Больше никогда
Коллеги оперативно сделали перевод нашумевшего текста Хабермаса о выборе Германией позиции в нынешней войне. Все, кто интересовался в комментариях, могут познакомиться с его аргументацией в первоисточнике, а не в моем пересказе пересказов. Большое спасибо Дарье Пыльной и Анне Винкельман!
Не лишним будет вспомнить, что философ и социолог родился в семье члена НСДАП и в конце войны успел послужить в тыловых частях немецких ПВО. Как говорится, деды воевали. Недоброжелателям не нужно даже стараться, чтобы состряпать очередной желтый материал про прошлое идеологов европейской интеграции. Правда же, впрочем, заключается в том, что, познакомившись в университете с материалами Нюрнбергского процесса, Хабермас ужаснулся той социальной системой, ценности и нормы которой разделял в юности. Рациональное объяснение произошедших катастроф и предотвращение новых стало для него главной интеллектуальной задачей на многие годы.
К недоумению молодого студента, большинство его учителей либо вовсе молчали о произошедшем, либо продолжали сдержанно, но все равно позитивно отзываться о нацистском режиме. Единственным исключением была группа левых евреев, вернувшихся из эмиграции и принявшихся восстанавливать Институт социальных исследований во Франкфурте-на-Майне. К одному из них, Теодору Адорно, Хабермас в какой-то момент попал в ассистенты.
Лично меня в этот день очень вдохновляет биография юноши, который решил, что вместо подтаскивания снарядов куда лучше будет потратить жизнь на разработку социологической теории незавершенной модернизации. Значит, будут и другие, как он.
Коллеги оперативно сделали перевод нашумевшего текста Хабермаса о выборе Германией позиции в нынешней войне. Все, кто интересовался в комментариях, могут познакомиться с его аргументацией в первоисточнике, а не в моем пересказе пересказов. Большое спасибо Дарье Пыльной и Анне Винкельман!
Не лишним будет вспомнить, что философ и социолог родился в семье члена НСДАП и в конце войны успел послужить в тыловых частях немецких ПВО. Как говорится, деды воевали. Недоброжелателям не нужно даже стараться, чтобы состряпать очередной желтый материал про прошлое идеологов европейской интеграции. Правда же, впрочем, заключается в том, что, познакомившись в университете с материалами Нюрнбергского процесса, Хабермас ужаснулся той социальной системой, ценности и нормы которой разделял в юности. Рациональное объяснение произошедших катастроф и предотвращение новых стало для него главной интеллектуальной задачей на многие годы.
К недоумению молодого студента, большинство его учителей либо вовсе молчали о произошедшем, либо продолжали сдержанно, но все равно позитивно отзываться о нацистском режиме. Единственным исключением была группа левых евреев, вернувшихся из эмиграции и принявшихся восстанавливать Институт социальных исследований во Франкфурте-на-Майне. К одному из них, Теодору Адорно, Хабермас в какой-то момент попал в ассистенты.
Лично меня в этот день очень вдохновляет биография юноши, который решил, что вместо подтаскивания снарядов куда лучше будет потратить жизнь на разработку социологической теории незавершенной модернизации. Значит, будут и другие, как он.
Единственный способ стать умнее
Наиболее грандиозные противостояния в спорте случаются, когда соперники не просто обладают собственными оригинальными стилями игры, но и постоянно заимствуют фишки из арсенала друг друга. Хардкорные фанаты в таких случаях жалуются на потерю аутентичности, но великие на то и великие, чтобы понимать, как именно надо выигрывать трофеи. Леброн в Кливленде стал окружать себя трехочковыми шутерами для растягивания обороны противника, а «Голден Стэйт Уорриорз» ответили ему подписанием топового легкого форварда, чтобы в случае чего катать изоляции. Гвардиола потратил тысячи часов на обучение своих команд контрпрессингу, в то время как Клопп начал часто выпускать легкие тройки полузащитников для более уверенного контроля мяча.
Среди интеллектуальных споров между гуманитариями запоминающихся противостояний тоже хоть отбавляй, но ничто, возможно, не может так фундаментально потрясти социологическое воображение, как дебаты Никласа Лумана и Юргена Хабермаса. Стартовые позиции обоих героев на послевоенных развалинах некогда великих немецких наук о духе были радикально противоположными. Луман наследовал консервативной ветви социологии Гелена и Шельски, одержимой поиском источников социального порядка после индустриальной революции. Хабермас же вслед за своими учителями Адорно и Хоркхаймером пытался найти способы преодоления инструментализации разума капитализмом и бюрократией.
В 1970-е гг. Луман делает свой первый ход в большой игре, популяризируя и переосмысляя американский структурный функционализм, а Хабермас противостоит ему, пытаясь разбавить марксистское понимание практики феноменологическим. Как будто бы в первом раунде ничья, но ею никто недоволен. По сути, просто повторены и закреплены тезисы учителей. Ведомые желанием перекоммуницировать друг друга, в 1980-е оба решают подправить свои текущие позиции с помощью обновления словарей. Луман начинает перерабатывать Гуссерля в социологическом ключе, чтобы добавить к теории систем теорию наблюдателя. Хабермас в ответ приступает к штудированию Парсонса, чтобы построить на его критике утилитаризма критическую теорию коммуникации.
Конечно, просто подправить не получилось. Получилось родить два чуть ли не самых масштабных социологических проекта в истории. Сторонники олдскула от Лейпцигской и Франкфуртской школ быстро разочаровались в их некогда перспективных учениках, слишком далеко отошедших от оригинальных предпосылок навстречу друг другу. Луман стал скептически относиться к функционалу национального государства, подчеркивая реальность глобального общества. Хабермас же признал, что модернизация содержит потенциал для исправления собственных патологий в себе же самой. Снова ничья? Болели ли вы за одного или за другого – невозможно отрицать, что стремление обоих к научной истине достойно ува.. Ой-ой, стойте! Мне что, теперь надо еще и Лечока, и лысого шарлатана зауважать? Обоих в пердив, и пусть заберут Лумана с собой!
Наиболее грандиозные противостояния в спорте случаются, когда соперники не просто обладают собственными оригинальными стилями игры, но и постоянно заимствуют фишки из арсенала друг друга. Хардкорные фанаты в таких случаях жалуются на потерю аутентичности, но великие на то и великие, чтобы понимать, как именно надо выигрывать трофеи. Леброн в Кливленде стал окружать себя трехочковыми шутерами для растягивания обороны противника, а «Голден Стэйт Уорриорз» ответили ему подписанием топового легкого форварда, чтобы в случае чего катать изоляции. Гвардиола потратил тысячи часов на обучение своих команд контрпрессингу, в то время как Клопп начал часто выпускать легкие тройки полузащитников для более уверенного контроля мяча.
Среди интеллектуальных споров между гуманитариями запоминающихся противостояний тоже хоть отбавляй, но ничто, возможно, не может так фундаментально потрясти социологическое воображение, как дебаты Никласа Лумана и Юргена Хабермаса. Стартовые позиции обоих героев на послевоенных развалинах некогда великих немецких наук о духе были радикально противоположными. Луман наследовал консервативной ветви социологии Гелена и Шельски, одержимой поиском источников социального порядка после индустриальной революции. Хабермас же вслед за своими учителями Адорно и Хоркхаймером пытался найти способы преодоления инструментализации разума капитализмом и бюрократией.
В 1970-е гг. Луман делает свой первый ход в большой игре, популяризируя и переосмысляя американский структурный функционализм, а Хабермас противостоит ему, пытаясь разбавить марксистское понимание практики феноменологическим. Как будто бы в первом раунде ничья, но ею никто недоволен. По сути, просто повторены и закреплены тезисы учителей. Ведомые желанием перекоммуницировать друг друга, в 1980-е оба решают подправить свои текущие позиции с помощью обновления словарей. Луман начинает перерабатывать Гуссерля в социологическом ключе, чтобы добавить к теории систем теорию наблюдателя. Хабермас в ответ приступает к штудированию Парсонса, чтобы построить на его критике утилитаризма критическую теорию коммуникации.
Конечно, просто подправить не получилось. Получилось родить два чуть ли не самых масштабных социологических проекта в истории. Сторонники олдскула от Лейпцигской и Франкфуртской школ быстро разочаровались в их некогда перспективных учениках, слишком далеко отошедших от оригинальных предпосылок навстречу друг другу. Луман стал скептически относиться к функционалу национального государства, подчеркивая реальность глобального общества. Хабермас же признал, что модернизация содержит потенциал для исправления собственных патологий в себе же самой. Снова ничья? Болели ли вы за одного или за другого – невозможно отрицать, что стремление обоих к научной истине достойно ува.. Ой-ой, стойте! Мне что, теперь надо еще и Лечока, и лысого шарлатана зауважать? Обоих в пердив, и пусть заберут Лумана с собой!
Инструментальная иррациональность
Что объединяет самых разных по идеологическим взглядам комментаторов из России – это безоговорочное доверие рациональности и прагматичности китайского партийного руководства. Мол, КПК – это такой идеальный менеджер капитализма, совершенный мировой игрок. Они могут совершить грязные и аморальные ходы, но глупые – никогда.
