Можно ли изучать социальные науки так же, как и во времена до Big Data-революции? На этот вопрос отвечает коллектив авторов под руководством Райнера Диаза-Боне для уже позапрошлогоднего (ужас, как летит время) выпуска Historical Social Research / Historische Sozialforschung. Ответ, который предлагают нам авторы: нет, нельзя.

По их мнению, прежние, даже самые критические версии социологии социальных наук исходили из того, что работники умственного труда сами собирают свой материал, анализируют его и представляют результаты заинтересованной стороне. Сегодня за разные части одного и того же исследовательского проекта отвечают совершенно разные люди из разных организаций с разными интересами и нормами деятельности. Но это еще только половина дела. Положение предельно осложняется и тем, что все больше и больше данных, с которыми социальные ученые имеют дело, созданы совсем не ими, а программистами и нейросетями. Добавьте в этот расклад еще корпоративных менеджеров и юристов, и вы совсем запутаетесь в том, кто в итоге больше всех влияет на ход социального исследования.

Чтобы разобраться во всех звеньях того, что Диаз-Боне и его коллеги называют статистической цепью, предлагается мобилизировать теорию конвенций Болтански и Тевено. Полноценное исследование социальных наук должно прослеживать весь процесс датафикации от создания кода до принятия управленческих решений. Социологи должны разматывать весь клубок путешествия данных по градам и мирам, в ходе которого они зачастую меняются до неузнаваемости. Только получившаяся нить может вывести всех нас к продуктивному обсуждению целого ряда наболевших вопросов: от методологии социальных наук до судьбы демократии в дивном цифровом мире.

Я уже писал о том, что у исследователей социальных и гуманитарных наук несколько лет как есть свой специализированный рецензируемый журнал. Оказывается, что с недавних пор запущена и целая книжная серия. Ее название – Socio-Historical Studies of the Social and Human Sciences (SHSSHS). Видимо, авторы долго запаривались, чтобы придумать палиндром. Юмористы.

Уже в первых выпусках коллективных монографий собрались чуть ли не все звезды этой междисциплинарной области: Жизель Сапиро, Йохан Хеилброн, Патрик Баерт и многие-многие другие. Подняты самые жирные и горячие темы: социальные науки времен Холодной войны и глобальное академическое неравенство. Пока не так много американских исследователей и количественных исследований. Ну ладно, мы переживем. Здорово, что институционализация поля вообще худо-бедно продвигается. Рад за себя, что нащупал это движение.

Кстати, я пока продолжаю работать над обзором теоретических оптик в SSHS. Решил избавиться от прежних душных ярлыков с -измами и -истами. Комментарии коллег показали, что они только всех сбивают с толку. Но это не значит, что я откажусь от моих любимых квадратиков! Просто постараюсь дать им какие-то броские названия, отражающие характерную черту каждого направления. Скажем, зеленый квадратик будет «Невидимым колледжем Мертона» (обыгрывая название статьи Катерины Губы), а фиолетовый – «Постлатурианцами» или «Новыми материалистами». Ну или как-то так. Идея с -измами и -истами вернется позже, просто отложу ее до будущих публикаций. Что скажете?

Факультет социологии Университета Вашингтона в Сент-Луисе задумывался его руководством как убежище от Маккартизма самых неортодоксальных личностей: и по политическим взглядам, и по исследовательским интересам. Как следствие, в неформальной и разнородной среде постоянно вспыхивали конфликты. Так, в 1964 году преподаватели факультета мощно разосрались из-за поста главного редактора журнала по критической социологии, после чего распад коллектива на соперничающие группировки уже тяжело было предотвратить.

Аспирант факультета Лод Хамфрис был одним из первопроходцев социологии сексуальности. В своей диссертации он исследовал практику анонимного секса между мужчинами в кабинках общественных туалетов. Хамфрис обещал участникам постоять на шухере, а заодно включенно наблюдал, оправдываясь перед ними своими якобы вуайеристскими наклонностями. Потом он сталкерил мужчин до их дома, а через некоторое время проводил анкетирование с ними же самими, представляясь на этот раз работником службы здравоохранения. Такие способы сбора данных создали ему крайне противоречивую репутацию даже среди тех, кто поддерживал как изучение, так и декриминализацию нетрадиционных сексуальных практик.

