Возможно, у призрака и было время бродить по Европе, но нам пришлось проскакать по ней галопом. Слушатели героически прочитали и письменно пересказали дома «Наемный труд и капитал» (один из них даже обратился к тексту в оригинале!), а я на паре попытался объяснить, что такое у Маркса эксплуатация, кризис перепроизводства, класс-для-себя и революция. Сомневаюсь, что из этого всего получился высокий KPI, но так как его придумала крупная буржузия, на это можно не обращать внимания.

В очередной раз восхитился, насколько конгениально марксовой структурно- и ресурсно-центричной социальной онтологии его понимание метода как критики общественного сознания. Поразительно также, насколько плавно такой образ общественой науки наследует идеалам Просвещения. Отвержение этой преемственности в критической теории возникнет и зафиксируется намного позже. Возможно, именно это расхождение до сих пор служит отсутствию прозрачной коммуникации между ней и социологическим мейнстримом.

Впрочем, к этому вопросу мы еще специально вернемся на занятии про Маннгейма и Хоркхаймера. На следующей же неделе у нас на очереди Макс Вебер и уже третий цветной квадратик проект социологии: ни объяснительный, ни критический, а интерпретационный.

Продолжаю наводить мостики от предыдущего занятия в курсе к предстоящим, а заодно «развиваю Сюткина». Критика Маркса со стороны «буржуазных социологов» часто справедливо строилась на том, что тот подчиняет социальные отношения производственным силам, а социологию – политэкономии. Возможно, это прозвучит еретически, но в точности такой же аргумент можно использовать и против Вебера. Его социология в конечном счете и не социология вовсе, а только культурология.

Дело в том, что оба мыслителя некритически заимствуют из немецкой философии (а по цепочке и у протестантской теологии) образ отчужденных друг от друга индивидов, противостоящих в своей деятельности неприветливому внешнему миру. Только если Маркс пытается разыскать выход из апории субъекта и объекта в коллективном труде, то Вебер упивается возвышенными этическими идеалами. Обществу в этом раскладе либо нет места вообще, либо оно является средством или продуктом чего-то иного. Материальный, идеальный – все равно суррогат.

Думаю, Хабермас абсолютно прав, когда проходится по редукционизму обоих своих предшественников и ставит в заслугу постановку подлинной проблемы автономного социального не великим немцам, а американцу Миду и французу Дюркгейму. В свою очередь, величие самого Хабермаса заключается в том, что сам он не воротит нос от бескультурных позитивистов, а видит в них мощных союзников для своей философии. Слова Свичей «My only desire to bridge our division» могут быть использованы в качестве эпиграфа к большинству трудов одной из последних живых легенд поколения социальных теоретиков-шестидесятников. Вот почему важно изучать Хабермаса сейчас, когда две кузины – социология и критическая теория – общаются друг с другом все меньше и меньше.

Иногда бывает довольно сложно объяснить коллегам и друзьям, к какой же области относится мое диссертационное исследование. Конечно, «история социологии» кажется наиболее точным референсом. Его неоспоримый плюс – наличие собственного шифра специальности ВАК. Однако меня все-таки больше занимают не событийные хроники или биографии, а более абстрактные штуки типа автономии и символических благ. Отсюда напрашиваются уродливые и тавтологичные «социальная история социологии» или «социология социологии». Напротив, очень красиво звучит «рефлексивная социология», как было у Бурдье, но это уже слишком специфический лейбл, которым ничего не прояснишь человеку со стороны. Учитывая, что наша наука плотно укоренена в целой системе соседних дисциплин и экспертных областей, а в России 1990-2000-х гг. еще и была из рук вон плохо институализирована, то самым точным было бы брать широкое: «социология общественных наук». Кроме того, так как нечеткой логикой поля меня занесло на аспирантскую программу Вадима Радаева, то для поддержания внутривышкинской официальной идентичности мне иногда приходится добавлять еще и «экономическая социология общественных наук». В общем, полнейшие неразбериха и квирность.

Вчера узнал о существовании целого журнала как раз для таких неприкаянных междисциплинарщиков, как я: Serendipities: Journal for the Sociology and History of the Social Sciences. Издание существует только пять лет и проповедует открытый доступ, но среди авторов уже засветились Эндрю Эбботт, Питер Берк, Виктор Каради, Йохан Хайлброн и многие другие топовые челы. В итоге, целый час провел, выкачивая заинтересовавшие меня статьи в Zotero. В процессе понял две вещи. Во-первых, не стоит комплексовать из-за того, что не получается придумать короткое название для собственной сферы интересов. Уж что есть, то есть. Во-вторых, вот где я теперь хочу опубликоваться больше всего!

