На Ютубе есть классный канал про философию Carefree Wandering, на который я иногда залипаю, пока играю в PES или чищу картошку. Здесь есть разборы всех лучших персонажей от Гегеля до Пьюдипая. Особенно мне нравятся те видео, которые помогают рационализировать аффекты, возникающие при чтении ленты американских новостей. Обязательно посмотрите, если у вас тоже вызывает отвращение озлобленность тамошних правых, но при этом раздражает духота левых. Как средство для спасения души от парадоксов возведенного в культ индивидуализма и бездушной цифровой экономики ведущий предлагает высокую континентальную культуру. Причем не только европейскую, но и китайскую.

Как-то специально не интересовался именем этого ведущего. Мне было достаточно его успокаивающей интонации и интеллигентного немецкого акцента. Вчера случайно узнал, это что профессор факультета свободных искусств университета Макао Ганс-Георг Моллер, автор пары работ про социологию Никласа Лумана, которые валяются у меня на компьютере нечитанными больше года. Вот тогда спорный, но глубокий пафос видосов стал мне более понятным.

Задумался на секундочку, почему же я до сих пор не проникся трудами учителя Моллера, ведь на бумаге в лумановской теории есть все, что я ценю: устранение агентности, эпичная картина социальной эволюции, защита научной истины как особого медиума. Вот уж кто современный Конт и настоящий Анти-Латур. Тем не менее, сколько ни садился читать, воспринимал написанное без энтузиазма. Луман мне представляется эдаким Доктором Манхэттеном от социологии, который полностью постиг дао систем. Уважение ему за это, но я-то простой смертный из подлунного мира. Мне хочется, чтобы в науке оставался хотя бы какой-то элемент мирского гуманизма. Да, незатейливый ответ. Дам лучше, когда улечу на Марс, как Манхэттен, или хотя бы в Макао, как Моллер.

Кстати, про дедушку Славоя. В своей недавней статье Илиран Бар-Эль разбирает этапы карьерной траектории словенского философа. В частности, социолог сравнивает две попытки Жижека прорваться на Запад. Первая интеллектуальная интервенция во Францию на рубеже 1970–1980-х годов провалилась. Однако десятилетием позже в Британии Жижеку довольно быстро удалось занять положение публичного интеллектуала международного калибра. Что же поменялось?

Бар-Эль не отказывается от достижений структурно- и ресурсно-ориентированных подходов к изучению интеллектуалов от Бурдье, Коллинза, Рингера, Камика. Действительно, институциональные различия между двумя странами в их политическом климате, объеме потенциальной аудитории, строгости академических границ предоставляли Жижеку тот или иной коридор возможностей, к которым он был вынужден приспосабливаться. Вместе с тем Бар-Эль отмечает и важность активных действий по собственному позиционированию. Интеллектуал может нащупывать контекст для своих высказываний с разной степенью успеха. Перефразируя классика, люди делают свою историю в обстоятельствах, которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого, но все-таки делают.

Илирана Бар-Эля особенно занимает такой аспект позиционирования, как поручительство – перформативное задействование своих капиталов при содействии партнера. Во Франции Жижек полагался на абьюзивную протекцию Жака-Алена Миллера, которая в конечном итоге засосала его в трясину разборок узкой тусовочки психоаналитиков лакановской школы. Британским же гейткипером словенца стал Эрнесто Лакло. Тот прочувствовал ситуацию гораздо тоньше и спровоцировал целую серию лекций, переводов, рецензий, которые плавно окунули Жижека в актуальный публичный спор вокруг политических теорий Гегеля и Маркса. Это позволило провинциалу не только освоиться, но и со временем стать самостоятельным игроком. Всем бы иметь такого кореша, как Лакло.

Социолог не прекращает свое исследование и работает над полноценной биографией мыслителя, рабочее название которой – «Жижек как социологический феномен». Так что ждем анализа главных событий последних лет: деплатформинга либеральной прессой за высказывания против Хиллари, дебатов с Питерсоном и, конечно, легендарной фотосессии в поддержку Европейского.

