Григорий Юдин дал важное интервью, в котором предостерегает нас об опасности развития тоталитарного сценария в ближайшие месяцы. Главная проблема его видения, на мой взгляд, в том, что оно слишком сильно опирается на арендтовскую абстракцию атомизированного общества, но при этом не дает никакого конкретного механизма перехода к этому гипотетическому строю. Однако я решил, что лучше прислушаться к научному руководителю, чем с ним спорить. В конце концов, конкретику может дорисовать и мое собственное больное социологическое воображение. Я не даю этому сценарию больших шансов, но лучше быть готовым ко всякому. Поехали.

Акт первый. Правительство Зеленского не сдается, но и не может ответить никаким контрнаступлением. Фронт замирает, в перспективе вовсе замораживается. По телевизору объявляется победа в виде запланированной независимости ДНР/ЛНР. С помпой празднуется 9 мая. Санкции усугубляются. Страна медленно погружается в дефицит и новую волну COVID-19. Не достигнув успехов во внешней экспансии, начинается экспансия вовнутрь.

Акт второй. Проводится мобилизация, но на этот раз уже не в армию, а в нацгвардию. Она переименовывается в «Народный боевой фронт». Бумеры с ликованием отправляют туда своих детей, чтобы наконец оторвать тех от смартфонов. Отдельные давшие слабину олигархи, проворовавшиеся чиновники и генералы показательно арестовываются членами этой организации за связи с украинскими и американскими нацистами. Некоторых казнят на Красной площади. Их имущество и акции передаются в собственность тем, кто сохранил верность. Iron fist to tame them. Iron fist to claim it all.

Акт третий. Зачищенную часть элит заменяют на кириенковских технократов, готовых работать за еду и близость к телу правителя. Вместе со старыми аппаратчиками и с помощью подачек от Китая они худо-бедно поддерживают хозяйство и управление в крупных городах на уровне прожиточного минимума. Недовольный креативный класс продолжает массово бежать за границу. Лекарственные бунты в глубинке подавляются силами того же НБФ. Повторяю, я мало верю, что в худо-бедно модернизированном обществе все это может осуществиться, но на всякий случай тоже скриньте.

Этот пост будет не про научное и даже не про политическое, а про личное. Я – человек, скажем так, с определенными ментальными особенностями. В последние года полтора с помощью врачей, близких и собственной работы над бытовыми привычками мне наконец удалось почти полностью купировать негативные проявления этих особенностей. Увы, это очень сильно притупило мою бдительность.

За время, прошедшее с приснопамятного заседания Совбеза, у меня расстроились аппетит и сон. Начались острые боли в спине и в солнечном сплетении. Я практически перестал заниматься своими любимыми занятиями. Даже не заметил, как Spotify ушел из России, так как открывал его за все время раза полтора. Как там дела у Йокича в НБА и Клоппа в АПЛ? Да хрен бы их знал. Еще хуже, что почти к нулю устремилась моя рабочая продуктивность. Стало непривычно тяжело готовиться к парам. По нескольким статьям, которые у меня в работе, было написано ровно ноль строчек текста. Вместо всего этого моя жизнь постепенно свелась исключительно к ажитированному отслеживанию новостных сводок. Сначала я не обращал на это особого внимания, но в последние дни ко всему этому букету стали добавляться еще и те, кто очень давно меня не посещал – суицидальные мысли. Тут до меня стало доходить. Ah shit, here we go again.

Я пишу про это не с тем, чтобы меня поддержали. К счастью, вокруг меня есть люди, которые знают, как именно мне помочь. (А еще у меня под рукой есть любимый нечеловеческий актант – кветиапин! Ням-ням-ням!) Я хочу лишь сказать, что, возможно, вокруг вас есть такие же, как и я. Правда, в отличие от меня, они не понимают, что с ними происходит. Более того, любые ухудшения своего психологического самочувствия они списывают на тяжелое время. Некоторым еще и застилают глаза паттерны постсоветской маскулинности, в рамках которой жаловаться вообще не принято. Я прошу вас обратить внимание на изменения в поведении этих людей, разговаривать с ними и помогать своевременно добраться до специалиста. Мы и так позволили слишком многим людям безвременно уйти. Давайте постараемся избежать новых потерь.

Борюсь с древнерусской тоской, смотря сериал «Император Карлос». По сюжету юный наследник четырех корон учится управлять самой мощной державой XVI века, балансируя между кастильскими дворянами, американскими губернаторами, немецкими протестантами и турецкими флотилиями. Кроме того, уже во второй серии он предается плотским утехам в объятиях собственной приемной бабушки. Я сперва подумал, что это какая-то дань «Игре престолов», но оказалось, что событие имело место в реальности. Все по историческим документам, что называется.

В связи с этим шедевром испанского кинематографа я вспомнил относительно свежую статью Филиппа Горски и Вивека Шармы, посвященную критике тезиса Чарльза Тилли о создании современного государства через ведение войн и увеличение налоговой базы. Авторы показывают, что в античном Риме или на современном Карлу V Ближнем Востоке войны велись с завидной регулярностью, но ни к какому росту государственного аппарата они не приводили. Ключевую разницу, по их мнению, сделали династические браки, которые позволяли приращивать свои земли куда эффективнее сражений. Как правило, короли прибегали к своему последнему доводу только после того, как пытались урегулировать вопросы наследования через церковь или совещательные органы. В том числе именно такой уникальный набор патримониальных институтов сделал возможным возникновение бюрократии, независимой от личных интересов отдельных правителей.

