У меня есть старый друг еще со школьных лет – Тема Дмитриев, который тоже занимается наукой. Правда, не тем карго-культом, что я, а максимально легитимной – экспериментальной физикой горения. Его исследования – это просто работа мечты. Грубо говоря, он поджигает различные спирты и наслаждается пламенем. Кроме того, с Темой всегда можно терапевтичненько обсудить академическую жизнь. Физики умеют заражать оптимизмом, который в социально-гуманитарном секторе – штука редкая.

Несколько лет назад он подвозил меня куда-то в Академгородке, и мы поспорили: могла ли наука быть совсем другой? Например, если бы ее выдумали не люди, а какие-нибудь скруллы из Сектора Копрулу? Тема тогда занял совсем не типичную для экспериментатора позицию, доказывая мне, что главное в науке – ее математические основания, а они будут универсальными хоть для скруллов, хоть для гунганов, хоть для ночных эльфов. Не помню точно, как я парировал. Помню только, что меня тогда поразила одна идея: что будет, если взглянуть на науку средствами науки? Поможет ли это улучшить методы познания или все предприятие рухнет от груза парадоксов? В какой-то степени мой нынешний интерес к истории социологии, которая представляет собой вечную осцилляцию между наукой и карго-культом, возник именно тогда на смеркающемся Бердском шоссе.

Я, наверное, и не вспомнил бы тот эпизод, если б не прочитал на неделе короткий популярный текст другого Дмитриева – Александра, не физика, но историка. В частности, Александр пишет, что после десятилетий яростной номиналистической критики в истории науки сейчас наметился поворот к осмыслению своего предмета как единого целого. Хорошо, мы поняли, что методы познания сто раз менялись, а современные дисциплины исходят из почти несовместимых практических допущений. Однако что-то же все-таки удерживает этот бриколаж вместе? Вот меня тоже снова интересует этот вопрос! Возможно, ответ на него будет не таким однозначным, как у Темы тогда, но, надеюсь, столь же оптимистичным.

С момента моих жалоб на трудности с профессиональной самоидентификацией я потихоньку начал осознавать себя причастным к такой расплывчатой области, как Social Science and Humanities Studies (SSHS). Этот зонтичный термин семь лет назад предложил Кристиан Дайе для обозначения исследователей, изучающих общественные и гуманитарные науки методами этих же самых наук. Полностью разделяю его предложение беззастенчиво косплеить STS в публичном позиционировании, хотя куда сдержаннее отношусь к идее прямого заимствования оттуда исследовательских техник.

Разумеется, существуют и альтернативные варианты названия. Например, группа британских социальных исследователей, среди которых и известный этнометодолог Уэс Шеррок, примерно в то же время выложила в открытый доступ сводную библиографию того, что они для себя именуют Social Studies of Social Sciences (SSSS). В глубине души я, конечно, разделяю их чувство превосходства по отношению ко всем историкам и философам, но так открыто продвигать себя как ᛋᛋᛋᛋ – это уже слишком даже для самых закоренелых дисциплинарных шовинистов.

В общем, за отсутствием более узнаваемого и инклюзивного брэндинга, чем у Дайе, я буду пока использовать его вариант. Более того, в целях таксации этого поля в ближайший месяц я собираюсь выкладывать на канал адаптированные куски из моего обзора in progress наиболее влиятельных теоретических оптик в SSHS. По цветным квадратикам будут рассажены не только поднадоевший всем Бурдье, но и Эндрю Эбботт, Рэндалл Коллинз, Моника Краузе, Мишель Ламонт и все-все-все. Надеюсь, что с вашей помощью из этого выйдет полезная полноценная статья, а потом и глава моей диссертации.

Приходя в себя после побоища в комментариях под постом о легендарном физике Дмитриеве, я случайно наткнулся на книгу «Наша математическая вселенная» другого представителя этой славной науки – Макса Тегмарка. Автор делает очень смелую заявку о том, что окружающий нас мир не просто описывается математикой. Все существующее и есть математика, вездесущая и вечная. Мы как субъекты являемся только косицеобразными субструктурами этой единой структуры. Доказательству этих ммм… странных утверждений и посвящена книга, которая, впрочем, написана в расчете на чайников.