Благодаря коллеге Хуан Щю узнал подробно о жесточайших мерах борьбы с пандемией, которые только усугубляются сейчас в Китае. Все изолированы дома. Больные свозятся в полевые госпитали, которые больше походят на концентрационные лагеря. Самое главное, что в итоге все эти меры совершенно неэффективны в борьбе с распространением инфекции. Не говоря о том, что они наносят гигантский вред собственному промышленному производству. Однако, обратная связь не работает, даже внутриэлитная оппозиция боится подать голос. Все рассуждают просто: если контроль не приводит к успеху, значит нужно еще больше контроля.
Думаю, что весь этот нарратив про совершенных игроков – это очень большая идеализация КПК. Клика Си сидит в огромном информационном пузыре, как и любая другая верхушка авторитарного режима. Может оказаться, что институционального склероза там даже больше, чем в свое время в КПСС. Внешняя инструментальная рациональность скрывает айсберг безумия, который таится внутри. Полагаться на то, что китайцы как-то помогут расхлебать украинский кризис очень наивно. Боюсь, как бы они не развязали многочисленные новые в самом скором времени.
Что объединяет самых разных по идеологическим взглядам комментаторов из России – это безоговорочное доверие рациональности и прагматичности китайского партийного руководства. Мол, КПК – это такой идеальный менеджер капитализма, совершенный мировой игрок. Они могут совершить грязные и аморальные ходы, но глупые – никогда.
Благодаря коллеге Хуан Щю узнал подробно о жесточайших мерах борьбы с пандемией, которые только усугубляются сейчас в Китае. Все изолированы дома. Больные свозятся в полевые госпитали, которые больше походят на концентрационные лагеря. Самое главное, что в итоге все эти меры совершенно неэффективны в борьбе с распространением инфекции. Не говоря о том, что они наносят гигантский вред собственному промышленному производству. Однако, обратная связь не работает, даже внутриэлитная оппозиция боится подать голос. Все рассуждают просто: если контроль не приводит к успеху, значит нужно еще больше контроля.
Думаю, что весь этот нарратив про совершенных игроков – это очень большая идеализация КПК. Клика Си сидит в огромном информационном пузыре, как и любая другая верхушка авторитарного режима. Может оказаться, что институционального склероза там даже больше, чем в свое время в КПСС. Внешняя инструментальная рациональность скрывает айсберг безумия, который таится внутри. Полагаться на то, что китайцы как-то помогут расхлебать украинский кризис очень наивно. Боюсь, как бы они не развязали многочисленные новые в самом скором времени.
Видимо, я одна из тех жертв глобализма, для которых существует только один теоретический дискурс – англосаксонский. Даже после того, как мне удалось вкурить европейских гранд-теоретиков, остаюсь при мнении, что донести важную мысль можно и без чрезмерной образности или навороченного синтаксиса. Социология – демократическая наука, а чувство собственной избранности можно оставить философам.
Forwarded from Выхинская критика французской мысли I Derrunda
Назад, к социальным сетям!
По календарю совпало, что скоро мне предстоит вести занятия по Латуру и в МАШ, и в ВШЭ. Снова принимаюсь за его тексты до метафизического поворота. Обратил внимание, что почти за год мое внутреннее отношение к нему поменялось от гнева и отрицания до принятия и местами даже восхищения. Признаю, что именно благодаря своей неортодоксальности АСТ здорово провоцирует социологическое воображение. Это все надо изучать и дальше, чтобы продолжать спорить. А спорить есть с чем.
А) Свободное оперирование то инженерными, то военными метафорами начинает пробуксовывать в описании отраслей науки, где велика конституирующая роль языка. Например, математики, которая с трудом вписывается в модель циркулирующей референтности. (Молчу еще, что кулстори про войну микробов на фоне настоящей войны превращаются в кринж.) В общем, фокус на материальности – это замечательно, но это грозит по-тихому инструментализировать понимание любых социальных взаимодействий.
Б) Агрессивный номинализм АСТ открыто запрещает постулировать макросущности, которые возникают из отдельных взаимодействий, но потом живут своей собственной жизнью и дают агентам ощутимый отпор. Да-да, конечно, речь идет про социальные структуры. Можно, конечно, продолжать настаивать на радикальной позиции, что на самом деле не существует ни государства, ни капитализма, ни панк-рока, ни движения методологов, но весь мой опыт жизни в этой стране заставляет принять их существование хотя бы в рамках продуктивных гипотез.
В) Так получилось, что на пересечении А и Б находятся лично для меня наиболее интересные социальные феномены – дисциплины и школы наук о человеке. Латурианская оптика в SSSH достаточно распространена и зачастую добивается результатов (взять хотя бы блестящие работы Моники Краузе), однако она никогда не сможет достигнуть такого же уровня гегемонии, как это произошло в STS. Причина этого хорошо раскрыта в старом анекдоте, согласно которому математику для работы необходимы бумага, карандаш и ластик, а философу – только бумага и карандаш. Словом, иронично, что хуже всего членам интеллектуального движения АСТ удаются описания самих себя.
По календарю совпало, что скоро мне предстоит вести занятия по Латуру и в МАШ, и в ВШЭ. Снова принимаюсь за его тексты до метафизического поворота. Обратил внимание, что почти за год мое внутреннее отношение к нему поменялось от гнева и отрицания до принятия и местами даже восхищения. Признаю, что именно благодаря своей неортодоксальности АСТ здорово провоцирует социологическое воображение. Это все надо изучать и дальше, чтобы продолжать спорить. А спорить есть с чем.
А) Свободное оперирование то инженерными, то военными метафорами начинает пробуксовывать в описании отраслей науки, где велика конституирующая роль языка. Например, математики, которая с трудом вписывается в модель циркулирующей референтности. (Молчу еще, что кулстори про войну микробов на фоне настоящей войны превращаются в кринж.) В общем, фокус на материальности – это замечательно, но это грозит по-тихому инструментализировать понимание любых социальных взаимодействий.
Б) Агрессивный номинализм АСТ открыто запрещает постулировать макросущности, которые возникают из отдельных взаимодействий, но потом живут своей собственной жизнью и дают агентам ощутимый отпор. Да-да, конечно, речь идет про социальные структуры. Можно, конечно, продолжать настаивать на радикальной позиции, что на самом деле не существует ни государства, ни капитализма, ни панк-рока, ни движения методологов, но весь мой опыт жизни в этой стране заставляет принять их существование хотя бы в рамках продуктивных гипотез.
В) Так получилось, что на пересечении А и Б находятся лично для меня наиболее интересные социальные феномены – дисциплины и школы наук о человеке. Латурианская оптика в SSSH достаточно распространена и зачастую добивается результатов (взять хотя бы блестящие работы Моники Краузе), однако она никогда не сможет достигнуть такого же уровня гегемонии, как это произошло в STS. Причина этого хорошо раскрыта в старом анекдоте, согласно которому математику для работы необходимы бумага, карандаш и ластик, а философу – только бумага и карандаш. Словом, иронично, что хуже всего членам интеллектуального движения АСТ удаются описания самих себя.
Университет без профессоров – 2022
Внимание всем, кто хотел бы поступить в магистратуру факультета социологии Европейского университета! С 16 по 18 июня пройдет очередная летняя школа для будущих абитуриентов. Запланированы лекции, мастер-классы, но самое главное – обсуждение ваших потенциальных исследовательских проектов. По традиции, мы рады поработать с людьми разных бэкграундов, не обязательно с социологическим дипломом. Тем, кто уже нашел свой проект мечты, подскажем, как его допилить. Неопределившимся – поможем придумать тот, который непременно захочется реализовать.
В этом году я тоже буду участвовать в роли одного из… кхм… наставников. С радостью обсужу с вами подходы в социологии науки на официальной части и итоги сезона в НБА после нее. Если у вас есть вопросы по составлению заявки или, может, вам нужен маленький академическийпинок под жепу коучинг, не стесняйтесь писать мне в личку. Я постараюсь ответить сам или перенаправлю кому-то из коллег.
Обратите внимание, что участие совершенно бесплатно, а для лучших заявок предусмотрены еще и тревел-гранты. Форма заявки лайтовая, но не откладывайте в долгий ящик, так как дедлайн уже 31 мая. До встречи!
Внимание всем, кто хотел бы поступить в магистратуру факультета социологии Европейского университета! С 16 по 18 июня пройдет очередная летняя школа для будущих абитуриентов. Запланированы лекции, мастер-классы, но самое главное – обсуждение ваших потенциальных исследовательских проектов. По традиции, мы рады поработать с людьми разных бэкграундов, не обязательно с социологическим дипломом. Тем, кто уже нашел свой проект мечты, подскажем, как его допилить. Неопределившимся – поможем придумать тот, который непременно захочется реализовать.
В этом году я тоже буду участвовать в роли одного из… кхм… наставников. С радостью обсужу с вами подходы в социологии науки на официальной части и итоги сезона в НБА после нее. Если у вас есть вопросы по составлению заявки или, может, вам нужен маленький академический
Обратите внимание, что участие совершенно бесплатно, а для лучших заявок предусмотрены еще и тревел-гранты. Форма заявки лайтовая, но не откладывайте в долгий ящик, так как дедлайн уже 31 мая. До встречи!