​Легендарный философ Сюткин придумал новое название для моей схемы – Четверица Герасимова.

It's just one of those days. Я проснулся, почистил зубы, выпил таблетосы и позавтракал. Потом неожиданно для себя сел за ноутбук, создал файл «Теория интеллектуальных сфер» и начал писать. Впервые за долгое время в моей голове образовалась относительная ясность насчет того, как устроены структуры общественных наук, которыми я интересуюсь. В общем, держитесь, экономисты-неоклассики, Фуко, Луман и Латур! Я уже иду за вашими скальпами!

Звучит амбициозно и даже безумно, но на самом деле все прозаичнее. Я просто наконец-то понял, как именно надо проложить мост между двумя популярными концепциями: полем Бурдье и сетью Берта, Уайта, Паджетта etc. Первая хорошо объясняет автономию интеллектуального поля от полей экономики и политики через своеобразие производимых там символических благ. Однако расплатой за это становится гиперконфликтное видение социальной реальности. Образ общества американцев как раз позволяет в деликатный баланс между конкуренцией и кооперацией, но зато из него совершенно непонятно, в чем уникальность научного сообщества по сравнению с гильдией, чеболем или базаром.

Я ломал голову над этой проблемой года два, не спал, читал статьи из всяких Journal for the Theory of Social Behaviour в холодных автобусах, писал аспирантские синопсисы в душных помещениях, считал себя последним говном, не в состоянии подобрать нужный язык описания. В последние месяцы в разговорах с коллегами у меня появилось довольно много годных инсайтов, но карта все равно была окутана туманом войны. Теперешнее мое решение, про которое я, конечно, еще напишу сюда в ближайшем будущем, требует всего нескольких терминов. Некоторые из них я просто-напросто заимствую у тех и у этих и немного переопределяю. It's made of all the things I have to take.

В такой момент хочется то ли поплакать, то ли побуйствовать – прям как Мерф, когда она решила свое якобы нерешаемое уравнение. Но сейчас все-таки новый разгул эпидемии, так что просто скажу «Spasibo!» и мысленно пожму руку всем, кто беседовал со мной о проекте, а сам вернусь к работе. Она только начинается.

Тем временем в России, похоже, проваливается перепись населения. Повсеместно саботируют ее и переписчики, и переписываемые. Перефразируя классический тезис Кирилла Титаева, на наших глазах разворачивается грандиозный статистический сговор. Уклоняться от кампании начинают призывать даже публичные интеллектуалы. Сначала я тоже спонтанно поддерживал волну саботажа. Круто же! Удалил Госуслуги с телефона – значит поднял маленький бунт! Разломаем чертов паноптикон, не вставая с дивана! Еееее! Однако затем пост демографа Дмитрия Закотянского заставил меня немного устыдиться своего переписного диссидентства.

Аргументов о важности переписи у Дмитрия два. Во-первых, российским обществоведам, совсем не избалованным разнообразием доступных данных, радоваться провалу кампании – это стрелять себе в ногу. Во-вторых, перепись – это, конечно, и взгляд с точки зрения государства. Только в первую очередь государства социального. Чем хуже оно видит граждан, тем меньше детских садов и поликлиник будет построено. Таким образом, если и есть что-то тупее выстрела в ногу, то это выкалывание собственных же глаз. Конечно, можно парировать, что при существующем бардаке эти данные все равно похерились бы и никому счастья не прибавили. Возможно, и так. Однако мы же надеемся, что в Прекрасной России Будущего публичные блага все-таки будут, верно? Только вот создавать их без верного представления об отрезке жизни людей длиною в десятилетие будет проблематично.

Агитировать переписаться я никого не собираюсь. Лучше закончу пространным теоретическим пассажем, как это люблю. Социальным ученым нужен какой-то положительный образ статистики хотя бы для самих себя. Слишком долго ее рождение связывали с духом тюрьмы, евгеники, коллективизации и прочими ужасами. Возможно, необходимо наконец принять, что знание о количестве матерей-одиночек в стране – это нечто большее, чем тотализирующий дискурс.