Тегмарк сразу признается, что почти все, о чем он пишет, с точки зрения современных наук является довольно спорной гипотезой. Другими словами, это не физика, а метафизика. Более того, метафизика в своих базовых предпосылках не очень оригинальная. Фактически, Тегмарк – это такой осовремененный Лейбниц. Тем не менее, на фоне господства в современной философии (по крайней мере той ее части, что близка к гуманитарным наукам) разнообразных концепций становления, все это читается невероятно самобытно. Словом, автор уверенно заливает свой физико-математический мед в мои социологические уши. Поля, графы, коммуникативные системы – так это ж то самое, о чем я тут пишу уже почти год!

Отдельного упоминания заслуживает крайне неожиданное заключение шведа, где тот оставляет свой отстраненный нордический тон. В концовке обличается американское общество, продвигающее только власть финансовых корпораций и религиозный фундаментализм. Чтобы преодолеть все это безобразие, Тегмарк предлагает срочно начать бороться за всеобщее бесплатное математическое образование. Только так, приобщившись к базовой структуре мира, мы можем его спасти. Не знаю, что скажет мой другой легендарный друг, но все это, как по мне, весьма любопытный пример пантеистической философской системы.

Грустно, что я не могу сейчас выделить даже немного времени на то, чтобы погрузиться в аргументацию книги полностью, а тем более написать на нее какой-то отзыв. Пока придется ограничиться парой вот этих хайлайтов, которые я подглядел тут и там. Однако, как учит нас сам автор, время – это только тщетная попытка нашего жалкого мозга подстроиться под многомерную математическую реальность. Расстраиваться по поводу его нехватки нам точно не следует.

Во мне часто борются два трудно совместимых начала. С одной стороны, я сторонник социал-демократии. С другой, я убежден, что самые главные вопросы общественного устройства должны обсуждаться на языке логики и фактов. К сожалению, сегодня многие авторитетные ученые часто придерживаются неприемлемых для меня людоедских policy, а левые активисты в свою очередь частенько подзабивают на все, что относится к науке. Как говорится, два мира – два Шапиро.

Подкаст «Оптики и фактики» выделяется на этом грустном фоне, потому что его ведущие Даня и Феликс – эрудиты и полиглоты, которые стараются обсуждать актуальную политическую повестку как раз в том духе, который завещал нам Петр Алексеевич Кропоткин! Тем более приятно, что целых два очередных выпуска мои друзья посвятили проблемам современной науки и образования, куда пригласили ученых и одновременно профсоюзных активистов. В первом Александр Кондрашев уже рассказал про недофинансирование, зарегулируемость и другие бичи процесса обучения в российских школах. Во втором, который выйдет на днях, Оксана Дереза обсудит все то же самое, но уже в разрезе высшего университетского образования. Причем не только у нас, но и в Европе.

Кстати сказать, я вообще персофан Александра и очень рад, когда его потрясающая и разносторонняя экспертиза доходит до аудитории. Он иногда предъявляет ее и сам в собственном подкасте «Гранатовый сок», который ни об истории, ни о политике, а вообще о беседах с интересными людьми из разных стран и разных профессий. Хоть выпуски там выходят еще реже, чем альбомы Tool, я все равно рекомендую последить за ними. И последнее: Саня, если ты это читаешь, то знай, что борьба за качество школьного образования – это очень важно и круто, но я все еще жду твою кандидатскую диссертацию по экономической политике СССР в Красном море!

Тем временем, в поисках философских союзников для структуралистской социологии я решил не останавливаться на Максе Тегмарке. Ко мне в руки попала довольно короткая книга Квентена Мейясу «После конечности». Я слышал про нее много раз, но никогда всерьез не интересовался содержанием. Так вот хочу сказать, что пока я ее читал, одновременно подглядывая в посвященный Мейясу словарь, я испытал подряд целых два культурных шока.

Первый шок заключается в том, что современный французский философ, оказывается, может рассуждать о процессе познания относительно ясно и последовательно. Вместо экстравагантных образов и темных метафор Мейясу привлекает аргументы классических мыслителей вроде Декарта и Юма, обновляя их с помощью понятий из математической теории множеств и результатов использования метода радиоуглеродного датирования в палеонтологии. Удивительно, что в современной гуманитарной академии такое огромное впечатление может произвести следование изрядно подзабытой академической классике.