Забавно, кстати, что до недавнего времени я даже слова-то такого диковенного не знал – «серендипность». Его значение мне поведал на Байкальской школе Михаил Мартынов. Спасибо ему за это! Кто бы мог подумать, что это неожиданно приобретенное знание мне пригодится так скоро?

За последнее время сразу трое старших коллег независимо друг от друга рекомендовали мне вспомнить известное обращение Майкла Буравого к американской социологической ассоциации. Им кажется, что я могу представить свое исследование постсоветской социологии в категориях противостояния четырех ее разных отраслей: прикладной, профессиональной, критической и публичной. Мой материал якобы просто напрашивается для такой концептуализации.

Заинтригованный этими советами, я перечитал текст Буравого и могу сказать, что он оставил во мне смешанные впечатления. С одной стороны, я полностью разделяю его тезис о том, что наша наука патологически дифференцирована. Близок мне и лозунг возвращения к публичной роли социального исследователя, которая отодвинута на второй план куда более востребованными бизнесом и государством прикладными исследованиями. Все это действительно релевантно для того времени, что я изучаю, и тем более актуально сейчас.

С другой стороны, у меня есть теоретическое возражение, совершенно нердовское по духу. Я не особо понимаю, как в голове Буравого уживаются в целом неодюркгеймианская оптика профессионального манифеста и его неомарксистские этнографические исследования. Обе составляющие мне симпатичны, но я не вижу за ними единой позиции. За что я полюбил Бурдье – так это за то, что у него представление о поле социологии совершенно органично представлениям об ансамбле социальных полей в целом. Кажется, что у Буравого, напротив, взгляд на собственный труд совершенно отличен от того, как он видит труд работников на фабриках в Лусаке или Сыктывкаре. Как будто он говорит с нами на двух языках одновременно.

Возможно, я ошибаюсь, и у Буравого на самом деле все разложено по концептуальным полочкам. Видимо, ответы нужно искать в его более свежих работах, где как раз обсуждается тот же Бурдье, а еще Грамши, Миллс, etc. Пока же эклектика «Публичной социологии» вызывает у меня одно недоумение. Хоть это, конечно, азартное недоумение. Наставники плохого не посоветуют.

У моих коллег и друзей из PS Lab давно есть топовый Телеграм-канал, где они доступно рассказывают о собственных текущих исследованиях, а также актуальных дискуссиях из интересных им предметных областей. В лабораторию входят социальные ученые с разными направлениями специализации и экспертизы, но объединяет их всех критический взгляд на современные общественно-политические феномены. Давно хотел про них рассказать, но не было хорошего повода. Наконец, он нашелся.

В своем посте критический исследователь медиа Максим Алюков обсуждает любопытную монографию американских эволюционных психологов, в которой собраны результаты большого количества эмпирических исследований нашего мозга. В ней, в частности, утверждается, что разум Homo sapiens является продуктом социальности нашего вида. Мышление – это не приватное дело одиноких гениев, а публичный процесс, в ходе которого нам необходимо перманентно доказывать правильность наших действий другим и, напротив, критично относиться к чужим таким же обоснованиям. Атомизация в современных обществах приводит к тому, что никто не умеет и не хочет вести критические дискуссии со своим окружением. Люди остаются один на один с той мутью, которая рождается у них в голове. В итоге в публичном поле становятся популярными теории заговора, альтернативная медицина, магия и прочая дичь.

Кажется, что для социологов в этом нет вообще ничего нового. Тот же Джордж Герберт Мид написал про это буквально сто лет назад. Так что можно было бы просто мило улыбнуться всем этим когнитивистам, которые тратят сотни нефти, чтобы экспериментально доказать банальности. Мне же все таки кажется, что сейчас социологи не в той ситуации, чтобы просто игнорировать подобные исследования. Время избавляться от тяжкого наследия социологического империализма и выстраивать альянсы между соседствующими дисциплинами. Если среди естественников встречаются те, кто готов поддержать нас эволюционными доказательствами первостепенной важности социальности мышления, мы не просто должны протянуть им руку сотрудничества, а вцепиться в их аргументы мертвой хваткой.