Надо отметить, что эта статья Горски является только частью большого исследовательского проекта, рассеянного по куче разных работ. В представлении американского исторического социолога реализм военно-налоговой теории не только не подтверждается фактами, но еще и обеспечивает нас неверными образцами того, что такое по-настоящему эффективное государство. Горски показывает, что его коллеги твердо помнят про слово «насилие» в знаменитом определении Вебера, но часто забывают, что оно должно быть «легитимным». Горски считает, что те или иные социально-культурные факторы всегда были важнейшей частью стабилизации и воспроизводства справедливых систем политического управления. Действенные на заре современности династические и конфессиональные механизмы постепенно уступили место классовым и национальным, а те – новым социальным движениям. Грубо говоря, именно занятия любовью, а не войной всегда были наиболее важной частью создания государств. Просто мы про это забыли.

Томас Яновски написал главу для The New Handbook of Political Sociology, посвященную сравнению двух перспектив в изучении государства: Пьера Бурдье и Майкла Манна. Вы меня знаете: я и так не смог бы пройти мимо заголовка с двумя настолько дорогими моему социологическому сердечку именами, а Яновски еще и обосновывает актуальность своего выбора мотивами, очень близкими к моим. По его мнению, Бурдье и Манн являются двумя лучшими примерами преодоления ограниченности рацчойс и постструктуралистских подходов к власти в обществе. Их подходы интегральны. Они соединяют политэкономию и культуру, уравновешивая их между собой.

Яновски не отрицает значимых различий между французским и британским социологами, однако концентрируется в основном на их сходствах. Первое из них – плюралистический взгляд на блага, которыми может обладать государство, и распределение которых оно регулирует. У Бурдье это выражается через концептуализацию различных форм капиталов, у Манна – источников социальной власти. Государство – это не налоги, не армия, не национальное чувство, а их совокупность в системе. Второе сходство социологов заключается в выделении особых благ, что подразумевает преодоление частных интересов отдельных политических акторов и создание единого коллективного тела. В категориях Бурдье это символический капитал, на языке Манна – политическая власть, отличная от военной. В нормативной плоскости оба начинают с развенчания национальных и имперских мифов, однако заканчивают призывами не к разрушению государства, а к его демократизации.

Область специализации Яновски – социология гражданства. Так что обзор пестрит сносками на новейшую литературу по этой теме, в которой как раз показательно объединяются материальные и символические аспекты государственной власти. Также Яновски делает важные замечания о связи государства и гендера, государства и средств массовой информации. Лучше обзора для первоначального въезжания в тему не найти. Да и судя по темам и авторам, весь хендбук очень хорош. К сожалению, мне не хватает времени для чтения остальных глав. Может быть, оно найдется у вас.

Все-таки не могу принять аналогию между Путиным и тоталитарными диктаторами XX века. Повторюсь, что все слишком дряхло и местечково, чтобы тянуть на полноценный фашизм. Но ум требует каких-то исторических аналогий. Здесь я уже писал про Ивана Грозного, а в последние дни из-за сериала про Карла в голову пришла абсолютная монархия испанских Габсбургов. Специально даже перечитал странички из Броделя, Андерсона и Пола Кеннеди про это замечательное семейство.

Габсбурги так же умело подавили любую политическую оппозицию со стороны элит. Даже классово близкие кортесы были задвинуты куда подальше. Крестьянское и даже городское население так просто жило в страхе, никак в сущности не идентифицируя себя с династией. Бюрократический аппарат находился в зачаточном состоянии, поэтому управление империей в основном строилось на смеси родовых и патронажных связей. Выкачивание недр Нового света. Здесь тоже check. Ах, да. Инквизиция! Много инквизиции! Конечно, кто мог, тот бежал от нее за пиренейский бугор. Благодаря этому массовому бегству мы можем, например, читать великого Спинозу.

Однако самое главное сходство - это, конечно, бездумный милитаризм, который и разрушил в итоге империю. Не имеет никакого смысла ломать голову, зачем Филиппу II понадобилось окончательно решить голландский вопрос при такой дыре в бюджете и при поддержке Республики со стороны Франции и Англии. Может быть, он был плохо информирован? Может, он сошел с ума в след за своей бабушкой? Он был абсолютным монархом, поэтому и решил. Вот и все.

Сегодня в компании еушных философов прогулялись вдоль Карповки и обсудили гипотетическую политическую сцену Прекрасной России Будущего. Понятно, что сейчас эти разговоры выглядят совершенно утопичными, но горизонт лучше продумывать заранее. Вон даже Ходорковский предлагает писать социал-демократическую программу. А мы чем хуже? Мы только лучше! Пока я из разговора вынес две важные мысли, которые, увы, лучше назвать двумя плохими новостями.

