Мы с Михаилом Соколовым внесли последние правки в силлабус курса «Введение в социологическую теорию»! Для всех, кто интересовался, выкладываю его в открытый доступ. Сразу отвечаю на возможные вопросы. Да, студентам и аспирантам несоциологических программ Европейского университета курс посещать можно. Нет, онлайна не будет, к сожалению.

Обсудить все значимые для социологического канона тексты, имена и понятия за семестр практически нереально, поэтому пришлось с тяжелым сердцем сокращать объем литературы. Впрочем, ее все равно предстоит освоить очень много. Наша задача заключается в том, чтобы просто немного подержать слушателей за багажник, а потом отпустить их велосипед в глухие луга, чтоб там они уже гнали сами как можно дольше. Если разберетесь вместе с нами с Зиммелем, Мидом и Хоркхаймером, то, думаю, никаким теоретическим текстом вас в этой жизни больше не напугать.

Честно говоря, я пару раз чуть не погиб от разрыва мозга в процессе подготовки. Кажется, так интенсивно я еще никогда в жизни ничего не читал. Надо ли упоминать, что столько разноцветных квадратиков я тем более никогда не чертил? Держу пальцы, чтоб все прошло круто! Начинаем уже в следующую среду в 10:00.

При поступлении в социологическую магистратуру я обладал менталитетом впечатлительного агрессивного школьника и партбилетом «Яблоко». (Спойлер: ничего не изменилось, за исключением того, что в этой партии я больше не состою.) Вот такому вот мне предстояло испытать настоящий культурный шок от курса Лады Шиповаловой и Артемия Магуна по философии науки. Потрясенный до глубины души лекцией Лады про Хайдеггера, я уже на одной из первых пар выпалил что-то вроде: «Мне кажется, вы рассказываете нам какую-то версию идеологии традиционного общества!» Лада, разумеется, только улыбнулась в ответ.

После пары меня на улице нагнал и остановил какой-то парень: «Ты тут что ли главный позитивист?» «Ну!» – уже приготовившись к столкновению, ответил я. Правда, особого столкновения не последовало. Оказалось, что мы оба интересуемся футболом, поэтому по дороге до Чернышевской мы обсуждали не позитивизм, а РФПЛ. Этим парнем был честный левый философ Антон Сюткин. Вот уже пять лет продолжается дружба двух людей, которые задаются одинаковыми вопросами, но ищут ответ в разных местах.

Это ностальгическое вступление задумано только для того, чтоб прорекламировать Телеграм-канал Антона, посвященный современной материалистической диалектике, а также философскому взгляду на политику, футбол и музыку. Уже в своем первом посте он не смог удержаться от того, чтобы не потроллить меня за мой «метод цветных квадратиков». На самом деле Антон все верно ухватил. «Квадратики» отсылают к рациональному познанию социальной реальности, а «цветные» символизируют разнообразие этой реальности. Так что я, пожалуй, приму это название с гордостью! Спасибо философам за то, что умеют придумывать красивые формулировки!

Создал на Гугл-диске папку, которая будет регулярно пополняться материалами для моих семинаров по социальной теории. К ним относятся:

▪️Первоисточники из силлабуса.
▪️Презентации для семинаров с кратким изложением содержания занятий в виде терминов, таблиц и схем.
▪️Дополнительная литература из презентаций: введения, обзоры, интеллектуальные биографии классиков – вот это все.

Изначально все предназначается для слушателей курса, но, возможно, пригодится и тем, кто отважится в домашних условиях вызвать дух кого-то из «мертвых белых самцов» (мотороллер не мой, а Андрея Кузнецова).

Благодаря нашему замечательному слушателю Ильдару Белялову в заветной папке появились еще и записи вчерашней лекции, в которой Михаил рассказывает про конфликтующие понятия революции в умах российских граждан, и семинара, где я защищаю функциональность однополых браков при органическом разделении общественного труда. Надеюсь, мы будем записывать пары и дальше.

Пока я впечатлен эрудицией и прозорливостью студентов. Хочется соответствовать их уровню вовлеченности. Спасибо! Будем держать темп! Отдельно мне хочется поблагодарить Александра Вильховенко, с которым мы совместно придумали эвристический образ того, как Дюркгейм располагает социологию среди остальных наук. Кратко изложу обмен репликами, который не вместился в аудиозапись.