Менять нужно всю систему
Читаю «Рождение машин. Неизвестная история кибернетики» Томаса Рида. Российская локализация подзаголовка в стиле скандального расследования канала РЕН ТВ не должна обманывать – это добротное академическое исследование, хотя и написанное приятным и доступным языком. Любители интеллектуальной истории XX века должны остаться довольными. Стержень повествования – процесс просачивания кибернетических идей из узкого круга математиков и инженеров во все более и более широкие пласты популярной культуры. Если сначала с помощью управления информацией предполагалось решить проблемы американского ядерного щита или плановых экономик социалистических стран, то потом им заинтересовались психиатры, писатели, хиппи, хакеры. Технократы или анархисты – все видели в футуристической науке реализацию своих фантазий и утопий.
Отсюда небольшое разочарование. В череде портретов деятелей культуры, вдохновлявшихся кибернетикой, есть, кажется, все, кроме гуманитарных и социальных ученых. Единственными значимыми исключениями являются фигуры Грегори Бейтсона и Донны Харауэй, которым посвящены довольно короткие, но ярко написанные фрагменты. Рид как будто решил объединить свои профессиональные интересы военного историка с бунтарскими хобби своей юности, а все, что было посередине, упустил. Впрочем, не буду жаловаться. Специальных исследований про применение кибернетики к исследованию общества в последнее время хватает. Я уже писал как-то о работе Рона Клайна, а то была только одна статья из целого тематического номера.
За перелистыванием страниц книги меня посетило два риторических вопроса. Во-первых, не является ли рутинизация кибернетического словаря в таких разных дискурсах не успехом, а огромным поражением всех ее сторонников? Да, куча жаргонных словечек ушли в народ, но кому сейчас реально интересны все эти проекты полувековой давности? Во-вторых, как так получилось, что кибернетика поразительно разошлась с другим довольно близким по пафосу послевоенным интеллектуальным движением – структурализмом? Сыграли ли здесь роль барьеры между англосаксонской и континентальной научными культурами, или что? Из крупных интеллектуалов, которые как-то пытались примирить интуиции обоих течений, мне вспоминается разве что только наш Юрий Лотман.
Читаю «Рождение машин. Неизвестная история кибернетики» Томаса Рида. Российская локализация подзаголовка в стиле скандального расследования канала РЕН ТВ не должна обманывать – это добротное академическое исследование, хотя и написанное приятным и доступным языком. Любители интеллектуальной истории XX века должны остаться довольными. Стержень повествования – процесс просачивания кибернетических идей из узкого круга математиков и инженеров во все более и более широкие пласты популярной культуры. Если сначала с помощью управления информацией предполагалось решить проблемы американского ядерного щита или плановых экономик социалистических стран, то потом им заинтересовались психиатры, писатели, хиппи, хакеры. Технократы или анархисты – все видели в футуристической науке реализацию своих фантазий и утопий.
Отсюда небольшое разочарование. В череде портретов деятелей культуры, вдохновлявшихся кибернетикой, есть, кажется, все, кроме гуманитарных и социальных ученых. Единственными значимыми исключениями являются фигуры Грегори Бейтсона и Донны Харауэй, которым посвящены довольно короткие, но ярко написанные фрагменты. Рид как будто решил объединить свои профессиональные интересы военного историка с бунтарскими хобби своей юности, а все, что было посередине, упустил. Впрочем, не буду жаловаться. Специальных исследований про применение кибернетики к исследованию общества в последнее время хватает. Я уже писал как-то о работе Рона Клайна, а то была только одна статья из целого тематического номера.
За перелистыванием страниц книги меня посетило два риторических вопроса. Во-первых, не является ли рутинизация кибернетического словаря в таких разных дискурсах не успехом, а огромным поражением всех ее сторонников? Да, куча жаргонных словечек ушли в народ, но кому сейчас реально интересны все эти проекты полувековой давности? Во-вторых, как так получилось, что кибернетика поразительно разошлась с другим довольно близким по пафосу послевоенным интеллектуальным движением – структурализмом? Сыграли ли здесь роль барьеры между англосаксонской и континентальной научными культурами, или что? Из крупных интеллектуалов, которые как-то пытались примирить интуиции обоих течений, мне вспоминается разве что только наш Юрий Лотман.
Безопасные поколения / опасные классы
В публичном дискурсе хорошо прижилась идея о поколениях как о главных социальных стратах российского общества, формулирующих собственные политические запросы. Мол, молодые подключены к интернету и топят за глобальный мир. Старики смотрят телевизор и ностальгируют по советскому мороженому. Болото же посередине – это поколение-сэндвич, которое избегает крайностей и тех, и других, поэтому не лезет в политику, а усердно работает ради отдыха в Крыму. В целом схема вполне рабочая, только на самом деле несет в себе не столько поколенческий принцип стратификации, придуманный Маннгеймом, сколько то, что Вебер называл «Stand» – страту, выделяющуюся единым культурным потреблением.
Что меня все равно не особо устраивает в подобных рассуждениях, так это недооценка здесь другой латентной переменной – класса. Ведь каждую из перечисленных возрастных групп объединяет также и источник дохода. Молодежь – это, как правило, прекарии, пытающиеся сочетать учебу с работой и тратящие значительные средства еще на съем или ипотеку. Ядро бумеров – это пролетарии старого фордисткого формата с долговременными контрактами и социальным пакетом, которые еще уцелели на государственных и окологосударственных предприятиях. Соответственно, старики – это те, кто живет на пенсию, но также часто обладает небольшой недвижимостью типа квартиры в брежневке или дачи в пригороде.
Я не ставлю цели убедить вас, что молодежь – самая обездоленная группа. (Для меня очевидно, что все три так или иначе угнетаемы госкорпоративным истэблишментом через разные механизмы.) Моя мысль – что эту текучую социальную массу можно по-разному разделять и властвовать над ней. Нынешним российским режимом, например, сделана долгосрочная ставка на имитацию нерушимого союза между пролетариями и пенсионерами. В недалеких же от нас армянских протестах оппозиционным политтехнологам удалось собрать на первый взгляд невероятную коалицию пенсионеров и прекариев. Классовые линии тут, конечно, тоже убираются на второй план, и также выпячивается геополитика. Если одни выходят против Пашиняна потому, что этот слабак не может как следует вломить Азербайджану, то другие – потому, что он недостаточно интегрируется в Европу (спасибо нашему спецкору в Ереване Юрию Шубину за это наблюдение).
Конечно, можно помечтать о том, что все три класса перестанут вестись на разводки элит и начнут совместно строить подлинно народное движение. Но это действительно пока разве что на помечтать. Что более практично – так это то, что не стоит придавать слишком большое внимание якобы естественной и очевидной борьбе дряхлости (мудрости) с юностью (глупостью), как и любым другим схемам подобного рода. Не стоит переоценивать и классовую схему. Однако она, как минимум, помогает нащупать более демократичные способы конструирования общей повестки в пику политтехнологическим.
В публичном дискурсе хорошо прижилась идея о поколениях как о главных социальных стратах российского общества, формулирующих собственные политические запросы. Мол, молодые подключены к интернету и топят за глобальный мир. Старики смотрят телевизор и ностальгируют по советскому мороженому. Болото же посередине – это поколение-сэндвич, которое избегает крайностей и тех, и других, поэтому не лезет в политику, а усердно работает ради отдыха в Крыму. В целом схема вполне рабочая, только на самом деле несет в себе не столько поколенческий принцип стратификации, придуманный Маннгеймом, сколько то, что Вебер называл «Stand» – страту, выделяющуюся единым культурным потреблением.
Что меня все равно не особо устраивает в подобных рассуждениях, так это недооценка здесь другой латентной переменной – класса. Ведь каждую из перечисленных возрастных групп объединяет также и источник дохода. Молодежь – это, как правило, прекарии, пытающиеся сочетать учебу с работой и тратящие значительные средства еще на съем или ипотеку. Ядро бумеров – это пролетарии старого фордисткого формата с долговременными контрактами и социальным пакетом, которые еще уцелели на государственных и окологосударственных предприятиях. Соответственно, старики – это те, кто живет на пенсию, но также часто обладает небольшой недвижимостью типа квартиры в брежневке или дачи в пригороде.
Я не ставлю цели убедить вас, что молодежь – самая обездоленная группа. (Для меня очевидно, что все три так или иначе угнетаемы госкорпоративным истэблишментом через разные механизмы.) Моя мысль – что эту текучую социальную массу можно по-разному разделять и властвовать над ней. Нынешним российским режимом, например, сделана долгосрочная ставка на имитацию нерушимого союза между пролетариями и пенсионерами. В недалеких же от нас армянских протестах оппозиционным политтехнологам удалось собрать на первый взгляд невероятную коалицию пенсионеров и прекариев. Классовые линии тут, конечно, тоже убираются на второй план, и также выпячивается геополитика. Если одни выходят против Пашиняна потому, что этот слабак не может как следует вломить Азербайджану, то другие – потому, что он недостаточно интегрируется в Европу (спасибо нашему спецкору в Ереване Юрию Шубину за это наблюдение).