Первая плохая новость в том, что социальная база гипотетических объединенных левых глубоко расколота между двумя классами: электромонтажников с «Уралвагонзавода» и барист из «Кооператива Черный». Каждый из них укоренен в совершенно разных пластах экономики: советской индустриальной и постсоветской постиндустриальной. Пролетарии боятся еще большего демонтажа социального государства и внедрения рынка, поэтому легко попадают в объятия спонсируемых сверху милитаризма и гомофобии. Прекарии куда более адекватно настроены по поводу социальных вопросов и открыты глобальному миру, но у них нет никакой экономической альтернативы гайдаровским методичкам из 90-х.

Другая новость: оба этих класса последние годы вырабатывали свои изолированные политические субкультуры, которые на самом деле исподволь отражали глубинную деполитизацию. Легендарный Сюткин сформулировал это так: в России нет партий или движений, а есть аудитории: аудитория Гоблина и аудитория Никсель-Пиксель. У первых вместо политики – полиция, а у других – акционизм. Осмысленно разговаривать с каждой из аудиторий и так довольно сложно, а уж примирить их в рамках одной платформы так и вовсе непонятно как.

Однако мои собеседники недаром топят за диалектику. Все может перевернуться, как испанский восклицательный знак. Во-первых, потенциальная база расколота, но она хотя бы есть, и она очень большая. Во-вторых, субкультурам иногда легче договориться между собой, чем оформленным силам. Скажем, в начале XX века отечественные левые друг с другом не просто не разговаривали, а еще и тыкали друг в друга маузерами. Ни к чему хорошему это не привело. А у нас есть возможность не повторять ошибок.

Ну что я все о политике да о политике. Есть еще и другие важные вещи. Вчера мы со слушателями наконец добрались до классиков микросоциологии. Так как моего сюзерена Михаила Соколова пока рядом нет, а предполагаемая приглашенная звезда Юрий Шубин припозднился на работе, то интерпретировать тексты Эрвина Гоффмана и Гарольда Гарфинкеля для аудитории мне пришлось в одиночку. Наверное, попытки структуралистского социолога на пальцах объяснить, что такое «передний план» или «индексичные выражения», показались бы смешными любому специалисту. Но я старался, как мог. Здесь я не буду повторять эти поползновения, а только попытаюсь зафиксировать общие впечатления о социологическом методе обоих авторов. Методе не как наборе технических процедур сбора и анализа данных, а в самом возвышенном тевтонском смысле слова.

Гоффман предполагает, что наблюдатель должен быть отстранен и ироничен. Его версия социальной науки, наверное, близка к этологии. Только такой, которая про людей, а не про животных. Кринж необходимо подмечать и выявлять в поле, но в гражданской жизни лучше держаться от него подальше. Гарфинкель тоже за наблюдение, но, наоборот, максимально включенное. Агенты знают все о себе лучше, чем социологи. Так что надо учиться у них на практике. Жизнь – наука, а значит наука – жизнь. Тут интересно, что Гоффман облекает свой декларируемый позитивизм в доступную литературную форму метафор и культурных отсылок. Антипозитивизм же Гарфинкеля – это практически непроницаемые для неофита документалистские описания вперемешку с абстрактной терминологией.

Мне вспомнились два персонажа популярной культуры, которые тоже занимались очень похожими вещами, но понимали свое призвание и профессию несколько по-разному. Нет, на этот раз не Магнето и профессор Икс. Другие. Кредо первого: «Evil is evil. Lesser, greater, middling, it's all the same. I'm not judging you. I haven't only done good in my life either». Второго: «When one chooses to walk the Way of the Mandalore, you are both hunter and prey». Очень походит на позиции двух китов микросоциологии, как думаете?

Сотрудники «Лаборатории публичной социологии» Максим Алюков и Наталья Савельева подробно рассказали, что можно с уверенностью знать об общественном мнении во время военных действий. Отличное введение для всех интересующихся. Максим в основном выступил в роли оптимистичного социолога, а Наталья – пессимистичного. В том смысле, что их оценки достоверности данных о поддержке и оппозиции войны в некоторых важных деталях разошлись. На мой взгляд, это как раз отлично, поскольку в итоге мы можем увидеть сбалансированную картину. Здесь я выделю только поинты, показавшиеся мне самыми яркими, так что смотрите видео целиком.

Максим отметил, что готовность участвовать в опросах за последние месяцы упала в среднем с 20% до 5%. Скорее всего, большинство не готовых к участию составляют именно те, кто боится делиться мнением, противоречащим официальной позиции. Массовый отказ отвечать вообще характерен для граждан всех авторитарных режимов. Сейчас мы видим просто радикализацию этого тренда. (Кстати, про феномен неожиданной смены политических настроений из-за недостатка описывающих их данных не так давно подробно писал Александр Шерстобитов в связи с январскими событиями в Казахстане.) Кроме того, Максим указывает, что даже поддерживающие войну признаются, что испытывают по ее поводу грусть и тревогу. Такой вид консолидации обычно не столь силен и склонен быстрее разрушаться.

