в жёлто-розовых перьях
с глазницами былью набитыми
часовой несся к детству костра
и девичий источник
под плитами
оголялся
как утренний страх.

Мой восторг, преклоненный и праздный,
перед явной прозрачностью зла
неуклонным калекою гаснет
в отвращении к снам естества.

Оземлённой богиней Ирана
полнят шепоты люди волны,
Солус Рекс в неолитовой ванной
режет вены во имя войны.

Шепот стали в пещерах, — где гноем
тишина исходила с тех пор,
как Творец, насмехаясь и воя,
истребил народ тысячи волн.

Изначальное. Помню, что в небе
бледно-синий Аркоза черпал
облаков с пылью смешанный щебень.
В Угарите рождался Ваал.

Изначальное. Перхоть пустыни.
Островок необузданных снов
затаился в спустившейся пыли,
в ханаанстве речных шепотков.

Изначальное. Грозди прозрений,
пена зла и полки ионян —
всё в чаду тишины вожделений
и в тиши жженых ливнем полян.

Солус Рекс, весь в восторге от боли,
упиваясь и Словом, и Сном
погибает в безмолвии грезящей воли.

Вот я
изобрёл радость смерти от рвения
и я же
такой
как бы полупоющий
рождался и с днём каждым был всё нелепее
в формальных пробелах и праздных коллегиях,
в сенате гордящихся пряной судьбой.
Вот я
чуть живой, с виду взбалмошный
немного немеющий днём
и громко гребущий по пламенной речушке
с безрукой и бледной судьбой.
Спою.
Вам спою, гроздьеокие беженцы
безмерных,
богатых
и божеских снов.
Вот я —
величавый
и волками съеденный,
ведущий себя за собой.
Свинцовый до одури автор апокрифов —
вот я,
изумлённый тоской
рождаю стихи в пьяно-тлеющем поезде —
бесполого века король.

***
Sto male! Sto male!
Оконные рамы
как гнёзда для душ тихо плачущих женщин
о вечной своей наготе.

***
Аббревиатура явлений,
совокупляющиеся мухи на влажном камне.
Серые войска 2024 года,
измышления под чадрой.

взмах крыльев тоскующей души
нелепые
буква за буквой
идут прохожие.
Всё кажется дождливым и душным
пыль покрыла зонтики
капли смыли пыль
и я прячусь в маленьком магазинчике
(на входе всегда мусорка с набитым ртом)
и покупаю три жвачки
а одну дают на сдачу.
Девочка падает со ступенек
я представляю
как было б хорошо
если бы ступенек было десять или сто
как она покатилась
как полетела
словно фантик от баунти по осенней ветреной и пустой дороге
как наружу полезут пенясь мозги её
что-то наподобие
сдавленного в руке лизуна.

подписывайтесь на Поэтический журнал!

Беррез

***

Ломки витала Вагиня
смертосмеховьем лучась
из неолитного пыла
ленную плакали часть.
Жозлом жуя атомирье
злейное знойе пыло
и откупорило кылью
древнее туэтоно.
Паясь колодцу и цельно
нутрость свою очерча
Къерик и Кепк опалили
стадо быяков-бычар.
Наш ритуал непонятен
с тех овремённых бремён
сбросит Вагиня воятэль
и обретёт куйкитём.

#Беррез
https://t.me/+9T2w8kYF6qowMjli

Ремейк старого стихотворения.

Это не казнь,
это — внезапно.
это не страх. Дрожь воспылала —
это мне в грудь пожелтевшая цапля
умалишённо совала,
совала
свою печальную помесь посмертия.
Это — внезапно
и это не казнь.
Это — внезапностью обезображенный —
стонущий жук убоялся упасть.
Бесповоротное,
снегом очерчено,
залитый кровью-туманом февраль,
это — наводчик разбитого "Черчилля"
молит корейских богов сберечь сталь.
Это бетон поёт,
голос — кирпичики,
Всё вперемешку:
Абрау-Дюрсо
выпить,
да так
чтобы до неприличия,
чтобы блевать алкогольной росой.
Это — внезапно
и казни не много тут.
В этом есть что-то от слова "трагизм",
больно старо это,
слишком безропотно —
блядски унылая ёбана жизнь.

Неоновая новь тёплой трассы.
Я поедаю мух:
пальцами бледными не спеша
в красную опухшую глотку бросаю их.
Вы говорите
что это — стыдно;
что оттого не любите.
Я говорю: похуй,
слишком похуй.
Порой печально в безлюдии.

Просыпаюсь в абхазской деревне
под шепоток пулеметной очереди.
Всё горит,
Анцва плачет и щекочет горы,
гребёт еловым веслом.
А потом засыпаю —
опять в безлюдие,
опять стрекотать
о том
о сём.
В неоновой нови,
в бреду перепутья.

