое рифмуется. 1618 год частично повторился в 1792, а тот – в 1914. Происходит это просто потому, что организации разных типов снова и снова образуют очень похожие друг на друга иерархические конфигурации. Находя их закономерности, мы можем выделять аттракторы системы и частично предсказывать ее эволюцию.

Кроме самого Валлерстайна, world-system theory starker pack должен, пожалуй, включать еще работы его близкого друга и коллеги Джованни Арриги. Расхождения между двумя теоретиками касались прежде всего возраста существующей сейчас мир-системы, а также роли гегемонов в ее стабилизации. В частности, Арриги считал, что современное капиталистическое общество существует еще с того времени, как появились североитальянские города-государства. Еще более углубила гипотезу о средневековых истоках нашей мир-системы Джанет Абу-Луход. Взял на себя смелость последовательно концептуализировать домодерные мир-системы Кристофер Чейз-Данн. Невозможно в этой линейке также не упомянуть короткий и увлекательный курс лекций Фернана Броделя, где он поправляет своих младших американских учеников по поводу устройства мировой торговли и роли в ней альфа-городов.

У меня чешутся руки также написать о том, как мир-системные социологи относительно недавно начали заигрывать с методами сетевого анализа, но для этого, пожалуй, необходим отдельный пост. Обещаю написать его, как будет соответствующее занятие в нашем курсе. Так что закончу снова музыкальной паузой. Мне очень давно кажется, что одна песня Элтона Джона как будто суммирует многое, о чем хотели сказать нам классики исторической социологии. Да и вообще она крайне соответствует дух момента.

В ходе минувшего семинара Илона Бородина справедливо заметила, что я слишком утрирую различия между теориями Иммануила Валлерстайна и Майкла Манна. На самом деле их можно представить как разные описания мудрецами одного и того же слона – слона истории человечества. Я задумался и признал, что сходства между этими социологами особенно явно проявляются именно тогда, когда они пытаются постигнуть две главные загадки социальной темпоральности: механизм локальных изменений и направление глобальной эволюции.

Вопреки стереотипам, Валлерстайн далек от жесткого детерминизма. Он признает, что во время экономических рецессий иерархия мир-системы начинает шататься, и в ней появляются точки бифуркации. Именно в этот момент для государств и социальных движений по-настоящему начинается игра в музыкальные стулья. Хотя слоты в ядре ограничены, претендовать на них может довольно большой пул разнообразных игроков. Манн по умолчанию отдает куда большее значение агентам и контингентности связей между ними. Тем не менее, к значимым эпизодам изменений, на его взгляд, могут привести только те действия агентов, которые радикально смещают баланс власти в одной из четырех плоскостей. При этом подрыв одной сети невозможен без построения другой даже вопреки намерениям действующих лиц.

Главным мировым процессом для Валлерстайна является пульсация капиталистической мир-экономики, колонизирующей внешние области и умножающей товарные цепочки внутри. Кончится экспансия – кончатся источники ренты. Скептически относясь к идее финальных точек в человеческой истории, Манн все же согласен, что она имеет двойственное содержание. С одной стороны, маятник власти постоянно раскачивается между централизацией и плюрализацией власти. С другой стороны, чистый остаток этих колебаний – властная инфраструктура человечества в целом.

Итак, именно схватывание расхождений между теоретиками позволяет подметить единство их стремлений. В западной культуре вообще распространен мотив соперничества–дружбы между равновеликими: смеющийся Демокрит и плачущий Гераклит, бегущий под кольцо Мэджик и палящий из-за линии Берд, контролирующий умы Профессор Икс и контролирующий тела Магнето. Я думаю, что отношения между создателями мир-системной теории и организационного материализма нисколько не затеряются в этом ряду.

История «Медузы» про дезертира Альберта Сахибгареева – любопытный кейс для социологической теории. Вопрос встает ребром: если человек может сказать «Нет!» даже такой иерархичной репрессивной организации, как российская армия, значит ли это, что социальные структуры крайне переоценены? Может, стоит все бросить, и вернуться к рацчойсу, АСТ, этнометодологии?

