Долго думала, публиковать этот отзыв за пределами лайвлиба или нет, но на него опираются некоторые мои дальнейшие размышления, так что пусть он будет и здесь —

«В стране вулканов. Путевые заметки на Яве 1893 года» Ольги Александровны Щербатовой

Княгиня Ольга Александровна Щербатова посвятила путешествиям 17 лет своей жизни. Она побывала во многих уголках Востока и стала первой русской женщиной, пересёкшей Яву. Её опыт нашёл отражение в трёх книгах; «Верхом на родине бедуинов в поисках за кровными арабскими лошадьми» и «По Индии и Цейлону» не переиздавались, а яванскому путевому дневнику повезло.

Если о карамзинских «Письмах русского путешественника» можно спорить, какую литературу они из себя представляют в первую очередь — художественную или нет (значит, автофикшн?), то «Страна вулканов» нехудожественна вполне.

Она написана очень в духе своего времени. Сам дневник начинается только с пятой главы, первые же четыре содержат разностороннее теоретическое описание Индонезии. Здесь отводится место биологии, географии, истории, лингвистике и этнографии; заодно Щербатова не преминула рассказать о структуре колониального управления и «системе культур». В своё время эти подробности, как и краткие пояснительные справки уже внутри дневника, наверняка были на вес специй, но сейчас во многом устарели, — поэтому переизданию очень не хватает комментария.

Об управлении и «системе культур» — принудительной замене рисовых посевов на посевы экспортных продуктов — хочется поговорить отдельно. То и другое Щербатова оценивала настолько положительно, что её глазами Ява видится прямо-таки раем на земле. Сведения она черпала преимущественно из английских книг и общения с колониальными чиновниками, а опрятность рукотворных пейзажей укрепляла её во мнении. Только какой чиновник на ровном месте будет ругать родную коррупционную схему? (Разве что Эдуард Доувес Деккер. Его Щербатова, судя по всему, не читала.)

На позитивизм и европоцентризм тянет списать и несклонность Ольги Александровны сомневаться и удивляться. При столкновении с непривычным у неё часто было наготове объяснение, полученное всё из тех же источников, а если объяснения не находилось, то непонятное казалось ей смешным, пресным или убогим.

К слову, это единственная в моём читательском багаже книга, где китайцы тоже называются туземцами.

Упор в «Стране вулканов» сделан не только на наукообразие, но и на практичность. Условия, в которых протекала поездка, Щербатова фиксировала — вероятно, для последующих путешественников — со всей тщательностью: каковы были расстояние и проведённое в дороге время, погода, температура (в градусах Реомюра), высота местности над уровнем моря, виды из окон, экипажи/поезда/корабли, почтовые дома/гостиницы и т. д. Монотонность этих фрагментов, тоже уже не самых актуальных, разбавляется эмоциональными эпизодами — например, с непрошеным турецким попутчиком, — но, по-моему, их недостаточно, чтобы дневник оживился.

Мне было интереснее читать о плавании княгини с мужем до Явы через Йемен (город Аден, расположенный в кратере потухшего вулкана), Цейлон и Сингапур. Длилось оно столько же, сколько их сухопутная поездка: месяц. Когда в одном месте — на страницах одной книги — собирается сразу много стран, да ещё и не приходящих на ум среди первых, то я мысленно схожу на их землю с ощущением счастья, и никаким особенностям стиля его не перебить.

#lukupaivakirja_индонезия

В продолжение темы нарративов.

В феврале у Тани Буковски выходило хорошее видео о жанре автофикшна: https://youtu.be/6t4sekCI8rE.

И всё-таки один момент остался для меня туманным: где проходит демаркационная линия между автофикшном и автобиографией? Их разграничение держится на том, что в автобиографии вымысел не занимает существенного места, а для автофикшна он наоборот важен. «Не слишком ли это хлипкий критерий?» — подумала я. Как-никак, у автобиографии есть цель написания, которая не обязательно подразумевает объективность. Этой целью может быть даже сознательное мифотворчество. См., например, автобиографию Лени Рифеншталь.

Так я рассуждала тогда же, в феврале.

Зато сейчас мне видно свою ошибку. Возьмём два похожих предмета — чашку и кружку. Нечто среднее между ними в природе тоже встречается — чашки высотой с кружку / широкие кружки (вот как этот предмет назвать?), но существование серой зоны, где одно явление перетекает в другое, не отменяет того обстоятельства, что разницу между ними мы интуитивно чувствуем.

А вообще: почему разница между автофикшном и автобиографией может волновать? Из страха, что тебя обведут вокруг пальца, заставят поверить в то, чего не было? В идеале критическое отношение к тексту не должно зависеть от жанрового ярлыка.

***

У февральского рассуждения было продолжение.

