Менять нужно всю систему
Читаю «Рождение машин. Неизвестная история кибернетики» Томаса Рида. Российская локализация подзаголовка в стиле скандального расследования канала РЕН ТВ не должна обманывать – это добротное академическое исследование, хотя и написанное приятным и доступным языком. Любители интеллектуальной истории XX века должны остаться довольными. Стержень повествования – процесс просачивания кибернетических идей из узкого круга математиков и инженеров во все более и более широкие пласты популярной культуры. Если сначала с помощью управления информацией предполагалось решить проблемы американского ядерного щита или плановых экономик социалистических стран, то потом им заинтересовались психиатры, писатели, хиппи, хакеры. Технократы или анархисты – все видели в футуристической науке реализацию своих фантазий и утопий.
Отсюда небольшое разочарование. В череде портретов деятелей культуры, вдохновлявшихся кибернетикой, есть, кажется, все, кроме гуманитарных и социальных ученых. Единственными значимыми исключениями являются фигуры Грегори Бейтсона и Донны Харауэй, которым посвящены довольно короткие, но ярко написанные фрагменты. Рид как будто решил объединить свои профессиональные интересы военного историка с бунтарскими хобби своей юности, а все, что было посередине, упустил. Впрочем, не буду жаловаться. Специальных исследований про применение кибернетики к исследованию общества в последнее время хватает. Я уже писал как-то о работе Рона Клайна, а то была только одна статья из целого тематического номера.
За перелистыванием страниц книги меня посетило два риторических вопроса. Во-первых, не является ли рутинизация кибернетического словаря в таких разных дискурсах не успехом, а огромным поражением всех ее сторонников? Да, куча жаргонных словечек ушли в народ, но кому сейчас реально интересны все эти проекты полувековой давности? Во-вторых, как так получилось, что кибернетика поразительно разошлась с другим довольно близким по пафосу послевоенным интеллектуальным движением – структурализмом? Сыграли ли здесь роль барьеры между англосаксонской и континентальной научными культурами, или что? Из крупных интеллектуалов, которые как-то пытались примирить интуиции обоих течений, мне вспоминается разве что только наш Юрий Лотман.
Читаю «Рождение машин. Неизвестная история кибернетики» Томаса Рида. Российская локализация подзаголовка в стиле скандального расследования канала РЕН ТВ не должна обманывать – это добротное академическое исследование, хотя и написанное приятным и доступным языком. Любители интеллектуальной истории XX века должны остаться довольными. Стержень повествования – процесс просачивания кибернетических идей из узкого круга математиков и инженеров во все более и более широкие пласты популярной культуры. Если сначала с помощью управления информацией предполагалось решить проблемы американского ядерного щита или плановых экономик социалистических стран, то потом им заинтересовались психиатры, писатели, хиппи, хакеры. Технократы или анархисты – все видели в футуристической науке реализацию своих фантазий и утопий.
Отсюда небольшое разочарование. В череде портретов деятелей культуры, вдохновлявшихся кибернетикой, есть, кажется, все, кроме гуманитарных и социальных ученых. Единственными значимыми исключениями являются фигуры Грегори Бейтсона и Донны Харауэй, которым посвящены довольно короткие, но ярко написанные фрагменты. Рид как будто решил объединить свои профессиональные интересы военного историка с бунтарскими хобби своей юности, а все, что было посередине, упустил. Впрочем, не буду жаловаться. Специальных исследований про применение кибернетики к исследованию общества в последнее время хватает. Я уже писал как-то о работе Рона Клайна, а то была только одна статья из целого тематического номера.
За перелистыванием страниц книги меня посетило два риторических вопроса. Во-первых, не является ли рутинизация кибернетического словаря в таких разных дискурсах не успехом, а огромным поражением всех ее сторонников? Да, куча жаргонных словечек ушли в народ, но кому сейчас реально интересны все эти проекты полувековой давности? Во-вторых, как так получилось, что кибернетика поразительно разошлась с другим довольно близким по пафосу послевоенным интеллектуальным движением – структурализмом? Сыграли ли здесь роль барьеры между англосаксонской и континентальной научными культурами, или что? Из крупных интеллектуалов, которые как-то пытались примирить интуиции обоих течений, мне вспоминается разве что только наш Юрий Лотман.
Безопасные поколения / опасные классы
В публичном дискурсе хорошо прижилась идея о поколениях как о главных социальных стратах российского общества, формулирующих собственные политические запросы. Мол, молодые подключены к интернету и топят за глобальный мир. Старики смотрят телевизор и ностальгируют по советскому мороженому. Болото же посередине – это поколение-сэндвич, которое избегает крайностей и тех, и других, поэтому не лезет в политику, а усердно работает ради отдыха в Крыму. В целом схема вполне рабочая, только на самом деле несет в себе не столько поколенческий принцип стратификации, придуманный Маннгеймом, сколько то, что Вебер называл «Stand» – страту, выделяющуюся единым культурным потреблением.
Что меня все равно не особо устраивает в подобных рассуждениях, так это недооценка здесь другой латентной переменной – класса. Ведь каждую из перечисленных возрастных групп объединяет также и источник дохода. Молодежь – это, как правило, прекарии, пытающиеся сочетать учебу с работой и тратящие значительные средства еще на съем или ипотеку. Ядро бумеров – это пролетарии старого фордисткого формата с долговременными контрактами и социальным пакетом, которые еще уцелели на государственных и окологосударственных предприятиях. Соответственно, старики – это те, кто живет на пенсию, но также часто обладает небольшой недвижимостью типа квартиры в брежневке или дачи в пригороде.
Я не ставлю цели убедить вас, что молодежь – самая обездоленная группа. (Для меня очевидно, что все три так или иначе угнетаемы госкорпоративным истэблишментом через разные механизмы.) Моя мысль – что эту текучую социальную массу можно по-разному разделять и властвовать над ней. Нынешним российским режимом, например, сделана долгосрочная ставка на имитацию нерушимого союза между пролетариями и пенсионерами. В недалеких же от нас армянских протестах оппозиционным политтехнологам удалось собрать на первый взгляд невероятную коалицию пенсионеров и прекариев. Классовые линии тут, конечно, тоже убираются на второй план, и также выпячивается геополитика. Если одни выходят против Пашиняна потому, что этот слабак не может как следует вломить Азербайджану, то другие – потому, что он недостаточно интегрируется в Европу (спасибо нашему спецкору в Ереване Юрию Шубину за это наблюдение).
Конечно, можно помечтать о том, что все три класса перестанут вестись на разводки элит и начнут совместно строить подлинно народное движение. Но это действительно пока разве что на помечтать. Что более практично – так это то, что не стоит придавать слишком большое внимание якобы естественной и очевидной борьбе дряхлости (мудрости) с юностью (глупостью), как и любым другим схемам подобного рода. Не стоит переоценивать и классовую схему. Однако она, как минимум, помогает нащупать более демократичные способы конструирования общей повестки в пику политтехнологическим.
В публичном дискурсе хорошо прижилась идея о поколениях как о главных социальных стратах российского общества, формулирующих собственные политические запросы. Мол, молодые подключены к интернету и топят за глобальный мир. Старики смотрят телевизор и ностальгируют по советскому мороженому. Болото же посередине – это поколение-сэндвич, которое избегает крайностей и тех, и других, поэтому не лезет в политику, а усердно работает ради отдыха в Крыму. В целом схема вполне рабочая, только на самом деле несет в себе не столько поколенческий принцип стратификации, придуманный Маннгеймом, сколько то, что Вебер называл «Stand» – страту, выделяющуюся единым культурным потреблением.
Что меня все равно не особо устраивает в подобных рассуждениях, так это недооценка здесь другой латентной переменной – класса. Ведь каждую из перечисленных возрастных групп объединяет также и источник дохода. Молодежь – это, как правило, прекарии, пытающиеся сочетать учебу с работой и тратящие значительные средства еще на съем или ипотеку. Ядро бумеров – это пролетарии старого фордисткого формата с долговременными контрактами и социальным пакетом, которые еще уцелели на государственных и окологосударственных предприятиях. Соответственно, старики – это те, кто живет на пенсию, но также часто обладает небольшой недвижимостью типа квартиры в брежневке или дачи в пригороде.
Я не ставлю цели убедить вас, что молодежь – самая обездоленная группа. (Для меня очевидно, что все три так или иначе угнетаемы госкорпоративным истэблишментом через разные механизмы.) Моя мысль – что эту текучую социальную массу можно по-разному разделять и властвовать над ней. Нынешним российским режимом, например, сделана долгосрочная ставка на имитацию нерушимого союза между пролетариями и пенсионерами. В недалеких же от нас армянских протестах оппозиционным политтехнологам удалось собрать на первый взгляд невероятную коалицию пенсионеров и прекариев. Классовые линии тут, конечно, тоже убираются на второй план, и также выпячивается геополитика. Если одни выходят против Пашиняна потому, что этот слабак не может как следует вломить Азербайджану, то другие – потому, что он недостаточно интегрируется в Европу (спасибо нашему спецкору в Ереване Юрию Шубину за это наблюдение).