В то же самое время Хамфрис участвовал в рисовании плакатов, которые высмеивали преподавателей. Среди последних был и Элвин Гулднер – возможно, самый влиятельный неомарксистский теоретик из числа американских социологов, который, тем не менее, славился своей надменностью по отношению ко многим членам факультета, а главным образом к кампусовским активистам. Гулднер, который и так терпеть не мог молодого коллегу за вызывающее поведение, увидел свое изображение с издевательской надписью на стене, отыскал Хамфриса в комнате аспирантов и с размаху ударил его по лицу. В качестве наказания Гулднеру предложили выбор: либо увольнение, либо только прекращение преподавания на факультете, но с сохранением почетной профессуры имени Макса Вебера. Гулднер выбрал второе. На дворе стоял жаркий июль 1968-ого. Еще через два года выйдут «Tearoom Trade» Хамфриса и «The Coming Crisis of Western Sociology» Гулднера. Обе мгновенно станут классикой.

В 1991 году консервативно настроенный ректорат вовсе прикрыл факультет, чтобы избежать новых скандалов, отпугивающих богатых попечителей. Оба наших героя этого уже не застали. Гоулднер скончался от сердечного приступа в ходе лекционного тура по Европе в 1980 году, а Хамфрис переучился на психотерапевта, чтобы помогать гомо- и бисексуалам. Короче, академическая жизнь – штука напряженная, но тем и интересная. Netflix, HBO, Amazon, заплатите наконец социологам чеканной экранизацией – зачтется за это вам!

Surprise, surprise, mazafaka, sociological theory is back! Уже через неделю начинается мой курс по современной социологической теории в Московской антропологической школе. Это будет настоящая Лига чемпионов МСА! Американские, британские, немецкие и французские гранды поборются за право определять, что такое общество!

По сравнению с предыдущим курсом в нем не будет никаких прямо классиков-классиков. Только близкие к сегодняшнему дню авторы. Их места займут: a) Мэри Дуглас и мыслящие институты; b) Никлас Луман и системный дзен; c) Аннмари Мол, Джон Ло и вообще весь левый фланг АСТ; d) Люк Болтански и его эдипов комплекс.

К сожалению, не могу пригласить всех к участию – для этого надо поступить на образовательную программу Школы. Однако буду писать отчеты и размышления о семинарах на канал. Так что ждите нового структуралистского ворчания. Как раньше, и даже больше.

Прежде чем снова приступить к современной социологической теории, хочется немного прояснить для себя теорию почти уже древнюю. Многие авторитетные авторы возводят главный вопрос социологии к Гоббсу: вот есть корыстные индивиды, и надо как-то нахлобучить на них сверху порядок. Я не хочу сказать, что это совершенно ошибочно. Просто мне кажется, что такое рассуждение заранее сужает круг интересных проблем до рамок утилитаризма – важной традиции, но только одной из. Становится невозможным понять системы многих блестящих социологических умов, которые думали вообще о другом. К кому же тогда возводить интеллектуальную родословную современных теорий, если хочется шикануть, отыскав кого-то себе симпатичного среди протосоциологических мыслителей раннего Нового времени?

Я, как и всегда, оперирую священной четверкой. Кроме Гоббса, в нее входит, например, Спиноза, который также исходил из первичности материальных аффектов, однако верил, что отдельные индивиды вписаны в коллективы – множества. Задача же не в том, чтобы ограничить аппетиты отдельных людей, а в том, чтобы преобразовать спонтанное множество в просвещенную демократию. Истоки мир-системщиков можно найти именно здесь. Далее это Паскаль, который хотя и разделял с Гоббсом примат индивидов, но главным вопросом считал не примирение конкурирующих притязаний, а истинность личной веры в Бога. Помните его пари? Символический интеракционизм и Гарфинкеля вполне можно выводить отсюда.