Конечно, можно помечтать о том, что все три класса перестанут вестись на разводки элит и начнут совместно строить подлинно народное движение. Но это действительно пока разве что на помечтать. Что более практично – так это то, что не стоит придавать слишком большое внимание якобы естественной и очевидной борьбе дряхлости (мудрости) с юностью (глупостью), как и любым другим схемам подобного рода. Не стоит переоценивать и классовую схему. Однако она, как минимум, помогает нащупать более демократичные способы конструирования общей повестки в пику политтехнологическим.
Эпистемология неолиберализма
Мартин Бедделим в своей статье для Journal of the History of Ideas прослеживает формирование взглядов на познание интеллектуалов общества «Мон Пелерин» Фридриха фон Хайека, Майкла Поланьи и Карла Поппера к публичным дебатам об устройстве британской науки в 1930–1940-х гг. Наиболее активной силой в этих дебатах было движение SRS (Social Relation of Science), в которое входили ученые с левыми взглядами, ратовавшие за масштабное государственное планирование научных исследований. Его мозгом являлся Джозеф Нидэм – эмбриолог и историк технологий, который также помог открыть труды советского философа Бориса Гессена для европейской публики.
Бедделим отмечает, что вся большая тройка эмигрантов из Австро-Венгрии была согласна с посылками участников SRS о том, что предпосылкой получения научной истины является правильная организация работы ученых. Поддерживали они и то, что ценность науки состоит в практической пользе хозяйству и обществу. Однако там, где их оппоненты видели в науке коллективный труд, участники «Мон Пелерина» представляли ее как конкуренцию идей на свободном рынке. Там, где одни считали, что научные идеи постепенно материализуются и становятся достоянием всего общества через их применение в производстве, другие – что получение знания подобно ремеслу, а потому неизбежно привязано к своему индивидуальному носителю.
Несмотря на то, что именно в этой полемике, возможно, впервые выкристаллизовался тезис о социальном конструировании научного знания, она оказала лишь косвенное влияния на куда более позднее формирование STS. Однако ее более широкие последствия не стоит недооценивать. Именно оттуда можно отсчитывать распространенный среди англо-американских консерваторов скепсис по отношению к государственному финансированию массовой университетской науки, а также продвижение вместо нее модели небольших аналитических центров, живущих на частные гранты и пожертвования.
Пожалуй, главный поинт Бедделима заключается в том, что критика сегодняшних неолиберальных догм об управлении наукой не может быть действенной, если не предлагает серьезный разбор взглядов о создании и распространении знания в обществе, предложенных мон-пелеринцами. На вопрос об альтернативных способах организации познания не может быть дан только политико-экономический ответ. Куда больше необходим социально-эпистемологический.
Мартин Бедделим в своей статье для Journal of the History of Ideas прослеживает формирование взглядов на познание интеллектуалов общества «Мон Пелерин» Фридриха фон Хайека, Майкла Поланьи и Карла Поппера к публичным дебатам об устройстве британской науки в 1930–1940-х гг. Наиболее активной силой в этих дебатах было движение SRS (Social Relation of Science), в которое входили ученые с левыми взглядами, ратовавшие за масштабное государственное планирование научных исследований. Его мозгом являлся Джозеф Нидэм – эмбриолог и историк технологий, который также помог открыть труды советского философа Бориса Гессена для европейской публики.
Бедделим отмечает, что вся большая тройка эмигрантов из Австро-Венгрии была согласна с посылками участников SRS о том, что предпосылкой получения научной истины является правильная организация работы ученых. Поддерживали они и то, что ценность науки состоит в практической пользе хозяйству и обществу. Однако там, где их оппоненты видели в науке коллективный труд, участники «Мон Пелерина» представляли ее как конкуренцию идей на свободном рынке. Там, где одни считали, что научные идеи постепенно материализуются и становятся достоянием всего общества через их применение в производстве, другие – что получение знания подобно ремеслу, а потому неизбежно привязано к своему индивидуальному носителю.
Несмотря на то, что именно в этой полемике, возможно, впервые выкристаллизовался тезис о социальном конструировании научного знания, она оказала лишь косвенное влияния на куда более позднее формирование STS. Однако ее более широкие последствия не стоит недооценивать. Именно оттуда можно отсчитывать распространенный среди англо-американских консерваторов скепсис по отношению к государственному финансированию массовой университетской науки, а также продвижение вместо нее модели небольших аналитических центров, живущих на частные гранты и пожертвования.
Пожалуй, главный поинт Бедделима заключается в том, что критика сегодняшних неолиберальных догм об управлении наукой не может быть действенной, если не предлагает серьезный разбор взглядов о создании и распространении знания в обществе, предложенных мон-пелеринцами. На вопрос об альтернативных способах организации познания не может быть дан только политико-экономический ответ. Куда больше необходим социально-эпистемологический.
Возможен ли альтернативный футбол?
Сегодня со студентами дошли до фрагмента из трактата Дэвида Блура, от которого у меня мгновенно начал подгорать социологический пукан. Блур показывает, что в истории математической мысли множество раз возникали альтернативные трактовки базовых аксиом и доказательств, которые отбрасывались математическим сообществом в силу давления социальных факторов. Например, из-за требований инженерного дела или изменений в религиозной космологии. Блур пытается зафиксировать эти возможные исторические ответвления, которые были несправедливо обрезаны. Согласно его позиции, это в итоге избавит наше мышление от стереотипов об исторической необходимости.
Меня не удовлетворяет такое понимание гипотетической альтернативной математики в силу своей противоречивости. С одной стороны, Блур утверждает, что чуть ли не все интеллектуальные установки в ней были бы другими. Математика была бы когнитивно более толерантной, в ней бы царствовало разнообразие и отсутствовал консенсус. С другой стороны, Блур почему-то крепко держится за само слово «математика». Ему важно доказать, что альтернативная математика была бы именно математикой, а не какой-нибудь телеистикой или пропепатетикой. Но почему то, что, по его словам, было бы полной противоположностью современной математике, осталось бы ею по сути? Чего между ними вообще было бы общего? Какие-то отдельные практики обращения с числами? Просто название?
Предположим, что в конце XIX века между разными британскими клубами и лигами возникла бы контроверза: разрешить ли полевым игрокам брать в руки мяч? Возможно, если бы не определенные социальные запреты, игра руками приобрела бы со временем куда большее значение. Существовал бы альтернативный футбол, который не был бы так репрессивен по отношению к дру... Ой, стоп! Для этого даже не надо ничего воображать! Существуют же регби и амфут. Правда, никто не говорит, что это какие-то альтернативные или более морально обоснованные способы игры в футбол. Это просто другие игры с совершенно другими правилами. Американцы, конечно, поспорят немного с британцами из-за имени бренда, но не из-за принципа набора очков. Итальянцы вообще не будут запариваться и скажут, что играют в «calcio», но это не помешает трансферам игроков между национальными лигами.
К чему я веду? Различные формы методологического индивидуализма или номинализма, конечно, обладают своей привлекательностью в силу возможности расколдовывать якобы вечные социальные нормы и ценности, попутно обнаруживая за ними случайную игру властных отношений. Однако будучи логически доведенными до конца, они не могут объяснить, почему некоторые социальные сферы, меняясь в некоторых отдельных элементах и деталях, остаются принципиально теми же самыми. Почему то, что Блур называет совпадениями в наложенных друг на друга когнитивных аппаратах разных эпох, обычно всегда превышает расхождения? Что именно в футболе, математике, социологии делает их именно футболом, математикой, социологией, а не чем-то иным? Я лично считаю, что для ответа на этот вопрос нам не обойтись без идеи воспроизводящейся социальной структуры, которая разными школами в STS концептуализирована очень поверхностно. Ключ содержится в трудах Дюркгейма, но для этого не надо читать их через Милля или Витгенштейна, как это делает Блур.
Сегодня со студентами дошли до фрагмента из трактата Дэвида Блура, от которого у меня мгновенно начал подгорать социологический пукан. Блур показывает, что в истории математической мысли множество раз возникали альтернативные трактовки базовых аксиом и доказательств, которые отбрасывались математическим сообществом в силу давления социальных факторов. Например, из-за требований инженерного дела или изменений в религиозной космологии. Блур пытается зафиксировать эти возможные исторические ответвления, которые были несправедливо обрезаны. Согласно его позиции, это в итоге избавит наше мышление от стереотипов об исторической необходимости.
Меня не удовлетворяет такое понимание гипотетической альтернативной математики в силу своей противоречивости. С одной стороны, Блур утверждает, что чуть ли не все интеллектуальные установки в ней были бы другими. Математика была бы когнитивно более толерантной, в ней бы царствовало разнообразие и отсутствовал консенсус. С другой стороны, Блур почему-то крепко держится за само слово «математика». Ему важно доказать, что альтернативная математика была бы именно математикой, а не какой-нибудь телеистикой или пропепатетикой. Но почему то, что, по его словам, было бы полной противоположностью современной математике, осталось бы ею по сути? Чего между ними вообще было бы общего? Какие-то отдельные практики обращения с числами? Просто название?