Для начала надо признать, что человек никогда не сливается с социальным полностью. Опасно впадать в позднепарсоновские или альтюссеровские иллюзии, нивелирующие момент осознанного действия вовсе. Дюркгейм писал о человеке как о homo duplex: никто не может выжить без общества, но и полное поглощение обществом ведет к смерти. Не зря структуралистские теоретики здорового человека вслед за ним продолжали рассуждения о структуре как системе отношений, узел в которых при определенных условиях приобретает собственное значение. Элиас старательно черпал язык для описания подобных ситуаций из психоанализа, Бурдье – из феноменологии, Берт – из прагматизма и т.п.

Впрочем, вернемся к Альберту. Обратите внимание, что, в отличие от знаменитого французского тезки, он в своем маленьком бунте не полагался исключительно на метафизические рассуждения. На каждом этапе бегства ему помогали не бессмыслица и абсурд, а достаточно автономные от государства социальные поля со своими закономерностями. У Альберта был телефон, на котором он мог читать новостные каналы. Мать ему сразу поверила и поддержала. Комитет солдатских матерей подобрал ему адвоката. В конечном итоге, побить репрессивную структуру смог не всесильный агент, а другие структуры – горизонтальные.

Григорий Юдин дал важное интервью, в котором предостерегает нас об опасности развития тоталитарного сценария в ближайшие месяцы. Главная проблема его видения, на мой взгляд, в том, что оно слишком сильно опирается на арендтовскую абстракцию атомизированного общества, но при этом не дает никакого конкретного механизма перехода к этому гипотетическому строю. Однако я решил, что лучше прислушаться к научному руководителю, чем с ним спорить. В конце концов, конкретику может дорисовать и мое собственное больное социологическое воображение. Я не даю этому сценарию больших шансов, но лучше быть готовым ко всякому. Поехали.

Акт первый. Правительство Зеленского не сдается, но и не может ответить никаким контрнаступлением. Фронт замирает, в перспективе вовсе замораживается. По телевизору объявляется победа в виде запланированной независимости ДНР/ЛНР. С помпой празднуется 9 мая. Санкции усугубляются. Страна медленно погружается в дефицит и новую волну COVID-19. Не достигнув успехов во внешней экспансии, начинается экспансия вовнутрь.

Акт второй. Проводится мобилизация, но на этот раз уже не в армию, а в нацгвардию. Она переименовывается в «Народный боевой фронт». Бумеры с ликованием отправляют туда своих детей, чтобы наконец оторвать тех от смартфонов. Отдельные давшие слабину олигархи, проворовавшиеся чиновники и генералы показательно арестовываются членами этой организации за связи с украинскими и американскими нацистами. Некоторых казнят на Красной площади. Их имущество и акции передаются в собственность тем, кто сохранил верность. Iron fist to tame them. Iron fist to claim it all.

Акт третий. Зачищенную часть элит заменяют на кириенковских технократов, готовых работать за еду и близость к телу правителя. Вместе со старыми аппаратчиками и с помощью подачек от Китая они худо-бедно поддерживают хозяйство и управление в крупных городах на уровне прожиточного минимума. Недовольный креативный класс продолжает массово бежать за границу. Лекарственные бунты в глубинке подавляются силами того же НБФ. Повторяю, я мало верю, что в худо-бедно модернизированном обществе все это может осуществиться, но на всякий случай тоже скриньте.

Этот пост будет не про научное и даже не про политическое, а про личное. Я – человек, скажем так, с определенными ментальными особенностями. В последние года полтора с помощью врачей, близких и собственной работы над бытовыми привычками мне наконец удалось почти полностью купировать негативные проявления этих особенностей. Увы, это очень сильно притупило мою бдительность.

За время, прошедшее с приснопамятного заседания Совбеза, у меня расстроились аппетит и сон. Начались острые боли в спине и в солнечном сплетении. Я практически перестал заниматься своими любимыми занятиями. Даже не заметил, как Spotify ушел из России, так как открывал его за все время раза полтора. Как там дела у Йокича в НБА и Клоппа в АПЛ? Да хрен бы их знал. Еще хуже, что почти к нулю устремилась моя рабочая продуктивность. Стало непривычно тяжело готовиться к парам. По нескольким статьям, которые у меня в работе, было написано ровно ноль строчек текста. Вместо всего этого моя жизнь постепенно свелась исключительно к ажитированному отслеживанию новостных сводок. Сначала я не обращал на это особого внимания, но в последние дни ко всему этому букету стали добавляться еще и те, кто очень давно меня не посещал – суицидальные мысли. Тут до меня стало доходить. Ah shit, here we go again.