Однако самый мощный и яркий из всех нововременных рационалистов (по крайней мере для меня) – это Лейбниц. Есть некоторая несправедливость, что сегодня многие считают его релятивистом, который лелеял сингулярность отдельных монад. Оставим эту странную интерпретацию на совести французских параакадемиков. На самом деле Лейбниц мечтал обойти несовершенство существующих в его время вульгарных национальных диалектов и создать characteristica universalis – математическую систему коммуникации, которая позволила бы распространить предустановленную божественную гармонию сначала на невидимый колледж ученых, а потом и на всю Священную Римскую империю. При разборе предпосылок и намерений Лейбница куда понятнее становятся проекты Леви-Строса и Лумана.

Кроме чистой эвристики для гиков типа меня умножение релевантных для социологической теории проблем может иметь и сугубо практические последствия для общества. Например, в описании всяких разных военных альянсов. Я лично не замечаю, как дух Гоббса помогает разрешать современные международные кризисы. Эксперты повторяют мантру о «реальности международной политики», где все якобы действуют в своих интересах. Но существует ли она, эта реальность? Может, все дело в перформативности вульгарного гоббсовского языка? Может, фреймирование проблемы в других категориях лучше поможет избавлению мира от безумия автократов с ядерными чемоданчиками? Just saying.

Есть такая популярная нынче тема про принятие себя. Вот мне довольно долго было нелегко принять себя как социологического теоретика. Мне казалось, что те, кого так называют, относятся к одному из непересекающихся множеств: или это уникумы с редким социологическим воображением, или красиво стелящие проходимцы. Третьего не дано. Дотянуться до первых казалось невероятным. Опуститься ко вторым я гнушался. Вот так во мне комплекс самозванца нездорово сосуществовал с комплексом наследного принца.

Хочется надеяться, что сейчас я почти победил оба комплекса и стал относиться к собственной научной специализации куда проще. Чтобы закрепить эту моральную победу, я поставил себе цель на этот год – врубиться наконец досконально во основные идеи Никласа Лумана, теоретика из теоретиков. Я не так давно писал, что в общих чертах понимал его систему и раньше. Просто она меня совсем не трогала. Сам бы Луман сказал: «Не возмущала».

Но чем больше я теперь задумываюсь над проблемами изучения социологии социологическими же оптиками, тем чаще термины из его словаря возникают в моей памяти. «Наблюдение второго порядка», «оперативная замкнутость», «слепое пятно», «функциональная дифференциация»… Про что же все это, если не про ситуацию сосуществования в одной субдисциплине кучи противоречащих друг другу исследовательских подходов? Кажется, Луман может, как выражаются американские баскетбольные аналитики, bring smth to the table. Возможно, даже не просто bring, а razgresti zavaly на этом рабочем столе. Пронаблюдаем.

На минувшей неделе мне выпала честь поучаствовать в шанинском семинаре «Research&Write». Я выступил уже почти в привычной для меня роли криптокатолика и отстаивал мнение о том, что научные каноны нужно оберегать, а там, где их нет, создавать новые. Вроде уже родная для меня тема, но никогда не было повода обсудить ее. Так что большое спасибо Полине Колозариди и Андрею Тесле за приглашение. Здесь я чуть-чуть продолжу то, на что не хватило времени на встрече.

Гарольд Блум писал, что писателями и поэтами руководит страх влияния со стороны «сильных авторов». Только те, кто ускользает от давления чужих слов и находит свои собственные, могут ощутить эмпаурмент и потом войти в канон вслед за классиками. Думаю, что если избавить этот образ от несколько наивного психологизма и судить не по мотивации, а по последствиям, то он вполне верен. Поля искусства в конечном счете увековечивают создателей языков, чище передающих субъективность чувств и впечатлений.

А что же поля науки? Социологии? Социологической теории? Мне кажется, что здесь происходит что-то похожее. Характеристикой сильного автора является язык. Правда, не тот, что тонко выражает субъекта, а который наиболее полно схватывает определенный объект. Да, при его создании в ход идут тропы, нарративы, причудливые вербальные или даже визуальные приемы, но это только средства. Гораздо более важным является сам поиск феноменов социальной реальности, которые очевидно доминируют над поведением людей, но не поддаются ни одному из уже созданных языков. Маркс увидел обнищание пролетариата и коалиции мобилизованных классов, которые не заметил Смит. Вебер обратил внимание на трудовую этику сект и формально рациональную бюрократию, которые оставил без внимания Маркс. Так, пусть часто и косвенно, даже самые абстрактные социологические теории сохраняют связь с эмпирикой: у Хабермаса были публичная сфера и социальное государство, любовь и СМИ – у Лумана.