Бытует мнение, что мейнстрим европейской социологии тесно связан с социальными проблемами, характерными для повестки управленческих органов Европейского союза: миграцией, экологией, инклюзией и т.п. Якобы поскреби тамошнего социолога и обнаружишь евробюрократа. Готовящаяся к печати в The Sociological Review статья Кристофера Кроппа показывает, что, к сожалению (а для кого-то, возможно, и к счастью), этот стереотипный образ на сегодня бесконечно далек от реальности.

В первые десятилетия существования ЕС действительно можно было увидеть некоторую связь между возникновением новых политических институтов и социологических субдисциплин. Пик сотрудничества чиновников и обществоведов пришелся на рубеж 1980–1990-х, когда евробюрократы активно поддерживали созыв общеевропейских социологических конференций и проведение межстрановых соцопросов. Однако с тех пор поддержка социальных исследований со стороны ЕС неуклонно сокращается.

Так, в 2011 году комиссары ЕС почти полностью прокатили социологов в ходе формирования долголетней программы по развитию научных исследований и технологий «Горизонт–2020». Справедливости ради, политологов (не говоря уже о историках и лингвистах) евробюрократы тоже киданули. Экономисты и госуправленцы получили куски чуть больше, но поступающие им средства также совсем невелики в относительных величинах. От обещания поднять траты на науку до 3% от ВВП обогатились только естественники и инженеры. На текущий момент государственное финансирование общественных наук в Европе – дело старых добрых национальных государств. Датчанин Кропп, естественно, не видит в этом ничего хорошего и призывает ученых сообща лоббировать свои интересы на наднациональном уровне. Представители естественных наук так уже давно и поступают. Нечего стесняться.

Можно, конечно, посмеяться над всем этим и воскликнуть «Нам бы их проблемы!». Тем не менее, я вижу в европейском положении дел полезный урок и для российских ученых. Если даже их чиновники не заинтересованы в поддержке социальных наук, то ждать милости от российских тем более бесполезно. Необходимы коллективные организации по представительству интересов ученых. Предпринимать конкретные шаги в этом направлении при существующей цензуре, конечно, опасно, но пока об этом все еще можно размышлять на досуге.

Сегодня с Михаилом и слушателями затронули социальные теории двух авторов, которые обычно помещаются в большой социологический канон со скрипом: Мида и Зиммеля. В процессе пришло в голову, что ценой их канонизации стало изменение изначальных авторских интенций, которое если и не переворачивает их идеи с ног на голову, то явно игнорирует многое из того, что они хотели до нас донести.

Мид называл себя бихевиористом и стремился вписать социальную психологию (слово «социология» он почти не использовал) в наиболее хайповые экспериментальные направления естественных наук своего времени. Между изучением лая собак и жестов людей по Миду, конечно, есть разница. Однако она не настолько уж и огромна, как тогда принято было думать. Тем не менее, сегодня Мид является почти тотемной фигурой для многих школ, резко отвергающих позитивизм.

Зиммель, наоборот, воспринимал социальные формы только как недолговечные осадки, за которыми бурлит нечто куда более важное – сама жизнь. Для него ни одна из наук не могла уловить текучесть и изменчивость происходящего с нами и вокруг нас. «Ладно, вот вам ваша социология, если так настаиваете! Только, пожалуйста, оставьте меня в покое и дайте заняться гениальными творениями Микеланджело и Гете!» Однако впоследствии формализм Зиммеля был воспринят буквально и последовательно. Питер Блау даже назвал его главным основоположником количественной социологии.

Урок из этого я бы извлек такой: даже не надейтесь, что ваши эссе и лекции поймут адекватно через n лет. Пишите длинные и скучные кирпичи – не оставляйте бездарным потомкам шансов исказить вашу работу в своих карьерных интересах.

Погрузился в труды Карла Маннгейма and definitely like it. Во французском языке есть забавный пейоратив «marxisant» – марксиствующий. Думаю, что Маннгейм как раз был чуть ли не первым марксиствующим веберианцем (тогда члены Франкфуртской школы – веберианствующими марксистами).