На первый взгляд, социальные факты по Дюркгейму нужно рассматривать как вершину конуса, в основании которого лежат физические, химические, биологические и психологические факты. Однако такая оптика присуща, скорее, только «раннему Дюркгейму», озабоченному плотностью и объемом человеческих тел, а также другими составляющими социальной морфологии. Потом внимание классика переключается с социальных фактов, которые как бы вещи, на коллективное сознание, диктующее нам то, как мы воспринимаем и организовываем вещи всамделишные. Следовательно, вся внесоциальная реальность начинает восприниматься через узкое горлышко социальных классификаций. Естественные науки превращаются из предтечи социологии в объект ее изучения. Конус оборачивается воронкой.

«Реалисты» будут настаивать, что Дюркгейм имел ввиду только конус, «релятивисты» – воронку. Я бы сказал, что часть величия Дюркгейма как создателя особого социологического метода именно в том, что он смог зафиксировать систему научных дисциплин в противоречивом единстве обеих форм. Без этого не существовало бы современной социологии знания. Фууух! Вот в этом диалектическом моменте я немного поплыл! Хорошо, что у нас будет еще одно занятие по «Элементарным формам», где мы сможем прояснить этот образ на совсем другом материале.

Задумался, настолько актуальны для современной социологии труды Маркса и Энгельса. Вот если попытаться ответить без талмудизма троцкистских кружков, но и без панических атак российской либеральной интеллигенции. Тема бездонная, поэтому скажу пока только за себя. Лично я почерпнул от классиков исторического материализма по меньшей мере три методологических правила, которые помогают мне не только вести собственное исследование, но и в принципе анализировать социальную жизнь вокруг.

Во-первых, follow the money. Никогда не бывает лишним взглянуть на интересующих вас агентов в том числе как на хозяйствующих субъектов. Даже (тем более!) если ваше поле далеко от традиционно очерчиваемой области экономики. На какие средства живут художники, ученые, активисты, журналисты? С помощью каких материальных средств они делают то, что делают?

Во-вторых, кому это выгодно? В сложившихся социально-экономических отношениях некоторые агенты более равны, чем подавляющее большинство остальных. Не думаю, что стоит маниакально выискивать одну единственную линию господства и только одно ключевое противоречие в этих отношениях. Тем не менее, плодотворно задаваться более общими вопросами: каковы механизмы изъятия ренты в данной системе отношений? Каким образом в ней создаются устойчивые паттерны экономического неравенства между группами? Как это неравенство накапливает кризисные тенденции?

В-третьих, социологическое знание не может быть полностью нейтральным по отношению к собственному объекту. Если покровы существуют, то должны быть сняты. Ideologiekritik – это не какое-то отдельное научное направление, не специальный метод, а характеристика практически любого честного исследования. Итак, что за бенефициаров затронет ваше исследование, даже если вы попытаетесь смотреть на происходящее «объективно»? Кому оно, напротив, пойдет во благо?

Всю эту неделю я нахожусь на потрясающей Байкальской школе социальных исследований. Итоги подводить пока рано – впереди еще куча выступлений и обсуждений. Так что пока помучаю вас музыкальным офф-топом. Вчера, пока моя экскурсионная группа кайфовала от сопок и скал северного Ольхона, я в основном скучал и мерз, как обычно и случается со мной на природе. Главное мое впечатление от поездки – культурное. Когда мы наконец отправились в обратную ухабистую дорогу, водитель внезапно заменил в своей магнитоле нейтральную и ненапряжную «Дискотеку 80-х» на подборку песен Владимира Высоцкого. Разумеется, я понаслушался их в течение всей жизни из разных утюгов, но чтоб на протяжении почти полутора часов внимать целой антологии – такое впервые.

Довольно быстро пришла мысль, что во многих треках он не просто поет с долей фирменной хрипотцы, а очень технично расщепляет вокал до практически управляемого крика. Также довольно виртуозно у него получается чередовать ритмические рисунки в пении. Вообще, иногда голос Высоцкого превращается в инструмент, подобный ритм-гитаре или даже ударным. Возможно, я чего-то не знаю, но кажется, что такого явного акцента на этих элементах в западной рок-музыке не было до начала 1980-х гг. Потребовалось дождаться хардкор-панка и трэш-метала, чтобы люди типа Тома Арайи или Генри Роллинза собрали из них прообразы современных экстремальных вокальных техник. Высоцкий же свободно юзал многое из этого арсенала уже на рубеже 1960–1970-х. Например, вот это появилось за 9 лет до этого. Короче, зауважал и Высоцкого, и ольхонских водил, которые в душе – настоящие металисты.