Так что у меня есть для вас две новости: хорошая и плохая. Плохая заключается в том, что вряд ли кто-то из нас достигнет статуса первого поколения классиков. Их языки слишком хорошо схватывают целый ряд объектов, которые по-прежнему определяют нашу социальную жизнь. Любое изучение этих объектов (их можно вслед за Тимати Мортоном назвать «социальными гиперобъектами») будет так или иначе отсылать к классическим языкам. Хорошая же новость в том, что новые объекты редко, да появляются, а какие-то существуют давно, просто остались в слепом пятне. Короче, за канон еще можно зацепиться, если не только читать книжки, но и внимательно смотреть по сторонам.

Чот у меня воспалилась носоглотка, накатила усталость, слезятся глаза, стало тяжело читать и печатать. Омикрон ли это – узнаю уже скоро. Но нет худа без добра. Внезапно освободилось время для прослушивания курса Ильи Дмитриева про Лумана и ситуацию в современной философии. Шесть лекций пролетели для меня вчера почти незаметно. В том числе и потому, что я слушал их на удвоенной скорости.

Большинству социологов, вероятно, размышления и комментарии Ильи покажутся малоинтересными. Его подход состоит в том, чтобы полностью изъять Лумана из контекста социологии и достаточно вольно поочередно сравнить его с авторами влиятельных философских систем: Рорти, Батаем, Гуссерлем, Харманом. Это кажется предельно странным занятием, так как вряд ли можно полноценно разобраться в проблематике Лумана без отсылок к наследию Дюркгейма и Парсонса, полемике с Адорно и Хабермасом. С другой стороны, такое такое необычное прочтение немножко вправило мне профессионально деформированное восприятие немца. Одновременно нашли подтверждение многие мои любительские интуиции насчет дискурса современной философии.

Особенно я порадовался, как в эпилоге Илья внезапно приходит к крайне похожим на мои выводы о том, что Луман составляет с Латуром противоположные ветви современной социологической теории. Там, где Латур пытается стереть любую границу между обществом и окружающей средой, Луман, напротив, настойчиво проводит эту границу. У Латура абсолютно все может действовать. У Лумана действие является всего лишь эпифеноменом некоторых систем. Латур видит реальность в категориях политической борьбы. Луман считает, что политика – это только ограниченный тип коммуникации. И т.д. и т.п.

Тем не менее, эти ветви – это ветви подковы, которые сходятся в очень важном. В первую очередь в радикальном антиантропоцентризме, а также в неприятии левой политики и общественном значении социологии. Аргументация Лумана, безусловно, мне ближе. Но это как болеть за Мехагодзиллу в схватке против Годзиллы. В идеале, конечно, сражающиеся монстры должны истощить друг друга до такой степени, чтобы потом их обоих добила добрая человекообразная обезьяна, вырвавшаяся из своих цепей.

Снова обзор на основании письма в редакцию. На этот раз горячая благодарность коллеге Резнику. Милош Брочич и Эндрю Майлз опубликовали в American Sociological Review свой анализ данных четырех волн общеамериканского телефонного опроса о молодежи и религии. В центре внимания их исследования – изменение моральной чувствительности студентов в сторону распространения новой повестки относительно вопросов расы, сексуальности, гендера, etc. Действительно ли американские студенты радикализованы до такой степени, что скоро отменят вообще любые нормы?

Авторы статьи подтверждают, что наличие высшего образования в гуманитарных науках (или докторской степени в любых) в самом деле предсказывает более скептическое отношение к порядку и повышение заботы о чувствах других. Вместе с тем, образованная молодежь склонна абсолютизировать собственные взгляды на мораль почти так же, как это делает религиозная. То есть речь идет о замене одной сильной моральной парадигмы другой, а не отмену морали вовсе. Так значит Киселев и Латынина правы? Запад – все?