Я пишу про это не с тем, чтобы меня поддержали. К счастью, вокруг меня есть люди, которые знают, как именно мне помочь. (А еще у меня под рукой есть любимый нечеловеческий актант – кветиапин! Ням-ням-ням!) Я хочу лишь сказать, что, возможно, вокруг вас есть такие же, как и я. Правда, в отличие от меня, они не понимают, что с ними происходит. Более того, любые ухудшения своего психологического самочувствия они списывают на тяжелое время. Некоторым еще и застилают глаза паттерны постсоветской маскулинности, в рамках которой жаловаться вообще не принято. Я прошу вас обратить внимание на изменения в поведении этих людей, разговаривать с ними и помогать своевременно добраться до специалиста. Мы и так позволили слишком многим людям безвременно уйти. Давайте постараемся избежать новых потерь.

Борюсь с древнерусской тоской, смотря сериал «Император Карлос». По сюжету юный наследник четырех корон учится управлять самой мощной державой XVI века, балансируя между кастильскими дворянами, американскими губернаторами, немецкими протестантами и турецкими флотилиями. Кроме того, уже во второй серии он предается плотским утехам в объятиях собственной приемной бабушки. Я сперва подумал, что это какая-то дань «Игре престолов», но оказалось, что событие имело место в реальности. Все по историческим документам, что называется.

В связи с этим шедевром испанского кинематографа я вспомнил относительно свежую статью Филиппа Горски и Вивека Шармы, посвященную критике тезиса Чарльза Тилли о создании современного государства через ведение войн и увеличение налоговой базы. Авторы показывают, что в античном Риме или на современном Карлу V Ближнем Востоке войны велись с завидной регулярностью, но ни к какому росту государственного аппарата они не приводили. Ключевую разницу, по их мнению, сделали династические браки, которые позволяли приращивать свои земли куда эффективнее сражений. Как правило, короли прибегали к своему последнему доводу только после того, как пытались урегулировать вопросы наследования через церковь или совещательные органы. В том числе именно такой уникальный набор патримониальных институтов сделал возможным возникновение бюрократии, независимой от личных интересов отдельных правителей.

Надо отметить, что эта статья Горски является только частью большого исследовательского проекта, рассеянного по куче разных работ. В представлении американского исторического социолога реализм военно-налоговой теории не только не подтверждается фактами, но еще и обеспечивает нас неверными образцами того, что такое по-настоящему эффективное государство. Горски показывает, что его коллеги твердо помнят про слово «насилие» в знаменитом определении Вебера, но часто забывают, что оно должно быть «легитимным». Горски считает, что те или иные социально-культурные факторы всегда были важнейшей частью стабилизации и воспроизводства справедливых систем политического управления. Действенные на заре современности династические и конфессиональные механизмы постепенно уступили место классовым и национальным, а те – новым социальным движениям. Грубо говоря, именно занятия любовью, а не войной всегда были наиболее важной частью создания государств. Просто мы про это забыли.

Томас Яновски написал главу для The New Handbook of Political Sociology, посвященную сравнению двух перспектив в изучении государства: Пьера Бурдье и Майкла Манна. Вы меня знаете: я и так не смог бы пройти мимо заголовка с двумя настолько дорогими моему социологическому сердечку именами, а Яновски еще и обосновывает актуальность своего выбора мотивами, очень близкими к моим. По его мнению, Бурдье и Манн являются двумя лучшими примерами преодоления ограниченности рацчойс и постструктуралистских подходов к власти в обществе. Их подходы интегральны. Они соединяют политэкономию и культуру, уравновешивая их между собой.

Яновски не отрицает значимых различий между французским и британским социологами, однако концентрируется в основном на их сходствах. Первое из них – плюралистический взгляд на блага, которыми может обладать государство, и распределение которых оно регулирует. У Бурдье это выражается через концептуализацию различных форм капиталов, у Манна – источников социальной власти. Государство – это не налоги, не армия, не национальное чувство, а их совокупность в системе. Второе сходство социологов заключается в выделении особых благ, что подразумевает преодоление частных интересов отдельных политических акторов и создание единого коллективного тела. В категориях Бурдье это символический капитал, на языке Манна – политическая власть, отличная от военной. В нормативной плоскости оба начинают с развенчания национальных и имперских мифов, однако заканчивают призывами не к разрушению государства, а к его демократизации.