Новая статья Рейчел Эллис ярко полемизирует с классической концепцией тотального института Эрвина Гоффмана. Два возражения против того, чтобы рассматривать психиатрические больницы, тюрьмы, военные лагеря и прочие организации этого ряда в качестве строго изолированных от остального общества пространств, известны давно. Первое и наиболее банальное заключается в том, что у всех таких специальных учреждений есть двери для входа и выхода. Даже самая охраняемая тюрьма в конечном счете является не более чем фильтром для огромного потока новоприбывающих и «исправившихся». Второе возражение обычно подчеркивает факт того, что любой тотальный институт встроен в иерархию управляющих им государственных органов, а в некоторых странах типа США – зачастую еще и в структуру коммерческих холдингов.

Эллис идет еще дальше и показывает, как функционирование многих якобы тотальных институтов на самом деле зависит от регулярного просачивания ресурсов и верований из-за ограды. Это иллюстрируется данными годового этнографического наблюдения за заключенными большой женской тюрьмы. Одним из ключевых принципов организации жизни доброй половины узниц оказывается вовлеченное участие в ритуалах различных религиозных конфессий под руководством волонтеров-духовников. Без этих еженедельных взаимодействий поддержание рутинного порядка в тюрьме было бы крайне затруднено. Например, от них остро зависит психологическое здоровье женщин. Таким образом, Эллис предлагает обновить старую дискуссию собственной новой концепцией «пористого института».

Кстати говоря, на более близком нам всем материале похожей темой давно и успешно занимается Ксения Рунова. Правда, согласно ее исследованиям, важнейшими посредниками между тюрьмой и внешним миром в России являются не священники, а врачи. Короче, не может половина страны сидеть, а половина охранять. Хотя бы чисто математически. Какой-то процент еще всегда исповедует или лечит. Процент маленький, но зато очень важный.

Возможно, у призрака и было время бродить по Европе, но нам пришлось проскакать по ней галопом. Слушатели героически прочитали и письменно пересказали дома «Наемный труд и капитал» (один из них даже обратился к тексту в оригинале!), а я на паре попытался объяснить, что такое у Маркса эксплуатация, кризис перепроизводства, класс-для-себя и революция. Сомневаюсь, что из этого всего получился высокий KPI, но так как его придумала крупная буржузия, на это можно не обращать внимания.

В очередной раз восхитился, насколько конгениально марксовой структурно- и ресурсно-центричной социальной онтологии его понимание метода как критики общественного сознания. Поразительно также, насколько плавно такой образ общественой науки наследует идеалам Просвещения. Отвержение этой преемственности в критической теории возникнет и зафиксируется намного позже. Возможно, именно это расхождение до сих пор служит отсутствию прозрачной коммуникации между ней и социологическим мейнстримом.

Впрочем, к этому вопросу мы еще специально вернемся на занятии про Маннгейма и Хоркхаймера. На следующей же неделе у нас на очереди Макс Вебер и уже третий цветной квадратик проект социологии: ни объяснительный, ни критический, а интерпретационный.

Продолжаю наводить мостики от предыдущего занятия в курсе к предстоящим, а заодно «развиваю Сюткина». Критика Маркса со стороны «буржуазных социологов» часто справедливо строилась на том, что тот подчиняет социальные отношения производственным силам, а социологию – политэкономии. Возможно, это прозвучит еретически, но в точности такой же аргумент можно использовать и против Вебера. Его социология в конечном счете и не социология вовсе, а только культурология.

Дело в том, что оба мыслителя некритически заимствуют из немецкой философии (а по цепочке и у протестантской теологии) образ отчужденных друг от друга индивидов, противостоящих в своей деятельности неприветливому внешнему миру. Только если Маркс пытается разыскать выход из апории субъекта и объекта в коллективном труде, то Вебер упивается возвышенными этическими идеалами. Обществу в этом раскладе либо нет места вообще, либо оно является средством или продуктом чего-то иного. Материальный, идеальный – все равно суррогат.