Все не так просто. Исследователи просят не путать моральные убеждения и весь спектр реальных действий человека в различных ситуациях. Никаких подтверждений, что прогрессивные взгляды студентов революционизируют все остальные сферы общества, пока нет. Скажем, на электоральное поведение моральные убеждения влияют крайнее нелинейно. Выпускники университетов могут довольно спокойно голосовать за консервативных кандидатов. В этой связи Брочич и Майлз аккуратно напоминают, что высшее образование – это не только про статус, но и про класс. Словом, российские комментаторы американских проблем могут спать спокойно. Воукизму пока не одолеть капитализм.

Я все еще сижу на карантине, но чувствую себя куда лучше, поэтому решил начать понемногу прогуливаться вдоль Карповки. Прямо как герой дешевой сентиментальной повести, хожу по берегу в одиночку, рассматриваю льдины, прохожих, башенки и, конечно, задумываюсь про науку.

Мне давно кажется, что я читаю социологическую литературу не особо продуктивно. На моем предновогоднем докладе в ЦИАНО Ильдар Белялов даже заметил, что я так прокрастинирую: нахожу новые интересные тексты и бросаю из-за этого важные наработки, которые лучше развивать в статьи. Увы, я с этим согласен. За все время, что я в аспирантуре, вскопаны, наверное, тысячи гектаров страниц, но взошло ли на них хотя бы что-то? Луман бы спросил: была ли произведена редукция комплексности? Мне хочется думать, что все-таки была. Во всех этих усилиях задним числом можно проследить одну тему.

Тема эта, общая для моих интересов и в SSHS, и в социологической теории – это, пожалуй, разные варианты социологической рефлексии. Проще говоря, описания социологии социологическим же языком для тех или иных далеко идущих практических выводов. Мотивы рефлексии неоднократно встречались в работах как теоретиков, так и эмпириков, но, разумеется, никакого единства в этих рассуждениях не было и нет. Кто-то из социологов видел в рефлексии способ приблизить революцию, а кто-то, напротив, придержать себя подальше от политики. Кто-то считал, что это занятие приближает к истине, а кто-то – что ведет к познавательному смирению. В общем, социологи ни к чему определенному, как обычно, не пришли, хотя и породили ряд крайне интересных соображений о собственной профессии. Вот их я продолжаю искать и изучать.

Вместе с тем, со сколькими бы позициями я ни познакомился, версия Пьера Бурдье, с которого это путешествие началось, до сих пор наиболее мне близка. Социологическая рефлексия – это одновременно и возможность приблизить социологов к объективности, и потенциальный вклад в улучшение общества вокруг нас. Возможно, сегодня это кажется наивным и старомодным. Но я же предупреждал, что я типичный мелодраматический персонаж.

На «Горьком» вышло интервью с Майклом Манном. Я несколько дней предвкушал, как буду читать его за чашкой молочного улуна с орешками со сгущенкой, но напрасно. В тексте действительно есть несколько любопытных поинтов, но в целом это какая-то банальщина и скукотень. Будем честны: осталось совсем мало возможностей, чтобы задать одной из последних ныне живущих легенд исторической социологии вопросы об устройстве общества, человека и вселенной. Однако один из таких шансов оказался протрачен на обсасывание какой-то медийной шелухи типа последствий Брексита или происхождения Ковида.

Сложно сказать, проколы ли это в подготовке самих интервьюеров, наказ редакции или просто неудачное стечение обстоятельств, но для меня это в любом случае горькое разочарование. Представьте, что вы оказались перед Богом Путеным Дэвидом Линчем и спрашиваете у него: кто все-таки убил Лору Палмер? Или нет, еще круче: интересуетесь у Алекса Фергюсона, на кого лучше поставить в матче Зенит – Сочи.

В общем, чтобы утолить ужасающую боль от прочитанного, я публикую разговор с Майклом Манном на университетском телевидении Беркли почти двадцатилетней давности. Там есть как серьезные вопросы про влияние Макса Вебера на теорию и роль американского империализма в функционировании современного глобального общества, так и милые человечные моменты про его манкунианский акцент и игру в теннис. Нет ничего лучше ко дню всех влюбленных. Если вы влюблены в социологию, конечно.