Конечно, можно помечтать о том, что все три класса перестанут вестись на разводки элит и начнут совместно строить подлинно народное движение. Но это действительно пока разве что на помечтать. Что более практично – так это то, что не стоит придавать слишком большое внимание якобы естественной и очевидной борьбе дряхлости (мудрости) с юностью (глупостью), как и любым другим схемам подобного рода. Не стоит переоценивать и классовую схему. Однако она, как минимум, помогает нащупать более демократичные способы конструирования общей повестки в пику политтехнологическим.
Эпистемология неолиберализма
Мартин Бедделим в своей статье для Journal of the History of Ideas прослеживает формирование взглядов на познание интеллектуалов общества «Мон Пелерин» Фридриха фон Хайека, Майкла Поланьи и Карла Поппера к публичным дебатам об устройстве британской науки в 1930–1940-х гг. Наиболее активной силой в этих дебатах было движение SRS (Social Relation of Science), в которое входили ученые с левыми взглядами, ратовавшие за масштабное государственное планирование научных исследований. Его мозгом являлся Джозеф Нидэм – эмбриолог и историк технологий, который также помог открыть труды советского философа Бориса Гессена для европейской публики.
Бедделим отмечает, что вся большая тройка эмигрантов из Австро-Венгрии была согласна с посылками участников SRS о том, что предпосылкой получения научной истины является правильная организация работы ученых. Поддерживали они и то, что ценность науки состоит в практической пользе хозяйству и обществу. Однако там, где их оппоненты видели в науке коллективный труд, участники «Мон Пелерина» представляли ее как конкуренцию идей на свободном рынке. Там, где одни считали, что научные идеи постепенно материализуются и становятся достоянием всего общества через их применение в производстве, другие – что получение знания подобно ремеслу, а потому неизбежно привязано к своему индивидуальному носителю.
Несмотря на то, что именно в этой полемике, возможно, впервые выкристаллизовался тезис о социальном конструировании научного знания, она оказала лишь косвенное влияния на куда более позднее формирование STS. Однако ее более широкие последствия не стоит недооценивать. Именно оттуда можно отсчитывать распространенный среди англо-американских консерваторов скепсис по отношению к государственному финансированию массовой университетской науки, а также продвижение вместо нее модели небольших аналитических центров, живущих на частные гранты и пожертвования.
Пожалуй, главный поинт Бедделима заключается в том, что критика сегодняшних неолиберальных догм об управлении наукой не может быть действенной, если не предлагает серьезный разбор взглядов о создании и распространении знания в обществе, предложенных мон-пелеринцами. На вопрос об альтернативных способах организации познания не может быть дан только политико-экономический ответ. Куда больше необходим социально-эпистемологический.
Мартин Бедделим в своей статье для Journal of the History of Ideas прослеживает формирование взглядов на познание интеллектуалов общества «Мон Пелерин» Фридриха фон Хайека, Майкла Поланьи и Карла Поппера к публичным дебатам об устройстве британской науки в 1930–1940-х гг. Наиболее активной силой в этих дебатах было движение SRS (Social Relation of Science), в которое входили ученые с левыми взглядами, ратовавшие за масштабное государственное планирование научных исследований. Его мозгом являлся Джозеф Нидэм – эмбриолог и историк технологий, который также помог открыть труды советского философа Бориса Гессена для европейской публики.
Бедделим отмечает, что вся большая тройка эмигрантов из Австро-Венгрии была согласна с посылками участников SRS о том, что предпосылкой получения научной истины является правильная организация работы ученых. Поддерживали они и то, что ценность науки состоит в практической пользе хозяйству и обществу. Однако там, где их оппоненты видели в науке коллективный труд, участники «Мон Пелерина» представляли ее как конкуренцию идей на свободном рынке. Там, где одни считали, что научные идеи постепенно материализуются и становятся достоянием всего общества через их применение в производстве, другие – что получение знания подобно ремеслу, а потому неизбежно привязано к своему индивидуальному носителю.
Несмотря на то, что именно в этой полемике, возможно, впервые выкристаллизовался тезис о социальном конструировании научного знания, она оказала лишь косвенное влияния на куда более позднее формирование STS. Однако ее более широкие последствия не стоит недооценивать. Именно оттуда можно отсчитывать распространенный среди англо-американских консерваторов скепсис по отношению к государственному финансированию массовой университетской науки, а также продвижение вместо нее модели небольших аналитических центров, живущих на частные гранты и пожертвования.
Пожалуй, главный поинт Бедделима заключается в том, что критика сегодняшних неолиберальных догм об управлении наукой не может быть действенной, если не предлагает серьезный разбор взглядов о создании и распространении знания в обществе, предложенных мон-пелеринцами. На вопрос об альтернативных способах организации познания не может быть дан только политико-экономический ответ. Куда больше необходим социально-эпистемологический.
Возможен ли альтернативный футбол?
Сегодня со студентами дошли до фрагмента из трактата Дэвида Блура, от которого у меня мгновенно начал подгорать социологический пукан. Блур показывает, что в истории математической мысли множество раз возникали альтернативные трактовки базовых аксиом и доказательств, которые отбрасывались математическим сообществом в силу давления социальных факторов. Например, из-за требований инженерного дела или изменений в религиозной космологии. Блур пытается зафиксировать эти возможные исторические ответвления, которые были несправедливо обрезаны. Согласно его позиции, это в итоге избавит наше мышление от стереотипов об исторической необходимости.
Меня не удовлетворяет такое понимание гипотетической альтернативной математики в силу своей противоречивости. С одной стороны, Блур утверждает, что чуть ли не все интеллектуальные установки в ней были бы другими. Математика была бы когнитивно более толерантной, в ней бы царствовало разнообразие и отсутствовал консенсус. С другой стороны, Блур почему-то крепко держится за само слово «математика». Ему важно доказать, что альтернативная математика была бы именно математикой, а не какой-нибудь телеистикой или пропепатетикой. Но почему то, что, по его словам, было бы полной противоположностью современной математике, осталось бы ею по сути? Чего между ними вообще было бы общего? Какие-то отдельные практики обращения с числами? Просто название?
Предположим, что в конце XIX века между разными британскими клубами и лигами возникла бы контроверза: разрешить ли полевым игрокам брать в руки мяч? Возможно, если бы не определенные социальные запреты, игра руками приобрела бы со временем куда большее значение. Существовал бы альтернативный футбол, который не был бы так репрессивен по отношению к дру... Ой, стоп! Для этого даже не надо ничего воображать! Существуют же регби и амфут. Правда, никто не говорит, что это какие-то альтернативные или более морально обоснованные способы игры в футбол. Это просто другие игры с совершенно другими правилами. Американцы, конечно, поспорят немного с британцами из-за имени бренда, но не из-за принципа набора очков. Итальянцы вообще не будут запариваться и скажут, что играют в «calcio», но это не помешает трансферам игроков между национальными лигами.
К чему я веду? Различные формы методологического индивидуализма или номинализма, конечно, обладают своей привлекательностью в силу возможности расколдовывать якобы вечные социальные нормы и ценности, попутно обнаруживая за ними случайную игру властных отношений. Однако будучи логически доведенными до конца, они не могут объяснить, почему некоторые социальные сферы, меняясь в некоторых отдельных элементах и деталях, остаются принципиально теми же самыми. Почему то, что Блур называет совпадениями в наложенных друг на друга когнитивных аппаратах разных эпох, обычно всегда превышает расхождения? Что именно в футболе, математике, социологии делает их именно футболом, математикой, социологией, а не чем-то иным? Я лично считаю, что для ответа на этот вопрос нам не обойтись без идеи воспроизводящейся социальной структуры, которая разными школами в STS концептуализирована очень поверхностно. Ключ содержится в трудах Дюркгейма, но для этого не надо читать их через Милля или Витгенштейна, как это делает Блур.
Сегодня со студентами дошли до фрагмента из трактата Дэвида Блура, от которого у меня мгновенно начал подгорать социологический пукан. Блур показывает, что в истории математической мысли множество раз возникали альтернативные трактовки базовых аксиом и доказательств, которые отбрасывались математическим сообществом в силу давления социальных факторов. Например, из-за требований инженерного дела или изменений в религиозной космологии. Блур пытается зафиксировать эти возможные исторические ответвления, которые были несправедливо обрезаны. Согласно его позиции, это в итоге избавит наше мышление от стереотипов об исторической необходимости.
Меня не удовлетворяет такое понимание гипотетической альтернативной математики в силу своей противоречивости. С одной стороны, Блур утверждает, что чуть ли не все интеллектуальные установки в ней были бы другими. Математика была бы когнитивно более толерантной, в ней бы царствовало разнообразие и отсутствовал консенсус. С другой стороны, Блур почему-то крепко держится за само слово «математика». Ему важно доказать, что альтернативная математика была бы именно математикой, а не какой-нибудь телеистикой или пропепатетикой. Но почему то, что, по его словам, было бы полной противоположностью современной математике, осталось бы ею по сути? Чего между ними вообще было бы общего? Какие-то отдельные практики обращения с числами? Просто название?