Область специализации Яновски – социология гражданства. Так что обзор пестрит сносками на новейшую литературу по этой теме, в которой как раз показательно объединяются материальные и символические аспекты государственной власти. Также Яновски делает важные замечания о связи государства и гендера, государства и средств массовой информации. Лучше обзора для первоначального въезжания в тему не найти. Да и судя по темам и авторам, весь хендбук очень хорош. К сожалению, мне не хватает времени для чтения остальных глав. Может быть, оно найдется у вас.

Все-таки не могу принять аналогию между Путиным и тоталитарными диктаторами XX века. Повторюсь, что все слишком дряхло и местечково, чтобы тянуть на полноценный фашизм. Но ум требует каких-то исторических аналогий. Здесь я уже писал про Ивана Грозного, а в последние дни из-за сериала про Карла в голову пришла абсолютная монархия испанских Габсбургов. Специально даже перечитал странички из Броделя, Андерсона и Пола Кеннеди про это замечательное семейство.

Габсбурги так же умело подавили любую политическую оппозицию со стороны элит. Даже классово близкие кортесы были задвинуты куда подальше. Крестьянское и даже городское население так просто жило в страхе, никак в сущности не идентифицируя себя с династией. Бюрократический аппарат находился в зачаточном состоянии, поэтому управление империей в основном строилось на смеси родовых и патронажных связей. Выкачивание недр Нового света. Здесь тоже check. Ах, да. Инквизиция! Много инквизиции! Конечно, кто мог, тот бежал от нее за пиренейский бугор. Благодаря этому массовому бегству мы можем, например, читать великого Спинозу.

Однако самое главное сходство - это, конечно, бездумный милитаризм, который и разрушил в итоге империю. Не имеет никакого смысла ломать голову, зачем Филиппу II понадобилось окончательно решить голландский вопрос при такой дыре в бюджете и при поддержке Республики со стороны Франции и Англии. Может быть, он был плохо информирован? Может, он сошел с ума в след за своей бабушкой? Он был абсолютным монархом, поэтому и решил. Вот и все.

Сегодня в компании еушных философов прогулялись вдоль Карповки и обсудили гипотетическую политическую сцену Прекрасной России Будущего. Понятно, что сейчас эти разговоры выглядят совершенно утопичными, но горизонт лучше продумывать заранее. Вон даже Ходорковский предлагает писать социал-демократическую программу. А мы чем хуже? Мы только лучше! Пока я из разговора вынес две важные мысли, которые, увы, лучше назвать двумя плохими новостями.

Первая плохая новость в том, что социальная база гипотетических объединенных левых глубоко расколота между двумя классами: электромонтажников с «Уралвагонзавода» и барист из «Кооператива Черный». Каждый из них укоренен в совершенно разных пластах экономики: советской индустриальной и постсоветской постиндустриальной. Пролетарии боятся еще большего демонтажа социального государства и внедрения рынка, поэтому легко попадают в объятия спонсируемых сверху милитаризма и гомофобии. Прекарии куда более адекватно настроены по поводу социальных вопросов и открыты глобальному миру, но у них нет никакой экономической альтернативы гайдаровским методичкам из 90-х.

Другая новость: оба этих класса последние годы вырабатывали свои изолированные политические субкультуры, которые на самом деле исподволь отражали глубинную деполитизацию. Легендарный Сюткин сформулировал это так: в России нет партий или движений, а есть аудитории: аудитория Гоблина и аудитория Никсель-Пиксель. У первых вместо политики – полиция, а у других – акционизм. Осмысленно разговаривать с каждой из аудиторий и так довольно сложно, а уж примирить их в рамках одной платформы так и вовсе непонятно как.

Однако мои собеседники недаром топят за диалектику. Все может перевернуться, как испанский восклицательный знак. Во-первых, потенциальная база расколота, но она хотя бы есть, и она очень большая. Во-вторых, субкультурам иногда легче договориться между собой, чем оформленным силам. Скажем, в начале XX века отечественные левые друг с другом не просто не разговаривали, а еще и тыкали друг в друга маузерами. Ни к чему хорошему это не привело. А у нас есть возможность не повторять ошибок.