Второй шок для меня – схожесть многих тезисов Мейясу с исследовательской программой не кого-нибудь, а основателя социологии Огюста Конта! Послушайте, я понимаю, что такие размашистые параллели попахивают дисциплинарным сектантством, но как минимум три сходства налицо. Во-первых, оба подразделяют реальность на несводимые друг к другу уровни со своими законами, каждый из которых является предметом отдельной науки. Во-вторых, оба утверждают, что законы математики глобальнее законов каждого отдельно взятого уровня, поэтому только она может фундировать настоящее познание. Наконец, оба претерпевают сдвиг кукухи парадигмы и выруливают по своей рационалистической дороге к фигуре Бога. Конечно, не древнего авраамического, а какого-то нового ультрамодернистского. Типа Бога Спинозы, но еще абстрактнее.

Джон Стюарт Милль где-то писал, что есть хороший Конт – позитивист и плохой Конт – пророк религии Человечества. Так вот, как по мне, есть хороший Мейясу – спекулятивный материалист и плохой – спекулятивный мистик. Тем не менее, надо признать, что без этого парадоксального переплетения «хорошего» и «плохого» что Конт, что Мейясу теряют в своей притягательности для читателя. Видимо, такой баг, вечно преследующий континентальных рационалистов, надо давно принять за фичу. В точности как же, как я в свое время принял и полюбил good cop/bad cop вокал у металкорщиков.

Антропологи Дженнифер Ли О’Доннелл и Стефен Сэдлер предлагают прелюбопытнейшее эссе, где описывают современный университет как секретное общество. Действительно, академическая жизнь в нем во многом составлена из управления потоками в разной степени эксклюзивной информации. Сведения о собеседованиях на позиции, рецензировании статей, оценках заявок на стипендии и гранты содержат в себе кучу формальных ограничений на доступ. Над этим всем надстраивается череда фуршетов, корпоративов и обедов, участники которых обмениваются не только официально закрытыми данными, но и куда менее уловимыми сообщениями о принадлежности к правильным академическим кастам. Иронично, что все усилия по обеспечению прозрачности университета перед спонсорами, медиа и надзорными органами только увеличивают объемы и ценность циркулирующих секретных и околосекретных сведений.

Членам университетского сообщества, таким образом, необходимо тщательно контролировать сигналы, которые они испускают. Одну и ту же информацию зачастую необходимо шифровать так, чтобы в нужной ситуации сойти за однозначно своего, но при этом не выдать лишнего чужакам. Способы хранения и распространения важных сведений сотрудниками вузов О’Доннелл и Сэдлер сравнивают с навыками discrezione итальянских масонских лож, изученных их коллегой Лилит Махмуд. Так же, как и мастера лож, успешные профессора должны уметь в тончайшее ремесло ритуализированного нетворкинга, которое должно совершенствоваться на протяжении всей карьеры.

Авторы – американцы, поэтому оговариваются, что описывают в основном практики привычной им академической культуры, где ожесточенная конкуренция за теньюры накладывается на строгие требования по соблюдению норм политкорректности. Знали бы они, в какие шпионские игры вынуждены играть российские преподаватели и исследователи, спарринг-партнерами которых являются не какие-то там журналисты и меценаты, а настоящие товарищи майоры. Впрочем, квазизиммелевскую оптику О’Доннелл и Сэдлера это ни в коем случае не опровергает, а только энергично подтверждает.

На всякий случай поясню, что Юрген Хабермас, к счастью, пока жив, здоров и продолжает писать книжули. Предыдущий пост был всего лишь мемом, приуроченным к двум нашим семинарам по его ключевым текстам. Хотя все прошло довольно живо, к концу второй пары слушатели начали откровенно подзалипать под грузом абстракций. Популярными были вопросы в стиле «Зачем вообще читать такие отвлеченные рассуждения про типы социального действия?» Я уже косвенно отвечал на канале, но не поленюсь и повторю. К тому же в диалоге с магистрантами и Михаилом у меня появились новые соображения.