Предположим, что в конце XIX века между разными британскими клубами и лигами возникла бы контроверза: разрешить ли полевым игрокам брать в руки мяч? Возможно, если бы не определенные социальные запреты, игра руками приобрела бы со временем куда большее значение. Существовал бы альтернативный футбол, который не был бы так репрессивен по отношению к дру... Ой, стоп! Для этого даже не надо ничего воображать! Существуют же регби и амфут. Правда, никто не говорит, что это какие-то альтернативные или более морально обоснованные способы игры в футбол. Это просто другие игры с совершенно другими правилами. Американцы, конечно, поспорят немного с британцами из-за имени бренда, но не из-за принципа набора очков. Итальянцы вообще не будут запариваться и скажут, что играют в «calcio», но это не помешает трансферам игроков между национальными лигами.
К чему я веду? Различные формы методологического индивидуализма или номинализма, конечно, обладают своей привлекательностью в силу возможности расколдовывать якобы вечные социальные нормы и ценности, попутно обнаруживая за ними случайную игру властных отношений. Однако будучи логически доведенными до конца, они не могут объяснить, почему некоторые социальные сферы, меняясь в некоторых отдельных элементах и деталях, остаются принципиально теми же самыми. Почему то, что Блур называет совпадениями в наложенных друг на друга когнитивных аппаратах разных эпох, обычно всегда превышает расхождения? Что именно в футболе, математике, социологии делает их именно футболом, математикой, социологией, а не чем-то иным? Я лично считаю, что для ответа на этот вопрос нам не обойтись без идеи воспроизводящейся социальной структуры, которая разными школами в STS концептуализирована очень поверхностно. Ключ содержится в трудах Дюркгейма, но для этого не надо читать их через Милля или Витгенштейна, как это делает Блур.
Человек человеку зерг
Поклонники любят вымышленные вселенные за проработанные миры, однако редкие авторы прорабатывают социологию своих миров так же подробно, как географию или лингвистику. Одним из немногих исключений является вселенная игровой франшизы Starcraft. Когда играл в нее в юности, даже не задумывался, что у каждой расы там есть детально описанное общество. Недавно вспоминали ее с коллегами, я перечитал лор и понял, что это не случайно. Социальные контрасты между расами придуманы разработчиками именно для того, чтобы проиллюстрировать вечную борьбу между материальными интересами и идеальными ценностями (в их терминологии: «совершенством сущности» и «совершенством формы»).
Похожие на гибридов насекомых с моллюсками зерги не имеют индивидуальных сознаний, а являются лишь психическими функциями одного огромного квазиорганизма – Роя. Только Высший Разум и церебралы зергов обладают какой-никакой свободой воли, но на самом деле эта свобода ограничивается лишь поиском новых средств для удовлетворения целей Роя. А цели-то только две: пожирать другие расы или делать их частью Роя. Здесь вполне узнаваем капитализм в описании марксистской традиции.
Протоссы – полная противоположность зергов. Хотя тоссы и телесны, они могут жить столетиями без еды только за счет фотосинтетической переработки излучения звезд. Сознание каждого протосса подключено к Кхале – сети псионных связей, благодаря чему они могут не только читать мысли друг друга, но и испытывать коллективные переживания. К Кхале подключены сознания умерших протоссов, а также рабочие и боевые роботы, которые эта продвинутая цивилизация создала для себя, чтобы больше посвятить времени науке и праву. Наверняка Дюркгейм катал бы за протоссов, если бы дожил до наших дней.
Наконец, терраны – потомки людей, изгнанных из Солнечной системы в Сектор Копрулу за совершенные преступления. В основе общества терранов, напоминающего то ли Африку, то ли постсоветское пространство, лежит постоянная гонка по освоению минералов и газа с окружающих планет. Политически терраны обречены на повторение одного и того же цикла. Монополизация власти и собственности космическим диктатором. Потом народное восстание против него. Затем создание новых конфедеративных органов власти. И снова коррупция. И снова диктатура. В общем, терранам, как и их предкам, не досталось ни Роя, ни Кхалы. Они постоянно мечутся посередине. У социологической теории Вебера есть слабые места, но вот этот момент слишком человеческого в ней зафиксирован, пожалуй, лучше всего.
Поклонники любят вымышленные вселенные за проработанные миры, однако редкие авторы прорабатывают социологию своих миров так же подробно, как географию или лингвистику. Одним из немногих исключений является вселенная игровой франшизы Starcraft. Когда играл в нее в юности, даже не задумывался, что у каждой расы там есть детально описанное общество. Недавно вспоминали ее с коллегами, я перечитал лор и понял, что это не случайно. Социальные контрасты между расами придуманы разработчиками именно для того, чтобы проиллюстрировать вечную борьбу между материальными интересами и идеальными ценностями (в их терминологии: «совершенством сущности» и «совершенством формы»).
Похожие на гибридов насекомых с моллюсками зерги не имеют индивидуальных сознаний, а являются лишь психическими функциями одного огромного квазиорганизма – Роя. Только Высший Разум и церебралы зергов обладают какой-никакой свободой воли, но на самом деле эта свобода ограничивается лишь поиском новых средств для удовлетворения целей Роя. А цели-то только две: пожирать другие расы или делать их частью Роя. Здесь вполне узнаваем капитализм в описании марксистской традиции.
Протоссы – полная противоположность зергов. Хотя тоссы и телесны, они могут жить столетиями без еды только за счет фотосинтетической переработки излучения звезд. Сознание каждого протосса подключено к Кхале – сети псионных связей, благодаря чему они могут не только читать мысли друг друга, но и испытывать коллективные переживания. К Кхале подключены сознания умерших протоссов, а также рабочие и боевые роботы, которые эта продвинутая цивилизация создала для себя, чтобы больше посвятить времени науке и праву. Наверняка Дюркгейм катал бы за протоссов, если бы дожил до наших дней.
Наконец, терраны – потомки людей, изгнанных из Солнечной системы в Сектор Копрулу за совершенные преступления. В основе общества терранов, напоминающего то ли Африку, то ли постсоветское пространство, лежит постоянная гонка по освоению минералов и газа с окружающих планет. Политически терраны обречены на повторение одного и того же цикла. Монополизация власти и собственности космическим диктатором. Потом народное восстание против него. Затем создание новых конфедеративных органов власти. И снова коррупция. И снова диктатура. В общем, терранам, как и их предкам, не досталось ни Роя, ни Кхалы. Они постоянно мечутся посередине. У социологической теории Вебера есть слабые места, но вот этот момент слишком человеческого в ней зафиксирован, пожалуй, лучше всего.
Новый идеализм
Пожалуй, нельзя было вообразить лучшего завершающего доминантсептаккорда для всего курса, чем обсуждение Никласа Лумана. Я был очень рад возможности изложить основные пункты его теории студентам, несмотря на то, что в процессе лишний раз осознал, что я, возможно, почти ничего в ней не понимаю. А кто понимает? Чтение его вводных лекций по теории систем наводит на мысль, что и сам Луман-то иногда не особо понимает Лумана.
Социологическая теория немца уникальна тем, что: а) предлагает описание общества исходя из единого целого, которое внутри себя дифференцирует собственные элементы; б) это описание избегает фокуса на материальных и телесных аспектах действующих агентов, концентрируясь вместо этого на кодах, программах, операциях, медиумах. Каждый из подпунктов был важен для того или иного известного теоретического социолога, но вот их сочетание в одном проекте – редкость.
В советской философии подобную позицию уничижительно бы заклеймили объективным идеализмом. Однако именно в этом и состоит значимость Лумана в контексте современных социальных и гуманитарных наук, которые, напротив, захвачены различными субъективными материализмами. Наверное, единственным интеллектуальным собратом Лумана в деле построения навороченной классицистской системы, язык которой кажется всем огромной головоломкой без разгадки, является основоположник сетевого анализа Харрисон Уайт. Оба ученых неслучайно были знакомы и делали комплементарные ссылки друг на друга, обнаруживая общие интересы в проблемах онтологической первичности шума, упорядочивания интерсубъективных смыслов и ошеломительно растущей комплексности социального.
Видимо, именно эта обособленность от теоретического мейнстрима последних десятилетий делает мысль Лумана настолько сложной для освоения. Он попросту пытается сообщить нам что-то такое, что выпадает из опыта не только среднего обитателя академии, но и жителя современного общества вообще. Пожалуй, близость описания к чьему-то повседневному опыту для Лумана вообще является чем-то отвратительным и вульгарным. Он апеллирует исключительно к летящим интуициям и нетривиальным логикам. Возможно, когда компьютеры достигнут сингулярности и избавятся от бесполезных людишек, работы Лумана будут одним из немногих интеллектуальных достижений человечества, которые они оценят и сохранят.
Пожалуй, нельзя было вообразить лучшего завершающего доминантсептаккорда для всего курса, чем обсуждение Никласа Лумана. Я был очень рад возможности изложить основные пункты его теории студентам, несмотря на то, что в процессе лишний раз осознал, что я, возможно, почти ничего в ней не понимаю. А кто понимает? Чтение его вводных лекций по теории систем наводит на мысль, что и сам Луман-то иногда не особо понимает Лумана.