Ну что я все о политике да о политике. Есть еще и другие важные вещи. Вчера мы со слушателями наконец добрались до классиков микросоциологии. Так как моего сюзерена Михаила Соколова пока рядом нет, а предполагаемая приглашенная звезда Юрий Шубин припозднился на работе, то интерпретировать тексты Эрвина Гоффмана и Гарольда Гарфинкеля для аудитории мне пришлось в одиночку. Наверное, попытки структуралистского социолога на пальцах объяснить, что такое «передний план» или «индексичные выражения», показались бы смешными любому специалисту. Но я старался, как мог. Здесь я не буду повторять эти поползновения, а только попытаюсь зафиксировать общие впечатления о социологическом методе обоих авторов. Методе не как наборе технических процедур сбора и анализа данных, а в самом возвышенном тевтонском смысле слова.

Гоффман предполагает, что наблюдатель должен быть отстранен и ироничен. Его версия социальной науки, наверное, близка к этологии. Только такой, которая про людей, а не про животных. Кринж необходимо подмечать и выявлять в поле, но в гражданской жизни лучше держаться от него подальше. Гарфинкель тоже за наблюдение, но, наоборот, максимально включенное. Агенты знают все о себе лучше, чем социологи. Так что надо учиться у них на практике. Жизнь – наука, а значит наука – жизнь. Тут интересно, что Гоффман облекает свой декларируемый позитивизм в доступную литературную форму метафор и культурных отсылок. Антипозитивизм же Гарфинкеля – это практически непроницаемые для неофита документалистские описания вперемешку с абстрактной терминологией.

Мне вспомнились два персонажа популярной культуры, которые тоже занимались очень похожими вещами, но понимали свое призвание и профессию несколько по-разному. Нет, на этот раз не Магнето и профессор Икс. Другие. Кредо первого: «Evil is evil. Lesser, greater, middling, it's all the same. I'm not judging you. I haven't only done good in my life either». Второго: «When one chooses to walk the Way of the Mandalore, you are both hunter and prey». Очень походит на позиции двух китов микросоциологии, как думаете?

Сотрудники «Лаборатории публичной социологии» Максим Алюков и Наталья Савельева подробно рассказали, что можно с уверенностью знать об общественном мнении во время военных действий. Отличное введение для всех интересующихся. Максим в основном выступил в роли оптимистичного социолога, а Наталья – пессимистичного. В том смысле, что их оценки достоверности данных о поддержке и оппозиции войны в некоторых важных деталях разошлись. На мой взгляд, это как раз отлично, поскольку в итоге мы можем увидеть сбалансированную картину. Здесь я выделю только поинты, показавшиеся мне самыми яркими, так что смотрите видео целиком.

Максим отметил, что готовность участвовать в опросах за последние месяцы упала в среднем с 20% до 5%. Скорее всего, большинство не готовых к участию составляют именно те, кто боится делиться мнением, противоречащим официальной позиции. Массовый отказ отвечать вообще характерен для граждан всех авторитарных режимов. Сейчас мы видим просто радикализацию этого тренда. (Кстати, про феномен неожиданной смены политических настроений из-за недостатка описывающих их данных не так давно подробно писал Александр Шерстобитов в связи с январскими событиями в Казахстане.) Кроме того, Максим указывает, что даже поддерживающие войну признаются, что испытывают по ее поводу грусть и тревогу. Такой вид консолидации обычно не столь силен и склонен быстрее разрушаться.

Вместе с тем, Наталья заметила, что не стоит недооценивать рост процента одобрения режима. Значительная часть населения раньше отказывалась открыто поддержать власти как раз из-за того, что считала их политику слишком компромиссной. Применение силы не просто не оттолкнуло таких людей, а наоборот, наконец-то позволило им доверять режиму. Также, по мнению эксперта, не стоит обольщаться тем, что большинство людей поверхностно усваивают нарративы государственных медиа. Даже такого косвенного эффекта зачастую достаточно, чтобы человек со знанием альтернативной точки зрения переставал верить вообще всем доступным источникам, а в результате поддерживал статус-кво.