Львиная доля коммуникации в современной науке происходит за счет написания и чтения обзоров литературы. Попасть в тематическое обозрение престижного журнала – значит достичь успеха, так ведь? «А вот и нет!» – утверждают Питер Макмэн и Дэниел Макфарленд в своей пушечной статье в American Sociological Review. Для нее они собрали и изучили паттерны цитирования для почти 6 миллионов статей до и после упоминания во всех журналах издательства Annual Review.

Обзоры литературы на самом деле объединяют разрозненные кластеры исследований, которые до этого были совершенно изолированы друг от друга. Кроме того, они существенно сокращают сетевую дистанцию для уже косвенно связанных цитированиями исследований. Вместе с тем, у этих важнейших коммуникативных функций есть и обратная сторона. За счет преобразования массы литературы в более доступную форму обзоры резко перетягивают внимание читателей на себя. После попадания в обзор подавляющее число оригинальных статей резко начинают терять в цитируемости. Если вы вдруг комплексовали, что читаете пересказы вместо первоисточников, то расслабьтесь. Видимо, так поступают абсолютно все.

Макмэн и Макфарленд называют открытый ими эффект замещения дисперсных паттернов цитирования новыми, строго иерархичными, по-шумпетериански: созидательным разрушением. Авторы предполагают, что формирование научного дискурса сегодня происходит именно через циклы сменяющих друг друга обзоров. Их значение тем более вырастает по мере роста объема публикаций в направлении. Если когда-то давно обзорщики и находились где-то на задворках профессии ученого, то сегодня это демиурги, решающие карьерные судьбы своих коллег и накручивающие себе заоблачные хирши. Вырваться из колеса созидательного разрушения не получится. Это мир наблюдений второго порядка. We're fucked.

Привет всем читателям! Меня зовут Андрей Герасимов. Я аспирант НИУ ВШЭ, преподаватель ЕУСПб и МАШ. На этом канале я делюсь с вами обзорами литературы и собственными мыслями преимущественно о двух областях знания.

Первая из них – это исследования социальных и гуманитарных наук, или Studies of Social Sciences and Humanities (SSSH). Проще говоря, изучение обществоведами и гуманитариями самих себя. Особенно меня интересует тема условий координации и кооперации внутри организаций поля науки и между ними. Я разрабатываю ее на примере независимых социологических центров и их коллективной конвенции в России 1990–2000-х гг.

Вторая область – социологическая теория. Здесь мой интерес состоит в классификации концепций социальной структуры, подразумевающих ее существование первичным по отношению к взаимодействиям агентов. Такое ее понимание у различных современных социологов выражается в концепциях «поля», «сети» или «системы». Я фокусируюсь на том, каким образом наука может быть рассмотрена как особое поле с собственными благами и компетенциями, отличными от полей экономики и политики.

Как и всегда, рад вашим подпискам, комментариям, репостам и любой обратной связи! Как сказал как-то раз Хабермас: «Коллеги, давайте больше общаться!»

Если вы играли когда-нибудь в покер, то, возможно, знаете такую ситуацию, когда у кого-то за столом неотвратимо тает стек. Если штиль затягивается, то игроку можно: а) пасовать всю оставшуюся дорогу и в итоге просто грустно растерять все фишки; б) начать агрессивно идти all-in с любыми картами, чтобы если даже и уйти из-за стола, то с музыкой. Это не безумие. Это вполне рациональная стратегия. Дэвид Гибсон в своей замечательной статье даже перечисляет ситуации взаимодействия, когда жизнь как будто следует за игрой.

Намного хуже, когда остальные игроки, привыкшие играть тайтово и дорожащие своими фишками, будут первое время веселиться и даже подыгрывать. Вот здесь у чересчур рискового, но не особо умного игрока может сложиться ложное впечатление, что любой идиотский блеф будет продолжать работать. Он будет продолжать повышать ставки, несмотря на очень слабые карты. Он может даже начать кривляться, оскорблять противников и т.п. Тем не менее, игру не обманешь. В какой-то момент до всех за столом доходит, что перед ними шарлатан.