Вместе с тем, Наталья заметила, что не стоит недооценивать рост процента одобрения режима. Значительная часть населения раньше отказывалась открыто поддержать власти как раз из-за того, что считала их политику слишком компромиссной. Применение силы не просто не оттолкнуло таких людей, а наоборот, наконец-то позволило им доверять режиму. Также, по мнению эксперта, не стоит обольщаться тем, что большинство людей поверхностно усваивают нарративы государственных медиа. Даже такого косвенного эффекта зачастую достаточно, чтобы человек со знанием альтернативной точки зрения переставал верить вообще всем доступным источникам, а в результате поддерживал статус-кво.

Андреас Виммер, известный своими количественными исследованиями на стыке исторической социологии государства и неоинституциональной теории организаций, выступил в непривычном для себя жанре. Он написал футурологическое эссе для Nations and Nationalism. В тексте он размышляет над тем, как может выглядеть наша политическая жизнь через 300 лет в случае, если технологические тренды сделают национальные государства неадекватными будущему положению дел. Как минимум два раза в истории человечества – в ходе Неолитической и Индустриальной революций – радикальные сдвиги в технологических укладах уже сопровождались сменой доминирующей формы политических образований. Судя по всему, не за горами и третий сдвиг, о котором нужно думать уже сейчас.

Виммер соглашается, что очень трудно вообразить этот новый дивный мир в деталях. Будут ли его населять генетически модифицированные люди? Будут ли им прислуживать роботы? Будет ли заселена Солнечная система? Эти ответы находятся вне компетенций современных социологов. Честно говоря, они и не очень-то важны. Что по-настоящему важно, так это три базовые социальные функции, которые сегодня вменены национальному государству: защита от внешних угроз, централизованное принятие решений и обеспечение публичных благ. Эти функции существовали ранее, и, скорее всего, будут существовать до тех пор, пока существуют человеческие общества. Вот от их незыблемости и можно оттолкнуться.

Швейцарский социолог располагает вдоль континуума пять возможных сценариев с определенной доминирующей политической формой в каждом. На мой взгляд, наиболее интересны из них крайние. Первый предполагает передачу всех трех ключевых государственных функций множеству локальных сообществ и корпораций. Проще говоря, анархию. Уход в прошлое бюрократического господства, впрочем, не означает окончательной победы ни добра, ни даже нейтралитета. Неограниченные плюрализм и свобода приведут к тому, что отдельные группы смогут присваивать наиболее ценные технологии и ресурсы, что автоматически будет означать колоссальное неравенство. Отсутствие арбитра, который замирил бы сообщества в их конкуренции друг с другом, также будет оставлять огромный потенциал для локального насилия.

На другом конце Виммер располагает гипотетическое единое сверхгосударство, которое, возможно, будет чем-то вроде Второго рейха или СССР, но уже в масштабах всей планеты. Оно куда успешнее решит задачи по установлению порядка и перераспределению благ, однако самым главным вызовом для него будет поиск коллективной идентичности или сверхидеи. Огромное население и комплексное разделение труда будут толкать людей к партикулярным, а не универсалистским политическим лозунгам. Даже при всех возможностях надзора и наказания мировое государство будет особенно уязвимо перед сепаратизмами собственных чиновников. Остальными значимыми сценариями по мысли Виммера могут являться распространения городов-государств, континентальных конфедераций и новых империй. В случае каждого из них он также обсуждает бенефиции и издержки. К сожалению, как и каждый хороший функционалист, Виммер куда больше думает про финальную точку равновесия, чем про тернистый путь по направлению к ней. Для социологической футурологии еще много работы.

На днях мне удалось поучаствовать в заседаниях двух исторических секций конференции Санкт-Петербургской ассоциации социологов. Честно сказать, было тяжеловато высидеть весь длиннющий второй день, но это оправдалось. Среди прочего, я с удивлением узнал о том, что Галина Старовойтова задолго до своей трагической карьеры в политике сделала имя на исследованиях этнических меньшинств. Или о том, как органы обыскивали и увольняли социологов в апреле 1983 года после слива «Новосибирского манифеста» Татьяны Заславской немецким журналистам. Самое крутое, что часть выступлений прошла оффлайн. Можно было наконец-то познакомиться и попить чаю с живыми коллегами, а не с маленькими окошками на экране. Спасибо Владимиру Костюшеву за лидерство в организационной части!

Мой же доклад был посвящен также не очень известному кейсу в истории российской социологии – Конвенции независимых социологических центров. Эта инициатива объединила социальных исследователей, работавших вне государственных и коммерческих организаций. Несмотря на то, что главными инициаторами ее создания были главы московского «Интерцентра» Теодор Шанин и питерского ЦНСИ Виктор Воронков, в ней участвовало множество социологов из самых разных регионов России. У участников было много планов по дальнейшему выстраиванию автономного профессионального сообщества, но многое из этого так и осталось на бумаге. С 2004 по 2007 гг. было проведено только три общих съезда, а потом не только коллективное действие, но и деятельность отдельных центров начала угасать. Почему? Кто-то считает, что это произошло из-за завинчивания гаек в сфере НКО, кто-то указывает на внутренние разногласия между фракциями участников, а кто-то пеняет на сверхуспешный хантинг Вышки, переманившей к себе всех региональных звезд. Я пока взял далеко не все интервью и изучил не все документы, так что этот вопрос для меня открыт.