Андреас Виммер, известный своими количественными исследованиями на стыке исторической социологии государства и неоинституциональной теории организаций, выступил в непривычном для себя жанре. Он написал футурологическое эссе для Nations and Nationalism. В тексте он размышляет над тем, как может выглядеть наша политическая жизнь через 300 лет в случае, если технологические тренды сделают национальные государства неадекватными будущему положению дел. Как минимум два раза в истории человечества – в ходе Неолитической и Индустриальной революций – радикальные сдвиги в технологических укладах уже сопровождались сменой доминирующей формы политических образований. Судя по всему, не за горами и третий сдвиг, о котором нужно думать уже сейчас.

Виммер соглашается, что очень трудно вообразить этот новый дивный мир в деталях. Будут ли его населять генетически модифицированные люди? Будут ли им прислуживать роботы? Будет ли заселена Солнечная система? Эти ответы находятся вне компетенций современных социологов. Честно говоря, они и не очень-то важны. Что по-настоящему важно, так это три базовые социальные функции, которые сегодня вменены национальному государству: защита от внешних угроз, централизованное принятие решений и обеспечение публичных благ. Эти функции существовали ранее, и, скорее всего, будут существовать до тех пор, пока существуют человеческие общества. Вот от их незыблемости и можно оттолкнуться.

Швейцарский социолог располагает вдоль континуума пять возможных сценариев с определенной доминирующей политической формой в каждом. На мой взгляд, наиболее интересны из них крайние. Первый предполагает передачу всех трех ключевых государственных функций множеству локальных сообществ и корпораций. Проще говоря, анархию. Уход в прошлое бюрократического господства, впрочем, не означает окончательной победы ни добра, ни даже нейтралитета. Неограниченные плюрализм и свобода приведут к тому, что отдельные группы смогут присваивать наиболее ценные технологии и ресурсы, что автоматически будет означать колоссальное неравенство. Отсутствие арбитра, который замирил бы сообщества в их конкуренции друг с другом, также будет оставлять огромный потенциал для локального насилия.

На другом конце Виммер располагает гипотетическое единое сверхгосударство, которое, возможно, будет чем-то вроде Второго рейха или СССР, но уже в масштабах всей планеты. Оно куда успешнее решит задачи по установлению порядка и перераспределению благ, однако самым главным вызовом для него будет поиск коллективной идентичности или сверхидеи. Огромное население и комплексное разделение труда будут толкать людей к партикулярным, а не универсалистским политическим лозунгам. Даже при всех возможностях надзора и наказания мировое государство будет особенно уязвимо перед сепаратизмами собственных чиновников. Остальными значимыми сценариями по мысли Виммера могут являться распространения городов-государств, континентальных конфедераций и новых империй. В случае каждого из них он также обсуждает бенефиции и издержки. К сожалению, как и каждый хороший функционалист, Виммер куда больше думает про финальную точку равновесия, чем про тернистый путь по направлению к ней. Для социологической футурологии еще много работы.

На днях мне удалось поучаствовать в заседаниях двух исторических секций конференции Санкт-Петербургской ассоциации социологов. Честно сказать, было тяжеловато высидеть весь длиннющий второй день, но это оправдалось. Среди прочего, я с удивлением узнал о том, что Галина Старовойтова задолго до своей трагической карьеры в политике сделала имя на исследованиях этнических меньшинств. Или о том, как органы обыскивали и увольняли социологов в апреле 1983 года после слива «Новосибирского манифеста» Татьяны Заславской немецким журналистам. Самое крутое, что часть выступлений прошла оффлайн. Можно было наконец-то познакомиться и попить чаю с живыми коллегами, а не с маленькими окошками на экране. Спасибо Владимиру Костюшеву за лидерство в организационной части!

Мой же доклад был посвящен также не очень известному кейсу в истории российской социологии – Конвенции независимых социологических центров. Эта инициатива объединила социальных исследователей, работавших вне государственных и коммерческих организаций. Несмотря на то, что главными инициаторами ее создания были главы московского «Интерцентра» Теодор Шанин и питерского ЦНСИ Виктор Воронков, в ней участвовало множество социологов из самых разных регионов России. У участников было много планов по дальнейшему выстраиванию автономного профессионального сообщества, но многое из этого так и осталось на бумаге. С 2004 по 2007 гг. было проведено только три общих съезда, а потом не только коллективное действие, но и деятельность отдельных центров начала угасать. Почему? Кто-то считает, что это произошло из-за завинчивания гаек в сфере НКО, кто-то указывает на внутренние разногласия между фракциями участников, а кто-то пеняет на сверхуспешный хантинг Вышки, переманившей к себе всех региональных звезд. Я пока взял далеко не все интервью и изучил не все документы, так что этот вопрос для меня открыт.

