⚡️Третий номер Незнания вышел! Можно забирать по подписке No Kidding в Маршаке. Перед вами цитата, которая лучше всего передаёт мое состояние 💓💓💓

Работаем

Теперь уже не только в «Маршаке», но и в «Фаланстере».

Ещё в «Смене» в Казани и «Подписных» в Питере!

А у ребят из «Бензина» можно заказать и в другие города: benzine.store/product-page/опыт

Никто нас не звал, но мы с Незнанием собрались в Питер. Сами купили билеты, сняли эйрбнб и нашли площадку (спасибо Ксении Вахрушевой за продюсирование).

Формат тоже выбрали более камерный в отличие от наших грандиозно-богемных московских презентаций –– это воркшоп. Будем рассказывать, как решились делать журнал и как-то рефлексировать то, что получилось из него за год. А также отвечать на вопросы, штормить идеи литпроектов и делиться ими друг с другом (о, это моя любимая часть!).

Встретимся в следующую субботу, 3 октября, в 16:00 в Ossi bar. Расскажите вашим питерским друзьям и подругам, которым это может быть интересно. https://www.facebook.com/events/339126994026298

несколько слов о сборнике "Конец света, моя любовь" Аллы Горбуновой
(для журнала "Читаем вместе"// октябрь, 2020)

Сборник рассказов "Конец света, моя любовь" — второй прозаический "опыт" поэтессы и критика Аллы Горбуновой. Книга, разбитая на несколько частей, представляет собой своеобразное свидетельство узнаваемой, оголенной жизни двухтысячных; обманные, головокружительные сны, этой жизнью навеянные.

Кольцевая композиция сборника напоминает специфическую "карту" внутреннего пространства, составленную по чьей-то некрепкой памяти: так, здесь есть искомый рай — звенящее, теплое детство, пронизанное "хрустальным счастьем" и ожиданием "последней войны"; и опасный мир "сильных связей", расположенный на сельском рынке; и сказочный темный лес, облюбованный нежитью; и петербургское путешествие ко "вратам в поэзию", разрушающее и воскрешающее; и фантасмагорические персонажи, обитающие по соседству.

Приглашая разделить пограничные состояния героев, Горбунова будто намеренно размывает пределы между "былью" и "небылью", оригиналом и копией и насыщает текст повсеместной, спасительной неопределенностью:

"Теперь я знаю, что конец света — это предел и размыкание, исполнение и чудо, и задача его, как задача любого предела, одновременно быть и не быть, случиться, чтобы ты отдал себя ему и погиб, и не наступить никогда, и любого иного было бы слишком мало. Он не вовне, но в самой сердцевине опыта мира, и «Апокалипсис» только одно из имен его, ведь он такой же конец света, как и его начало".

Закрученное пространство между "миром яви" и "миром, что снится телу" полно амбивалентных сюжетов о познании "ничем не стесняемой жизни" — и в этом смысле схоже с вариативной, полупрозрачной реальностью в межжанровой прозе Дениса Осокина, также привечающего оба мира. Движение к свободе — приметный мотив как в нежных, тяжеловесных "мемуарах" рассказчицы, чья энергия спрессована в бесчисленных "нельзя", так и в сумрачных, гиперболизированных текстах о двойнике Насте, проживающей собственную версию юности "без купюр" и навсегда застревающей в травмирующем опыте:

"Ей казалось, что она что-то вроде вои­на, солдата, для которого эта ежедневная трансгрессия, своего рода непрямое самоубийство — трудная и неприятная работа, но это путь к победе над царством энтропии и смерти, в которое она была заброшена, и его законами".

Преодолевая привычные законы бытия, Горбунова усердно внимает "траве, дереву, ветру, зверям и звездам" и не отводит взгляда ни от бомжа Вилли, ни от красавицы Змрок, ни от бабушки Беди. Как кажется, это неизменное любящее присутствие и есть то, что сплавляет трогательные и жуткие, здешние и потусторонние истории воедино; то, без чего не выжить накануне очередного светопреставления.

Тем временем прочитала дебютный роман «Лишь краткий миг земной мы все прекрасны» вьетнамо-американского поэта Оушена Вуонга. Пару лет назад он получил премию Элиота за свой первый сборник и — продолжил исследование языка и своей идентичности в откровенной, слоистой, неординарной прозе. Если вам близки «Долина Иссы» Милоша или «Сердце-зверь» Мюллер (а также завораживающие кросс-жанровые эксперименты на тему травмы) — можно дать этой книге шанс. Переводу тоже большое «да».