Думаю, Хабермас абсолютно прав, когда проходится по редукционизму обоих своих предшественников и ставит в заслугу постановку подлинной проблемы автономного социального не великим немцам, а американцу Миду и французу Дюркгейму. В свою очередь, величие самого Хабермаса заключается в том, что сам он не воротит нос от бескультурных позитивистов, а видит в них мощных союзников для своей философии. Слова Свичей «My only desire to bridge our division» могут быть использованы в качестве эпиграфа к большинству трудов одной из последних живых легенд поколения социальных теоретиков-шестидесятников. Вот почему важно изучать Хабермаса сейчас, когда две кузины – социология и критическая теория – общаются друг с другом все меньше и меньше.

Иногда бывает довольно сложно объяснить коллегам и друзьям, к какой же области относится мое диссертационное исследование. Конечно, «история социологии» кажется наиболее точным референсом. Его неоспоримый плюс – наличие собственного шифра специальности ВАК. Однако меня все-таки больше занимают не событийные хроники или биографии, а более абстрактные штуки типа автономии и символических благ. Отсюда напрашиваются уродливые и тавтологичные «социальная история социологии» или «социология социологии». Напротив, очень красиво звучит «рефлексивная социология», как было у Бурдье, но это уже слишком специфический лейбл, которым ничего не прояснишь человеку со стороны. Учитывая, что наша наука плотно укоренена в целой системе соседних дисциплин и экспертных областей, а в России 1990-2000-х гг. еще и была из рук вон плохо институализирована, то самым точным было бы брать широкое: «социология общественных наук». Кроме того, так как нечеткой логикой поля меня занесло на аспирантскую программу Вадима Радаева, то для поддержания внутривышкинской официальной идентичности мне иногда приходится добавлять еще и «экономическая социология общественных наук». В общем, полнейшие неразбериха и квирность.

Вчера узнал о существовании целого журнала как раз для таких неприкаянных междисциплинарщиков, как я: Serendipities: Journal for the Sociology and History of the Social Sciences. Издание существует только пять лет и проповедует открытый доступ, но среди авторов уже засветились Эндрю Эбботт, Питер Берк, Виктор Каради, Йохан Хайлброн и многие другие топовые челы. В итоге, целый час провел, выкачивая заинтересовавшие меня статьи в Zotero. В процессе понял две вещи. Во-первых, не стоит комплексовать из-за того, что не получается придумать короткое название для собственной сферы интересов. Уж что есть, то есть. Во-вторых, вот где я теперь хочу опубликоваться больше всего!

Забавно, кстати, что до недавнего времени я даже слова-то такого диковенного не знал – «серендипность». Его значение мне поведал на Байкальской школе Михаил Мартынов. Спасибо ему за это! Кто бы мог подумать, что это неожиданно приобретенное знание мне пригодится так скоро?

За последнее время сразу трое старших коллег независимо друг от друга рекомендовали мне вспомнить известное обращение Майкла Буравого к американской социологической ассоциации. Им кажется, что я могу представить свое исследование постсоветской социологии в категориях противостояния четырех ее разных отраслей: прикладной, профессиональной, критической и публичной. Мой материал якобы просто напрашивается для такой концептуализации.

Заинтригованный этими советами, я перечитал текст Буравого и могу сказать, что он оставил во мне смешанные впечатления. С одной стороны, я полностью разделяю его тезис о том, что наша наука патологически дифференцирована. Близок мне и лозунг возвращения к публичной роли социального исследователя, которая отодвинута на второй план куда более востребованными бизнесом и государством прикладными исследованиями. Все это действительно релевантно для того времени, что я изучаю, и тем более актуально сейчас.

С другой стороны, у меня есть теоретическое возражение, совершенно нердовское по духу. Я не особо понимаю, как в голове Буравого уживаются в целом неодюркгеймианская оптика профессионального манифеста и его неомарксистские этнографические исследования. Обе составляющие мне симпатичны, но я не вижу за ними единой позиции. За что я полюбил Бурдье – так это за то, что у него представление о поле социологии совершенно органично представлениям об ансамбле социальных полей в целом. Кажется, что у Буравого, напротив, взгляд на собственный труд совершенно отличен от того, как он видит труд работников на фабриках в Лусаке или Сыктывкаре. Как будто он говорит с нами на двух языках одновременно.

Возможно, я ошибаюсь, и у Буравого на самом деле все разложено по концептуальным полочкам. Видимо, ответы нужно искать в его более свежих работах, где как раз обсуждается тот же Бурдье, а еще Грамши, Миллс, etc. Пока же эклектика «Публичной социологии» вызывает у меня одно недоумение. Хоть это, конечно, азартное недоумение. Наставники плохого не посоветуют.