Из евклидова пространства в себя,
из евклидова пространства в Сибирь —
белокурую и больную,
граничащую с не-я и ты.
В тихое озеро посреди вырубленного леса,
к старой жёлтой лебедихе,
бьющейся в луже сна.
Стоять посреди, —
то есть и лужи, и озера
и самой Сибири —
опухать от секунд,
в стонах прятаться.
Что-то вроде того прошептать:
часть души оторви, чтоб простыл,
расчлени моё тело,
целуй его
в страстной огонии
в предвкушении потери.

Безголосица утренней луны.
Шёпот сна сменяет бред
и перед глазами проносятся —
то есть ползут на культях:
собакоподобный пакицет,
пара стилинодов, увлечённых соитием;
пантолямбда и розовый целодонт.
Все в смоле усопшие, увязшие,
веселые и сытые.
По желобам как бы гладкого тела
стекает пот,
я поднимаю руки(кажется, что их две),
начинаю выть:
по-детски, по-настоящему.
Сумчатые саблезубы стаей несутся навстречу.

Тёплые губы горничной
в мгновении лестничного пролёта;
она — женщина в синем красивом платье,
она — беззаботное загорелое существо,
она — осколок апатии.
Вот, в общем-то, и всё.

Посвящение К.Ж.А

Ястребиной крыльностью,
лошадиной вечностью
южная богиня, в лабиринте затерянная,
болезнь свою излавливала.
Лимонные птицы падали тихо и набожно,
юбки звёзд — изорванные и розовые —
тлели где-то там, в необретённом будущем.
Ежевика слов, слов и мыслей;
брусника внезапных чувств —
ягоды дикие, нездешние,
жизни наши — такие же.
А я люблю тонуть в озере,
молиться бездонности своих сомнений.
Арктика души твоей, богиня южная,
лжёт мне и стужей ласкается.

Тот же пароль
— шесть цифр её бытия.
Бутылка из под пепси застряла в песке,
горы рвут облака,
ебучие облака —
то есть, конечно же, тучи.
Они там постоянно:
кляксы теней
с пера Тенгри упавшие.
Я иду вдоль берега,
роняю тело в жемчужную муть
и выхожу с ногами израненными.
Мне не снилось,
не снилось — я знаю:
город скифов меня зазывал,
город скифов, не знающих стали
влек волнами меня.
А потом тишина:
тех же цифр болезненность...
тех же цифр болезненность, блять.

Вот улица римская: сонная, тихая,
мраморным морем застыла.
Часы Лян Линцзаня отчаянно тикают,
солнце ласкает затылок.

Больная царица рождает пророчество:
Дура-Эвропос пылает.
Вергилию Вакх отдаёт свои почести,
Рем и Ромул скорбно лают.

Ессеи поют ханаанские песенки,
пляшут на плеши песочной.
Из Петры несется он — с гимнами, весело —
вникнуть в Израиля очи!

Его изгоняют — больного, бездарного, —
в Торе ничуть он не смыслит.
И злой сарацин, чтоб собрать свою армию,
ковалем стал новых истин.

И в Сане Химьярской в христианские диспуты
он не вступает — лишь внемлет.
Ханифы крушат храм Суйгель и гибискусы
рвут, втоптав идолов в землю.

Отвергнув Манайю, Мохаммед направился
ширить пространственность Бога,
и пламенной ночью с богиней Каннабисо
полнил папирусы слогом.

И вот: ночь Византия. Зоркая улица.
Рим наш, разделенный на два,
стоит, как стоял, только малость сутулится.
Ткёт свою нить Ариадна.

Аллахиль поёт, моэззины затихшие
мрут от мечей римских войск,
а Пьер Пипенар, славя вечность Всевышнего,
строит вневременный мост.

Больноголосица твоих слов,
тишина бровьеречных шептаний.
Сердцу боязно,
сердцу близостно.
Наобум зарыдать.

Представляю, что я —
иудей
восьмого века до нашей эры.
Элохим меня бросил,
блистая песками;
Ваал мне противен как гной.
Звезды космами черными
машут и манят,
я иду вглубь песков за звездой.

Здесь когда-то жили
большие пернатые слоны
и звалась эта улица алозавровой.
Они жевали сожжённые солнцем листы
и ходили
туда и обратно.
От речки к лесу
от моря к лесу
от леса к скале.

Мгновения

звери, дерущиеся в одной клетке по имени время.

I
Падает лампа
и плачет нараспашку
веселое окно.

II
Деревянный я
сижу и ковыряюсь
во всем прозрачном.

III
Узоры стёрли.
Прохожие, любите
свои слова и сны.

IV
Отчего ж душа
не целует вечностью
всякие лужи.

V
Птицы плачутся
в мои окна листьями
желтыми как ночь.