Предположим, что в конце XIX века между разными британскими клубами и лигами возникла бы контроверза: разрешить ли полевым игрокам брать в руки мяч? Возможно, если бы не определенные социальные запреты, игра руками приобрела бы со временем куда большее значение. Существовал бы альтернативный футбол, который не был бы так репрессивен по отношению к дру... Ой, стоп! Для этого даже не надо ничего воображать! Существуют же регби и амфут. Правда, никто не говорит, что это какие-то альтернативные или более морально обоснованные способы игры в футбол. Это просто другие игры с совершенно другими правилами. Американцы, конечно, поспорят немного с британцами из-за имени бренда, но не из-за принципа набора очков. Итальянцы вообще не будут запариваться и скажут, что играют в «calcio», но это не помешает трансферам игроков между национальными лигами.
К чему я веду? Различные формы методологического индивидуализма или номинализма, конечно, обладают своей привлекательностью в силу возможности расколдовывать якобы вечные социальные нормы и ценности, попутно обнаруживая за ними случайную игру властных отношений. Однако будучи логически доведенными до конца, они не могут объяснить, почему некоторые социальные сферы, меняясь в некоторых отдельных элементах и деталях, остаются принципиально теми же самыми. Почему то, что Блур называет совпадениями в наложенных друг на друга когнитивных аппаратах разных эпох, обычно всегда превышает расхождения? Что именно в футболе, математике, социологии делает их именно футболом, математикой, социологией, а не чем-то иным? Я лично считаю, что для ответа на этот вопрос нам не обойтись без идеи воспроизводящейся социальной структуры, которая разными школами в STS концептуализирована очень поверхностно. Ключ содержится в трудах Дюркгейма, но для этого не надо читать их через Милля или Витгенштейна, как это делает Блур.
Человек человеку зерг
Поклонники любят вымышленные вселенные за проработанные миры, однако редкие авторы прорабатывают социологию своих миров так же подробно, как географию или лингвистику. Одним из немногих исключений является вселенная игровой франшизы Starcraft. Когда играл в нее в юности, даже не задумывался, что у каждой расы там есть детально описанное общество. Недавно вспоминали ее с коллегами, я перечитал лор и понял, что это не случайно. Социальные контрасты между расами придуманы разработчиками именно для того, чтобы проиллюстрировать вечную борьбу между материальными интересами и идеальными ценностями (в их терминологии: «совершенством сущности» и «совершенством формы»).
Похожие на гибридов насекомых с моллюсками зерги не имеют индивидуальных сознаний, а являются лишь психическими функциями одного огромного квазиорганизма – Роя. Только Высший Разум и церебралы зергов обладают какой-никакой свободой воли, но на самом деле эта свобода ограничивается лишь поиском новых средств для удовлетворения целей Роя. А цели-то только две: пожирать другие расы или делать их частью Роя. Здесь вполне узнаваем капитализм в описании марксистской традиции.
Протоссы – полная противоположность зергов. Хотя тоссы и телесны, они могут жить столетиями без еды только за счет фотосинтетической переработки излучения звезд. Сознание каждого протосса подключено к Кхале – сети псионных связей, благодаря чему они могут не только читать мысли друг друга, но и испытывать коллективные переживания. К Кхале подключены сознания умерших протоссов, а также рабочие и боевые роботы, которые эта продвинутая цивилизация создала для себя, чтобы больше посвятить времени науке и праву. Наверняка Дюркгейм катал бы за протоссов, если бы дожил до наших дней.
Наконец, терраны – потомки людей, изгнанных из Солнечной системы в Сектор Копрулу за совершенные преступления. В основе общества терранов, напоминающего то ли Африку, то ли постсоветское пространство, лежит постоянная гонка по освоению минералов и газа с окружающих планет. Политически терраны обречены на повторение одного и того же цикла. Монополизация власти и собственности космическим диктатором. Потом народное восстание против него. Затем создание новых конфедеративных органов власти. И снова коррупция. И снова диктатура. В общем, терранам, как и их предкам, не досталось ни Роя, ни Кхалы. Они постоянно мечутся посередине. У социологической теории Вебера есть слабые места, но вот этот момент слишком человеческого в ней зафиксирован, пожалуй, лучше всего.
Поклонники любят вымышленные вселенные за проработанные миры, однако редкие авторы прорабатывают социологию своих миров так же подробно, как географию или лингвистику. Одним из немногих исключений является вселенная игровой франшизы Starcraft. Когда играл в нее в юности, даже не задумывался, что у каждой расы там есть детально описанное общество. Недавно вспоминали ее с коллегами, я перечитал лор и понял, что это не случайно. Социальные контрасты между расами придуманы разработчиками именно для того, чтобы проиллюстрировать вечную борьбу между материальными интересами и идеальными ценностями (в их терминологии: «совершенством сущности» и «совершенством формы»).
Похожие на гибридов насекомых с моллюсками зерги не имеют индивидуальных сознаний, а являются лишь психическими функциями одного огромного квазиорганизма – Роя. Только Высший Разум и церебралы зергов обладают какой-никакой свободой воли, но на самом деле эта свобода ограничивается лишь поиском новых средств для удовлетворения целей Роя. А цели-то только две: пожирать другие расы или делать их частью Роя. Здесь вполне узнаваем капитализм в описании марксистской традиции.
Протоссы – полная противоположность зергов. Хотя тоссы и телесны, они могут жить столетиями без еды только за счет фотосинтетической переработки излучения звезд. Сознание каждого протосса подключено к Кхале – сети псионных связей, благодаря чему они могут не только читать мысли друг друга, но и испытывать коллективные переживания. К Кхале подключены сознания умерших протоссов, а также рабочие и боевые роботы, которые эта продвинутая цивилизация создала для себя, чтобы больше посвятить времени науке и праву. Наверняка Дюркгейм катал бы за протоссов, если бы дожил до наших дней.
Наконец, терраны – потомки людей, изгнанных из Солнечной системы в Сектор Копрулу за совершенные преступления. В основе общества терранов, напоминающего то ли Африку, то ли постсоветское пространство, лежит постоянная гонка по освоению минералов и газа с окружающих планет. Политически терраны обречены на повторение одного и того же цикла. Монополизация власти и собственности космическим диктатором. Потом народное восстание против него. Затем создание новых конфедеративных органов власти. И снова коррупция. И снова диктатура. В общем, терранам, как и их предкам, не досталось ни Роя, ни Кхалы. Они постоянно мечутся посередине. У социологической теории Вебера есть слабые места, но вот этот момент слишком человеческого в ней зафиксирован, пожалуй, лучше всего.
Новый идеализм
Пожалуй, нельзя было вообразить лучшего завершающего доминантсептаккорда для всего курса, чем обсуждение Никласа Лумана. Я был очень рад возможности изложить основные пункты его теории студентам, несмотря на то, что в процессе лишний раз осознал, что я, возможно, почти ничего в ней не понимаю. А кто понимает? Чтение его вводных лекций по теории систем наводит на мысль, что и сам Луман-то иногда не особо понимает Лумана.
Социологическая теория немца уникальна тем, что: а) предлагает описание общества исходя из единого целого, которое внутри себя дифференцирует собственные элементы; б) это описание избегает фокуса на материальных и телесных аспектах действующих агентов, концентрируясь вместо этого на кодах, программах, операциях, медиумах. Каждый из подпунктов был важен для того или иного известного теоретического социолога, но вот их сочетание в одном проекте – редкость.
В советской философии подобную позицию уничижительно бы заклеймили объективным идеализмом. Однако именно в этом и состоит значимость Лумана в контексте современных социальных и гуманитарных наук, которые, напротив, захвачены различными субъективными материализмами. Наверное, единственным интеллектуальным собратом Лумана в деле построения навороченной классицистской системы, язык которой кажется всем огромной головоломкой без разгадки, является основоположник сетевого анализа Харрисон Уайт. Оба ученых неслучайно были знакомы и делали комплементарные ссылки друг на друга, обнаруживая общие интересы в проблемах онтологической первичности шума, упорядочивания интерсубъективных смыслов и ошеломительно растущей комплексности социального.
Видимо, именно эта обособленность от теоретического мейнстрима последних десятилетий делает мысль Лумана настолько сложной для освоения. Он попросту пытается сообщить нам что-то такое, что выпадает из опыта не только среднего обитателя академии, но и жителя современного общества вообще. Пожалуй, близость описания к чьему-то повседневному опыту для Лумана вообще является чем-то отвратительным и вульгарным. Он апеллирует исключительно к летящим интуициям и нетривиальным логикам. Возможно, когда компьютеры достигнут сингулярности и избавятся от бесполезных людишек, работы Лумана будут одним из немногих интеллектуальных достижений человечества, которые они оценят и сохранят.