настроение: вороны-москвички в Петербурге

в Итальянском саду, если быть точнее. Всем привет 🖤

Лет пять назад была мечта девчоночья: попасть в Wonderzine в роли кого-нибудь. Сначала угодила как автор, сегодня — с «Незнанием». Как выпускающий редактор антологии на Bookmate. Радость❤️

https://www.wonderzine.com/wonderzine/entertainment/books/252995-galashina

P.S. Надеюсь, на очереди рубрика «Книжная полка».

сочинила (с долгим дыханием) большой текст про «русского изгнанника»

https://blog-russia.storytel.com/vspomnit-klassiku/sovsem-kak-ptitsa-sudba-skitaltsa-ivana-bunina-/

Миновав большие романы Улицкой, сразу приступила к малой прозе (и «непрозе»): после сборника «О теле души» читаю ее новый «Бумажный театр», где дневниковые обрывки смешаны со сценариями и остроумными пересказами спектаклей. Отчего-то сейчас ее короткие тексты схватываются налету — особенно сценарий «Сестрички Либерти» (я уж молчу о мемуарных набросках). Все-таки тема двойничества — исполненная в полутонах, но жесткости не лишенная — действует на меня гипнотически.

разбить/переплавить весенний черновик в один из «лоскутов» большого — грядущего — текста:

Теперь не уснуть. Последний раз так будили перед отъездом; давным-давно. Мама в халате флисовом: распатронила одеяло — меня на улицу. Поднимаю глаза — последний этаж ослепляет из-за огня. В кармане размякла конфета, сминаю пальцами; это Мишка дал, мы с Мишкой играли на чердаке, а теперь все черное. Во дворе стало плотно и громко: снесут/ слава богу/ расселят/ успели/ жалко. Родители держат меня за плечи, но я не рвусь. Голова в сновидении: буйное позднее лето сжирает дом, но это на время, вовсе не навсегда; зимою нас выбелит и укроет, потом проснемся. Утром копалась в обугленных щепках, а Мишки не было. Вечером в поезде даже легчало, мутило от этой легкости — как на разболтанной карусели. Папа достал мне игрушки и сделал смешное голосом: "время пройдет, и ты забудешь то, что было!". И я подхватила — старалась не оборачиваться.

https://t.me/vorony_moskvichki

раздобыла пространство для ваших и наших слов

Вообще был маленький замысел про чат, но потом подумалось, что этому «комнатному» каналу больше подходят редкие реплики отовсюду.

//

старшим друзьям

Мимо дворов пятнистых
Цветных бульваров
Мчат велосипедисты
На свет фонарный

Мчат велосипедисты
И город близко
Звери его речисты
И реки мглисты

Людям и льду одолжены
Улицы: снег и пепел
Рассечены подошвами
Рослых велосипедов

Вслед за землей и камнем
Во тьму ныряют
Лишь фонари мигают
Во тьме дырявой

Как-то пропустила, а между тем Лена Васильева написала несколько слов о моей повести, вошедшей в лонглист премии ФИКШН35. Спасибо!

Коль уж я тут упомянула журнал «Незнание», то разовью тему: расскажу о вошедшей в лонг ФИКШН35 повести «Кого-то здесь нет» Александры Гусевой, одной из соредакторок «Незнания». Это абсолютная проза поэта, что «почти всегда приговор, и редко оправдательный», как подмечает в предисловии к публикации в журнале «Юность» писатель Марина Степнова.

«Кого-то здесь нет» — по сути своей бессюжетная (не оценочная характеристика; бессюжетная, как сама жизнь, скажу я) повесть о девушке Марине Бахметьевой, работающей проводницей. Собственно, эта специфика и обусловливает ту самую «бессюжетность»: да, в поезде мы движемся из точки А в точку Б, но сам хронотоп поезда подталкивает сознание к совершенно невообразимым кульбитам в воспоминаниях. Так и тут мы читаем личный дневник Марины из школьных времен; узнаем о ее семье; о том, почему она оказалась на этой работе; и о ее коротком поездном, если позволите выразиться, краше (и о сколько их еще было и будет, думаю я).