Маннгейм заимствует у Вебера не только убеждение в необходимости беспартийной социальной науки, но и более общую ориентацию на интерпретативную социологию. Тем не менее, он воспринимает близко к сердцу многие аргументы против такого ценностно-нейтрального проекта с левых позиций и пытается придумать, что-то более изощренное. Маннгейм критикует своего более именитого предшественника за то, что тот подвержен идее мелкобуржуазного статичного синтеза. Мол, держите сферы науки и политики подальше друг от друга, и все будет классно. Настоящий интеллектуал, по Маннгейму, напротив, должен стремиться активно вникнуть во все идеологии своего времени и только через такой динамический синтез прийти к относительно аполитичной «объективности».

Вопросов к такому довольно наивному во многих отношениях идеализму у меня остается очень много. Тем не менее, если сравнивать Маннгейма с аналогичными немецкими мандаринами, то его проект для меня, пожалуй, самый симпатичный. Ну не выходит из меня настоящий критический социолог, что ж тут сделать. Марксиствующих люблю куда больше трушных марксистов.

Астрологи объявили неделю критической теории. Не, ну серьезно. Сегодня мы разбираем со слушателями Макса Хоркхаймера. Специальный гость – Анна Егорова, переводчик «Традиционной и критической теории» на русский язык. В пятницу снова заседает ридинг-группа моих друзей-историков из Вышки, где речь пойдет о «Разуме и революции» Маркузе. Наконец, в воскресенье философы из Европейского на другой ридинг-группе будут разбирать тезисы Беньямина об истории. Рад, что такого реакционного позитивиста, как я, приглашают на подобные заседания.

Честно говоря, у меня в голове пока один винегрет из этих текстов. Надеюсь, что к той неделе все устаканится, и я напишу свои позитивистские впечатления о прошедших обсуждениях.

Пока же зацените мой второй канал, на котором я потихоньку пишу про тяжелый рок. Завел его специально чтоб не раздражать лишний раз здешних подписчиков многочисленными упоминаниями металкора, хардкора и Высоцкого. Как вы думаете, про что я написал туда сегодня? Конечно же, о том, как играется вступление из «Deutschland» Rammstein! Кажется, немецкие мыслители достают меня везде.

Сегодня исполняется 95 лет со дня рождения Мишеля Фуко! Обязательно поднимите за него чашечку пива или кружечку чая этим пятничным вечером!

Мое отношение к Фуко глубоко двойственное, о чем я уже здесь писал и не раз. С одной стороны, гениальное алхимическое сочетание актуальности его идей и доступности их изложения – причина того, почему многие люди вообще начинают интересоваться устройством социальной реальности. Лично для меня дорога в социологию началась именно с цикла работ про власть, прочитанного на первых курсах истфака. Словом, Фуко – это Linkin Park социальной теории. Даже если со временем приходит разочарование, нужно помнить, из-за кого мы здесь сегодня собрались.

С другой стороны, тяжело найти более асоциального социального теоретика. Фуко периода генеалогии возвел в методологическое правило видеть в любой научной дисциплине, да и вообще в любом коллективном институте главным образом насилие. Фуко периода проблематизации предложил защищаться от этого насилия через индивидуализирующие эстетические практики. Take everything from the inside and throw it all away. Мне кажется, что даже какой-нибудь фон Хайек был более щедр по отношению к обществу как в исследовательском, так и в политическом отношении.

В общем, Фуко необходимо – нет, не забыть, конечно, но преодолеть. Как именно это сделать – вопрос не одного поста и не одного пятничного вечера.

Кто из нас не любит поискать скрытую политическую подоплеку социальных теорий? Вместо поиска фактических и логических контраргументов куда проще отбросить несимпатичную теоретическую систему на основании ее якобы политической неблагонадежности. Меня вот прям бесит, когда я читаю обвинения Дюркгейма в имплицитном консерватизме и даже фашизме. С другой стороны, сам я грешен, потому что люблю понабрасывать на Фуко за его неолиберализм.

В своей статье для Sociological Theory Фредерико Брандмайр призывает нас не увлекаться подобными псевдодискуссиями. Вместо этого он заостряет внимание на том, что практически любая социальная теория оказывается в той или иной степени «политически гибкой». В качестве наиболее ярких примеров он приводит идеи Ницше и Кейнса, которых поднимали на щит левые и правые, демократы и автократы.