Разумеется, не обошлось и без капельки теории. Я немного пополемизировал с влиятельными концептуальными историями российской социологии 1990–2000 гг., написанными Александром Бикбовым и Михаилом Соколовым. На мой взгляд, конвенцию можно описать как аутентичное научное движение, дававшее символический эмпаурмент провинциальным аутсайдерам. Ни то, ни другое особо не вписывается в фокус моих предшественников на разборках социологической элиты за аппаратное влияние или финансовые ниши. Очень надеюсь, что скоро внесу в свою статью про этот кейс последние правки для рецензента. Короче, еще будет еще повод обстоятельно поговорить об этом всем на канале. А пока можно выдохнуть. Двигаюсь со своим исследованием невероятно медленно, но двигаюсь.

Юрген Хабермас известен как, возможно, самый неугомонный полемист среди всех видных послевоенных интеллектуалов. Среди целей его критических атак было огромное количество звезд гуманитарной академии. Ранее в его интеллектуальной биографии мне были известны только дебаты с Поппером, Луманом и Фуко, но на днях мне на глаза попался еще один эпизод: Historikerstreit («Спор историков») 1986–1987 гг. Название может несколько ввести в заблуждение, так как среди участников этого академического срача были далеко не только историки, а центральной темой было не столько установление фактов, сколько актуальные оценки нацистского прошлого. Участники обменивались своими выпадами друг против друга через открытые письма в газеты. Если вам интересно, большинство из них собраны в переведенном на английский сборнике.

Зачинатель спора философ и историк идей Эрнст Нольте защищал точку зрения, что нацизм нельзя считать уникальным общественно-политическим злом. Полицейские и военные преступления были органической частью очень многих политических режимов. Вспомнить хотя бы геноцид армян или чистки Пол Пота. Кроме того, нацисты активно перенимали у СССР практики насилия, причем все более и более активно по мере осознания приближения собственного поражения. Нацизм у него в итоге – страшнейшее, но при этом лишь ответное на сталинизм зло. Нольте в итоге, конечно, не предлагал реабилитировать Гитлера и его штурмовиков. Только погрузить их в общемировой контекст войн и революций XX века, тем самым немного расслабив чувство вины немецкой нации. Надо отметить, что Нольте не был одинок в своем мнении. Он опирался на широкий консенсус значительной части жителей ФРГ и только артикулировал его на профессиональном языке.

Хабермас был одним из тех, кто уловил в довольно сложном аргументе Нольте и его сторонников отчетливые нотки вотэбаутизма. Он соглашался, что руки в крови были у всех тоталитарных режимов. Однако только Германия отличалась среди них таким высоким уровнем развития рынка, урбанизации и системы образования. Преступления немцев особенно потрясают потому, что их невозможно списать исключительно на неграмотность и бедность. Короче говоря, чем выше Модерн, тем больше ответственность за его незавершенность. Сравнительный метод только подчеркивает эту максиму.

Все эти аргументы, конечно, остро резонируют с тем, что происходит вокруг нас и еще будет происходить долгие годы. Однако мне хочется прокомментировать только определенный узел полемики. Для меня письма Хабермаса являются еще одним доказательством степени разработанности его социологической теории. Хотя левое парсонианство немца часто уличают в наивном идеализме, «Спор историков» лишний раз показывает, насколько проработана им взаимозависимость экономической, административной и культурной подсистем общества, а также указывает на осознание укоренности позиции ученого в его функционировании. Признание важности жизненного мира означает и возможность занять к нему критическую позицию. Напротив, аргументы противоположного лагеря часто исходят из постхайдеггеровской герменевтики с ее абсолютным доверием к отдельным перспективам и опытам. Это характерно не только для Нольте, но и для Андреаса Хилльгрубера, предлагающего рассматривать всерьез точки зрения солдат Вермахта. Не уверен, что интерпретативные подходы позволяют чекать момент перехода от понимания к принятию.

У историка Павла Уварова есть крайне интересное выражение, которое запало мне в голову еще в незапамятные гумфаковские времена: великая историографическая держава. Он называл так страны, в которых существуют сильные традиции изучения не только собственного, но и чужого прошлого. Тяжело сказать, является ли таковой сейчас Россия, но СССР, по его мнению, такой державой точно был. Можно сколько угодно говорить о догматизме большинства тамошних исторических школ, но труды Дьяконова, Каждана, Гуревича внимательно изучали даже в университетах первого мира.

Я задумался: а существуют ли великие социологические державы? И если да, то в чем критерий их величия? Извините, канеш, но ничего лучше, чем наличие собственных теорий, я придумать не могу. Теорию надо понимать, разумеется, не просто как набор беззаботных абстрактных рассуждений об обществе. В такое могут и философы, и те же историки, даже публицисты и политтехнологи. Хорошая социологическая теория направляет практики эмпирических исследований и задает рамку в обсуждении их результатов. Она не роскошь, а средство коммуникации. Я вот скептически отношусь к Латуру. Однако нельзя не признать, что, соединив специфический словарь описания технологий с оригинальной этнографией, он собрал такую дискурсивную машинку, которая укрепила социологическое величие Пятой республики куда больше, чем всякие зондажи рейтингов Макрона и Ле Пен.