Социологическая теория немца уникальна тем, что: а) предлагает описание общества исходя из единого целого, которое внутри себя дифференцирует собственные элементы; б) это описание избегает фокуса на материальных и телесных аспектах действующих агентов, концентрируясь вместо этого на кодах, программах, операциях, медиумах. Каждый из подпунктов был важен для того или иного известного теоретического социолога, но вот их сочетание в одном проекте – редкость.
В советской философии подобную позицию уничижительно бы заклеймили объективным идеализмом. Однако именно в этом и состоит значимость Лумана в контексте современных социальных и гуманитарных наук, которые, напротив, захвачены различными субъективными материализмами. Наверное, единственным интеллектуальным собратом Лумана в деле построения навороченной классицистской системы, язык которой кажется всем огромной головоломкой без разгадки, является основоположник сетевого анализа Харрисон Уайт. Оба ученых неслучайно были знакомы и делали комплементарные ссылки друг на друга, обнаруживая общие интересы в проблемах онтологической первичности шума, упорядочивания интерсубъективных смыслов и ошеломительно растущей комплексности социального.
Видимо, именно эта обособленность от теоретического мейнстрима последних десятилетий делает мысль Лумана настолько сложной для освоения. Он попросту пытается сообщить нам что-то такое, что выпадает из опыта не только среднего обитателя академии, но и жителя современного общества вообще. Пожалуй, близость описания к чьему-то повседневному опыту для Лумана вообще является чем-то отвратительным и вульгарным. Он апеллирует исключительно к летящим интуициям и нетривиальным логикам. Возможно, когда компьютеры достигнут сингулярности и избавятся от бесполезных людишек, работы Лумана будут одним из немногих интеллектуальных достижений человечества, которые они оценят и сохранят.
Раньше я не задумываясь выбрал бы Парсонса как раз из-за его стремления к наукообразному изучению структур и функций. Сейчас я думаю, что одинаково важны оба. Вообще разговор между представителями разных школ важен. Что-то я совсем подразмяк.
Forwarded from провода+болота
прошлой весной я прочитала переписку Шюца и Парсонса, и она произвела на меня сильное впечатление.
Альфред Шюц и Талкотт Парсонс — социологи. если говорить совсем грубо, Парсонс организовал социологию как структурную науку, Шюц стал основным теоретиком для того, чтобы понимать Другого, а не описывать «жизнь других».
их переписка — ровно об этом. Шюц прочитал книгу Парсонса и пишет критическое ревью, отправляет Парсонсу, тот ворчливо спорит, Шюц вежливо отвечает, но твёрдо стоит на своём: науке социологии не обойтись без смысла, который люди вкладывают в свои действия сами. Парсонс спорит, Шюц пишет, мол, вот бы встретиться, но они не встретятся. через немало лет Шюц умрёт, переписку издадут с послесловием Парсонса. тот напишет: всё же я был прав, хотя спасибо, конечно, дорогому Шюцу. накинет новых аргументов о том, почему он был прав, вплетёт кибернетику.
переписка происходила в 1940-1941 годах. в них Парсонс — профессор социологии в Гарварде, Шюц релоцировался из Австрии после аншлюса и работал в банке в Нью-Йорке, социологом был по выходным.
короче, это со всех сторон драматичный текст. и темой, и местом, и персонажами.
и каждый третий спор в науках про человека, до сих пор — это их спор. я прочитала книгу и поняла, что хочу, чтобы это было пьесой или спектаклем. начала читать с карандашом и делать выписки + идеи постановки.
потом отложила, потом война.
с мая я снова навязчиво думаю про этот текст. но уже иначе.
весной прошлого года я была целиком на стороне Шюца. конечно, нужно, чтобы учёные узнавали о смысле своих действий, который понимают сами люди. конечно, стоит прикладывать усилия к тому, чтобы оказаться под его воздействием, и дать своим теориям ту же возможность.
Парсонс казался мне обидчивым и высокомерным — мол, у него наука — это Наука, и она априори знает лучше. её схемы — и есть реальность, ну-ну.
отчасти из-за своей ангажированности я и бросила писать пьесу. ну будет ещё один текст, мол, вот как важно не быть высокомерной наукой, и что?
что изменилось сейчас?
сейчас я вижу, что намерение сделать понимание Другого — частью науки — во многом реализовано. и именно оно делает нас более беззащитными и более познанными внешним другим. даже если мы учёные. оно захватывает сильнее, оно не даёт возможности сказать «погоди, остановись, это зона непознаваемого для тебя смысла».
я понимаю, что мы все при этом больше Парсонс, чем Шюц, даже если мы вообще не учёные. в нас больше умения структурировать и разделять, чем вникать и внимать, оно институционально, и это имеет свои плюсы. например, с этим проще побороться.
короче, критика Шюца теперь представляется мне спорной и отчасти уже осевшей идеологемами на текстах других авторов.
некоторая часть этого спора уже завершена, и часть результатов — это наша реальность и способность её осмыслять. и теперь мне интересно понять, что из этих описаний реальности — в голове, а что ещё можно вынести на сцену и пережить как чужое/наше прошлое/настоящее.
фиксирую это в формате дневника, который важен как часть художнически-исследовательской работы, ну и про книгу давно хотела рассказать. книга-то впечатляющая, люблю её.
Альфред Шюц и Талкотт Парсонс — социологи. если говорить совсем грубо, Парсонс организовал социологию как структурную науку, Шюц стал основным теоретиком для того, чтобы понимать Другого, а не описывать «жизнь других».
их переписка — ровно об этом. Шюц прочитал книгу Парсонса и пишет критическое ревью, отправляет Парсонсу, тот ворчливо спорит, Шюц вежливо отвечает, но твёрдо стоит на своём: науке социологии не обойтись без смысла, который люди вкладывают в свои действия сами. Парсонс спорит, Шюц пишет, мол, вот бы встретиться, но они не встретятся. через немало лет Шюц умрёт, переписку издадут с послесловием Парсонса. тот напишет: всё же я был прав, хотя спасибо, конечно, дорогому Шюцу. накинет новых аргументов о том, почему он был прав, вплетёт кибернетику.
переписка происходила в 1940-1941 годах. в них Парсонс — профессор социологии в Гарварде, Шюц релоцировался из Австрии после аншлюса и работал в банке в Нью-Йорке, социологом был по выходным.
короче, это со всех сторон драматичный текст. и темой, и местом, и персонажами.
и каждый третий спор в науках про человека, до сих пор — это их спор. я прочитала книгу и поняла, что хочу, чтобы это было пьесой или спектаклем. начала читать с карандашом и делать выписки + идеи постановки.
потом отложила, потом война.
с мая я снова навязчиво думаю про этот текст. но уже иначе.
весной прошлого года я была целиком на стороне Шюца. конечно, нужно, чтобы учёные узнавали о смысле своих действий, который понимают сами люди. конечно, стоит прикладывать усилия к тому, чтобы оказаться под его воздействием, и дать своим теориям ту же возможность.
Парсонс казался мне обидчивым и высокомерным — мол, у него наука — это Наука, и она априори знает лучше. её схемы — и есть реальность, ну-ну.
отчасти из-за своей ангажированности я и бросила писать пьесу. ну будет ещё один текст, мол, вот как важно не быть высокомерной наукой, и что?
что изменилось сейчас?
сейчас я вижу, что намерение сделать понимание Другого — частью науки — во многом реализовано. и именно оно делает нас более беззащитными и более познанными внешним другим. даже если мы учёные. оно захватывает сильнее, оно не даёт возможности сказать «погоди, остановись, это зона непознаваемого для тебя смысла».
я понимаю, что мы все при этом больше Парсонс, чем Шюц, даже если мы вообще не учёные. в нас больше умения структурировать и разделять, чем вникать и внимать, оно институционально, и это имеет свои плюсы. например, с этим проще побороться.
короче, критика Шюца теперь представляется мне спорной и отчасти уже осевшей идеологемами на текстах других авторов.
некоторая часть этого спора уже завершена, и часть результатов — это наша реальность и способность её осмыслять. и теперь мне интересно понять, что из этих описаний реальности — в голове, а что ещё можно вынести на сцену и пережить как чужое/наше прошлое/настоящее.
фиксирую это в формате дневника, который важен как часть художнически-исследовательской работы, ну и про книгу давно хотела рассказать. книга-то впечатляющая, люблю её.