Разумеется, не обошлось и без капельки теории. Я немного пополемизировал с влиятельными концептуальными историями российской социологии 1990–2000 гг., написанными Александром Бикбовым и Михаилом Соколовым. На мой взгляд, конвенцию можно описать как аутентичное научное движение, дававшее символический эмпаурмент провинциальным аутсайдерам. Ни то, ни другое особо не вписывается в фокус моих предшественников на разборках социологической элиты за аппаратное влияние или финансовые ниши. Очень надеюсь, что скоро внесу в свою статью про этот кейс последние правки для рецензента. Короче, еще будет еще повод обстоятельно поговорить об этом всем на канале. А пока можно выдохнуть. Двигаюсь со своим исследованием невероятно медленно, но двигаюсь.

Юрген Хабермас известен как, возможно, самый неугомонный полемист среди всех видных послевоенных интеллектуалов. Среди целей его критических атак было огромное количество звезд гуманитарной академии. Ранее в его интеллектуальной биографии мне были известны только дебаты с Поппером, Луманом и Фуко, но на днях мне на глаза попался еще один эпизод: Historikerstreit («Спор историков») 1986–1987 гг. Название может несколько ввести в заблуждение, так как среди участников этого академического срача были далеко не только историки, а центральной темой было не столько установление фактов, сколько актуальные оценки нацистского прошлого. Участники обменивались своими выпадами друг против друга через открытые письма в газеты. Если вам интересно, большинство из них собраны в переведенном на английский сборнике.

Зачинатель спора философ и историк идей Эрнст Нольте защищал точку зрения, что нацизм нельзя считать уникальным общественно-политическим злом. Полицейские и военные преступления были органической частью очень многих политических режимов. Вспомнить хотя бы геноцид армян или чистки Пол Пота. Кроме того, нацисты активно перенимали у СССР практики насилия, причем все более и более активно по мере осознания приближения собственного поражения. Нацизм у него в итоге – страшнейшее, но при этом лишь ответное на сталинизм зло. Нольте в итоге, конечно, не предлагал реабилитировать Гитлера и его штурмовиков. Только погрузить их в общемировой контекст войн и революций XX века, тем самым немного расслабив чувство вины немецкой нации. Надо отметить, что Нольте не был одинок в своем мнении. Он опирался на широкий консенсус значительной части жителей ФРГ и только артикулировал его на профессиональном языке.

Хабермас был одним из тех, кто уловил в довольно сложном аргументе Нольте и его сторонников отчетливые нотки вотэбаутизма. Он соглашался, что руки в крови были у всех тоталитарных режимов. Однако только Германия отличалась среди них таким высоким уровнем развития рынка, урбанизации и системы образования. Преступления немцев особенно потрясают потому, что их невозможно списать исключительно на неграмотность и бедность. Короче говоря, чем выше Модерн, тем больше ответственность за его незавершенность. Сравнительный метод только подчеркивает эту максиму.

Все эти аргументы, конечно, остро резонируют с тем, что происходит вокруг нас и еще будет происходить долгие годы. Однако мне хочется прокомментировать только определенный узел полемики. Для меня письма Хабермаса являются еще одним доказательством степени разработанности его социологической теории. Хотя левое парсонианство немца часто уличают в наивном идеализме, «Спор историков» лишний раз показывает, насколько проработана им взаимозависимость экономической, административной и культурной подсистем общества, а также указывает на осознание укоренности позиции ученого в его функционировании. Признание важности жизненного мира означает и возможность занять к нему критическую позицию. Напротив, аргументы противоположного лагеря часто исходят из постхайдеггеровской герменевтики с ее абсолютным доверием к отдельным перспективам и опытам. Это характерно не только для Нольте, но и для Андреаса Хилльгрубера, предлагающего рассматривать всерьез точки зрения солдат Вермахта. Не уверен, что интерпретативные подходы позволяют чекать момент перехода от понимания к принятию.