Получается, что великих социологических держав в наши дни даже меньше, чем историографических. Разумеется, США – это гегемон с отрывом. Социологический суверенитет Франции и Германии тоже надежен. С Британией, как мне кажется, уже не так все очевидно. Зависимость от американского и французского теоретического импорта там слишком большая. Она ближе к региональным державам, если развивать за Павла Юрьевича его метафору. Нидерланды и Италия тоже где-то на уровне региональных держав, но еще более скромных. Все остальные – тем более чьи-то социологические сателлиты. Наверняка мои диванные прикидки ограничены языковыми и субдисциплинарными барьерами. Так что буду рад альтернативным определениям великодержавности в нашей науке.

Написал заявление на отчисление из вышкинской аспирантуры. В этом нет никакой политической позиции. Только огромная накопленная психологическая усталость последних месяцев. К сожалению, иногда приходится чем-то жертвовать, чтобы просто удержаться на ногах. Учитывая мою медкарту, сначала думал уйти в академический отпуск, но оказалось, что для этого сейчас требуется дополнительное обследование в ПНД по месту жительства. Долгое странствие по инстанциям совсем не входит в мои планы, так что решил поступить по-простому.

Если все будет нормально, то через год вернусь назад к учебе посвежевшим и отдохнувшим. Хотя в нынешних условиях трудно загадывать и на неделю вперед. Пока же буду по мере сил продолжать копаться в SSSH и социологической теории как независимый исследователь. Будем встречаться на канале, как и раньше. Спасибо за ваше участие и поддержку.

Немного иронично, что с этой же недели начну вести семинарские занятия по соцтеории у вышкинских баков. Был рад, когда коллеги позвали присоединиться к команде их майнора. В очередной раз осознал, что в академической жизни меня привлекает в первую очередь именно преподавание. Оно всегда прибавляет мне сил куда больше, чем отнимает. Напротив, собственные исследования несут с собой обычно одни лишь дедлайновые стрессы и вечные сравнения себя с кем-то другим.

Наверное, мне было бы комфортнее чувствовать себя в университете догумбольдтовской эпохи. Можно было бы просто пересказывать студентам рукописи греческих, арабских и еврейских мудрецов, не сильно парясь по поводу актуальности и продуктивности. Из минусов такого попаданства – пристальное внимание папских легатов, но, как мы видим, его и сейчас дофига.

Российский Фейсбучек разгневан недавним текстом старика Хабермаса по поводу войны в Украине. Пунктов недовольства по большому счету два. Во-первых, все рукопожатные люди должны поддерживать правительство Зеленского по любому вопросу. Дистанцироваться, а тем более критиковать его – это значит автоматически выступать за путинский режим. Во-вторых, тем более запрещено высказываться критически с левых позиций. Все левые, даже умеренные – это путинферштееры, мошенники и поджигатели. В общем, уели Хабермаса. Как он сохранит свою репутацию после такого разгрома?

Если серьезно, то я вижу в его комментарии два очень актуальных поинта, которые, к сожалению, приходится восстанавливать по саммари немецких медиа, так как оригинальный текст пока за пейволлом. Во-первых, высказывания украинских официальных лиц, а тем более деятелей культуры и бизнеса очень часто строятся на требовании к европейским странам помогать не только оружием и санкциями, а самим вступить в войну. Вспомнить хотя бы идею с «закрытием неба». Эскалации необходимо избежать, публично сформулировав цели Германии и других членов ЕС в этой войне, а не реактивно действуя по ситуации от дня ко дню.

Во-вторых, как бы ни относиться к украинскому национализму, даже признавая его гражданские и антиимпериалистические черты, он остается национализмом. Дело тут даже не в том, что любое национальное движение по определению плохое. Все сложнее. Поддержка любого национального строительства со стороны ЕС – это довольно амбивалентная штука, которая может больно ударить по легитимности самого ЕС. Космополитический идеал должен сохраняться. Хабермас в итоге формулирует дилемму стран ЕС как следование позиции, которая не будет вестись не только на ядерный шантаж Путина, но и на моральный шантаж Зеленского. Сформулировано жестко, но it is what it is.

При этом я бы особо отметил, что высказывание Хабермаса – это высказывание интеллектуала и гражданина ЕС. Не меньше, но и не больше. Оно не может претендовать на окончательную истину согласно его же теории коммуникативного действия. Короче говоря, нам также стоит вырабатывать собственное отношение к происходящему. Это означает сочувствовать украинцам и противостоять российской агрессии, но в то же время избегать простого повторения слов хоть Хабермаса, хоть Арестовича.

Социальные истоки протестов 1968 года обычно связывают с расширением доступности высшего образования и концентрацией масс студенчества в кампусах. Бен Мерсер исследует в своей статье для Journal of the History of Ideas менее обсуждаемую предпосылку общественных движений того времени – революцию в книгоиздании. По его мнению, именно взлет тиражей карманных книг в мягкой обложке – пейпербеков – создали фон для тех политических потрясений, заодно навсегда изменив весь комплекс наших практик, связанных с чтением.