И вот очередная раздача. Еще один бессмысленный, но уже предсказуемый all-in. Шарлатана наконец заставляют показать карты. И все убеждаются, что у него на руках одни младшие пары в лучшем случае. Фишки проиграны. Ребаев больше нет. Он наконец уходит из-за стола, опустив взгляд.

В покере такое случается почти всегда. Я верю, что в политике такое тоже бывает нередко.

На первый взгляд война кажется архетипическим примером социального взаимодействия, успех в котором зависит от всяких разных материальных актантов. Хочешь победить – ищи союзников прежде всего не среди людей, а танков, беспилотников, головок самонаведения, понтонных мостов, бензовозов и всего остального. Fair enough. До какой-то степени это все имеет значение.

Вместе с тем война – это прежде всего коммуникация. Координация операций и поддержание боевого духа внутри военных подразделений. Переговоры с противником, который должен поверить не только угрозам, но и обещаниям. Выступления перед собственными избирателями для генерации национальной солидарности. Феномен харизмы – это как раз про выстраивание таких удачных коммуникативных цепочек. На войне он приобретает даже более важное значение, чем в мирное время.

Персонам, обладающим чертами личностями из темной триады, очень хорошо удается ладить именно с материальными вещами. Одновременно речевые ситуации являются для них зонами крайнего дискомфорта. Они тщательно избегают их, заранее записывая видео с обращениями, утаивая свои планы даже от ближайших подчиненных, скрываясь за орвелловским двуязычием. Добрая ирония состоит в том, что такой способ взаимодействия невозможно поддерживать хоть сколько-нибудь долго. Разрушение коммуникации с людьми неминуемо ведет к потере контроля за вещами.

Словом, наша крохотная надежда на мир сейчас состоит как раз в том, что в Совбезе, похоже, собрались одни социопаты, которые к тому же никогда не слышали про такую важнейшую науку как социология.

Многие называют идеологию нынешнего российского государства фашистской. Я думаю, это довольно пошлая и блокирующая любой анализ аналогия. Скорее, Россия – это нечто совсем противоположное. Это страна победившего постмодернизма. Скажем, все заявления официальных пропагандистов последних дней пронизаны одними лишь иронией, эклектикой и цинизмом. В них нет ни единого метанарратива, которыми отличались реальные тоталитарные режимы XX века. В одном и том же высказывании коллективного соловьева сталинизм зачастую перетекает в декоммунизацию, либеральное потребительство – в консервативную утопию. Видимо, сами того не подозревая, все эти ребята работают по йельским методичкам 1970-х гг.

Что я лично противопоставляю всему этому безумию? Во-первых, рационализм в широком смысле слова. Да, истина – это больше про способ коммуникации, чем про соприкосновение с бесконечно вечным. Однако это не делает ее достижение менее важным. Если уж homo sapiens обречены координировать свои действия с помощью символов, то пусть эти символы обладают хотя бы минимально рабочими семантикой и грамматикой. Перед социальными и гуманитарными учеными стоит важная задача снабжать общество адекватным ему языком описания. Иначе оно будет продолжать скатываться в аномию.

Во-вторых, исключительно познанием ограничится нельзя. В очередной раз обеждаюсь, что нам необходима широкая левая демократическая платформа, в которую среди прочих должны входить и ученые. При чем не только в России, но и во всех постсоветских странах. Плохи ведь не только милитаризм и шовинизм. Плохи корпорации, которые поддерживают авторитарные режимы ради сохранения своих монополий. Плохо репрессивное трудовое законодательство, которое чревато в том числе и политическими увольнениями. Плоха тотальная экономия на науке и образовании, которая лишает простых людей доступа к инструментам критического мышления. Разумеется, дорога к этой общей платформе будет трудна. Однако надо потихоньку отправляться в путь.

Ну а вместо заключения, по славной традиции этого канала я просто в очередной раз вспомню строчки Свичей!