Не знаю, как у кого, а у меня что школа, что поезда — пространство щемящего, легкой, но отнюдь не светлой ностальгии — несмотря на всю, кхм, романтику, которая здесь еще подчеркнута гитарой. Да и у Марины жизнь очень грустная, вот и ощущение от текста, конечно, такое, что если вы нежный и трепетный, не берите в руки в минуты печали, а то будет прям вдрызг.

И язык, да. Эпитетов для характеристики можно много подобрать, но увольте. По-моему, он просто очень соответствует истории.

Воспоминания все клубились, и они обменялись еще, еще. Прервались на какой-то убойной шутке — побежала будить, приближался огромный город. Вагон обратился к Марине, но было не в тягость, наоборот. Все разом сложилось и стало затейливой, новой музыкой, в которой поется про облако из белья, про питье, бурлящее в крупной кружке, про огни, слепящие и рябые, про поезд, который куда-то мчится. Марина не знала, что можно так слышать, собой облекать пространство: мир показался вблизи и кружился речистым, бойким; наряженным словно бы для нее.

Прочитать повесть (поэтическая, напомню, крошка на 45 страниц) можно на сайте «Юности».

#фикшн35

Написала для «Манн, Иванов, Фербер» об одном из главных (поэтических) романов ускользающей осени:

Дебютный роман молодого вьетнамо-американского автора Оушена Вуонга едва ли мог остаться незамеченным: проза титулованного поэта, удостоенная престижной премии National Book Award, посвящена одной из главных литературных тем последнего десятилетия — травме, частной и исторической, и попытке ее прожить, давая признание опыту через текст.

Война, эмиграция, «табуированные» сексуальные отношения, классовое неравенство, ментальное здоровье и болезненный процесс самоидентификации — исследуя злободневные вопросы, Вуонг, впрочем, не превращает роман в слепок из предсказуемых откровений; скорее позволяет взглянуть с иного — «милосердного» — ракурса на происхождение «открытой раны» и ее противоречивые последствия:

«Я всегда говорил себе, что мы появились из войны. Мама, как же я ошибался! Мы появились из красоты. Пусть не думают, будто мы — плод насилия. Хотя плод и подвергся насилию, он остался нетронутым».

Многосложное, лирическое письмо к матери, не умеющей читать по-английски, представляет собой исповедь Волчонка о взрослении, в которой есть место и поиску языка, способного передать мировосприятие поэта-иммигранта; и крепкой, одурманивающей любви с американским тинейджером, зародившейся на табачных полях близ Хартфорда; и тяжеловесной семейной биографии, исполненной «вьетнамских флешбеков» и острой несвободы. Вуонг как будто намеренно стирает границы между памятью, выдумкой и явью, подчиняя повествование спасительному «краткому мигу» — ошеломительному переживанию своей подлинности, влияющему на будущую жизнь. Переживание это держит при себе и бабушку, и мать, и возлюбленного, и самого героя, словно объединяя их в системе координат, в которой нет разницы между «западом» и «востоком»:

«Ты Роза. Ты Лан. Ты Тревор. Как будто имя может быть чем-то большим, глубоким и широким, как ночь, на краю которой стоит пикап на холостом ходу, и ты можешь выйти из клетки туда, где я тебя жду».

Неизменное движение вперед — пожалуй, один из ключевых лейтмотивов этого романа: в конце концов, рассказчик выбирается за пределы своего детства. Проводя параллель между буйволами, «обреченными» на обрыв, и бабочками-монархами, способными пропасть перелететь, он примеряет на себя и тот, и другой сценарий. Так, сперва молчаливый как зверь, Волчонок учится применять слова и, обретая размах, заново собирает из пепла густой, изломанный язык. Язык, несущий его столь быстро и легко, будто обрыва и не предвидится.

//

— а что твой город?
шалый и сквозной,
бежит слезой
и памяти назло
сверкает грезой,
еженощной грезой?
здесь садик был,
а в садике зверье,
баюн-траву
взгляд издавна стерег,
рассеивал на всяком перекрестке

— а что твой голос?
в садике ни зги
означит след каменья и пески
и воду безымянную остудит
во льду земля
лакает блеск дневной
и город слег
под коркой ледяной:
ни высмотреть
ни выкричать отсюда