Австралийский историк показывает, что книгоиздательская революция позволила невиданному ранее числу неофитов приобщиться к высокой культуре без чьего-либо посредничества. Она подорвала мистическую ауру богемы и профессуры, почти как Реформация нивелировала власть духовенства. Отсюда получила распространение утопия тотальной демократизации философии, науки и искусства, которая вдохновляла выступления студентов во многих странах мира. Своего рода отрыжкой процесса ликвидации монополий на знание стал также подрыв веры в его особое значение. Антиинтеллектуализм и релятивизм стали маркерами эпохи.

Одновременно с этим книга фактически превратилась в ходовой товар, а рынок литературы стал одним из главных столпов символического потребления среднего городского жителя. Распространение привычки покупать все модные книжные новинки или собрания сочинений классиков, но не читать, а просто ставить их на полку, также родом из 1960-х гг. Не только консервативно, но и радикально настроенные представители образованного класса стали пытаться вернуть книге аристократический статус через создание групп, кружков, клубов или, наоборот, усиление приватности чтения с помощью карандашных пометок, закладок и т.п. Издательства также ответили выпуском все таких же дешевых, но уже нишевых малотиражных изданий. В итоге культурная стратификация никуда не делась, а просто стала проходить по иным, менее бросающимся в глаза линиям.

Знакомство со статьей Мерсера автоматически заставляет примерять его наблюдения на наши дни. Как будто бы описанный им процесс только усиливается. Книга все больше превращается из осязаемой вещи в электронную копию. Не говоря уже о пиратстве, благодаря которому все мы здесь сегодня собрались. С другой стороны, потребность в перезаколдовывании печатного слова никуда не делась. Куча людей набивается на ивенты в «Порядок слов» или «Пиотровский». Будем ждать исследований по этому поводу.

Coming out as a kantian

За годы в академии я неплохо научился осваивать чужие теоретические языки, но так пока и не овладел искусством собственных формулировок. Большинство наименований для посещающих меня интуиций придумывает легендарный Сюткин. Возможно, стоит начать платить ему за это (а еще за идею делать заглавия к постам). Так и в этот раз во время очередной беседы о границах познания в социальных науках он предложил мне перестать использовать довольно заезженный лейбл «позитивист» и придумал вместо него новый – «структуралистский кантианец». Ведь по содержанию мои аргументы за объективность социальных наук так или иначе восходят к аргументам Канта, просто переосмысленным в ходе изучения морфологии общества Дюркгеймом и его многочисленными последователями.

Сжатое видение этой самой позиции на данный момент следующее. Целью наук является разработка языков объективного описания реальности. Происходит это за счет разделения когнитивного труда: обособления науки от других сфер деятельности и специализации внутри нее на дисциплины и школы. Без осознания сходств и отличий собственных языковых компетенций относительно языковых компетенций коллег их смысл полностью теряется. Субъектом познания, таким образом, являются не отдельные люди, а система отношений между ними – общество.

Вместе с тем, развитие и углубление языков неизбежно сопровождается умножением апорий. Например, квантовые физики воспринимают материю совсем в иных понятиях, нежели астрофизики, а трактовка палеонтологами жизни отличается от оной у молекулярных биологов. В этом нет никакой проблемы, пока им удается интеллигентно договариваться о границах собственных юрисдикций, понимая, что они делают общее дело. Единство познающего субъекта поддерживается несмотря на дробление его внутри себя. В социальных и гуманитарных науках к подобным джентльменским соглашениям удается прийти куда реже. Борьба между конкурирующими группами исследователей приводит здесь не к миру, а к чьему-нибудь дисциплинарному империализму или целым континентам провалившихся дисциплин. Субъект рассыпается на части.

Выходом из этого естественного состояния для обществоведов и гуманитариев является реабилитация старомодной цели: несмотря ни на что, разобраться в хаосе самых разных языков и выработке правил разумной коммуникации между собой. Это одновременно требует и понимания смысла сказанного друг другу, и сопротивления господствующим в обществе группам, стремящихся присвоить науку в своих целях, и совершенствования методологического инструментария через математизацию. Более конкретных способов, как это должно достигаться, у меня пока нет. Но как что-то появится – обязательно дам вам знать.

Больше никогда

Коллеги оперативно сделали перевод нашумевшего текста Хабермаса о выборе Германией позиции в нынешней войне. Все, кто интересовался в комментариях, могут познакомиться с его аргументацией в первоисточнике, а не в моем пересказе пересказов. Большое спасибо Дарье Пыльной и Анне Винкельман!

Не лишним будет вспомнить, что философ и социолог родился в семье члена НСДАП и в конце войны успел послужить в тыловых частях немецких ПВО. Как говорится, деды воевали. Недоброжелателям не нужно даже стараться, чтобы состряпать очередной желтый материал про прошлое идеологов европейской интеграции. Правда же, впрочем, заключается в том, что, познакомившись в университете с материалами Нюрнбергского процесса, Хабермас ужаснулся той социальной системой, ценности и нормы которой разделял в юности. Рациональное объяснение произошедших катастроф и предотвращение новых стало для него главной интеллектуальной задачей на многие годы.