В ходе дружеской коридорной полемики с коллегами с STS-программы ЕУСПб вспомнил вот этот замечательный подкаст, на котором в 2015 году вышло несколько десятков интервью с ведущими современными историками, философами, социологами и другими гуманитарными исследователями естественных наук под общим названием «How to Think About Science».

Присутствуют: мой топчик на все времена Стив Шейпин, великолепная Лоррейн Дастон и персонаж наших внутренних мемов на парах по социологии профессий на первом курсе – Ян Хэкинг. Ну и Бруно Латур. Куда же без него. Да и еще куча имен, про которых я имею очень слабое представление, потому что слушал только избранные выпуски. Наверное, тоже все очень важные и влиятельные ученые.

Рекомендую и другие выпуски за пределами специального цикла про STS. На странице подкаста доступно очень много эксклюзивных бесед, которые намассили создатели за годы выхода эфира. Насколько я понимаю, основатель этого подкаста Пол Кеннеди многое сделал для выстраивания коммуникации между академическим миром и публикой в Канаде, а потом ушел на пенсию, передав свои дела новой ведущей – Нале Айад.

Короче говоря, это такой их Сергей Машуков. Правда, Сергей пока на пенсию не уходит и дела не передает. Присоединяйтесь заодно и к его отличному проекту, если он каким-то невероятным образом прошел мимо вас.

Удивительно, как похожи два чуть ли не самых изящных и элегантных аргумента в пользу существования социальной структуры как независимой от воли агентов реальности. Первый – знаменитый отрывок из «Большой социологии» Зиммеля про изолятов, диады и триады. Второй – глава о дуальных организациях из «Структурной антропологии» Леви-Стросса, которому мы позавчера посвятили семинар.

Во-первых, любопытно, что иллюстративным материалом в обоих случаях служит семья. Правда, для Зиммеля это нуклеарная буржуазная семья с мамой, папой и ребенком, а для Леви-Стросса – родовые фратрии в архаичных обществах. Обе, по версии авторов, слишком замкнуты на самих себя и не обладают необходимой для полноценной структуры динамикой. Видимо, и тот, и другой пытаются подколоть психоаналитиков, а, может, попутно еще и разрешить свои daddy issues. Увы, я слишком плохо знаю контекст их высказываний, чтобы полностью разгадать всю игру означающих.

Во-вторых, в обоих случаях, видимо, вполне сознательно обыгрывается еще и проблематика Канта, Гегеля и вообще немецкой классической философии. Только эпистемологическая идея о разрешении антиномий в диалектике превращается в социологическую идею о том, что ответом на ограничения противоречий в семье является общество. Тут я тоже недостаточно образован, чтобы оценить глубину подобного рода отсылок. Возможно, я вообще сам их нафантазировал. Надо спросить у нашего друга – легендарного философа Сюткина.

В-третьих, тупо обидно, что предложенные концепции социальной структуры оказались не особо значимыми и интригующими для своих создателей. После публикации своего главного социологического труда Зиммель ушел обратно в философию. Можно сказать, что не совсем по своей воле, а под давлением антисемитизма немецких мандаринов, но все же ушел. Леви-Стросс же переключился на изучение мифов, чем косвенно выпустил из бутылки черта постструктурализма. Потребовалось много лет, чтобы оба аргумента обнаружили и оценили Уайт, Берт, Бирман и остальная сетевая бригада. Впрочем, как говорит один видный представитель эмпирических исследований права, это уже совсем другая история.

Бесчисленное количество раз мы слышали призывы к преодолению границ между историей и социологией. Увы, по-настоящему удачных примеров этого не так уж и много. Говоря о тех, кто все-таки смог добиться успеха в обеих дисциплинах, сразу хочется вспомнить Жизель Сапиро – просопографиню (?) писательского корпуса Франции XX века. Сапиро часто воспринимают всего лишь как поднаучную Пьера Бурдье, но лично я считаю, что во многих аспектах она даже переплюнула его. Причем не только как историк, но и как теоретик. Так что крайне рад был увидеть в последнем выпуске Theory and Society статью Бриджит Фаулер, которая рассматривает самостоятельный вклад многочисленных работ Сапиро в изучение социальных полей.