Брандмайр замечает, что попытки ученого сделать свою теорию объяснительно универсальной, примиряющей разнородные источники и нейтральной в формулировках парадоксально делают ее использование не менее, а еще более соблазнительным для совершенно разных партийных лагерей. Другим ироничным источником политизации теории является ее академический успех, благодаря которому она распространяется во все новые и новые социальные контексты и совершенно теряет первоначальный смысл. В общем, если хотите, чтоб ваша теория была свободна от оценок, то делайте ее максимально односторонней, а еще лучше вообще про нее никому не рассказывайте.

Насколько мне понравились тонкие наблюдения Брандмайра и привлекаемые им многочисленные примеры политического дрейфа научных теорий в XX веке, настолько скучными показались его выводы. Да-да, все контекстуально и изменчиво. Как будто мы этого не знали! Правда, у меня нет трактовки существенно лучше, поэтому пока неохотно соглашусь.

Социальные ученые всегда обожали заимствовать ходовые термины из естественных наук для описания собственных объектов. Во второй половине XX века главным поставщиком подобного вирусного контента, несомненно, стала кибернетика («система», «самоорганизация», «черный ящик», «обратная связь» и т.п.) Рональд Клайн написал краткую интеллектуальную историю использования кибернетических метафор американскими теоретиками наук о человеке в 1940–1980 гг. для History of the Human Sciences.

В первой части его статьи сравниваются идеи психолога Джорджа Миллера, экономиста Герберта Саймона, политолога Карла Дойча и социолога Толкотта Парсонса. Каждый из них стремился распространить модель циклов обратной связи Норберта Винера на феномены в масштабе от индивидуального сознания до целого общества соответственно. Однако никто из них не додумался представить в виде процесса преобразования информации деятельность самих ученых. Во второй части Клайн обсуждает эту квазикантианскую критику кибернетики первого порядка антропологом Грегори Бейтсоном. Чуть позже по этой же дорожке пошел и Никлас Луман, хотя он упоминается в тексте только мельком, поскольку работал в ином академическом контексте по сравнению с американским.

В заключении Роберт Клайн констатирует, что кибернетическое движение в США пыталось стать, но так никогда и не стало нормальной парадигмальной наукой по Куну. Различия в исследовательских программах основателей кибернетики умножились на дисциплинарные споры между вдохновляющимися их идеями обществоведами. Правда, на меня произвел особенное впечатление не сам этот тезис, а то, как он позволяет увидеть Норберта Винера в роли чуть ли не главного теневого социального теоретика XX века. Почувствовал себя немного дурачком, потому что до сих пор так его себе не представлял.

Еще один сюжет, на который я требую полноценный сериал Netflix. Вот про что надо снимать, а не про этих ваших кальмаров. Итак, 1964 год. Толкотт Парсонс возглавляет американскую делегацию на конференции Германского социологического общества в Гейдельберге. Его пленарный доклад приурочен к столетнему юбилею Вебера. Содержание доклада – пересказ знаменитого эссе про науку как Beruf на языке теории систем. Парсонс хочет напомнить коллегам, что их профессия выполняет важнейшую социальную функцию, однако эта функция – исключительно экспертная, но никоим образом не политическая. Где, как не на родине Вебера, пережившей столько катаклизмов, американский теоретик мечтает встретить понимание.

Однако немецкому социологическому истеблишменту совсем не нравится то, о чем вещает дорогой гость. Теодор Адорно (тогда глава Общества), Макс Хоркхаймер, Герберт Маркузе и совсем молодой Хабермас на время забывают о своих расхождениях в толковании критической теории и сообща набрасываются на Парсонса. По их мнению, его проект социологии ничем не отличается от технократической идеологии позднего капитализма и не может ничего противопоставить угрозе рефашизации. Парсонса защищают его хайпмэны Бенджамин Нельсон и Рейнхард Бендикс. Они напоминают про абсолютное значение либерального гуманизма для Вебера и позволяют себе усомниться в том, что у критикующих немцев остались какие-то ценности, кроме голой негативности. Слово за слово, стороны начинают перебрасываться обвинениями в развязывании Второй мировой войны и создании Аушвица. Почтенные джентльмены с обеих сторон выходят из себя настолько, что позволяют себе комментарии вне установленной очередности! Неслыханный скандал для тех времен!