К недоумению молодого студента, большинство его учителей либо вовсе молчали о произошедшем, либо продолжали сдержанно, но все равно позитивно отзываться о нацистском режиме. Единственным исключением была группа левых евреев, вернувшихся из эмиграции и принявшихся восстанавливать Институт социальных исследований во Франкфурте-на-Майне. К одному из них, Теодору Адорно, Хабермас в какой-то момент попал в ассистенты.

Лично меня в этот день очень вдохновляет биография юноши, который решил, что вместо подтаскивания снарядов куда лучше будет потратить жизнь на разработку социологической теории незавершенной модернизации. Значит, будут и другие, как он.

Единственный способ стать умнее

Наиболее грандиозные противостояния в спорте случаются, когда соперники не просто обладают собственными оригинальными стилями игры, но и постоянно заимствуют фишки из арсенала друг друга. Хардкорные фанаты в таких случаях жалуются на потерю аутентичности, но великие на то и великие, чтобы понимать, как именно надо выигрывать трофеи. Леброн в Кливленде стал окружать себя трехочковыми шутерами для растягивания обороны противника, а «Голден Стэйт Уорриорз» ответили ему подписанием топового легкого форварда, чтобы в случае чего катать изоляции. Гвардиола потратил тысячи часов на обучение своих команд контрпрессингу, в то время как Клопп начал часто выпускать легкие тройки полузащитников для более уверенного контроля мяча.

Среди интеллектуальных споров между гуманитариями запоминающихся противостояний тоже хоть отбавляй, но ничто, возможно, не может так фундаментально потрясти социологическое воображение, как дебаты Никласа Лумана и Юргена Хабермаса. Стартовые позиции обоих героев на послевоенных развалинах некогда великих немецких наук о духе были радикально противоположными. Луман наследовал консервативной ветви социологии Гелена и Шельски, одержимой поиском источников социального порядка после индустриальной революции. Хабермас же вслед за своими учителями Адорно и Хоркхаймером пытался найти способы преодоления инструментализации разума капитализмом и бюрократией.

В 1970-е гг. Луман делает свой первый ход в большой игре, популяризируя и переосмысляя американский структурный функционализм, а Хабермас противостоит ему, пытаясь разбавить марксистское понимание практики феноменологическим. Как будто бы в первом раунде ничья, но ею никто недоволен. По сути, просто повторены и закреплены тезисы учителей. Ведомые желанием перекоммуницировать друг друга, в 1980-е оба решают подправить свои текущие позиции с помощью обновления словарей. Луман начинает перерабатывать Гуссерля в социологическом ключе, чтобы добавить к теории систем теорию наблюдателя. Хабермас в ответ приступает к штудированию Парсонса, чтобы построить на его критике утилитаризма критическую теорию коммуникации.

Конечно, просто подправить не получилось. Получилось родить два чуть ли не самых масштабных социологических проекта в истории. Сторонники олдскула от Лейпцигской и Франкфуртской школ быстро разочаровались в их некогда перспективных учениках, слишком далеко отошедших от оригинальных предпосылок навстречу друг другу. Луман стал скептически относиться к функционалу национального государства, подчеркивая реальность глобального общества. Хабермас же признал, что модернизация содержит потенциал для исправления собственных патологий в себе же самой. Снова ничья? Болели ли вы за одного или за другого – невозможно отрицать, что стремление обоих к научной истине достойно ува.. Ой-ой, стойте! Мне что, теперь надо еще и Лечока, и лысого шарлатана зауважать? Обоих в пердив, и пусть заберут Лумана с собой!

Инструментальная иррациональность

Что объединяет самых разных по идеологическим взглядам комментаторов из России – это безоговорочное доверие рациональности и прагматичности китайского партийного руководства. Мол, КПК – это такой идеальный менеджер капитализма, совершенный мировой игрок. Они могут совершить грязные и аморальные ходы, но глупые – никогда.

Благодаря коллеге Хуан Щю узнал подробно о жесточайших мерах борьбы с пандемией, которые только усугубляются сейчас в Китае. Все изолированы дома. Больные свозятся в полевые госпитали, которые больше походят на концентрационные лагеря. Самое главное, что в итоге все эти меры совершенно неэффективны в борьбе с распространением инфекции. Не говоря о том, что они наносят гигантский вред собственному промышленному производству. Однако, обратная связь не работает, даже внутриэлитная оппозиция боится подать голос. Все рассуждают просто: если контроль не приводит к успеху, значит нужно еще больше контроля.

Думаю, что весь этот нарратив про совершенных игроков – это очень большая идеализация КПК. Клика Си сидит в огромном информационном пузыре, как и любая другая верхушка авторитарного режима. Может оказаться, что институционального склероза там даже больше, чем в свое время в КПСС. Внешняя инструментальная рациональность скрывает айсберг безумия, который таится внутри. Полагаться на то, что китайцы как-то помогут расхлебать украинский кризис очень наивно. Боюсь, как бы они не развязали многочисленные новые в самом скором времени.

Видимо, я одна из тех жертв глобализма, для которых существует только один теоретический дискурс – англосаксонский. Даже после того, как мне удалось вкурить европейских гранд-теоретиков, остаюсь при мнении, что донести важную мысль можно и без чрезмерной образности или навороченного синтаксиса. Социология – демократическая наука, а чувство собственной избранности можно оставить философам.