Первой заслугой Сапиро является разработка более динамичной теории производства культуры, которая включала бы в себя не только воспроизводство, но и креативность. Сапиро достигает этого, отталкиваясь от концепции гистерезиса своего учителя. Согласно Сапиро, агенты вносят собственный вклад в изменения поля через эксплуатацию трещин, зазоров, дыр в его структуре. Наиболее важна самостоятельная роль действий во время полномасштабных кризисов воспроизводства поля. Например, такого, какой случился с сферой литературы во время режима Виши.

Другая важная идея Сапиро вытекает из первой: преодоление структурных рутин означает неизбежное этико-политическое измерение настоящего творчества. Хотя поле литературы во Франции крайне уязвимо для давления полей экономики и политики, оно достаточно автономно, чтобы периодически давать сдачи за счет публичных писательских интервенций. Правда, такие интервенции могут носить очень разнонаправленный характер. Сапиро показывает, как карьерная траектория писателей коррелирует с содержанием общественных проповедей, зашитых в их романах и повестях: от левого обличения буржуазного стиля жизни через центристский общегуманистический пафос к консервативной риторике упадка la bonne vieille France.

После последнего семинара случилось поистине невероятное – Михаил Соколов признался, что стал менее скептически относиться к методу генеалогии Фуко. Что ж, попробую в ближайшую среду сделать маленький вклад в преодоление недоверия не только Михаила, но и многих других коллег к теории социальных полей. В этом деле исследования Жизель Сапиро – мой главный козырь.

Две недели назад мой коллега Давид Хумарян успешно защитил кандидатскую диссертацию о современных формах цифрового контроля над трудовыми процессами. Защиту я позорно проспал, поэтому запоздало поздравляю Давида здесь! Как раз перед защитой он перевел для Экономической социологии свежую статью Нила Флигстина и Стивена Фогела, которая является чем-то вроде публичного манифеста субдисциплины. Публикую ссылку на нее, чтобы частично реабилитироваться!

Флигстин и Фогел выдвигают три положения, которые являются сегодня консенсусом для большинства экономсоциологов. Во-первых, государство и рынки не являются антиподами. Государство создает условия для существования рынков, поддерживая необходимые для их функционирования права собственности. Во-вторых, рынки являются пространствами не столько обмена, сколько борьбы за уже существующие ниши и создание новых. В эту борьбу втянуты различные группы интересов: акционеры, менеджеры, работники, регуляторы, потребители, лоббисты, etc. В-третьих, различные конфигурации рыночных сил с преобладанием тех или иных интересов приводят к появлению очень разных экономических режимов. В качестве иллюстрации своих тезисов Флигстин и Фогел критически сравнивают то, как экономики США и Германии по-разному адаптировались к кризису пандемии.

В послесловии Давида, написанном совместно с Дмитрием Жихаревичем, мне особенно близкой показалась одна мысль. Постараюсь не только пересказать ее, но и развить. Несмотря на то, что экономические социологи никогда прямо не примыкали ни к каким политическим силам, а просто изучали себе поведение рыночных агентов, сегодня многие из них открыто выступают как спикеры слева. Просто потому, что их исследования противоречат многому из того, что мы знаем из мейнстрима экономической науки. (Это особенно занятно. если учесть, что большинство из элиты субдисциплины преподает в американских бизнес-школах – просто моя пометка на полях.)

При этом у экономсоциологов нет единого утопического видения экономики будущего (из-за этого для некоторых они как раз недостаточно левые – еще одна пометка). Их публичные высказывания происходят в форме своеобразного критического позитивизма. Общий их смысл в том, что современный американский laissez-faire капитализм или его российский огосударствленный собрат – не приговор для всех нас. В хозяйственных и управленческих практиках работает многое. Что-то хуже, а что-то лучше. Социологи могут предлагать изученные альтернативы, но не выбирать между ними. Это дело всего общества.