Во-первых, я считаю, что эмпирическое применение концепций Хабермаса пока не то что не исчерпано, но даже толком не началось. Среди социологов у него немного читателей за пределами анклава (если не сказать гетто) критической теории. Вместе с тем, мало кто так убедительно обосновывал такой милый всем качественникам тезис о важности понимания действий в противоположность чисто поведенческому объяснению, не скатившись при этом к крайнему солипсизму. Одновременно его концепция действия вполне конгруэнтна количественным подходам. В первую очередь, сетевому анализу. Короче, здесь очень много пространства для выдвижения гипотез в социологии образования, науки, медиа, медицины, etc.

Во-вторых, Хабермас ценен как абстрактный философ, но философ уникальный: переводящий классические философские проблемы на язык социологии и вдобавок ориентированный на публичные дебаты. Так что мне и здесь сложно придумать какого-то другого автора, который мог бы помочь сформулировать тезисы для публичной легитимации социальных и гуманитарных наук. В конце концов, представление о важности лириков в качестве координаторов невероятно дифференцированного современного общества – это ядро его мысли. Вот и надо продвигать эту повестку представителям социальных движений, профессиональных сообществ, государства, бизнеса, если те готовы не тупо бороться за власть, деньги и хайп, а обсуждать серьезные институциональные решения общих для всех проблем. В целом, если вы устали от господства организованного цинизма в современном мире (а я знаю, что устали), то Хабермас – это прям то, что нужно.

Олоф Халлонстен написал провокативное эссе под названием «Прекратите оценивать науку». В нем он разбирает современный академический климат, где правят формальные показатели продуктивности. Историк показывает, что за таким способом легитимации скрываются две шаткие предпосылки, сложившиеся в академии и вокруг нее в 1960–1980-х на фоне Холодной войны и Стагфляции. Первая заключается в том, что ученые – это такие же наемные рабочие, как и любые другие. Вторая – ученые нуждаются в мониторинге и санкциях, иначе всем будет полный андерперфоманс. В ответ Халлонстен предъявляет классические мертоновские аргументы: нормы науки отличны от чисто хозяйственных, а ученые более чем успешны в соблюдении этих норм без всяких внешних стимулов.

Social Science Information созвали целый номер для обсуждения текста Халлонстена с участием самых разных исследователей науки. Мнения разделились. Кто-то ругает Халлонстена за его наивняк и идеализм, а кто-то горячо присоединяется к негодованию по поводу фетишизации формальных показателей. Мне особенно близкими показались два взвешенных мнения. Ив Жэнгра (известный в России по своему учебнику по социологии науки) отмечает, что оценки учеными работ друг друга, конечно, отличаются от ценовых механизмов, однако они не перестают от этого быть оценками. Дело не в том, что оценивать работу ученых – плохо, а в том, что это обычно делается плохо. Говоря словами Бурдье – гетерономно. Матье Лизотте же считает, что квантификация деятельности ученых – слишком соблазнительная идея, чтоб ее никто не бросился реализовывать. Опять-таки, задача заключается в том, что придумать более тонкие метрики, а потом вытеснить квадратно-гнездовые существующие.

В общем, я очень рекомендую прочитать дискуссию полностью всем, кто интересуется наукометрией, историей и социологией науки. А тем, у кого нет времени, советую короткое интервью с самим Халлонстеном, где он озвучивает тезисы своего эссе. Очень забавно, что в рамках более расслабленной беседы о триумфе наукометрических показателей он звучит почти неотличимо от среднестатистического аспиранта Вышки, ноющего о своей жалкой судьбе в баре после занятий. Олоф, братан, спасибо, что стоишь там горой за нас!

В среду мне наконец то выпала честь обсудить со студентами, возможно, величайшего социального теоретика рубежа XX-XXI веков – Рональда Берта. «Кого-кого?» – переспросите вы. «Рональда Берта», – снова повторю я. Да-да, это не троллинг. Я действительно считаю его одним из самых оригинальных и мощных теоретических социологов в истории. Без шуток, в ряду Дюркгейма и Бурдье. Так думают, наверное, только два человека во всем мире. Кроме меня, это один из слушателей нашего курса – Станислав Румянцев, который так проникся идеей структурных полостей, что стал агитировать за включение идей Берта в школьный курс обществознания. Я не хочу сейчас пересказывать эти идеи, а, скорее, попробую вообще порассуждать об устройстве теоретического канона в социологии на одном примере.