Отныне я буду публиковать некоторые теоретические опусы на «Сигме». Для разгона суммировал свои недовольства разными версиями антигуманизма в социологической теории, которые накопились за преподавательский сезон. Включайте VPN и поехали!
https://syg.ma/@andreygerasimov/soblazny-sotsiologhichieskogho-antighumanizma
https://syg.ma/@andreygerasimov/soblazny-sotsiologhichieskogho-antighumanizma
syg.ma
Соблазны социологического антигуманизма
О том, как увлечение социологов нечеловеческими образами и метафорами помогает утягивать мировое общество все глубже в слишком человеческий кризис
Чужой среди своих
С тех пор, как я ударился в изучение социологической теории, начал ощущать некоторое отчуждение от коллег, которые занимаются эмпирическими исследованиями. При обсуждении моих научных интересов часто стали возникать примерно такие комментарии: «Социологическая теория – это, конечно, очень интересно, но зачем по ней так упарываться? Ты же должен понимать, что она – просто рамка для интерпретации эмпирических данных». На вопрос, что делать, если разные теории описывают одни и те же данные совершенно по-разному, обычно следует ответ: «Просто надо собрать больше данных». Недавно услышал ответ так просто гениальный: «Надо провести опрос среди топовых социологов и понять, какие теории считают лучшими они!» Окееей…
Правда, если вы думаете, что со стороны философов я встречаю понимания намного больше, то вы заблуждаетесь: «Социологическая теория – это, конечно, очень интересно, но зачем по ней так упарываться? Ты же должен понимать, что она – просто комментарий на полях Гоббса/Гегеля/Гуссерля». На возражение, что никто из них не интересовался обществом как особым объектом изучения, мне обычно парируют: «Конечно, ведь все это только производные от прояснения того, что такое государство/дух/сознание». Мммм… Даааа…
Вчера на закрытии нашей летней школы меня смог успокоить коллега Абдулхаликов. Как обладатель степеней и по социологии, и по юриспруденции, он поделился, каково слышать «Надо просто сделать пострановый анализ лучших практик и на его основе принять правильные законы!» с одной стороны и «Не надо изучать никакого правоприменения – надо просто соблюдать Конституцию!» с другой. Вспомнили в этой связи как раз вполне практическую значимость старика Хабермаса. Так поднимем же чашечку ассама за тех, кто продолжает налаживать академическую коммуникацию несмотря ни на что!
С тех пор, как я ударился в изучение социологической теории, начал ощущать некоторое отчуждение от коллег, которые занимаются эмпирическими исследованиями. При обсуждении моих научных интересов часто стали возникать примерно такие комментарии: «Социологическая теория – это, конечно, очень интересно, но зачем по ней так упарываться? Ты же должен понимать, что она – просто рамка для интерпретации эмпирических данных». На вопрос, что делать, если разные теории описывают одни и те же данные совершенно по-разному, обычно следует ответ: «Просто надо собрать больше данных». Недавно услышал ответ так просто гениальный: «Надо провести опрос среди топовых социологов и понять, какие теории считают лучшими они!» Окееей…
Правда, если вы думаете, что со стороны философов я встречаю понимания намного больше, то вы заблуждаетесь: «Социологическая теория – это, конечно, очень интересно, но зачем по ней так упарываться? Ты же должен понимать, что она – просто комментарий на полях Гоббса/Гегеля/Гуссерля». На возражение, что никто из них не интересовался обществом как особым объектом изучения, мне обычно парируют: «Конечно, ведь все это только производные от прояснения того, что такое государство/дух/сознание». Мммм… Даааа…
Вчера на закрытии нашей летней школы меня смог успокоить коллега Абдулхаликов. Как обладатель степеней и по социологии, и по юриспруденции, он поделился, каково слышать «Надо просто сделать пострановый анализ лучших практик и на его основе принять правильные законы!» с одной стороны и «Не надо изучать никакого правоприменения – надо просто соблюдать Конституцию!» с другой. Вспомнили в этой связи как раз вполне практическую значимость старика Хабермаса. Так поднимем же чашечку ассама за тех, кто продолжает налаживать академическую коммуникацию несмотря ни на что!
Свой среди чужих
На всякий случай добавлю: отнюдь не считаю, что дисциплины и субдисциплины являются всего лишь искусственными и навязанными сверху образованиями, которые необходимо низложить в героическом обличии мамкиного академического анархиста. Совсем нет, их существование выполняет множество полезных функций: обеспечение кооперации между учеными, соблюдение методологических стандартов, социализацию новичков в науке и мн. др. Если бы дисциплинарных границ вовсе не существовало, в нашем с вами общении не было бы никакого фокуса. Мы бесконечно переключались бы с заявлений Токаева на белые ночи за окном, от жалоб на собственную менталочку к свежим видео в Тик-Токе. Социологии как некоторого оформленного пространства обсуждений попросту не существовало бы. Ее бы полностью вытеснила прокрастинация. Говоря в терминах Лумана, только академические дисциплины помогают редуцировать комплексность научной коммуникации.
Вместе с тем, дисциплинарные правила зачастую действительно склонны превращаться в набор бессмысленных тавтологических догм. Задача пересекающих познавательные границы исследователей, как я ее понимаю, должна заключаться не в борьбе с дисциплинами так таковыми, а именно с их догмами, которые ведут затем к фракционализации и стагнации сообществ. Однако этим невозможно заниматься полноценно, если не разобраться в канонах дисциплины и хотя бы до какой-то степени не овладеть разделяемыми ее сообществом исследовательскими навыками. Плодотворная трансдисциплинарность может существовать только в режиме зиммелевского чужака: приходить со стороны, но оставаться надолго. Критиковать букву, но приподнимать дух.
Нельзя агриться на эмпирических социологов, если не можешь заинтересовать их своей работой. Как социологический теоретик, я должен подвешивать рутинизированные в исследовательской практике концепции. Однако если я не придумаю взамен лучшие или хотя бы альтернативные, которые пригодятся коллегам, то моя работа не будет иметь никакого смысла. Вековую традицию обсуждения философами своеобразия наук о человеке тоже нельзя отменить за секунду. Как социолог, я не могу позволить себе начинать с вопроса о бытии, но я должен показать, что Дюркгейм, Бурдье и Берт создали мыслительные системы не менее объемлющие, чем иные спекулятивные реалисты (или кто там еще есть из модных авторов). В общем, только осцилляция может привести к каким-то результатам. Так что давайте продолжать осциллировать.
На всякий случай добавлю: отнюдь не считаю, что дисциплины и субдисциплины являются всего лишь искусственными и навязанными сверху образованиями, которые необходимо низложить в героическом обличии мамкиного академического анархиста. Совсем нет, их существование выполняет множество полезных функций: обеспечение кооперации между учеными, соблюдение методологических стандартов, социализацию новичков в науке и мн. др. Если бы дисциплинарных границ вовсе не существовало, в нашем с вами общении не было бы никакого фокуса. Мы бесконечно переключались бы с заявлений Токаева на белые ночи за окном, от жалоб на собственную менталочку к свежим видео в Тик-Токе. Социологии как некоторого оформленного пространства обсуждений попросту не существовало бы. Ее бы полностью вытеснила прокрастинация. Говоря в терминах Лумана, только академические дисциплины помогают редуцировать комплексность научной коммуникации.
Вместе с тем, дисциплинарные правила зачастую действительно склонны превращаться в набор бессмысленных тавтологических догм. Задача пересекающих познавательные границы исследователей, как я ее понимаю, должна заключаться не в борьбе с дисциплинами так таковыми, а именно с их догмами, которые ведут затем к фракционализации и стагнации сообществ. Однако этим невозможно заниматься полноценно, если не разобраться в канонах дисциплины и хотя бы до какой-то степени не овладеть разделяемыми ее сообществом исследовательскими навыками. Плодотворная трансдисциплинарность может существовать только в режиме зиммелевского чужака: приходить со стороны, но оставаться надолго. Критиковать букву, но приподнимать дух.
Нельзя агриться на эмпирических социологов, если не можешь заинтересовать их своей работой. Как социологический теоретик, я должен подвешивать рутинизированные в исследовательской практике концепции. Однако если я не придумаю взамен лучшие или хотя бы альтернативные, которые пригодятся коллегам, то моя работа не будет иметь никакого смысла. Вековую традицию обсуждения философами своеобразия наук о человеке тоже нельзя отменить за секунду. Как социолог, я не могу позволить себе начинать с вопроса о бытии, но я должен показать, что Дюркгейм, Бурдье и Берт создали мыслительные системы не менее объемлющие, чем иные спекулятивные реалисты (или кто там еще есть из модных авторов). В общем, только осцилляция может привести к каким-то результатам. Так что давайте продолжать осциллировать.
Wir müssen wissen, wir werden wissen
Сейчас повсюду популярна тема анемойи – ностальгии по временам, в которые ты никогда не жил. Для меня таким временем являются, наверное, первые послевоенные десятилетия с их оптимизмом в деле изучения человека и достижения социального прогресса, который сейчас повсеместно расценивается как наивный, если не опасно наивный. Историк идей Элма Стингарт как раз занимается сюжетами из этой эпохи, вызывающими у меня особенный трепет. Она отмечает, что в большинстве работ о влиянии математики на социальные науки рассматривается исключительно один аспект – развитие различных способов квантификации для административного и хозяйственного управления. Ее же интересует другая сторона математизации – ориентация социальной теории на идеалы дедуктивного мышления. Этой широкой теме будет посвящена выходящая в следующем году монография американки, а у нас пока есть возможность познакомиться с отдельными тезисами из нее в Representations.