Даже после окончания конференции Маркузе и Нельсон продолжают обмениваться колкостями уже на страницах The New York Times, где им внимает многомиллионная аудитория разгоряченных Вьетнамом студентов и раздраженных контркультурой членов Великого поколения. Парсонс, Адорно и Хоркхаймер не участвуют во всем этом, считая себя на голову выше оппонентов. Последствия гейдельбергского спора для Бендикса и Хабермаса оказываются более интересными. Первый продолжает отстаивать важность интерпретативной исторической социологии, но в процессе непредумышленно воспитывает целую когорту студентов, которые оборачивают конфликтное начало Вебера против нейтральности Парсонса. Второй ищет позитивное обоснование критического подхода и постепенно очаровывается трудами своего противника настолько, что делает их частью собственного синтеза.

Меняются и социологии двух стран в целом. Меняются местами. У американцев в моду входит активизм, а немцы постепенно полностью забывают неомарксистское наследие, которое заменяет собой как раз отрешенная от социальных проблем теория систем. Правда, большинство гейдельбергских дискуссантов этого уже не застанут. Возможно, к счастью для нас. Не приходится сомневаться, что новая порция аргументов ad Hitlerum окончательно превратила бы великолепный сериал в высосанный из пальца фарс.

Вчера, пока я сидел на скамейке запасных, Михаил прочитал топовейшую лекцию про Толкотта Парсонса. Из нее вы можете узнать, как Парсонс риторически подставился, позиционируя себя в качестве скромного транслятора европейской теории, за что он любил СССР, а советские социологи в ответ любили его, а также почему американский теоретик считал, что школа совершенно не обязательно должна предоставлять детям знания. Напоминаю, что все материалы курса, включая аудиозаписи, доступны всем желающим.

Вставлю свои две копейки насчет моей любимой темы, которая, конечно, тоже поднималась на занятии. Как известно, падение популярности Парсонса отчасти произошло из-за разрушения его политической репутации. Академические противники социолога убедили всех, что из его теории следует поддержка статуса-кво. Вообще якобы любой, кто ставит вопрос о социальном порядке главным в социологии, тайно мечтает о царстве духовных скреп. Я считаю этот аргумент безусловным булшитом. Во-первых, многих критиков Парсонса тоже можно при желании уличить в том, что они исподволь проталкивают какие-то правые телеги. Взять, например, сведение государства Чарльзом Тилли исключительно к машине убийства и грабежа. Или утверждение Гарольда Гарфинкеля о том, что лишенные привычных практик люди испытывают один лишь ангст. Давайте тогда попробуем закэнселить и этих теоретиков.

Во-вторых, существует как минимум один пример того, как теория социальных систем была органично развита в левом духе. Разумеется, я снова говорю про моего ненаглядного Хабермаса. Немец в принципе соглашается с тем, что обеспечение социального порядка – это наиболее важная из актуальных сегодня проблем. Причем не только в теории социолога, но и на практике гражданина. Далее старик Юрген делает твист и заявляет, что реально существующие международный капитализм и национальное государство, не говоря уже о традиционных религиях, создают один лишь системный беспорядок.

На самом деле, олицетворение прогресса и порядка – это не такой уж и оригинальный прием в традиции левой мысли. Про анархию как закон без применения силы писали Прудон и Кропоткин еще в XIX веке. Сегодня Славой Жижек также предлагает новым новым левым переизобрести себя как партию закона и порядка. Разумеется, проводя эти параллели, я не хочу сказать, что Парсонс – непонятый пророк коммунизма. Мой тезис куда сдержаннее: теория социальных систем может быть по-разному интерпретирована в поле политики.

На Ютубе есть классный канал про философию Carefree Wandering, на который я иногда залипаю, пока играю в PES или чищу картошку. Здесь есть разборы всех лучших персонажей от Гегеля до Пьюдипая. Особенно мне нравятся те видео, которые помогают рационализировать аффекты, возникающие при чтении ленты американских новостей. Обязательно посмотрите, если у вас тоже вызывает отвращение озлобленность тамошних правых, но при этом раздражает духота левых. Как средство для спасения души от парадоксов возведенного в культ индивидуализма и бездушной цифровой экономики ведущий предлагает высокую континентальную культуру. Причем не только европейскую, но и китайскую.