У меня есть старый друг еще со школьных лет – Тема Дмитриев, который тоже занимается наукой. Правда, не тем карго-культом, что я, а максимально легитимной – экспериментальной физикой горения. Его исследования – это просто работа мечты. Грубо говоря, он поджигает различные спирты и наслаждается пламенем. Кроме того, с Темой всегда можно терапевтичненько обсудить академическую жизнь. Физики умеют заражать оптимизмом, который в социально-гуманитарном секторе – штука редкая.

Несколько лет назад он подвозил меня куда-то в Академгородке, и мы поспорили: могла ли наука быть совсем другой? Например, если бы ее выдумали не люди, а какие-нибудь скруллы из Сектора Копрулу? Тема тогда занял совсем не типичную для экспериментатора позицию, доказывая мне, что главное в науке – ее математические основания, а они будут универсальными хоть для скруллов, хоть для гунганов, хоть для ночных эльфов. Не помню точно, как я парировал. Помню только, что меня тогда поразила одна идея: что будет, если взглянуть на науку средствами науки? Поможет ли это улучшить методы познания или все предприятие рухнет от груза парадоксов? В какой-то степени мой нынешний интерес к истории социологии, которая представляет собой вечную осцилляцию между наукой и карго-культом, возник именно тогда на смеркающемся Бердском шоссе.

Я, наверное, и не вспомнил бы тот эпизод, если б не прочитал на неделе короткий популярный текст другого Дмитриева – Александра, не физика, но историка. В частности, Александр пишет, что после десятилетий яростной номиналистической критики в истории науки сейчас наметился поворот к осмыслению своего предмета как единого целого. Хорошо, мы поняли, что методы познания сто раз менялись, а современные дисциплины исходят из почти несовместимых практических допущений. Однако что-то же все-таки удерживает этот бриколаж вместе? Вот меня тоже снова интересует этот вопрос! Возможно, ответ на него будет не таким однозначным, как у Темы тогда, но, надеюсь, столь же оптимистичным.

С момента моих жалоб на трудности с профессиональной самоидентификацией я потихоньку начал осознавать себя причастным к такой расплывчатой области, как Social Science and Humanities Studies (SSHS). Этот зонтичный термин семь лет назад предложил Кристиан Дайе для обозначения исследователей, изучающих общественные и гуманитарные науки методами этих же самых наук. Полностью разделяю его предложение беззастенчиво косплеить STS в публичном позиционировании, хотя куда сдержаннее отношусь к идее прямого заимствования оттуда исследовательских техник.

Разумеется, существуют и альтернативные варианты названия. Например, группа британских социальных исследователей, среди которых и известный этнометодолог Уэс Шеррок, примерно в то же время выложила в открытый доступ сводную библиографию того, что они для себя именуют Social Studies of Social Sciences (SSSS). В глубине души я, конечно, разделяю их чувство превосходства по отношению ко всем историкам и философам, но так открыто продвигать себя как ᛋᛋᛋᛋ – это уже слишком даже для самых закоренелых дисциплинарных шовинистов.

В общем, за отсутствием более узнаваемого и инклюзивного брэндинга, чем у Дайе, я буду пока использовать его вариант. Более того, в целях таксации этого поля в ближайший месяц я собираюсь выкладывать на канал адаптированные куски из моего обзора in progress наиболее влиятельных теоретических оптик в SSHS. По цветным квадратикам будут рассажены не только поднадоевший всем Бурдье, но и Эндрю Эбботт, Рэндалл Коллинз, Моника Краузе, Мишель Ламонт и все-все-все. Надеюсь, что с вашей помощью из этого выйдет полезная полноценная статья, а потом и глава моей диссертации.

Приходя в себя после побоища в комментариях под постом о легендарном физике Дмитриеве, я случайно наткнулся на книгу «Наша математическая вселенная» другого представителя этой славной науки – Макса Тегмарка. Автор делает очень смелую заявку о том, что окружающий нас мир не просто описывается математикой. Все существующее и есть математика, вездесущая и вечная. Мы как субъекты являемся только косицеобразными субструктурами этой единой структуры. Доказательству этих ммм… странных утверждений и посвящена книга, которая, впрочем, написана в расчете на чайников.