…Соотношение фактологичности и художественного вымысла в литературе можно рассмотреть и шире. В. Г. Зебальд не хотел, чтобы его книги ставили в раздел травелогов. Один из ценимых им авторов, Брюс Чатвин, своим книгам тоже этого не желал. Когда я прочитала «В Патагонии» — книгу о его путешествии по, собственно, Патагонии — и некоторые англоязычные отзывы о ней, то у меня сложилось впечатление, что Чатвин переизобрёл жанр травелога, смешав то и другое почти до неразличимости. А потом я пошла читать про карамзинские «Письма русского путешественника» и выяснила, что 1) вымысел явно есть и там; 2) в каком объёме — тоже не очень понятно. Друг подсказал, что эта же проблема существует и при изучении более ранних рассказов о путешествиях. Может, вымысел неизбежно возникает там, где есть какой-то нарратив?

Кажется, ходить с этим вопросом в голове я буду ещё очень долго. Пока там каша.

***

Из каши я выловила один комок.

Есть Зебальд, Чатвин, Карамзин — и есть Щербатова. Первые трое известны более-менее широкому читателю, четвёртая — нет.

Щербатова старалась писать об Индонезии как можно более научно. (Она тоже создавала нарратив — о счастливых дикарях, живущих «под симпатичным управлением голландцев».) Загвоздка, однако, в том, что научное рискует быстро устареть. (Уместно ли назвать не оправдавшее себя научное вымыслом?) Чтобы книга читалась несколькими — многими — поколениями, ей нужно что-то другое.

Скажем, художественный вымысел?

За Щербатову я взялась потому, что Интеллигентка Гадова напомнила мне о ней своим марафоном — литературным путешествием по Юго-Восточной Азии. И не только о ней: руки наконец-то дотянулись до книги —

«Двенадцать веков яванской литературы» Виллема ван дер Молена

Среди индонезийцев распространён мультилингвизм в строгом смысле слова, т. е. владение несколькими языками как родными. Один из таких языков — собственно индонезийский, государственный язык страны. Он возник в ХХ веке на базе малайского: на архипелаге тот издавна служил лингва франка.

На роль государственного в своё время претендовали и местные языки (сейчас они используются в быту с ним наряду). Наиболее очевидным кандидатом был яванский — язык самой крупной индонезийской народности, а заодно и самой крупной субнациональной литературы. Ей и посвящён сборник лекций Виллема ван дер Молена.

«Двенадцать веков яванской литературы» охватывают период с середины IX века, когда древнеяванский вытеснил санскрит в сфере письменной словесности, до 1995 года. Для рассказа о поворотных моментах в истории яванской литературы — её он рассматривает именно как литературу на яванском языке, — профессор отобрал 21 произведение.

Из лекций о них среди прочего можно узнать:
• как Ява попала под культурное влияние Индии;
• как приспособить метрическую систему стихосложения к языку, где нет деления звуков на долгие и краткие (привет Гнедичу и Жуковскому);
• как на Яве происходил переход от индо-буддизма к исламу;
• как создать произведение, которое не утратит формального и смыслового единства даже с подачи бесчисленных переписчиков;
• какую роль в сохранении яванского культурного наследия сыграл Бали;
• когда интерес к яванской культуре проснулся у колонизаторов-голландцев;
• при каких обстоятельствах яванцы отказались от рукописей в пользу печатного слова;
• как травелог может протоптать дорожку роману (привет Радищеву и Карамзину?);
• когда в яванскую литературу оказались допущены проза и современность (спойлер: если не считать нескольких исключений, то в ХIX веке).

Мне кажется, материал изложен понятно даже с учётом того, что для читателя он весь может стать новым. Хоть население Индонезии яванцами не исчерпывается, если у кого-то есть желание вникнуть в литературную жизнь страны, то этот сборник — хорошее начало.

В литературную жизнь страны — и/или в историю её политического центра: ни одна лекция не обошлась без введения в исторический контекст — с одной стороны, достаточно краткого, чтобы не запутаться в перипетиях яванской истории (а там есть в чём запутаться, государств на Яве существовало много), с другой — в целом достаточно подробного, чтобы увидеть преемственность рассматриваемых ван дер Моленом явлений.

Огорчает лишь то, что на русский из отобранных им произведений полностью переведены только индонезийская «Рамаяна» («Сказание о Сери Раме»), поэма «Негаракертагама» (правда, опубликован этот перевод не полностью) и некоторые стихотворения (прямо на страницах «Двенадцати веков…»). Но что-то можно найти в переводе на другие языки — например, тот самый травелог, «The Javanese Travels of Purwalelana: A Nobleman’s Account of His Journeys Across the Island of Java 1860–1875». Его теперь хочется прочитать сильнее всего.

#lukupaivakirja_индонезия

Читаю для литклуба «Записки Мальте Лауридса Бригге». Герой-рассказчик — мой самый нелюбимый литературный типаж. Он сильно напоминает Стратиса из «Шести ночей на Акрополе», к которому я уже сформулировала свои претензии:

«В 14–15 лет моими любимыми книгами были “Мартин Иден” и “Цветы для Элджернона”. Когда тебя постоянно зовут курицей, то кажется, что уметь вести заумные разговоры ради заумных разговоров — вершина счастья. Ты соотносишь себя с персонажами, которые думают так же.