В своем эссе Стингарт показывает, что создание всеобъемлющей формальной системы в качестве ключевой задачи математики было заявлено еще в 1920-х гг. Давидом Гильбертом, а потом популяризовано такими его последователями, как французский коллектив Бурбакистов. Вся эта когорта ученых, мечтающих поставить математику на строгий фундамент теории множеств, верила, что истина заключается прежде всего не в соответствии фактам, а в степени последовательности рассуждений. Для них главной задачей науки было выявление скрытой структуры реальности посредством разработки максимально экономных способов мышления.
После войны эти идеи нашли отклик у нового поколения исследователей общества, которые пытались подражать старшим академическим братьям, сотрудничая с ними на различных междисциплинарных площадках. Стингарт приводит много имен, среди которых наиболее известные – Клод Леви-Стросс и Герберт Саймон. Оба пытались утвердить рассуждения из аксиоматических оснований как легитимные методы исследования в антропологии и политической науке соответственно, сделав их провинциями во владениях царицы наук.
Стингарт отмечает также, что социальные ученые не были одиноки в своих стремлениях к подражанию. Среди архитекторов и графиков 1950–1960-х гг. увлечение абстракциями также было на пике хайпа. Эстетика понималась ими аналогично в духе строгости и лаконичности. Таким образом, математики, социальные ученые и художники образовывали единую неформальную интеллектуальную сеть, простиравшуюся между различными институциями по обе стороны Атлантики. То, как эта сеть постепенно сошла с передовых позиций, историк не описывает. Ну и хорошо, не надо делать мою анемойю еще более горькой.
Сейчас повсюду популярна тема анемойи – ностальгии по временам, в которые ты никогда не жил. Для меня таким временем являются, наверное, первые послевоенные десятилетия с их оптимизмом в деле изучения человека и достижения социального прогресса, который сейчас повсеместно расценивается как наивный, если не опасно наивный. Историк идей Элма Стингарт как раз занимается сюжетами из этой эпохи, вызывающими у меня особенный трепет. Она отмечает, что в большинстве работ о влиянии математики на социальные науки рассматривается исключительно один аспект – развитие различных способов квантификации для административного и хозяйственного управления. Ее же интересует другая сторона математизации – ориентация социальной теории на идеалы дедуктивного мышления. Этой широкой теме будет посвящена выходящая в следующем году монография американки, а у нас пока есть возможность познакомиться с отдельными тезисами из нее в Representations.
В своем эссе Стингарт показывает, что создание всеобъемлющей формальной системы в качестве ключевой задачи математики было заявлено еще в 1920-х гг. Давидом Гильбертом, а потом популяризовано такими его последователями, как французский коллектив Бурбакистов. Вся эта когорта ученых, мечтающих поставить математику на строгий фундамент теории множеств, верила, что истина заключается прежде всего не в соответствии фактам, а в степени последовательности рассуждений. Для них главной задачей науки было выявление скрытой структуры реальности посредством разработки максимально экономных способов мышления.
После войны эти идеи нашли отклик у нового поколения исследователей общества, которые пытались подражать старшим академическим братьям, сотрудничая с ними на различных междисциплинарных площадках. Стингарт приводит много имен, среди которых наиболее известные – Клод Леви-Стросс и Герберт Саймон. Оба пытались утвердить рассуждения из аксиоматических оснований как легитимные методы исследования в антропологии и политической науке соответственно, сделав их провинциями во владениях царицы наук.
Стингарт отмечает также, что социальные ученые не были одиноки в своих стремлениях к подражанию. Среди архитекторов и графиков 1950–1960-х гг. увлечение абстракциями также было на пике хайпа. Эстетика понималась ими аналогично в духе строгости и лаконичности. Таким образом, математики, социальные ученые и художники образовывали единую неформальную интеллектуальную сеть, простиравшуюся между различными институциями по обе стороны Атлантики. То, как эта сеть постепенно сошла с передовых позиций, историк не описывает. Ну и хорошо, не надо делать мою анемойю еще более горькой.
Но, впрочем, у каждого есть право на выбор
В моей жизни теория рационального выбора появилась на первом курсе магистратуры в обличии коллеги Веркеева. Он приходил на занятие в пиджаке (а иногда и в галстуке), потрясал в воздухе дипломом экономиста и использовал лаконичную терминологию «издержек» и «стимулов» для описания чего угодно от коррупции на рынке водительских прав до патриархальных нравов российских мужчин. В общем, все девушки были покорены (а иногда и парни). Я тоже слегка попал под обаяние веркеевских кулстори о социальном капитале, но вскоре открыл для себя всяких сетевых аналитиков и так был потерян для рекрутинга в рационально-теоретическую мафию.
Все это я вспомнил не просто так, а в связи с чтением статьи коллектива авторов в The American Sociologist, посвященной истории ТРВ как широкого интеллектуального движения в социологии 1980–1990-х гг. Фой, Шлиффер и Тарикян объясняют его восхождение идеальным штормом из четырех факторов. А) Большинство американских социологов было уже разочаровано в структурном функционализме, однако ни одна из групп его критиков так и не сформулировала равномощной альтернативы, которая помогла бы в интерпретации самых разных по типу эмпирических данных. Обещание сторонников ТРВ возродить единство социальных наук было огромным конкурентным преимуществом.
Б) Главный теоретик рационального выбора среди социологов Джеймс Коулман не чурался аппаратного продвижения своих идей. Его главной заслугой было основание регулярного семинара в Чикагском университете, куда часто приглашались его друзья – суперзвезды экономической науки вроде Гэри Бэккера. В) Отсюда семинар со временем стал кулуарным хабом, через который Коулман, его ученики и коллеги получали и распространяли деньги ведущих грантовых фондов США. На первый взгляд, это были только объедки со стола экономистов и политических ученых. И все же в условиях бедности дисциплины по сравнению с соседями даже элементарные затраты на проекты и конференции были необходимы для упрочения своего влияния.
Г) Наконец, имела значение и атмосфера в США в целом: рост индивидуалистических настроений в обществе и резкий крен политики вправо. Впрочем, авторы в своем объяснении не останавливаются исключительно на капиталистическом реванше. Немаловажно, что возникновение могущественных финансовой и IT-индустрий сопровождалось ревайвлом локальных протестантских общин и популяризацией их культа личной ответственности. ТРВ позволила перевести дух времени на профессиональный язык социологов, что обусловило ее популярность среди студентов и аспирантов. Положениям теории было сложно сопротивляться. Казалось, что на ее стороне вся история. Сегодня так уже не кажется. Я вот выбрал что-то поинтереснее.
В моей жизни теория рационального выбора появилась на первом курсе магистратуры в обличии коллеги Веркеева. Он приходил на занятие в пиджаке (а иногда и в галстуке), потрясал в воздухе дипломом экономиста и использовал лаконичную терминологию «издержек» и «стимулов» для описания чего угодно от коррупции на рынке водительских прав до патриархальных нравов российских мужчин. В общем, все девушки были покорены (а иногда и парни). Я тоже слегка попал под обаяние веркеевских кулстори о социальном капитале, но вскоре открыл для себя всяких сетевых аналитиков и так был потерян для рекрутинга в рационально-теоретическую мафию.
Все это я вспомнил не просто так, а в связи с чтением статьи коллектива авторов в The American Sociologist, посвященной истории ТРВ как широкого интеллектуального движения в социологии 1980–1990-х гг. Фой, Шлиффер и Тарикян объясняют его восхождение идеальным штормом из четырех факторов. А) Большинство американских социологов было уже разочаровано в структурном функционализме, однако ни одна из групп его критиков так и не сформулировала равномощной альтернативы, которая помогла бы в интерпретации самых разных по типу эмпирических данных. Обещание сторонников ТРВ возродить единство социальных наук было огромным конкурентным преимуществом.
Б) Главный теоретик рационального выбора среди социологов Джеймс Коулман не чурался аппаратного продвижения своих идей. Его главной заслугой было основание регулярного семинара в Чикагском университете, куда часто приглашались его друзья – суперзвезды экономической науки вроде Гэри Бэккера. В) Отсюда семинар со временем стал кулуарным хабом, через который Коулман, его ученики и коллеги получали и распространяли деньги ведущих грантовых фондов США. На первый взгляд, это были только объедки со стола экономистов и политических ученых. И все же в условиях бедности дисциплины по сравнению с соседями даже элементарные затраты на проекты и конференции были необходимы для упрочения своего влияния.
Г) Наконец, имела значение и атмосфера в США в целом: рост индивидуалистических настроений в обществе и резкий крен политики вправо. Впрочем, авторы в своем объяснении не останавливаются исключительно на капиталистическом реванше. Немаловажно, что возникновение могущественных финансовой и IT-индустрий сопровождалось ревайвлом локальных протестантских общин и популяризацией их культа личной ответственности. ТРВ позволила перевести дух времени на профессиональный язык социологов, что обусловило ее популярность среди студентов и аспирантов. Положениям теории было сложно сопротивляться. Казалось, что на ее стороне вся история. Сегодня так уже не кажется. Я вот выбрал что-то поинтереснее.