Тегмарк сразу признается, что почти все, о чем он пишет, с точки зрения современных наук является довольно спорной гипотезой. Другими словами, это не физика, а метафизика. Более того, метафизика в своих базовых предпосылках не очень оригинальная. Фактически, Тегмарк – это такой осовремененный Лейбниц. Тем не менее, на фоне господства в современной философии (по крайней мере той ее части, что близка к гуманитарным наукам) разнообразных концепций становления, все это читается невероятно самобытно. Словом, автор уверенно заливает свой физико-математический мед в мои социологические уши. Поля, графы, коммуникативные системы – так это ж то самое, о чем я тут пишу уже почти год!

Отдельного упоминания заслуживает крайне неожиданное заключение шведа, где тот оставляет свой отстраненный нордический тон. В концовке обличается американское общество, продвигающее только власть финансовых корпораций и религиозный фундаментализм. Чтобы преодолеть все это безобразие, Тегмарк предлагает срочно начать бороться за всеобщее бесплатное математическое образование. Только так, приобщившись к базовой структуре мира, мы можем его спасти. Не знаю, что скажет мой другой легендарный друг, но все это, как по мне, весьма любопытный пример пантеистической философской системы.

Грустно, что я не могу сейчас выделить даже немного времени на то, чтобы погрузиться в аргументацию книги полностью, а тем более написать на нее какой-то отзыв. Пока придется ограничиться парой вот этих хайлайтов, которые я подглядел тут и там. Однако, как учит нас сам автор, время – это только тщетная попытка нашего жалкого мозга подстроиться под многомерную математическую реальность. Расстраиваться по поводу его нехватки нам точно не следует.

Во мне часто борются два трудно совместимых начала. С одной стороны, я сторонник социал-демократии. С другой, я убежден, что самые главные вопросы общественного устройства должны обсуждаться на языке логики и фактов. К сожалению, сегодня многие авторитетные ученые часто придерживаются неприемлемых для меня людоедских policy, а левые активисты в свою очередь частенько подзабивают на все, что относится к науке. Как говорится, два мира – два Шапиро.

Подкаст «Оптики и фактики» выделяется на этом грустном фоне, потому что его ведущие Даня и Феликс – эрудиты и полиглоты, которые стараются обсуждать актуальную политическую повестку как раз в том духе, который завещал нам Петр Алексеевич Кропоткин! Тем более приятно, что целых два очередных выпуска мои друзья посвятили проблемам современной науки и образования, куда пригласили ученых и одновременно профсоюзных активистов. В первом Александр Кондрашев уже рассказал про недофинансирование, зарегулируемость и другие бичи процесса обучения в российских школах. Во втором, который выйдет на днях, Оксана Дереза обсудит все то же самое, но уже в разрезе высшего университетского образования. Причем не только у нас, но и в Европе.

Кстати сказать, я вообще персофан Александра и очень рад, когда его потрясающая и разносторонняя экспертиза доходит до аудитории. Он иногда предъявляет ее и сам в собственном подкасте «Гранатовый сок», который ни об истории, ни о политике, а вообще о беседах с интересными людьми из разных стран и разных профессий. Хоть выпуски там выходят еще реже, чем альбомы Tool, я все равно рекомендую последить за ними. И последнее: Саня, если ты это читаешь, то знай, что борьба за качество школьного образования – это очень важно и круто, но я все еще жду твою кандидатскую диссертацию по экономической политике СССР в Красном море!

Тем временем, в поисках философских союзников для структуралистской социологии я решил не останавливаться на Максе Тегмарке. Ко мне в руки попала довольно короткая книга Квентена Мейясу «После конечности». Я слышал про нее много раз, но никогда всерьез не интересовался содержанием. Так вот хочу сказать, что пока я ее читал, одновременно подглядывая в посвященный Мейясу словарь, я испытал подряд целых два культурных шока.