Мне кажется, что быть социологическим классиком – по-прежнему означает быть красивым мыслителем в белом пальто. Необходимо непримиримо критиковать всех вокруг, создавать из собственного имени бренд и ждать, когда набегут благодарные ученики. Социология социальных сетей, которую представляет Берт, как научное движение устроена совсем по-иному. Она буквально изоморфна собственному объекту: в ней отсутствует единственный лидер, она является примером кооперации многих ученых. При случае вспоминают не только Берта, но Грановеттера, Уайта, Уцци, Лина и многих других. Эти обстоятельства очень сильно рассеяли и распылили цитируемость, укрепив репутацию всего направления, но негативно сказавшись на узнаваемости отдельных исследователей.

Кроме того, претендент в канон по-прежнему должен мыслить куда шире собственной дисциплины и ориентироваться на запросы образованной публики в целом. Это, с одной стороны, вполне законное требование для любого интеллектуала-гуманитария, но с другой, рождает кучу якобы глубокомысленной попсы, которая мгновенно попадает в обзоры и учебники. Социологическая система Берта – это целый ящик рабочих теорий среднего уровня на все случаи жизни, но, увы, математические графы не так заводят людей по сравнению с TED-образным шлаком про макдональдизацию и текучую современность. Рональд еще не очень стар, но вряд ли он успеет написать что-то про Витгенштейна, Французскую революцию или Пруста, поэтому как-то раскручивать его придется нам.

В уходящем семестре мне довелось вместе с аспирантами ЕУ поучаствовать в проведении спецкурсов по социологии для старшеклассников гимназии № 610. Я честно отвел свои занятия про историю формирования социологии как науки и про модернизацию как социологическую проблему. Напоследок Катя Токалова, которая взялась координировать взаимодействие нас со школьниками (за что ей огромное спасибо!), попросила меня посоветовать им фильм по теме моих уроков. Я возьми и предложи «Последнего самурая», совсем не подумав о последствиях. Каково же было мое удивление, что нашлось аж 11 школьников, которые в конце года выбрали обсуждение фильма в качестве темы для своего заключительного эссе. Мне приятно, конечно, но это автоматически означало, что и проверять эти работы нужно было мне.

На удивление, чтение и проверка принесли мне кучу фана. Были и мощные набросы против лжи о либеральной модернизации со ссылками на Леонтьева. Была и критика со стороны юных марксистов, которые писали о Томе Крузе как буржуазном революционере. Одно эссе было чуть ли не магистерского уровня, где сословие самураев анализировалось с точки зрения концепции социального закрытия! Короче, далеко не все ученики поняли, как социальную проблему отделить от социологической, но они по крайней мере не остались равнодушны к противоборствующим лагерям в Войне Босин.

Не хочется банально ныть о том, какой ужасный у нас обязательный курс обществознания, но ведь правда, что он очень сильно сковывает интерес школьников к социальным наукам. Зато за его пределами можно найти очень много сомнительных, на грани с трэшем воззрений школьников об обществе, которые, тем не менее, ценны своей искренностью и непосредственностью. Как балансировать между плюрализмом мнений и единством стандарта – я не знаю. Однако я знаю другую банальность – можно начать с того, чтобы платить школьным учителям больше денег.

Последний семинар на нашем курсе вышел довольно захватывающим. В эвристических целях я отыгрывал роль адвоката дьявола, пытаясь защищать АСТ от атак Михаила. Вообще, одним из достижений этого семестра для меня лично является то, что в нашей замечательной компании я преодолел много предрассудков по отношению к тем теоретикам, которые раньше меня бесили, и стал находить в их построениях красоту. Если говорить конкретно о Латуре, то тут, конечно, важное значение имело еще и посещение пар Андрея Кузнецова и Сергея Астахова по введению в STS, а также чтение их работ.