У моих коллег и друзей из PS Lab давно есть топовый Телеграм-канал, где они доступно рассказывают о собственных текущих исследованиях, а также актуальных дискуссиях из интересных им предметных областей. В лабораторию входят социальные ученые с разными направлениями специализации и экспертизы, но объединяет их всех критический взгляд на современные общественно-политические феномены. Давно хотел про них рассказать, но не было хорошего повода. Наконец, он нашелся.

В своем посте критический исследователь медиа Максим Алюков обсуждает любопытную монографию американских эволюционных психологов, в которой собраны результаты большого количества эмпирических исследований нашего мозга. В ней, в частности, утверждается, что разум Homo sapiens является продуктом социальности нашего вида. Мышление – это не приватное дело одиноких гениев, а публичный процесс, в ходе которого нам необходимо перманентно доказывать правильность наших действий другим и, напротив, критично относиться к чужим таким же обоснованиям. Атомизация в современных обществах приводит к тому, что никто не умеет и не хочет вести критические дискуссии со своим окружением. Люди остаются один на один с той мутью, которая рождается у них в голове. В итоге в публичном поле становятся популярными теории заговора, альтернативная медицина, магия и прочая дичь.

Кажется, что для социологов в этом нет вообще ничего нового. Тот же Джордж Герберт Мид написал про это буквально сто лет назад. Так что можно было бы просто мило улыбнуться всем этим когнитивистам, которые тратят сотни нефти, чтобы экспериментально доказать банальности. Мне же все таки кажется, что сейчас социологи не в той ситуации, чтобы просто игнорировать подобные исследования. Время избавляться от тяжкого наследия социологического империализма и выстраивать альянсы между соседствующими дисциплинами. Если среди естественников встречаются те, кто готов поддержать нас эволюционными доказательствами первостепенной важности социальности мышления, мы не просто должны протянуть им руку сотрудничества, а вцепиться в их аргументы мертвой хваткой.

Бытует мнение, что мейнстрим европейской социологии тесно связан с социальными проблемами, характерными для повестки управленческих органов Европейского союза: миграцией, экологией, инклюзией и т.п. Якобы поскреби тамошнего социолога и обнаружишь евробюрократа. Готовящаяся к печати в The Sociological Review статья Кристофера Кроппа показывает, что, к сожалению (а для кого-то, возможно, и к счастью), этот стереотипный образ на сегодня бесконечно далек от реальности.

В первые десятилетия существования ЕС действительно можно было увидеть некоторую связь между возникновением новых политических институтов и социологических субдисциплин. Пик сотрудничества чиновников и обществоведов пришелся на рубеж 1980–1990-х, когда евробюрократы активно поддерживали созыв общеевропейских социологических конференций и проведение межстрановых соцопросов. Однако с тех пор поддержка социальных исследований со стороны ЕС неуклонно сокращается.

Так, в 2011 году комиссары ЕС почти полностью прокатили социологов в ходе формирования долголетней программы по развитию научных исследований и технологий «Горизонт–2020». Справедливости ради, политологов (не говоря уже о историках и лингвистах) евробюрократы тоже киданули. Экономисты и госуправленцы получили куски чуть больше, но поступающие им средства также совсем невелики в относительных величинах. От обещания поднять траты на науку до 3% от ВВП обогатились только естественники и инженеры. На текущий момент государственное финансирование общественных наук в Европе – дело старых добрых национальных государств. Датчанин Кропп, естественно, не видит в этом ничего хорошего и призывает ученых сообща лоббировать свои интересы на наднациональном уровне. Представители естественных наук так уже давно и поступают. Нечего стесняться.

Можно, конечно, посмеяться над всем этим и воскликнуть «Нам бы их проблемы!». Тем не менее, я вижу в европейском положении дел полезный урок и для российских ученых. Если даже их чиновники не заинтересованы в поддержке социальных наук, то ждать милости от российских тем более бесполезно. Необходимы коллективные организации по представительству интересов ученых. Предпринимать конкретные шаги в этом направлении при существующей цензуре, конечно, опасно, но пока об этом все еще можно размышлять на досуге.