Компания критиков
Одной из самых важных инициатив, которые помогли мне окончательно не скатиться из-за войны в очередную смешанку, стала работа ридинг-группы «Диалектический кружок». Все началось еще осенью, когда несколько человек с разными академическими интересами объединили свои усилия по внимательному изучению классических текстов франкфуртцев. Приходилось вставать утром по выходным, чтобы обсудить необъятные темы капитализма, фашизма и христианства. Вот она какая – настоящая воскресная школа!
По мере нарастания политической напряженности наша планка только повысилась. Мы решили прочитать чуть ли не все ключевые тексты критической теории в ее немецком изводе, и, черт возьми, сделали это! В следующем учебном году мы планируем вернуться с регулярными воскресными чтениями французов. Уже обсуждается более публичный формат нашего существования, поэтому всем, кому интересно будет забуриться вместе с нами в труды Альтюссера, Бурдье и Бадью, могу посоветовать следить за обновлениями. Пока же я хочу горячо порекомендовать вам каналы других участников кружка.
▪️Коллега Коретко реконструирует и деконструирует политическую и популярную культуры с помощью истории понятий.
▪️Коллега Серебряков разбирается с темами детства, взросления, воспитания, образования, привлекая для этого тексты классиков социальной философии.
▪️Коллега Резник сочетает едкие комментарии к актуальной новостной ленты с экспертными замечаниями по истории Революции и Гражданской войны.
▪️Ну и разумеется, легендарный Сюткин со своими телегами про диалектическую онтологию и российский футбол. Куда же без него.
Одной из самых важных инициатив, которые помогли мне окончательно не скатиться из-за войны в очередную смешанку, стала работа ридинг-группы «Диалектический кружок». Все началось еще осенью, когда несколько человек с разными академическими интересами объединили свои усилия по внимательному изучению классических текстов франкфуртцев. Приходилось вставать утром по выходным, чтобы обсудить необъятные темы капитализма, фашизма и христианства. Вот она какая – настоящая воскресная школа!
По мере нарастания политической напряженности наша планка только повысилась. Мы решили прочитать чуть ли не все ключевые тексты критической теории в ее немецком изводе, и, черт возьми, сделали это! В следующем учебном году мы планируем вернуться с регулярными воскресными чтениями французов. Уже обсуждается более публичный формат нашего существования, поэтому всем, кому интересно будет забуриться вместе с нами в труды Альтюссера, Бурдье и Бадью, могу посоветовать следить за обновлениями. Пока же я хочу горячо порекомендовать вам каналы других участников кружка.
▪️Коллега Коретко реконструирует и деконструирует политическую и популярную культуры с помощью истории понятий.
▪️Коллега Серебряков разбирается с темами детства, взросления, воспитания, образования, привлекая для этого тексты классиков социальной философии.
▪️Коллега Резник сочетает едкие комментарии к актуальной новостной ленты с экспертными замечаниями по истории Революции и Гражданской войны.
▪️Ну и разумеется, легендарный Сюткин со своими телегами про диалектическую онтологию и российский футбол. Куда же без него.
Давным-давно в одном далеком краю
Геометр и астроном Кази-заде ар-Руми честно служил кем-то вроде гувернера при будущем хане Улугбеке. Это, разумеется, давало уникальный доступ к телу и уму господина. Когда юноша вырос и занял престол, ученый был одним из тех, кто использовал свое влияние не для выбивания новых откупов или должностей, а для лоббирования своей мечты – постройки обсерватории.
Однажды мечта ар-Руми осуществилась. Грандиозное сооружение было возведено недалеко от Самарканда, а из соседних земель был собран талантливый штат. За годы работы обсерватории там были проведены уникальные расчеты наклона земного экватора к плоскости земной орбиты, определены точные географические координаты крупнейших городов и сделаны многие-многие другие открытия. Знатоки звездного неба не только из Средней Азии, но и из Византии и Индии съезжались к Большому адронному коллайдеру XV века, чтобы набраться мудрости.
Увы, ар-Руми умер. Ушел из жизни и Улугбек. Наследники хана уже не видели никакого толка в содержании дорогостоящей институции в условиях значительных трат на удержание завоеванных земель. Ученики постепенно разъехались по дворам более искушенных и просвещенных правителей, а местные жители разобрали обсерваторию на кирпичи. В хозяйстве бедных крестьян и пастухов они были точно полезнее хранящихся внутри астрономических таблиц.
Эта история не уникальна. Можно упомнить множество подобных. Таков был естественный цикл существования естественных наук до институциализации в рамках автономной университетской системы: добрый правитель покровительствует ученым, плохой прогоняет со двора, злой так вообще вешает за ересь. Гуманитарные и социальные науки зачастую вращаются в этом же адском колесе до сих пор. Не хочется проявлять неуважение и бесчувственность по отношению к несправедливо осужденным за ересь гувернерам, придворным и визирям, но кажется, что вся их проблема в том, что они энергично продолжают крутить это колесо, а не пытаются вместе с крестьянами и пастухами его сломать.
Геометр и астроном Кази-заде ар-Руми честно служил кем-то вроде гувернера при будущем хане Улугбеке. Это, разумеется, давало уникальный доступ к телу и уму господина. Когда юноша вырос и занял престол, ученый был одним из тех, кто использовал свое влияние не для выбивания новых откупов или должностей, а для лоббирования своей мечты – постройки обсерватории.
Однажды мечта ар-Руми осуществилась. Грандиозное сооружение было возведено недалеко от Самарканда, а из соседних земель был собран талантливый штат. За годы работы обсерватории там были проведены уникальные расчеты наклона земного экватора к плоскости земной орбиты, определены точные географические координаты крупнейших городов и сделаны многие-многие другие открытия. Знатоки звездного неба не только из Средней Азии, но и из Византии и Индии съезжались к Большому адронному коллайдеру XV века, чтобы набраться мудрости.
Увы, ар-Руми умер. Ушел из жизни и Улугбек. Наследники хана уже не видели никакого толка в содержании дорогостоящей институции в условиях значительных трат на удержание завоеванных земель. Ученики постепенно разъехались по дворам более искушенных и просвещенных правителей, а местные жители разобрали обсерваторию на кирпичи. В хозяйстве бедных крестьян и пастухов они были точно полезнее хранящихся внутри астрономических таблиц.
Эта история не уникальна. Можно упомнить множество подобных. Таков был естественный цикл существования естественных наук до институциализации в рамках автономной университетской системы: добрый правитель покровительствует ученым, плохой прогоняет со двора, злой так вообще вешает за ересь. Гуманитарные и социальные науки зачастую вращаются в этом же адском колесе до сих пор. Не хочется проявлять неуважение и бесчувственность по отношению к несправедливо осужденным за ересь гувернерам, придворным и визирям, но кажется, что вся их проблема в том, что они энергично продолжают крутить это колесо, а не пытаются вместе с крестьянами и пастухами его сломать.
Мэтр, как ему свойственно, преувеличивает живительное влияние политической философии на социологический канон. По мне, так у социологической теории есть своя специфика, которую не надо терять. Однако мысль про противостояние теорий социального действия и теорий общества в каноне мне зашла. Последние сегодня явно в загоне. Короче, интервью вышло любопытным.
Forwarded from Социология воды
Тесля,_Колозариди_2022_«Как_большой_проект_социология_закрыта».pdf
129.5 KB
В «Философии. Журнале Высшей школы экономики» обсуждается классический канон в социологии. Авторы беседуют с А.Ф. Филипповым.
В начале был бит
Продолжаю осваивать историю кибернетического движения. Теперь очередь дошла до книги Джеймса Глика The Information: A History, a Theory, a Flood. Как и Томас Рид, про которого я уже писал, автор умело балансирует между гиковской монографией по истории науки и научпопом для массового читателя. Вместе с тем работа Глика все-таки чуть больше кренится в академическую сторону, требуя от читателя хотя и не героического, но ощутимого напряжения внимания и интеллекта. Особенно в местах, посвященных пересказу идей из различных отраслей естествознания.
По композиции «Информация» напоминает что-то вроде эпической семейной саги, растянувшейся на несколько веков. Поколения ученых и экспертов у Глика сменяют друг друга, одни передают эстафетную палочку другим, умственные связи ветвятся в стороны и снова сходятся. Среди членов славного племени можно обнаружить составителей толковых словарей, исследователей мертвых языков, работающих на разведку дешифровщиков, операторов допотопных ЭВМ и даже африканских барабанщиков. За всеми различиями стоит одно семейное сходство – очарование феноменом передачи сообщений от отправителя к адресату.