Тем не менее, уже вне всякой театральной эвристики я согласен с поинтами Михаила, который доказывал, что только у человеческих акторов могут существовать ожидания от действий друг друга. Кофеварки, коллайдеры, вирусы создают очень много предписаний в нашей жизни, но они не умеют угрожать, обещать и вообще брать обязательств. Выявление значения нечеловеков в обществе – это интересная и важная задача, но она не должна отвлекать социальных ученых от решения по-настоящему сложных вопросов о свойствах отношений, которые возникают только между людьми, и еще, возможно, в какой-то степени между продвинутыми в коммуникации животными и компьютерами.

В свою очередь, я бы хотел вспомнить и другую линию теоретической контраргументации, в принципе утверждающую существование объектов, свойства которых гораздо шире, чем свойства составляющих их элементов. Лично я предпочитаю называть эти объекты структурами. Элементы образовывают структуры, но затем структуры начинают определять поведение элементов. Наносят им ответный удар, короче говоря. Мне кажется, прослеживание свойств коллективов через действия посредников в АСТ – это хитрое, но в конечном счете трусливое отступление к методологическому индивидуализму, которому нечего сказать о структурах кроме того, что их якобы не существует.

Забавно, что точно такое же возражение привлекает не кто иной, как старый друг Латура – Грэм Харман, который показывает, что пропоненты АСТ либо сводят все объекты к меньшим объектам (undermining), либо к отношениям между объектами (overmining). Вместе с тем, альтернатива, предлагаемая Харманом в его книге про симбиозы Ост-Индской компании – это же просто плоскоонтологическое дюркгеймианство, лукаво избегающее фамилии «Дюркгейм» в списке литературы. Итак, проделав длинное странствие по миру социальной теории, мы возвратились в ту точку, с которой начинался силлабус. Embrace the journey... upraised.

В процессе подготовки к паре по АСТ наткнулся на интересную концепцию распределенного познания антрополога Эдвина Хатченса, рецензию на главный труд которого написал в свое время Бруно Латур. Изучая плавание корабля в открытом море, Хатченс заметил, что действия команды моряков образуют единое когнитивное целое, в которое входят не только люди, но и приборы. Работа по выправлению курса ведется не кем-то одним, а как бы всей системой распределенного познания. Каждый член экипажа знает какую-то свою часть, но никто не знает всего, даже капитан. Тем не менее, корабль продолжает себе плыть, даже если море хранит молчание, а жажда жить сушит сердца до дна. Если вам лень читать всю книгу про навигацию полностью, то можете вдобавок к рецензии Латура посмотреть энциклопедическую статью самого Хатченса про исследования распределенного познания в антропологии и психологии.

Какая-то похожая идея давно мелькала в моей голове по следам чтения работ про разделение профессионального труда в академии от Эндрю Эбботта, но я никак не мог сформулировать ее емко и понятно. Теперь нужные слова найдены. Согласитесь, очень часто утверждается, что различные подходы в социальных и гуманитарных науках дополняют друг друга, но акцент при этом все равно делается на конфликте между подходами. А что если нет никакого конфликта? Что если целью социального и гуманитарного познания является создание целой системы подходов, противоречия между которыми на самом деле полностью сняты на уровне всего поля? Мы не можем снять их в своих головах. Ну и ладно! Главное, что в целом поле фурычит!

Задачей тогда является создание не единого синтетического подхода, а принципов координации дискуссий в поле, чтоб противоборствующие школы и направления продолжали коммуницировать и вместе распределять знания, несмотря на все видимые антиномии. Наверное, про такое уже сто раз написали какие-то социальные эпистемологи или иные специалисты, которых я не читал. Маякните, пожалуйста, в комменты, если знаете литературу в этом духе.

Уходящий год для меня лично сложился довольно удачно. Я ухитрился вернуться из такого места, из которого обычно не возвращаются – из академического отпуска. Потом наконец-то встал на преподавательский трек и вчера впервые в жизни расписался в зачетках. Запустил канал, который совершенно неожиданно обрел локальную популярность. Были и другие радости, которые в общем можно описать как обсуждение самых разных интересных текстов в кругу самых разных интересных людей. В общем, я сделал ряд шагов по направлению к статусу полноценного члена социологического сообщества. Однако это все про агентность, но, как вы знаете, я больше уважаю структуру.