Сегодня с Михаилом и слушателями затронули социальные теории двух авторов, которые обычно помещаются в большой социологический канон со скрипом: Мида и Зиммеля. В процессе пришло в голову, что ценой их канонизации стало изменение изначальных авторских интенций, которое если и не переворачивает их идеи с ног на голову, то явно игнорирует многое из того, что они хотели до нас донести.

Мид называл себя бихевиористом и стремился вписать социальную психологию (слово «социология» он почти не использовал) в наиболее хайповые экспериментальные направления естественных наук своего времени. Между изучением лая собак и жестов людей по Миду, конечно, есть разница. Однако она не настолько уж и огромна, как тогда принято было думать. Тем не менее, сегодня Мид является почти тотемной фигурой для многих школ, резко отвергающих позитивизм.

Зиммель, наоборот, воспринимал социальные формы только как недолговечные осадки, за которыми бурлит нечто куда более важное – сама жизнь. Для него ни одна из наук не могла уловить текучесть и изменчивость происходящего с нами и вокруг нас. «Ладно, вот вам ваша социология, если так настаиваете! Только, пожалуйста, оставьте меня в покое и дайте заняться гениальными творениями Микеланджело и Гете!» Однако впоследствии формализм Зиммеля был воспринят буквально и последовательно. Питер Блау даже назвал его главным основоположником количественной социологии.

Урок из этого я бы извлек такой: даже не надейтесь, что ваши эссе и лекции поймут адекватно через n лет. Пишите длинные и скучные кирпичи – не оставляйте бездарным потомкам шансов исказить вашу работу в своих карьерных интересах.

Погрузился в труды Карла Маннгейма and definitely like it. Во французском языке есть забавный пейоратив «marxisant» – марксиствующий. Думаю, что Маннгейм как раз был чуть ли не первым марксиствующим веберианцем (тогда члены Франкфуртской школы – веберианствующими марксистами).

Маннгейм заимствует у Вебера не только убеждение в необходимости беспартийной социальной науки, но и более общую ориентацию на интерпретативную социологию. Тем не менее, он воспринимает близко к сердцу многие аргументы против такого ценностно-нейтрального проекта с левых позиций и пытается придумать, что-то более изощренное. Маннгейм критикует своего более именитого предшественника за то, что тот подвержен идее мелкобуржуазного статичного синтеза. Мол, держите сферы науки и политики подальше друг от друга, и все будет классно. Настоящий интеллектуал, по Маннгейму, напротив, должен стремиться активно вникнуть во все идеологии своего времени и только через такой динамический синтез прийти к относительно аполитичной «объективности».

Вопросов к такому довольно наивному во многих отношениях идеализму у меня остается очень много. Тем не менее, если сравнивать Маннгейма с аналогичными немецкими мандаринами, то его проект для меня, пожалуй, самый симпатичный. Ну не выходит из меня настоящий критический социолог, что ж тут сделать. Марксиствующих люблю куда больше трушных марксистов.

Астрологи объявили неделю критической теории. Не, ну серьезно. Сегодня мы разбираем со слушателями Макса Хоркхаймера. Специальный гость – Анна Егорова, переводчик «Традиционной и критической теории» на русский язык. В пятницу снова заседает ридинг-группа моих друзей-историков из Вышки, где речь пойдет о «Разуме и революции» Маркузе. Наконец, в воскресенье философы из Европейского на другой ридинг-группе будут разбирать тезисы Беньямина об истории. Рад, что такого реакционного позитивиста, как я, приглашают на подобные заседания.

Честно говоря, у меня в голове пока один винегрет из этих текстов. Надеюсь, что к той неделе все устаканится, и я напишу свои позитивистские впечатления о прошедших обсуждениях.

Пока же зацените мой второй канал, на котором я потихоньку пишу про тяжелый рок. Завел его специально чтоб не раздражать лишний раз здешних подписчиков многочисленными упоминаниями металкора, хардкора и Высоцкого. Как вы думаете, про что я написал туда сегодня? Конечно же, о том, как играется вступление из «Deutschland» Rammstein! Кажется, немецкие мыслители достают меня везде.

Сегодня исполняется 95 лет со дня рождения Мишеля Фуко! Обязательно поднимите за него чашечку пива или кружечку чая этим пятничным вечером!