Как-то специально не интересовался именем этого ведущего. Мне было достаточно его успокаивающей интонации и интеллигентного немецкого акцента. Вчера случайно узнал, это что профессор факультета свободных искусств университета Макао Ганс-Георг Моллер, автор пары работ про социологию Никласа Лумана, которые валяются у меня на компьютере нечитанными больше года. Вот тогда спорный, но глубокий пафос видосов стал мне более понятным.

Задумался на секундочку, почему же я до сих пор не проникся трудами учителя Моллера, ведь на бумаге в лумановской теории есть все, что я ценю: устранение агентности, эпичная картина социальной эволюции, защита научной истины как особого медиума. Вот уж кто современный Конт и настоящий Анти-Латур. Тем не менее, сколько ни садился читать, воспринимал написанное без энтузиазма. Луман мне представляется эдаким Доктором Манхэттеном от социологии, который полностью постиг дао систем. Уважение ему за это, но я-то простой смертный из подлунного мира. Мне хочется, чтобы в науке оставался хотя бы какой-то элемент мирского гуманизма. Да, незатейливый ответ. Дам лучше, когда улечу на Марс, как Манхэттен, или хотя бы в Макао, как Моллер.

Кстати, про дедушку Славоя. В своей недавней статье Илиран Бар-Эль разбирает этапы карьерной траектории словенского философа. В частности, социолог сравнивает две попытки Жижека прорваться на Запад. Первая интеллектуальная интервенция во Францию на рубеже 1970–1980-х годов провалилась. Однако десятилетием позже в Британии Жижеку довольно быстро удалось занять положение публичного интеллектуала международного калибра. Что же поменялось?

Бар-Эль не отказывается от достижений структурно- и ресурсно-ориентированных подходов к изучению интеллектуалов от Бурдье, Коллинза, Рингера, Камика. Действительно, институциональные различия между двумя странами в их политическом климате, объеме потенциальной аудитории, строгости академических границ предоставляли Жижеку тот или иной коридор возможностей, к которым он был вынужден приспосабливаться. Вместе с тем Бар-Эль отмечает и важность активных действий по собственному позиционированию. Интеллектуал может нащупывать контекст для своих высказываний с разной степенью успеха. Перефразируя классика, люди делают свою историю в обстоятельствах, которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого, но все-таки делают.

Илирана Бар-Эля особенно занимает такой аспект позиционирования, как поручительство – перформативное задействование своих капиталов при содействии партнера. Во Франции Жижек полагался на абьюзивную протекцию Жака-Алена Миллера, которая в конечном итоге засосала его в трясину разборок узкой тусовочки психоаналитиков лакановской школы. Британским же гейткипером словенца стал Эрнесто Лакло. Тот прочувствовал ситуацию гораздо тоньше и спровоцировал целую серию лекций, переводов, рецензий, которые плавно окунули Жижека в актуальный публичный спор вокруг политических теорий Гегеля и Маркса. Это позволило провинциалу не только освоиться, но и со временем стать самостоятельным игроком. Всем бы иметь такого кореша, как Лакло.

Социолог не прекращает свое исследование и работает над полноценной биографией мыслителя, рабочее название которой – «Жижек как социологический феномен». Так что ждем анализа главных событий последних лет: деплатформинга либеральной прессой за высказывания против Хиллари, дебатов с Питерсоном и, конечно, легендарной фотосессии в поддержку Европейского.

​Легендарный философ Сюткин придумал новое название для моей схемы – Четверица Герасимова.

It's just one of those days. Я проснулся, почистил зубы, выпил таблетосы и позавтракал. Потом неожиданно для себя сел за ноутбук, создал файл «Теория интеллектуальных сфер» и начал писать. Впервые за долгое время в моей голове образовалась относительная ясность насчет того, как устроены структуры общественных наук, которыми я интересуюсь. В общем, держитесь, экономисты-неоклассики, Фуко, Луман и Латур! Я уже иду за вашими скальпами!

Звучит амбициозно и даже безумно, но на самом деле все прозаичнее. Я просто наконец-то понял, как именно надо проложить мост между двумя популярными концепциями: полем Бурдье и сетью Берта, Уайта, Паджетта etc. Первая хорошо объясняет автономию интеллектуального поля от полей экономики и политики через своеобразие производимых там символических благ. Однако расплатой за это становится гиперконфликтное видение социальной реальности. Образ общества американцев как раз позволяет в деликатный баланс между конкуренцией и кооперацией, но зато из него совершенно непонятно, в чем уникальность научного сообщества по сравнению с гильдией, чеболем или базаром.