Пожалуй, нельзя было вообразить лучшего завершающего доминантсептаккорда для всего курса, чем обсуждение Никласа Лумана. Я был очень рад возможности изложить основные пункты его теории студентам, несмотря на то, что в процессе лишний раз осознал, что я, возможно, почти ничего в ней не понимаю. А кто понимает? Чтение его вводных лекций по теории систем наводит на мысль, что и сам Луман-то иногда не особо понимает Лумана.
Социологическая теория немца уникальна тем, что: а) предлагает описание общества исходя из единого целого, которое внутри себя дифференцирует собственные элементы; б) это описание избегает фокуса на материальных и телесных аспектах действующих агентов, концентрируясь вместо этого на кодах, программах, операциях, медиумах. Каждый из подпунктов был важен для того или иного известного теоретического социолога, но вот их сочетание в одном проекте – редкость.
В советской философии подобную позицию уничижительно бы заклеймили объективным идеализмом. Однако именно в этом и состоит значимость Лумана в контексте современных социальных и гуманитарных наук, которые, напротив, захвачены различными субъективными материализмами. Наверное, единственным интеллектуальным собратом Лумана в деле построения навороченной классицистской системы, язык которой кажется всем огромной головоломкой без разгадки, является основоположник сетевого анализа Харрисон Уайт. Оба ученых неслучайно были знакомы и делали комплементарные ссылки друг на друга, обнаруживая общие интересы в проблемах онтологической первичности шума, упорядочивания интерсубъективных смыслов и ошеломительно растущей комплексности социального.
Видимо, именно эта обособленность от теоретического мейнстрима последних десятилетий делает мысль Лумана настолько сложной для освоения. Он попросту пытается сообщить нам что-то такое, что выпадает из опыта не только среднего обитателя академии, но и жителя современного общества вообще. Пожалуй, близость описания к чьему-то повседневному опыту для Лумана вообще является чем-то отвратительным и вульгарным. Он апеллирует исключительно к летящим интуициям и нетривиальным логикам. Возможно, когда компьютеры достигнут сингулярности и избавятся от бесполезных людишек, работы Лумана будут одним из немногих интеллектуальных достижений человечества, которые они оценят и сохранят.
Раньше я не задумываясь выбрал бы Парсонса как раз из-за его стремления к наукообразному изучению структур и функций. Сейчас я думаю, что одинаково важны оба. Вообще разговор между представителями разных школ важен. Что-то я совсем подразмяк.
Forwarded from провода+болота
прошлой весной я прочитала переписку Шюца и Парсонса, и она произвела на меня сильное впечатление.
Альфред Шюц и Талкотт Парсонс — социологи. если говорить совсем грубо, Парсонс организовал социологию как структурную науку, Шюц стал основным теоретиком для того, чтобы понимать Другого, а не описывать «жизнь других».
их переписка — ровно об этом. Шюц прочитал книгу Парсонса и пишет критическое ревью, отправляет Парсонсу, тот ворчливо спорит, Шюц вежливо отвечает, но твёрдо стоит на своём: науке социологии не обойтись без смысла, который люди вкладывают в свои действия сами. Парсонс спорит, Шюц пишет, мол, вот бы встретиться, но они не встретятся. через немало лет Шюц умрёт, переписку издадут с послесловием Парсонса. тот напишет: всё же я был прав, хотя спасибо, конечно, дорогому Шюцу. накинет новых аргументов о том, почему он был прав, вплетёт кибернетику.
переписка происходила в 1940-1941 годах. в них Парсонс — профессор социологии в Гарварде, Шюц релоцировался из Австрии после аншлюса и работал в банке в Нью-Йорке, социологом был по выходным.
короче, это со всех сторон драматичный текст. и темой, и местом, и персонажами.
и каждый третий спор в науках про человека, до сих пор — это их спор. я прочитала книгу и поняла, что хочу, чтобы это было пьесой или спектаклем. начала читать с карандашом и делать выписки + идеи постановки.
потом отложила, потом война.
с мая я снова навязчиво думаю про этот текст. но уже иначе.
весной прошлого года я была целиком на стороне Шюца. конечно, нужно, чтобы учёные узнавали о смысле своих действий, который понимают сами люди. конечно, стоит прикладывать усилия к тому, чтобы оказаться под его воздействием, и дать своим теориям ту же возможность.
Парсонс казался мне обидчивым и высокомерным — мол, у него наука — это Наука, и она априори знает лучше. её схемы — и есть реальность, ну-ну.
отчасти из-за своей ангажированности я и бросила писать пьесу. ну будет ещё один текст, мол, вот как важно не быть высокомерной наукой, и что?
что изменилось сейчас?
сейчас я вижу, что намерение сделать понимание Другого — частью науки — во многом реализовано. и именно оно делает нас более беззащитными и более познанными внешним другим. даже если мы учёные. оно захватывает сильнее, оно не даёт возможности сказать «погоди, остановись, это зона непознаваемого для тебя смысла».
я понимаю, что мы все при этом больше Парсонс, чем Шюц, даже если мы вообще не учёные. в нас больше умения структурировать и разделять, чем вникать и внимать, оно институционально, и это имеет свои плюсы. например, с этим проще побороться.
короче, критика Шюца теперь представляется мне спорной и отчасти уже осевшей идеологемами на текстах других авторов.
некоторая часть этого спора уже завершена, и часть результатов — это наша реальность и способность её осмыслять. и теперь мне интересно понять, что из этих описаний реальности — в голове, а что ещё можно вынести на сцену и пережить как чужое/наше прошлое/настоящее.
фиксирую это в формате дневника, который важен как часть художнически-исследовательской работы, ну и про книгу давно хотела рассказать. книга-то впечатляющая, люблю её.
Альфред Шюц и Талкотт Парсонс — социологи. если говорить совсем грубо, Парсонс организовал социологию как структурную науку, Шюц стал основным теоретиком для того, чтобы понимать Другого, а не описывать «жизнь других».
их переписка — ровно об этом. Шюц прочитал книгу Парсонса и пишет критическое ревью, отправляет Парсонсу, тот ворчливо спорит, Шюц вежливо отвечает, но твёрдо стоит на своём: науке социологии не обойтись без смысла, который люди вкладывают в свои действия сами. Парсонс спорит, Шюц пишет, мол, вот бы встретиться, но они не встретятся. через немало лет Шюц умрёт, переписку издадут с послесловием Парсонса. тот напишет: всё же я был прав, хотя спасибо, конечно, дорогому Шюцу. накинет новых аргументов о том, почему он был прав, вплетёт кибернетику.
переписка происходила в 1940-1941 годах. в них Парсонс — профессор социологии в Гарварде, Шюц релоцировался из Австрии после аншлюса и работал в банке в Нью-Йорке, социологом был по выходным.
короче, это со всех сторон драматичный текст. и темой, и местом, и персонажами.
и каждый третий спор в науках про человека, до сих пор — это их спор. я прочитала книгу и поняла, что хочу, чтобы это было пьесой или спектаклем. начала читать с карандашом и делать выписки + идеи постановки.
потом отложила, потом война.
с мая я снова навязчиво думаю про этот текст. но уже иначе.
весной прошлого года я была целиком на стороне Шюца. конечно, нужно, чтобы учёные узнавали о смысле своих действий, который понимают сами люди. конечно, стоит прикладывать усилия к тому, чтобы оказаться под его воздействием, и дать своим теориям ту же возможность.
Парсонс казался мне обидчивым и высокомерным — мол, у него наука — это Наука, и она априори знает лучше. её схемы — и есть реальность, ну-ну.
отчасти из-за своей ангажированности я и бросила писать пьесу. ну будет ещё один текст, мол, вот как важно не быть высокомерной наукой, и что?
что изменилось сейчас?
сейчас я вижу, что намерение сделать понимание Другого — частью науки — во многом реализовано. и именно оно делает нас более беззащитными и более познанными внешним другим. даже если мы учёные. оно захватывает сильнее, оно не даёт возможности сказать «погоди, остановись, это зона непознаваемого для тебя смысла».
я понимаю, что мы все при этом больше Парсонс, чем Шюц, даже если мы вообще не учёные. в нас больше умения структурировать и разделять, чем вникать и внимать, оно институционально, и это имеет свои плюсы. например, с этим проще побороться.
короче, критика Шюца теперь представляется мне спорной и отчасти уже осевшей идеологемами на текстах других авторов.
некоторая часть этого спора уже завершена, и часть результатов — это наша реальность и способность её осмыслять. и теперь мне интересно понять, что из этих описаний реальности — в голове, а что ещё можно вынести на сцену и пережить как чужое/наше прошлое/настоящее.
фиксирую это в формате дневника, который важен как часть художнически-исследовательской работы, ну и про книгу давно хотела рассказать. книга-то впечатляющая, люблю её.