Мое отношение к Фуко глубоко двойственное, о чем я уже здесь писал и не раз. С одной стороны, гениальное алхимическое сочетание актуальности его идей и доступности их изложения – причина того, почему многие люди вообще начинают интересоваться устройством социальной реальности. Лично для меня дорога в социологию началась именно с цикла работ про власть, прочитанного на первых курсах истфака. Словом, Фуко – это Linkin Park социальной теории. Даже если со временем приходит разочарование, нужно помнить, из-за кого мы здесь сегодня собрались.

С другой стороны, тяжело найти более асоциального социального теоретика. Фуко периода генеалогии возвел в методологическое правило видеть в любой научной дисциплине, да и вообще в любом коллективном институте главным образом насилие. Фуко периода проблематизации предложил защищаться от этого насилия через индивидуализирующие эстетические практики. Take everything from the inside and throw it all away. Мне кажется, что даже какой-нибудь фон Хайек был более щедр по отношению к обществу как в исследовательском, так и в политическом отношении.

В общем, Фуко необходимо – нет, не забыть, конечно, но преодолеть. Как именно это сделать – вопрос не одного поста и не одного пятничного вечера.

Кто из нас не любит поискать скрытую политическую подоплеку социальных теорий? Вместо поиска фактических и логических контраргументов куда проще отбросить несимпатичную теоретическую систему на основании ее якобы политической неблагонадежности. Меня вот прям бесит, когда я читаю обвинения Дюркгейма в имплицитном консерватизме и даже фашизме. С другой стороны, сам я грешен, потому что люблю понабрасывать на Фуко за его неолиберализм.

В своей статье для Sociological Theory Фредерико Брандмайр призывает нас не увлекаться подобными псевдодискуссиями. Вместо этого он заостряет внимание на том, что практически любая социальная теория оказывается в той или иной степени «политически гибкой». В качестве наиболее ярких примеров он приводит идеи Ницше и Кейнса, которых поднимали на щит левые и правые, демократы и автократы.

Брандмайр замечает, что попытки ученого сделать свою теорию объяснительно универсальной, примиряющей разнородные источники и нейтральной в формулировках парадоксально делают ее использование не менее, а еще более соблазнительным для совершенно разных партийных лагерей. Другим ироничным источником политизации теории является ее академический успех, благодаря которому она распространяется во все новые и новые социальные контексты и совершенно теряет первоначальный смысл. В общем, если хотите, чтоб ваша теория была свободна от оценок, то делайте ее максимально односторонней, а еще лучше вообще про нее никому не рассказывайте.

Насколько мне понравились тонкие наблюдения Брандмайра и привлекаемые им многочисленные примеры политического дрейфа научных теорий в XX веке, настолько скучными показались его выводы. Да-да, все контекстуально и изменчиво. Как будто мы этого не знали! Правда, у меня нет трактовки существенно лучше, поэтому пока неохотно соглашусь.

Социальные ученые всегда обожали заимствовать ходовые термины из естественных наук для описания собственных объектов. Во второй половине XX века главным поставщиком подобного вирусного контента, несомненно, стала кибернетика («система», «самоорганизация», «черный ящик», «обратная связь» и т.п.) Рональд Клайн написал краткую интеллектуальную историю использования кибернетических метафор американскими теоретиками наук о человеке в 1940–1980 гг. для History of the Human Sciences.

В первой части его статьи сравниваются идеи психолога Джорджа Миллера, экономиста Герберта Саймона, политолога Карла Дойча и социолога Толкотта Парсонса. Каждый из них стремился распространить модель циклов обратной связи Норберта Винера на феномены в масштабе от индивидуального сознания до целого общества соответственно. Однако никто из них не додумался представить в виде процесса преобразования информации деятельность самих ученых. Во второй части Клайн обсуждает эту квазикантианскую критику кибернетики первого порядка антропологом Грегори Бейтсоном. Чуть позже по этой же дорожке пошел и Никлас Луман, хотя он упоминается в тексте только мельком, поскольку работал в ином академическом контексте по сравнению с американским.

В заключении Роберт Клайн констатирует, что кибернетическое движение в США пыталось стать, но так никогда и не стало нормальной парадигмальной наукой по Куну. Различия в исследовательских программах основателей кибернетики умножились на дисциплинарные споры между вдохновляющимися их идеями обществоведами. Правда, на меня произвел особенное впечатление не сам этот тезис, а то, как он позволяет увидеть Норберта Винера в роли чуть ли не главного теневого социального теоретика XX века. Почувствовал себя немного дурачком, потому что до сих пор так его себе не представлял.