Рассуждать же о российском поле социальных наук в целом приходится в основном тихо и угрюмо. Вы все знаете и без меня. Отчуждение, аномия и разочарование мира уверенно продолжили распространяться, как рак. Впервые в жизни для меня так близка стала тема эмиграции. Пока не для меня персонально, но для целого ряда близких друзей и коллег, которые уже уехали или вот в этот самый момент готовятся к отъезду. Отсюда ощущение странной ресинхронизации. Как будто я настойчиво, с энтузиазмом пытаюсь проникнуть в дверь, из которой вытекает сплошной поток людей. Такое обычно бывает, когда сильно опоздал на мероприятие. Или опоздал не так сильно, но его в последний момент отменили, а тебе не сказали. Ты в итоге все-таки вбегаешь запыхавшийся в помещение, но там никого нет, свет гасят, лентой огораживают проход.

Бурдье называл подобные моменты ресинхронизации гистерезисом. Структура поля уже изменилась, но агенты еще воспроизводят старые практики. Но такая ситуация – не повод для грусти и апатии. Наоборот, только из нее может родиться аутентичное действие: гносеологическое, эстетическое, политическое. Что-то подсказывает мне, что в новом году моментов гистеризиса будет только больше и больше. Не надо себя обманывать и на кого-то надеяться. Однако в наших руках, ногах и головах обернуть эти моменты для создания чего-то нового. Так что с наступающим! Vive la сrise! Vive l'habitus clivé!

Выползти из-под праздничного стола мне помогло свежее интереснейшее интервью с социологом и переводчиком Владимиром Николаевым. Он использует очень точный эпитет для образа социальной реальности в классической, довоенной социологической теории – «тяжелая». Усилия отдельных агентов могут ее немного потормошить, но у нее всегда найдутся свои собственные инерция и траектория. По его версии, после 1960-х социальная реальность начинает терять и терять свою массу в трудах социальных мыслителей. К настоящему моменту невыносимая легкость конструктивизма господствует в теории, хотя в эмпирических исследованиях остается много позитивизма и реализма.

Хотя некоторые детали пассажа Николаева можно критиковать, общий диагноз по больнице мне кажется абсолютно верным. Вместе с тем, в очередной раз хочется отметить, что возвращение «тяжести реальности» в теорию совсем не обязательно должно сопровождаться чувством обреченности и консервативным поворотом. Ибо чем более неумолимы принципы реальности, тем более предсказуемы ее модификации. Просто необходимо ориентировать познание именно на общие принципы, а не на отдельные оптики и фактики.

Кроме того, направленные реформы невозможно осуществить вне слаженных действий всех основных агентов, замешанных в конструировании. Это предполагает совсем другой образ политики по сравнению и с консервативным нахлобучиванием институтов сверху, и с либеральной верой в индивидуальную субверсию практик. Я пока не могу сказать, как должна выглядеть эта volonté générale в XXI веке, но интуитивно мне кажется, что левая интерпретация Дюркгейма все равно куда более обоснована, чем правая.

Католическая церковь много веков была одним из мощнейших бастионов сопротивления процессам модернизации. Вплоть до начала XX века ее политическая доктрина опиралась на монархию и сословия. Джеймс Чеппел в своей книге рассказывает, как с рубежа 1920–1930-х гг. передовые католические проповедники и мыслители примирились с фактом разделения государства и религии, переключившись с Модерна на Тоталитаризм в качестве своего злейшего врага. Собственно, само понятие тоталитаризма имеет свое происхождение именно из теологического дискурса межвоенного периода.

Историк выделяет два основных движения за обновление церкви. Патерналистские модернисты своим главным врагом видели коммунистические режимы, подавляющие традиции религиозных сообществ. Главным фронтом своего сопротивления они считали сохранение и поддержку института семьи. Фратерналистские модернисты больше опасались фашистских режимов и их попыток кооптировать в себя церковь. Вместо семьи главным пространством для своего действия они видели международное гражданское общество.