Я ломал голову над этой проблемой года два, не спал, читал статьи из всяких Journal for the Theory of Social Behaviour в холодных автобусах, писал аспирантские синопсисы в душных помещениях, считал себя последним говном, не в состоянии подобрать нужный язык описания. В последние месяцы в разговорах с коллегами у меня появилось довольно много годных инсайтов, но карта все равно была окутана туманом войны. Теперешнее мое решение, про которое я, конечно, еще напишу сюда в ближайшем будущем, требует всего нескольких терминов. Некоторые из них я просто-напросто заимствую у тех и у этих и немного переопределяю. It's made of all the things I have to take.

В такой момент хочется то ли поплакать, то ли побуйствовать – прям как Мерф, когда она решила свое якобы нерешаемое уравнение. Но сейчас все-таки новый разгул эпидемии, так что просто скажу «Spasibo!» и мысленно пожму руку всем, кто беседовал со мной о проекте, а сам вернусь к работе. Она только начинается.

Тем временем в России, похоже, проваливается перепись населения. Повсеместно саботируют ее и переписчики, и переписываемые. Перефразируя классический тезис Кирилла Титаева, на наших глазах разворачивается грандиозный статистический сговор. Уклоняться от кампании начинают призывать даже публичные интеллектуалы. Сначала я тоже спонтанно поддерживал волну саботажа. Круто же! Удалил Госуслуги с телефона – значит поднял маленький бунт! Разломаем чертов паноптикон, не вставая с дивана! Еееее! Однако затем пост демографа Дмитрия Закотянского заставил меня немного устыдиться своего переписного диссидентства.

Аргументов о важности переписи у Дмитрия два. Во-первых, российским обществоведам, совсем не избалованным разнообразием доступных данных, радоваться провалу кампании – это стрелять себе в ногу. Во-вторых, перепись – это, конечно, и взгляд с точки зрения государства. Только в первую очередь государства социального. Чем хуже оно видит граждан, тем меньше детских садов и поликлиник будет построено. Таким образом, если и есть что-то тупее выстрела в ногу, то это выкалывание собственных же глаз. Конечно, можно парировать, что при существующем бардаке эти данные все равно похерились бы и никому счастья не прибавили. Возможно, и так. Однако мы же надеемся, что в Прекрасной России Будущего публичные блага все-таки будут, верно? Только вот создавать их без верного представления об отрезке жизни людей длиною в десятилетие будет проблематично.

Агитировать переписаться я никого не собираюсь. Лучше закончу пространным теоретическим пассажем, как это люблю. Социальным ученым нужен какой-то положительный образ статистики хотя бы для самих себя. Слишком долго ее рождение связывали с духом тюрьмы, евгеники, коллективизации и прочими ужасами. Возможно, необходимо наконец принять, что знание о количестве матерей-одиночек в стране – это нечто большее, чем тотализирующий дискурс.

В ходе дружеской коридорной полемики с коллегами с STS-программы ЕУСПб вспомнил вот этот замечательный подкаст, на котором в 2015 году вышло несколько десятков интервью с ведущими современными историками, философами, социологами и другими гуманитарными исследователями естественных наук под общим названием «How to Think About Science».

Присутствуют: мой топчик на все времена Стив Шейпин, великолепная Лоррейн Дастон и персонаж наших внутренних мемов на парах по социологии профессий на первом курсе – Ян Хэкинг. Ну и Бруно Латур. Куда же без него. Да и еще куча имен, про которых я имею очень слабое представление, потому что слушал только избранные выпуски. Наверное, тоже все очень важные и влиятельные ученые.

Рекомендую и другие выпуски за пределами специального цикла про STS. На странице подкаста доступно очень много эксклюзивных бесед, которые намассили создатели за годы выхода эфира. Насколько я понимаю, основатель этого подкаста Пол Кеннеди многое сделал для выстраивания коммуникации между академическим миром и публикой в Канаде, а потом ушел на пенсию, передав свои дела новой ведущей – Нале Айад.

Короче говоря, это такой их Сергей Машуков. Правда, Сергей пока на пенсию не уходит и дела не передает. Присоединяйтесь заодно и к его отличному проекту, если он каким-то невероятным образом прошел мимо вас.