Отныне я буду публиковать некоторые теоретические опусы на «Сигме». Для разгона суммировал свои недовольства разными версиями антигуманизма в социологической теории, которые накопились за преподавательский сезон. Включайте VPN и поехали!
https://syg.ma/@andreygerasimov/soblazny-sotsiologhichieskogho-antighumanizma
https://syg.ma/@andreygerasimov/soblazny-sotsiologhichieskogho-antighumanizma
syg.ma
Соблазны социологического антигуманизма
О том, как увлечение социологов нечеловеческими образами и метафорами помогает утягивать мировое общество все глубже в слишком человеческий кризис
Чужой среди своих
С тех пор, как я ударился в изучение социологической теории, начал ощущать некоторое отчуждение от коллег, которые занимаются эмпирическими исследованиями. При обсуждении моих научных интересов часто стали возникать примерно такие комментарии: «Социологическая теория – это, конечно, очень интересно, но зачем по ней так упарываться? Ты же должен понимать, что она – просто рамка для интерпретации эмпирических данных». На вопрос, что делать, если разные теории описывают одни и те же данные совершенно по-разному, обычно следует ответ: «Просто надо собрать больше данных». Недавно услышал ответ так просто гениальный: «Надо провести опрос среди топовых социологов и понять, какие теории считают лучшими они!» Окееей…
Правда, если вы думаете, что со стороны философов я встречаю понимания намного больше, то вы заблуждаетесь: «Социологическая теория – это, конечно, очень интересно, но зачем по ней так упарываться? Ты же должен понимать, что она – просто комментарий на полях Гоббса/Гегеля/Гуссерля». На возражение, что никто из них не интересовался обществом как особым объектом изучения, мне обычно парируют: «Конечно, ведь все это только производные от прояснения того, что такое государство/дух/сознание». Мммм… Даааа…
Вчера на закрытии нашей летней школы меня смог успокоить коллега Абдулхаликов. Как обладатель степеней и по социологии, и по юриспруденции, он поделился, каково слышать «Надо просто сделать пострановый анализ лучших практик и на его основе принять правильные законы!» с одной стороны и «Не надо изучать никакого правоприменения – надо просто соблюдать Конституцию!» с другой. Вспомнили в этой связи как раз вполне практическую значимость старика Хабермаса. Так поднимем же чашечку ассама за тех, кто продолжает налаживать академическую коммуникацию несмотря ни на что!
С тех пор, как я ударился в изучение социологической теории, начал ощущать некоторое отчуждение от коллег, которые занимаются эмпирическими исследованиями. При обсуждении моих научных интересов часто стали возникать примерно такие комментарии: «Социологическая теория – это, конечно, очень интересно, но зачем по ней так упарываться? Ты же должен понимать, что она – просто рамка для интерпретации эмпирических данных». На вопрос, что делать, если разные теории описывают одни и те же данные совершенно по-разному, обычно следует ответ: «Просто надо собрать больше данных». Недавно услышал ответ так просто гениальный: «Надо провести опрос среди топовых социологов и понять, какие теории считают лучшими они!» Окееей…
Правда, если вы думаете, что со стороны философов я встречаю понимания намного больше, то вы заблуждаетесь: «Социологическая теория – это, конечно, очень интересно, но зачем по ней так упарываться? Ты же должен понимать, что она – просто комментарий на полях Гоббса/Гегеля/Гуссерля». На возражение, что никто из них не интересовался обществом как особым объектом изучения, мне обычно парируют: «Конечно, ведь все это только производные от прояснения того, что такое государство/дух/сознание». Мммм… Даааа…
Вчера на закрытии нашей летней школы меня смог успокоить коллега Абдулхаликов. Как обладатель степеней и по социологии, и по юриспруденции, он поделился, каково слышать «Надо просто сделать пострановый анализ лучших практик и на его основе принять правильные законы!» с одной стороны и «Не надо изучать никакого правоприменения – надо просто соблюдать Конституцию!» с другой. Вспомнили в этой связи как раз вполне практическую значимость старика Хабермаса. Так поднимем же чашечку ассама за тех, кто продолжает налаживать академическую коммуникацию несмотря ни на что!
Свой среди чужих
На всякий случай добавлю: отнюдь не считаю, что дисциплины и субдисциплины являются всего лишь искусственными и навязанными сверху образованиями, которые необходимо низложить в героическом обличии мамкиного академического анархиста. Совсем нет, их существование выполняет множество полезных функций: обеспечение кооперации между учеными, соблюдение методологических стандартов, социализацию новичков в науке и мн. др. Если бы дисциплинарных границ вовсе не существовало, в нашем с вами общении не было бы никакого фокуса. Мы бесконечно переключались бы с заявлений Токаева на белые ночи за окном, от жалоб на собственную менталочку к свежим видео в Тик-Токе. Социологии как некоторого оформленного пространства обсуждений попросту не существовало бы. Ее бы полностью вытеснила прокрастинация. Говоря в терминах Лумана, только академические дисциплины помогают редуцировать комплексность научной коммуникации.
Вместе с тем, дисциплинарные правила зачастую действительно склонны превращаться в набор бессмысленных тавтологических догм. Задача пересекающих познавательные границы исследователей, как я ее понимаю, должна заключаться не в борьбе с дисциплинами так таковыми, а именно с их догмами, которые ведут затем к фракционализации и стагнации сообществ. Однако этим невозможно заниматься полноценно, если не разобраться в канонах дисциплины и хотя бы до какой-то степени не овладеть разделяемыми ее сообществом исследовательскими навыками. Плодотворная трансдисциплинарность может существовать только в режиме зиммелевского чужака: приходить со стороны, но оставаться надолго. Критиковать букву, но приподнимать дух.
Нельзя агриться на эмпирических социологов, если не можешь заинтересовать их своей работой. Как социологический теоретик, я должен подвешивать рутинизированные в исследовательской практике концепции. Однако если я не придумаю взамен лучшие или хотя бы альтернативные, которые пригодятся коллегам, то моя работа не будет иметь никакого смысла. Вековую традицию обсуждения философами своеобразия наук о человеке тоже нельзя отменить за секунду. Как социолог, я не могу позволить себе начинать с вопроса о бытии, но я должен показать, что Дюркгейм, Бурдье и Берт создали мыслительные системы не менее объемлющие, чем иные спекулятивные реалисты (или кто там еще есть из модных авторов). В общем, только осцилляция может привести к каким-то результатам. Так что давайте продолжать осциллировать.
На всякий случай добавлю: отнюдь не считаю, что дисциплины и субдисциплины являются всего лишь искусственными и навязанными сверху образованиями, которые необходимо низложить в героическом обличии мамкиного академического анархиста. Совсем нет, их существование выполняет множество полезных функций: обеспечение кооперации между учеными, соблюдение методологических стандартов, социализацию новичков в науке и мн. др. Если бы дисциплинарных границ вовсе не существовало, в нашем с вами общении не было бы никакого фокуса. Мы бесконечно переключались бы с заявлений Токаева на белые ночи за окном, от жалоб на собственную менталочку к свежим видео в Тик-Токе. Социологии как некоторого оформленного пространства обсуждений попросту не существовало бы. Ее бы полностью вытеснила прокрастинация. Говоря в терминах Лумана, только академические дисциплины помогают редуцировать комплексность научной коммуникации.
Вместе с тем, дисциплинарные правила зачастую действительно склонны превращаться в набор бессмысленных тавтологических догм. Задача пересекающих познавательные границы исследователей, как я ее понимаю, должна заключаться не в борьбе с дисциплинами так таковыми, а именно с их догмами, которые ведут затем к фракционализации и стагнации сообществ. Однако этим невозможно заниматься полноценно, если не разобраться в канонах дисциплины и хотя бы до какой-то степени не овладеть разделяемыми ее сообществом исследовательскими навыками. Плодотворная трансдисциплинарность может существовать только в режиме зиммелевского чужака: приходить со стороны, но оставаться надолго. Критиковать букву, но приподнимать дух.
Нельзя агриться на эмпирических социологов, если не можешь заинтересовать их своей работой. Как социологический теоретик, я должен подвешивать рутинизированные в исследовательской практике концепции. Однако если я не придумаю взамен лучшие или хотя бы альтернативные, которые пригодятся коллегам, то моя работа не будет иметь никакого смысла. Вековую традицию обсуждения философами своеобразия наук о человеке тоже нельзя отменить за секунду. Как социолог, я не могу позволить себе начинать с вопроса о бытии, но я должен показать, что Дюркгейм, Бурдье и Берт создали мыслительные системы не менее объемлющие, чем иные спекулятивные реалисты (или кто там еще есть из модных авторов). В общем, только осцилляция может привести к каким-то результатам. Так что давайте продолжать осциллировать.
Wir müssen wissen, wir werden wissen
Сейчас повсюду популярна тема анемойи – ностальгии по временам, в которые ты никогда не жил. Для меня таким временем являются, наверное, первые послевоенные десятилетия с их оптимизмом в деле изучения человека и достижения социального прогресса, который сейчас повсеместно расценивается как наивный, если не опасно наивный. Историк идей Элма Стингарт как раз занимается сюжетами из этой эпохи, вызывающими у меня особенный трепет. Она отмечает, что в большинстве работ о влиянии математики на социальные науки рассматривается исключительно один аспект – развитие различных способов квантификации для административного и хозяйственного управления. Ее же интересует другая сторона математизации – ориентация социальной теории на идеалы дедуктивного мышления. Этой широкой теме будет посвящена выходящая в следующем году монография американки, а у нас пока есть возможность познакомиться с отдельными тезисами из нее в Representations.