Два направления католического модернизма политически можно условно рассматривать как его правые и левые фланги. Второй Ватиканский собор 1962 года стал результатом тесного сотрудничества между двумя движениями. Они до сих пор составляют противоречивое единство внутри церковного мейнстрима. Иоанн Павел II в большей степени представляет патерналистский модернизм, а нынешний папа Франциск – фратерналистский, хотя понятно, что такие разделения где-то условны.

Почему я считаю исследование Чеппела важным для социологической теории? Католическая церковь часто использовалась в качестве архетипа общества у многих мыслителей. Это справедливо по отношению к Эмилю Дюркгейму и тем более к таким открытым католикам, как Мэри Дуглас или Мишель де Серто. Однако не стоит недооценивать этот мотив также у Хабермаса с его лингвистификацией сакрального или у Бурдье с его борьбой ортодоксов и еретиков на полях культурного производства. Чеппел показывает, как такая консервативная институция как церковь радикально поменялась на протяжении последнего столетия. Думаю, что наши корневые метафоры будет полезно подновить, прослеживая эти изменения вместе с автором.

Новый год принес политические неурядицы намного быстрее, чем предполагали даже самые пессимистичные из нас. У стационарных бандитов нет праздников и выходных. Так что самое время обратить внимание на канал Александра Шерстобитова «Политический ученый» – тропический остров академической экспертизы посреди мутных вод самозваных политологов на зарплате у одной из башен.

За последние несколько дней автор уже успел порадовать нас обстоятельными экскурсами в эмпирические исследования постсоветских элит и объяснительные модели революций. Кроме анонсов собственных исследований Александра и обзоров работ других политических ученых на канале можно найти занимательные реплики о методологии социальных наук, важных событиях из жизни академического мира и даже командных видах спорта. Подписывайтесь обязательно, даже если в АПЛ вы за шейхов!

Кстати, я повелся на новую здешнюю функцию и прикрутил лайки к собственным постам. Надеюсь, что они не уменьшат количество ваших содержательных комментариев. Также я решил, что если пошла такая пьянка, то справедливо позволить ставить и дизлайки. Все-таки среди подписчиков много постструктуралистов и рацчойчеров. Так что не стесняйтесь ставить палец вниз, если я порю какую-то чушь. Но тогда тоже обязательно пишите, почему.

В редакцию поступила заявка от коллеги Веркеева на обзор действительно стоящей статьи в недавнем номере American Sociological Review. Трио авторов проанализировало карьеры всех защитивших PhD по социологии в американских университетах с 1980 по 2015 гг. с помощью event history analysis. В фокусе исследования находятся моменты выбора специализации тех, кто добился наиболее важного преподавательского достижения – научного руководства аспирантом (у них это называется «primary adviser»). Таких набралось только ~3% от совокупности.

Так вот, чтобы прийти к успеху, необходимо было взять темой своей диссертации конструирование какой-то идентичности. Совершенно необязательно гендерной или расовой. Можно религиозной или профессиональной. Тоже считается. Методологически работа обязана быть выстроена вокруг колички. Также важно было попытаться по-новому соединить в своей диссертации проблематику по меньшей мере из двух разных областей и дисциплинированно продолжать мочить статьи именно по изначальной теме, а не метаться туда-сюда.

Напротив, ужасными карьерными ставками для молодых академических социологов оказывались проведение опроса или исследование вещей, связанных со здоровьем. Первое связано с постепенным отмиранием опросной индустрии в целом. Официально можно сказать, что социология сегодня (по крайней мере в США) – это совсем не про опросы. Второе, скорее, с тем, что многообещающих социологов медицины перекупает кто-то из-за пределов академии. Из негативных факторов, не связанных с сознательным выбором, но сильно влияющих на траекторию преподавательской карьеры, по-прежнему нужно выделить гендерное неравенство. Доля женщин с социологическими PhD, дошедших до научного руководства, меньше, и идут женщины к этому дольше.

Конечно, представленные результаты являются в каком-то смысле поздно вылетевшей совой Минервы. Исследователи признают, что в нашей дисциплине достаточно очевидны флуктуации моды, так что рецептом для завтрашнего успеха все эти расчеты не являются. Некоторые тренды меняются уже на наших глазах. Может, завтра снова круто станет заниматься теорией? Может, послезавтра и стеклянный потолок отменят? Будем верить.