Учитывая это изобилие сюжетов и анекдотов, пересказывать избранные из них совсем нет смысла. Скажу только, что наибольшее впечатление на меня произвела биография Джона Арчибальда Уилера, о существовании которого, если честно, я даже не знал. Создавший себе репутацию за счет фундаментального вклада в физику субатомных частиц, он, как это часто бывает, на старости лет решил взяться за формулировку собственных представлений о космологии. Получился слоган «It from bit», согласно которому совершенно любой феномен можно разложить на бинарный код. Помимо всего прочего, по Уилеру, это означает, что Вселенной необходим наблюдатель, чтобы ее законы осуществлялись. Еще один блестящий экземпляр в мою коллекцию спонтанных лейбницианцев. Побольше бы таких вокруг.
Продолжаю осваивать историю кибернетического движения. Теперь очередь дошла до книги Джеймса Глика The Information: A History, a Theory, a Flood. Как и Томас Рид, про которого я уже писал, автор умело балансирует между гиковской монографией по истории науки и научпопом для массового читателя. Вместе с тем работа Глика все-таки чуть больше кренится в академическую сторону, требуя от читателя хотя и не героического, но ощутимого напряжения внимания и интеллекта. Особенно в местах, посвященных пересказу идей из различных отраслей естествознания.
По композиции «Информация» напоминает что-то вроде эпической семейной саги, растянувшейся на несколько веков. Поколения ученых и экспертов у Глика сменяют друг друга, одни передают эстафетную палочку другим, умственные связи ветвятся в стороны и снова сходятся. Среди членов славного племени можно обнаружить составителей толковых словарей, исследователей мертвых языков, работающих на разведку дешифровщиков, операторов допотопных ЭВМ и даже африканских барабанщиков. За всеми различиями стоит одно семейное сходство – очарование феноменом передачи сообщений от отправителя к адресату.
Учитывая это изобилие сюжетов и анекдотов, пересказывать избранные из них совсем нет смысла. Скажу только, что наибольшее впечатление на меня произвела биография Джона Арчибальда Уилера, о существовании которого, если честно, я даже не знал. Создавший себе репутацию за счет фундаментального вклада в физику субатомных частиц, он, как это часто бывает, на старости лет решил взяться за формулировку собственных представлений о космологии. Получился слоган «It from bit», согласно которому совершенно любой феномен можно разложить на бинарный код. Помимо всего прочего, по Уилеру, это означает, что Вселенной необходим наблюдатель, чтобы ее законы осуществлялись. Еще один блестящий экземпляр в мою коллекцию спонтанных лейбницианцев. Побольше бы таких вокруг.
Ни автономии, ни публичности
Еще на втором месяце войны я стал намеренно дистанцироваться от новостной ленты, высказываний экспертов и политсрачей в сетях, так как ничего, кроме чувств беспомощности и неопределенности, они больше не порождали. Вместо этого я ушел с головой в преподавание, чтение и написание текстов, а еще записался в качалку. Также я решил во что бы то ни стало продолжать вести этот канал. Как будто бы здесь я мигаю дальним светом, а потом принимаю от вас ответный сигнал.
Последние недели меня стали терзать сомнения, насколько такого рода академический эскапизм оправдан. С одной стороны, сохранить трезвость ума и выполнить обязательства перед студентами и коллегами – это, возможно, самое главное сейчас, когда все научные институции и так находятся под ударом. С другой стороны, режим только и ждет от нас бездействия, хоть бы и прикрытого такими возвышенными мотивами. Люди же находят пути сделать хотя бы что-то. Помогают беженцам, в том числе и академическим. Я как будто сижу на обочине того, что все-таки осталось от гражданского общества.
Пожалуй, эти мои сомнения – штука социальная, и вызвана она двойственным устройством социальных и гуманитарных наук. Одна их сторона пытается сформировать собственный предмет, желает достичь автономии, кричит «Не трогай чертежей!» Другая страдает без применения в общественной практике, ищет выхода в публичную сферу. Окончательная победа первой действительно может обернуться эскапизмом, но доминирование второй не менее опасно профанацией знания. Насчет необходимости баланса согласились бы многие. Загвоздка в том, чтобы понять, какую сторону необходимо актуализировать здесь и сейчас. Может оказаться, впрочем, что теперь одинаково бесполезны обе. Вот это самое страшное.
Еще на втором месяце войны я стал намеренно дистанцироваться от новостной ленты, высказываний экспертов и политсрачей в сетях, так как ничего, кроме чувств беспомощности и неопределенности, они больше не порождали. Вместо этого я ушел с головой в преподавание, чтение и написание текстов, а еще записался в качалку. Также я решил во что бы то ни стало продолжать вести этот канал. Как будто бы здесь я мигаю дальним светом, а потом принимаю от вас ответный сигнал.
Последние недели меня стали терзать сомнения, насколько такого рода академический эскапизм оправдан. С одной стороны, сохранить трезвость ума и выполнить обязательства перед студентами и коллегами – это, возможно, самое главное сейчас, когда все научные институции и так находятся под ударом. С другой стороны, режим только и ждет от нас бездействия, хоть бы и прикрытого такими возвышенными мотивами. Люди же находят пути сделать хотя бы что-то. Помогают беженцам, в том числе и академическим. Я как будто сижу на обочине того, что все-таки осталось от гражданского общества.
Пожалуй, эти мои сомнения – штука социальная, и вызвана она двойственным устройством социальных и гуманитарных наук. Одна их сторона пытается сформировать собственный предмет, желает достичь автономии, кричит «Не трогай чертежей!» Другая страдает без применения в общественной практике, ищет выхода в публичную сферу. Окончательная победа первой действительно может обернуться эскапизмом, но доминирование второй не менее опасно профанацией знания. Насчет необходимости баланса согласились бы многие. Загвоздка в том, чтобы понять, какую сторону необходимо актуализировать здесь и сейчас. Может оказаться, впрочем, что теперь одинаково бесполезны обе. Вот это самое страшное.
Ремесло конспектирования
Заслуженный профессор университета Св. Марка и Иоанна Дэвид Харрис развлекается на пенсии тем, что оцифровывает и выкладывает свои конспекты ключевых текстов по социальной теории. Основной интерес Харриса – исследования труда и отдыха. Соответственно, в хранилище очень хорошо представлена Франкфуртская школа, бирмингемские культурные исследования, структуралистский марксизм, мои любимые Бурдье с Хабермасом и почему-то ОЧЕНЬ МНОГО РАНСЬЕРА. Короче, целый библиографический кладезь от олдскульного британского левака.
Я всегда радуюсь, когда нахожу что-то подобное от западных коллег. Во-первых, это элементарно экономит время, когда нужно узнать содержание какого-то сложного текста, а времени на самостоятельное освоение нет. Кто-то может сказать, что это читерство, а не чтение. Так делать нельзя и надо читать первоисточники самому. Я с этим не согласен, потому что так можно докатиться до того, что и собранные кем-то другим эмпирические данные использовать нельзя, и статьи в соавторстве писать нельзя. Общественное разделение труда затем и существует, чтобы доверять коллегам ту работу, которую не может сделать один человек.
Во-вторых, даже более важно, что это помогает научиться продвинутой культуре конспектирования. Мне кажется, это весьма недооцененный академический навык. Во многих российских университетах появляются курсы по академическому письму и по чтению, но про аналогичные занятия по конспектированию я пока не слышал. Так что все, что нам остается, это учиться через практические образцы, предоставленные другими. Вот у Харриса точно есть чему поучиться.
Заслуженный профессор университета Св. Марка и Иоанна Дэвид Харрис развлекается на пенсии тем, что оцифровывает и выкладывает свои конспекты ключевых текстов по социальной теории. Основной интерес Харриса – исследования труда и отдыха. Соответственно, в хранилище очень хорошо представлена Франкфуртская школа, бирмингемские культурные исследования, структуралистский марксизм, мои любимые Бурдье с Хабермасом и почему-то ОЧЕНЬ МНОГО РАНСЬЕРА. Короче, целый библиографический кладезь от олдскульного британского левака.
Я всегда радуюсь, когда нахожу что-то подобное от западных коллег. Во-первых, это элементарно экономит время, когда нужно узнать содержание какого-то сложного текста, а времени на самостоятельное освоение нет. Кто-то может сказать, что это читерство, а не чтение. Так делать нельзя и надо читать первоисточники самому. Я с этим не согласен, потому что так можно докатиться до того, что и собранные кем-то другим эмпирические данные использовать нельзя, и статьи в соавторстве писать нельзя. Общественное разделение труда затем и существует, чтобы доверять коллегам ту работу, которую не может сделать один человек.
Во-вторых, даже более важно, что это помогает научиться продвинутой культуре конспектирования. Мне кажется, это весьма недооцененный академический навык. Во многих российских университетах появляются курсы по академическому письму и по чтению, но про аналогичные занятия по конспектированию я пока не слышал. Так что все, что нам остается, это учиться через практические образцы, предоставленные другими. Вот у Харриса точно есть чему поучиться.
Многогранный разговор про атомизацию российского общества. Наперед в общих чертах догадывался, что скажет каждый из старших коллег, но крайне полезно бывает сверить часы в это непростое время. Мой научный руководитель внезапно начинает с траллинга структурно-функционалистской социологии, к которому у меня есть аргументированные претензии, но так как я до сих пор не прислал ему обещанную главу диссера, мне лучше будет пока промолчать…