Я всегда твержу, что музей — игра, вот и директор моего музея на недавней пресс-конференции подкинул иллюстрацию:

Если ситуацию на этой горе посмотреть с точки зрения какой-нибудь такой старомодной компьютерной игры, то есть герой в данном случае музей, который должен, например, поймать какие-нибудь неожиданно вырастающие из земли сталактиты и получить 50 каких-нибудь очков. Вот музей без конца бегает по этой горе и пытается понять, какая новостройка там возникнет. 50 этажей? 20? 25? 10? А вот тот участок перепродали, поехали по новой: 50, 30, 20? Это два или это один застройщик? Или опять два? Это местная компания или московская компания? Мы ходим по этой горе без конца.

Напоминаю сегодня и всегда, что интервью музейных директоров — это один из моих любимых литературных жанров. Под конец года их подвозят все больше, а я и радуюсь.

Кажется, что роскошно живу, раз могу позволить себе поразмышлять о своём определении игры, но сами знаете, есть такие мысли, которые ходят за вами, как коты голодные. А ну покорми, а лучше домой забери, буду на тебя смотреть по утрам.

Думаю, значит: противоположность игры — не скука. Скука — это источник игры, состояние, которое побуждает к ней; пока не наскучит старое занятие, не появится новое.

Пока думаю назвать эту вероятную противоположность — отчаяние. Я представляю сложное или неприятное дело игрой, и отчаяние отступает (пример выше — про это).

Если игра становится отчаянной, из неё уходит радость. Особенно это видно в азартных играх: где начинается отчаяние, дело пахнет проигрышем. (Ещё приходит на ум фильм «До первой крови», сценарий к которому написал Григорий Остер.)

Думаю, если так пересмотреть игру, отпадут некоторые вопросы касательно её уместности, особенно в музеях.

Новости с работы: впервые за 3 года у Музея Арсеньева цветной новогодний стиль. Считаю важным это отметить 🥂

Кто не успел 9 января, тот может в ближайший месяц-два зайти в бар Blanche и посмотреть на «Пупупу»

В инстаграме тоже можете подписаться

Ещё такая перекличка: на самое крупное собрание Фаберже, которое когда-либо было показано за пределами столиц, сходили?

Восемь яиц — три больших, пять мелких, почти перед носом. Сотни мелких изделий, созданных фирмой Фаберже, а ещё их конкурентами и их последователями. Все это очень близко, с роскошным светом, там, откуда приехали экспонаты (Музеи Московского Кремля), их так не показывают.

Это тот очередной случай, когда я восхищена в первую очередь трудом, который стоит за этой выставкой. Вообще мне кажется, что вы и так без меня должны были про неё знать, но чувствую необходимость зафиксировать, пока она не закончилась. В понедельник уже ничего не будет.

Фото из телеграм-канала Музеев Московского Кремля

Рядом с этими стрекозами и цикадами лежат папки для экскурсоводов, в которых лежат листы с названиями редких оттенков: мальвовый, перламутровый, лососёвый — и картинками к ним.

Вспомнила картинку, где лосось говорит:

— Ой, вы назвали в честь меня цвет! Наверное, он серебристый, как моя чешуя!
— …
— Так. Погодите. Какой. Это. Цвет.

В общем, такие папки нужны для того, чтобы работать с разными посетителями — глухонемые, маленькие дети, другие люди, у которых по каким-то причинам этих слов нет в активном словарном запасе. И если не продумать такие мелочи, то самая роскошная выставка будет проходной.

Фото из телеграм-канала Музеев Московского Кремля

Меееееедленно читаю «Пантократора солнечных пылинок» Данилкина — биография Ленина, после Красноярска чот накатило.

На пятой главе подумала, что надо уже сделать список цитат про музеи, связанные с ВИ, потому что Данилкин, судя по всему, очень ответственно их обошёл или предпринял такие попытки.

На просьбу автора книги, отчаянно размахивавшего «официальным» письмом из издательства, разрешить с ознакомительными целями посещение камеры номер 193, которая в советское время пусть не была открытым музеем, но оставалась мемориальным помещением, по указанному на сайте телефону было сказано буквально следующее: «Там ремонт, ничего нет, ни музея, ничего, стены разбиты, самой той камеры больше не существует».

Какие вам приходят на память произведения художественной литературы или кино, где музей играет значимую роль — ну, кроме «Музея невинности» и сюжетов про ограбление?

У самого сердца моего лежит лучшее художественное произведение, в котором музей — «начало координат», и это цитата. Я про «Мы» Замятина.

Главные герои встречаются в Древнем Доме — законсервированном много лет назад многоквартирном здании, во дворе которого торчат булыжники и кусты. Он сохранен как нравоучительное напоминание о побеждённом хаосе и разрухе. Есть у этого музея, как положено, и смотрительница.

…это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери — старуха, вся сморщенная, и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли внутрь, рот как-то зарос — и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.
— Ну что, милые, домик мой пришли поглядеть? — И морщины засияли (то есть, вероятно, сложились лучеобразно, что и создало впечатление «засияли»).

Мне кажется, я и сейчас в некоторых музеях себя так чувствую:

Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь — и мы в мрачном, беспорядочном помещении (это называлось у них «квартира»). Тот самый, странный, «королевский» музыкальный инструмент — и дикая, неорганизованная, сумасшедшая, как тогдашняя музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость вверху; темно-синие стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних книг; желтая бронза — канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.
Я с трудом выносил этот хаос. Но у моей спутницы был, по-видимому, более крепкий организм.

И так далее:

Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в ту эпоху были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание зеркал, угрюмые шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный «камин», большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее — прекрасное, прозрачное, вечное — стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.
— И подумать: здесь «просто-так-любили», горели, мучились… — (Опять опущенная штора глаз.) — Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой энергии, не правда ли?

Все прекрасно в этом образе музея:

и то, как он становится точкой, в которой жизнь героя переворачивается,

и то, как вывернуты наизнанку клише о музее,

и то, что смотрительница хранит секреты своих гостей,

и то, как четко обозначена проблема интерпретации — музей сохраняет память, но как он это делает и кому служит?

и слабая надежда на то, что память нельзя поставить никому на службу.

Обожаю.

Вообще нет такой книжки, в которой я бы не вычитала про музей

Если меня читает кто-то музейный, кто ещё не подал заявку в лабораторию «Площади Мира» — передаю вам ещё один намек от судьбы.

Красноярск в апреле вполне гостеприимен для людей из любых климатических поясов, «Площадь мира» так же прекрасна, как и всегда, в лаборатории установлен режим оглушительной работы мысли.

Енисей для привлечения внимания.