Первый шок заключается в том, что современный французский философ, оказывается, может рассуждать о процессе познания относительно ясно и последовательно. Вместо экстравагантных образов и темных метафор Мейясу привлекает аргументы классических мыслителей вроде Декарта и Юма, обновляя их с помощью понятий из математической теории множеств и результатов использования метода радиоуглеродного датирования в палеонтологии. Удивительно, что в современной гуманитарной академии такое огромное впечатление может произвести следование изрядно подзабытой академической классике.

Второй шок для меня – схожесть многих тезисов Мейясу с исследовательской программой не кого-нибудь, а основателя социологии Огюста Конта! Послушайте, я понимаю, что такие размашистые параллели попахивают дисциплинарным сектантством, но как минимум три сходства налицо. Во-первых, оба подразделяют реальность на несводимые друг к другу уровни со своими законами, каждый из которых является предметом отдельной науки. Во-вторых, оба утверждают, что законы математики глобальнее законов каждого отдельно взятого уровня, поэтому только она может фундировать настоящее познание. Наконец, оба претерпевают сдвиг кукухи парадигмы и выруливают по своей рационалистической дороге к фигуре Бога. Конечно, не древнего авраамического, а какого-то нового ультрамодернистского. Типа Бога Спинозы, но еще абстрактнее.

Джон Стюарт Милль где-то писал, что есть хороший Конт – позитивист и плохой Конт – пророк религии Человечества. Так вот, как по мне, есть хороший Мейясу – спекулятивный материалист и плохой – спекулятивный мистик. Тем не менее, надо признать, что без этого парадоксального переплетения «хорошего» и «плохого» что Конт, что Мейясу теряют в своей притягательности для читателя. Видимо, такой баг, вечно преследующий континентальных рационалистов, надо давно принять за фичу. В точности как же, как я в свое время принял и полюбил good cop/bad cop вокал у металкорщиков.

Антропологи Дженнифер Ли О’Доннелл и Стефен Сэдлер предлагают прелюбопытнейшее эссе, где описывают современный университет как секретное общество. Действительно, академическая жизнь в нем во многом составлена из управления потоками в разной степени эксклюзивной информации. Сведения о собеседованиях на позиции, рецензировании статей, оценках заявок на стипендии и гранты содержат в себе кучу формальных ограничений на доступ. Над этим всем надстраивается череда фуршетов, корпоративов и обедов, участники которых обмениваются не только официально закрытыми данными, но и куда менее уловимыми сообщениями о принадлежности к правильным академическим кастам. Иронично, что все усилия по обеспечению прозрачности университета перед спонсорами, медиа и надзорными органами только увеличивают объемы и ценность циркулирующих секретных и околосекретных сведений.

Членам университетского сообщества, таким образом, необходимо тщательно контролировать сигналы, которые они испускают. Одну и ту же информацию зачастую необходимо шифровать так, чтобы в нужной ситуации сойти за однозначно своего, но при этом не выдать лишнего чужакам. Способы хранения и распространения важных сведений сотрудниками вузов О’Доннелл и Сэдлер сравнивают с навыками discrezione итальянских масонских лож, изученных их коллегой Лилит Махмуд. Так же, как и мастера лож, успешные профессора должны уметь в тончайшее ремесло ритуализированного нетворкинга, которое должно совершенствоваться на протяжении всей карьеры.

Авторы – американцы, поэтому оговариваются, что описывают в основном практики привычной им академической культуры, где ожесточенная конкуренция за теньюры накладывается на строгие требования по соблюдению норм политкорректности. Знали бы они, в какие шпионские игры вынуждены играть российские преподаватели и исследователи, спарринг-партнерами которых являются не какие-то там журналисты и меценаты, а настоящие товарищи майоры. Впрочем, квазизиммелевскую оптику О’Доннелл и Сэдлера это ни в коем случае не опровергает, а только энергично подтверждает.