A day of great tribulation is upon us
A time of deception, conflict and unrest
I will not cower in fear and submission
I will hold my ground and resist

Небольшой дайджест важного от коллег за вчерашний день. Михаил Соколов покопался в данных опроса ВЦИОМ, посвященного отношению к войне. Две основные независимые переменные, предсказывающие антивоенные настроения, – возраст и основной источник потребления информации. Люди до 30 лет, которые не смотрят телевизор, скорее всего, и так не поддерживают вторжение. За остальных придется побороться.

Александр Замятин добавляет, что сторонники войны сряди рядовых граждан сейчас политически демобилизованы. Проще говоря, они пока просто сидят на диванах и пассивно повторяют ту повестку, которую им предлагает телекартинка. Это теоретически оставляет хорошие шансы для контрмобилизации за счет горизонтальных связей.

Григорий Юдин дал мощное интервью «Медузе». Прочитайте его полностью. Меня особенно зацепила одна мысль. Уж кому-кому, если не социологам, знать о распространенности самоубийств среди людей, плохо интегрированных в общество. В этом свете применение ядерного оружия в развивающемся конфликте не должно казаться чем-то невероятным.

Полина Аронсон, с рецензии на чью книгу начинался мой канал, наконец-то завела свой. Социология эмоций явно будет в тренде весь 2K22. Подписывайтесь обязательно.

Последние дни ко мне внезапно началось возвращаться историческое мышление, которое, как я считал, уже более-менее переустановилось на социологическое. В голове в основном какие-то спонтанные аналогии и параллели. Однако самые главные – с тем периодом, по которому я специализировался на Гумфаке. Знаете, по какой теме я защищался? Название диплома было таким: «Миниатюры Лицевого летописного свода Ивана Грозного как памятник идеологии самодержавия».

Пока поднимал те материалы, случайно обнаружил, что в интернет слили книжку Андрея Павлова и Морин Перри, которую я безуспешно тогда искал в библиотеках. Если кто-то хочет сейчас немного уйти в эскапизм и начать болезненно рефлексировать о самоповторах истории, как это, похоже, происходит со мной, то нет ничего лучше.

Нет, конечно, никакая история буквально не повторяется. Однако цикл от консолидации правящего класса вокруг молодого правителя до войны с целым блоком соседних государств при учреждении чрезвычайного положения авторы показывают необычайно выпукло. Пока читаю, снова вспоминаю все эти детали типа эсхаталогических представлений царя, его параноидальных подозрений к новгородцам, эмиграции людей типа Курбского, длительного голода и прочего.

Все эти сходства, конечно, не помогают ничего спрогнозировать. Стоит избегать пошлости прямых сравнений. Однако лично мне это помогает немного отстраниться от непрерывного потока событий, взглянуть на них как будто со стороны. Причудливое ощущение одновременной важности и бесполезности истории для жизни. Ну и других социальных и гуманитарных наук, конечно.

Кажется, среди всех моих коллег и друзей я чуть ли не единственный оптимист. Так что представлю тут мой хабермасианский сценарий из трех актов, обсужденный сегодня во время прогулки уже не вдоль Карповки, но Мойки. Можете называть это моим больным социологическим воображением, но как будто у вас есть сейчас что-то получше.

Акт первый. Инструментальные интересы рентополучателей возобладают над азартом игроков в геополитическую game of chicken. Прокуроры, члены советов директоров, президенты республик и вся их массивная клиентела хотят вернуть свой 2007-й. Система так или иначе блокирует попытку переставить себя на рельсы военного капитализма в отдельно взятой стране.

Акт второй. Крым покупается на деньги Стабфонда, Шойгу возрождает аутентичную Единую Россию. Публичная сфера легализуется, чтобы система с одной стороны приобрела контрбаланс против уже мобилизованных сторонников окончательного решения украинского вопроса, а с другой, чтобы задобрить коллективный Запад.

Акт третий. Спящий институт КПРФ наконец оживает и перерождается в массовую социал-демократическую партию. Коммуникативное действие Хабермаса в ней, конечно, должно быть разбавлено логикой господства Герфрида Мюнклера. Чистый имперский ресентимент постепенно сублимируется в проект оси Москва–Берлин–Париж против оси Вашингтон–Пекин. КПРФ побеждает в думских выборах, Михаил Лобанов выигрывает выборы мэра Москвы. Скриньте.