В своем эссе Стингарт показывает, что создание всеобъемлющей формальной системы в качестве ключевой задачи математики было заявлено еще в 1920-х гг. Давидом Гильбертом, а потом популяризовано такими его последователями, как французский коллектив Бурбакистов. Вся эта когорта ученых, мечтающих поставить математику на строгий фундамент теории множеств, верила, что истина заключается прежде всего не в соответствии фактам, а в степени последовательности рассуждений. Для них главной задачей науки было выявление скрытой структуры реальности посредством разработки максимально экономных способов мышления.
После войны эти идеи нашли отклик у нового поколения исследователей общества, которые пытались подражать старшим академическим братьям, сотрудничая с ними на различных междисциплинарных площадках. Стингарт приводит много имен, среди которых наиболее известные – Клод Леви-Стросс и Герберт Саймон. Оба пытались утвердить рассуждения из аксиоматических оснований как легитимные методы исследования в антропологии и политической науке соответственно, сделав их провинциями во владениях царицы наук.
Стингарт отмечает также, что социальные ученые не были одиноки в своих стремлениях к подражанию. Среди архитекторов и графиков 1950–1960-х гг. увлечение абстракциями также было на пике хайпа. Эстетика понималась ими аналогично в духе строгости и лаконичности. Таким образом, математики, социальные ученые и художники образовывали единую неформальную интеллектуальную сеть, простиравшуюся между различными институциями по обе стороны Атлантики. То, как эта сеть постепенно сошла с передовых позиций, историк не описывает. Ну и хорошо, не надо делать мою анемойю еще более горькой.
Сейчас повсюду популярна тема анемойи – ностальгии по временам, в которые ты никогда не жил. Для меня таким временем являются, наверное, первые послевоенные десятилетия с их оптимизмом в деле изучения человека и достижения социального прогресса, который сейчас повсеместно расценивается как наивный, если не опасно наивный. Историк идей Элма Стингарт как раз занимается сюжетами из этой эпохи, вызывающими у меня особенный трепет. Она отмечает, что в большинстве работ о влиянии математики на социальные науки рассматривается исключительно один аспект – развитие различных способов квантификации для административного и хозяйственного управления. Ее же интересует другая сторона математизации – ориентация социальной теории на идеалы дедуктивного мышления. Этой широкой теме будет посвящена выходящая в следующем году монография американки, а у нас пока есть возможность познакомиться с отдельными тезисами из нее в Representations.
В своем эссе Стингарт показывает, что создание всеобъемлющей формальной системы в качестве ключевой задачи математики было заявлено еще в 1920-х гг. Давидом Гильбертом, а потом популяризовано такими его последователями, как французский коллектив Бурбакистов. Вся эта когорта ученых, мечтающих поставить математику на строгий фундамент теории множеств, верила, что истина заключается прежде всего не в соответствии фактам, а в степени последовательности рассуждений. Для них главной задачей науки было выявление скрытой структуры реальности посредством разработки максимально экономных способов мышления.
После войны эти идеи нашли отклик у нового поколения исследователей общества, которые пытались подражать старшим академическим братьям, сотрудничая с ними на различных междисциплинарных площадках. Стингарт приводит много имен, среди которых наиболее известные – Клод Леви-Стросс и Герберт Саймон. Оба пытались утвердить рассуждения из аксиоматических оснований как легитимные методы исследования в антропологии и политической науке соответственно, сделав их провинциями во владениях царицы наук.
Стингарт отмечает также, что социальные ученые не были одиноки в своих стремлениях к подражанию. Среди архитекторов и графиков 1950–1960-х гг. увлечение абстракциями также было на пике хайпа. Эстетика понималась ими аналогично в духе строгости и лаконичности. Таким образом, математики, социальные ученые и художники образовывали единую неформальную интеллектуальную сеть, простиравшуюся между различными институциями по обе стороны Атлантики. То, как эта сеть постепенно сошла с передовых позиций, историк не описывает. Ну и хорошо, не надо делать мою анемойю еще более горькой.
Но, впрочем, у каждого есть право на выбор
В моей жизни теория рационального выбора появилась на первом курсе магистратуры в обличии коллеги Веркеева. Он приходил на занятие в пиджаке (а иногда и в галстуке), потрясал в воздухе дипломом экономиста и использовал лаконичную терминологию «издержек» и «стимулов» для описания чего угодно от коррупции на рынке водительских прав до патриархальных нравов российских мужчин. В общем, все девушки были покорены (а иногда и парни). Я тоже слегка попал под обаяние веркеевских кулстори о социальном капитале, но вскоре открыл для себя всяких сетевых аналитиков и так был потерян для рекрутинга в рационально-теоретическую мафию.
Все это я вспомнил не просто так, а в связи с чтением статьи коллектива авторов в The American Sociologist, посвященной истории ТРВ как широкого интеллектуального движения в социологии 1980–1990-х гг. Фой, Шлиффер и Тарикян объясняют его восхождение идеальным штормом из четырех факторов. А) Большинство американских социологов было уже разочаровано в структурном функционализме, однако ни одна из групп его критиков так и не сформулировала равномощной альтернативы, которая помогла бы в интерпретации самых разных по типу эмпирических данных. Обещание сторонников ТРВ возродить единство социальных наук было огромным конкурентным преимуществом.
Б) Главный теоретик рационального выбора среди социологов Джеймс Коулман не чурался аппаратного продвижения своих идей. Его главной заслугой было основание регулярного семинара в Чикагском университете, куда часто приглашались его друзья – суперзвезды экономической науки вроде Гэри Бэккера. В) Отсюда семинар со временем стал кулуарным хабом, через который Коулман, его ученики и коллеги получали и распространяли деньги ведущих грантовых фондов США. На первый взгляд, это были только объедки со стола экономистов и политических ученых. И все же в условиях бедности дисциплины по сравнению с соседями даже элементарные затраты на проекты и конференции были необходимы для упрочения своего влияния.
Г) Наконец, имела значение и атмосфера в США в целом: рост индивидуалистических настроений в обществе и резкий крен политики вправо. Впрочем, авторы в своем объяснении не останавливаются исключительно на капиталистическом реванше. Немаловажно, что возникновение могущественных финансовой и IT-индустрий сопровождалось ревайвлом локальных протестантских общин и популяризацией их культа личной ответственности. ТРВ позволила перевести дух времени на профессиональный язык социологов, что обусловило ее популярность среди студентов и аспирантов. Положениям теории было сложно сопротивляться. Казалось, что на ее стороне вся история. Сегодня так уже не кажется. Я вот выбрал что-то поинтереснее.
В моей жизни теория рационального выбора появилась на первом курсе магистратуры в обличии коллеги Веркеева. Он приходил на занятие в пиджаке (а иногда и в галстуке), потрясал в воздухе дипломом экономиста и использовал лаконичную терминологию «издержек» и «стимулов» для описания чего угодно от коррупции на рынке водительских прав до патриархальных нравов российских мужчин. В общем, все девушки были покорены (а иногда и парни). Я тоже слегка попал под обаяние веркеевских кулстори о социальном капитале, но вскоре открыл для себя всяких сетевых аналитиков и так был потерян для рекрутинга в рационально-теоретическую мафию.
Все это я вспомнил не просто так, а в связи с чтением статьи коллектива авторов в The American Sociologist, посвященной истории ТРВ как широкого интеллектуального движения в социологии 1980–1990-х гг. Фой, Шлиффер и Тарикян объясняют его восхождение идеальным штормом из четырех факторов. А) Большинство американских социологов было уже разочаровано в структурном функционализме, однако ни одна из групп его критиков так и не сформулировала равномощной альтернативы, которая помогла бы в интерпретации самых разных по типу эмпирических данных. Обещание сторонников ТРВ возродить единство социальных наук было огромным конкурентным преимуществом.
Б) Главный теоретик рационального выбора среди социологов Джеймс Коулман не чурался аппаратного продвижения своих идей. Его главной заслугой было основание регулярного семинара в Чикагском университете, куда часто приглашались его друзья – суперзвезды экономической науки вроде Гэри Бэккера. В) Отсюда семинар со временем стал кулуарным хабом, через который Коулман, его ученики и коллеги получали и распространяли деньги ведущих грантовых фондов США. На первый взгляд, это были только объедки со стола экономистов и политических ученых. И все же в условиях бедности дисциплины по сравнению с соседями даже элементарные затраты на проекты и конференции были необходимы для упрочения своего влияния.
Г) Наконец, имела значение и атмосфера в США в целом: рост индивидуалистических настроений в обществе и резкий крен политики вправо. Впрочем, авторы в своем объяснении не останавливаются исключительно на капиталистическом реванше. Немаловажно, что возникновение могущественных финансовой и IT-индустрий сопровождалось ревайвлом локальных протестантских общин и популяризацией их культа личной ответственности. ТРВ позволила перевести дух времени на профессиональный язык социологов, что обусловило ее популярность среди студентов и аспирантов. Положениям теории было сложно сопротивляться. Казалось, что на ее стороне вся история. Сегодня так уже не кажется. Я вот выбрал что-то поинтереснее.