На всякий случай поясню, что Юрген Хабермас, к счастью, пока жив, здоров и продолжает писать книжули. Предыдущий пост был всего лишь мемом, приуроченным к двум нашим семинарам по его ключевым текстам. Хотя все прошло довольно живо, к концу второй пары слушатели начали откровенно подзалипать под грузом абстракций. Популярными были вопросы в стиле «Зачем вообще читать такие отвлеченные рассуждения про типы социального действия?» Я уже косвенно отвечал на канале, но не поленюсь и повторю. К тому же в диалоге с магистрантами и Михаилом у меня появились новые соображения.

Во-первых, я считаю, что эмпирическое применение концепций Хабермаса пока не то что не исчерпано, но даже толком не началось. Среди социологов у него немного читателей за пределами анклава (если не сказать гетто) критической теории. Вместе с тем, мало кто так убедительно обосновывал такой милый всем качественникам тезис о важности понимания действий в противоположность чисто поведенческому объяснению, не скатившись при этом к крайнему солипсизму. Одновременно его концепция действия вполне конгруэнтна количественным подходам. В первую очередь, сетевому анализу. Короче, здесь очень много пространства для выдвижения гипотез в социологии образования, науки, медиа, медицины, etc.

Во-вторых, Хабермас ценен как абстрактный философ, но философ уникальный: переводящий классические философские проблемы на язык социологии и вдобавок ориентированный на публичные дебаты. Так что мне и здесь сложно придумать какого-то другого автора, который мог бы помочь сформулировать тезисы для публичной легитимации социальных и гуманитарных наук. В конце концов, представление о важности лириков в качестве координаторов невероятно дифференцированного современного общества – это ядро его мысли. Вот и надо продвигать эту повестку представителям социальных движений, профессиональных сообществ, государства, бизнеса, если те готовы не тупо бороться за власть, деньги и хайп, а обсуждать серьезные институциональные решения общих для всех проблем. В целом, если вы устали от господства организованного цинизма в современном мире (а я знаю, что устали), то Хабермас – это прям то, что нужно.

Олоф Халлонстен написал провокативное эссе под названием «Прекратите оценивать науку». В нем он разбирает современный академический климат, где правят формальные показатели продуктивности. Историк показывает, что за таким способом легитимации скрываются две шаткие предпосылки, сложившиеся в академии и вокруг нее в 1960–1980-х на фоне Холодной войны и Стагфляции. Первая заключается в том, что ученые – это такие же наемные рабочие, как и любые другие. Вторая – ученые нуждаются в мониторинге и санкциях, иначе всем будет полный андерперфоманс. В ответ Халлонстен предъявляет классические мертоновские аргументы: нормы науки отличны от чисто хозяйственных, а ученые более чем успешны в соблюдении этих норм без всяких внешних стимулов.

Social Science Information созвали целый номер для обсуждения текста Халлонстена с участием самых разных исследователей науки. Мнения разделились. Кто-то ругает Халлонстена за его наивняк и идеализм, а кто-то горячо присоединяется к негодованию по поводу фетишизации формальных показателей. Мне особенно близкими показались два взвешенных мнения. Ив Жэнгра (известный в России по своему учебнику по социологии науки) отмечает, что оценки учеными работ друг друга, конечно, отличаются от ценовых механизмов, однако они не перестают от этого быть оценками. Дело не в том, что оценивать работу ученых – плохо, а в том, что это обычно делается плохо. Говоря словами Бурдье – гетерономно. Матье Лизотте же считает, что квантификация деятельности ученых – слишком соблазнительная идея, чтоб ее никто не бросился реализовывать. Опять-таки, задача заключается в том, что придумать более тонкие метрики, а потом вытеснить квадратно-гнездовые существующие.

В общем, я очень рекомендую прочитать дискуссию полностью всем, кто интересуется наукометрией, историей и социологией науки. А тем, у кого нет времени, советую короткое интервью с самим Халлонстеном, где он озвучивает тезисы своего эссе. Очень забавно, что в рамках более расслабленной беседы о триумфе наукометрических показателей он звучит почти неотличимо от среднестатистического аспиранта Вышки, ноющего о своей жалкой судьбе в баре после занятий. Олоф, братан, спасибо, что стоишь там горой за нас!