Теперь в подобных разговорах мне чаще видится битва не интеллектуалов, а позёров, и желания к ним прислушиваться больше не возникает. Особенно — если герои молоды и разделяют романтические представления о творчестве, и особенно — если в книге приводятся дневники или записки, призванные продемонстрировать глубину и оригинальность их личности. Люди, которые носятся со своей непохожестью на остальных, будь она реальна или мнима, как с какой-то высшей ценностью, — отталкивают. Стратис производит впечатление именно такого человека».

При встрече с героями вроде Стратиса я сразу чувствую, что читать книгу бесполезно: взять у неё я всё равно ничего не смогу (раздражение будет мешать идти навстречу).

Но вот в чём фокус: стоит только перестать видеть в них типаж, сосредоточиться на конкретном вместо абстрактного, как отталкивать они начинают меньше.

***

Из «Следов города» Ларса Соби Кристенсена мне больше всего запомнилась история со сбежавшей свиньёй.

Одна из свиней сбежала у мясника. Его сыну пришлось побегать за ней по всему району (безуспешно), опоздать в школу и объяснить своё опоздание учителю перед классом. Класс проникся к свинье сочувствием и порадовался, что она сбежала — от ножа-то. Учитель спросил: а собственно почему? Почему другие обречённые свиньи сопереживания не удостаиваются? Класс решил, что после услышанной истории сбежавшая свинья стала восприниматься уже не как часть некой неопределённой массы, а как конкретное создание — индивидуальность, если хотите.

В общем, это история о капризах эмпатии. Не знаю, как вам, а мне тоже бывает сложно испытывать её к условным абстракциям. Наверное, поэтому Мальте Лауридс Бригге и вызывает у меня более тёплый отклик, если я не думаю о нём как о типаже; если заземляюсь.

А нет ли здесь у кого-нибудь под рукой зебальдовских «Die Ausgewanderten»/«The Emigrants»? @centum_satem нужен номер страницы с одним фрагментом — финальным фрагментом с экфрасисом фотографии с тремя ткачихами — для академической работы, как можно скорее.

«Вернись и возьми» (из «Африканской книги» Александра Стесина)

В одной повести собрано, кажется, всё, что способно меня подкупить. Во-первых, увлечённый рассказчик (осторожно: его увлечение заразно). Во-вторых, вещи, которые мне было бы интересно, но слишком страшно сделать самой, — например, поехать в глушь какой-нибудь страны с непривычным укладом жизни. В-третьих, неотворачивание от неприглядной стороны этой самой жизни; растущее понимание, как при встрече с ней себя вести. В-четвёртых, наблюдения о межкультурной коммуникации. В-пятых, приятный язык. И в качестве бонуса — ненавязчивая ирония.

Повесть состоит из двух частей: в первой автор? списанный с автора персонаж? работает в благотворительном госпитале в американском Бриджпорте, во второй — в ганской Эльмине. И там, и там он встречает целую галерею колоритных лиц.

Многие из них при всей своей яркости находятся не на своём месте. Скажем, медсестра Нана Нкетсия — представительница влиятельного ганского рода, заброшенная родителями во враждебную американскую среду и рассорившаяся с ними из-за недостойного выбора профессии. Из второстепенных героев Нане отводится самая важная роль: в ней рассказчик обретает проводника по ганской культуре, на поверку невероятно интересной, и в какой-то мере — по тёмному лесу эмигрантской идентичности. Дело в том, что у самого рассказчика с ощущением принадлежности к месту тоже неладно:

— Не знаю я, Нана, почему меня постоянно куда-то тянет. То есть знаю, наверное. Я ведь эмигрантское отродье, в Америке русский, а в России американец. Человеку, который не здесь и не там, надо ехать в Африку. Преодолеть закон исключённого третьего.
— Понимаю: санкофа.
— Что?
— Сан-ко-фа. Как бы ты это перевёл?
— Вернуться, чтобы взять… Вернуться, чтобы что-то взять.
— Правильно. Санкофа — это из адинкра [узоров в культуре ашанти; с каждым из них связан определённый обряд и какое-нибудь образное выражение], из наших символов. Я вот тоже всю жизнь живу, как будто это всё — так, на время, а в один прекрасный день я всё брошу и благополучно вернусь домой. Хотя где этот дом, я понятия не имею. Надо, мне кажется, сменить установку. Пожить без костылей. Тогда никакая Африка не понадобится… Но в Гану ты всё равно поезжай, тебе там понравится. Вон ты уже как на чви болтать начал — зря, что ли, старался?

На следующей странице как раз и начинается вторая, ганская часть «Вернись и возьми».

Санкофа — это обретение утраченной идентичности. Главный герой, следуя своей логике, уезжает на её поиски в Гану, но в итоге заболевает малярией и приходит в себя снова в Бриджпорте, рядом с Наной. Возвращается туда, откуда пустился в путь. На уровне текста — чтобы преодолеть/осуществить санкофу, отбросить костыли? Эмигрант уже не будет тем или этим, но в перспективе может стать сразу всем. Возможно, шанс сплавить разрозненное рассказчику в самом конце и представляется.

А возможно, я невольно приписываю ему свой опыт. Меня однажды осенило по дороге из Ювяскюля в Хельсинки именно в таком ключе: «Все языки, которые я когда-либо учила, — мой язык. Именно так, в единственном числе».

#lukupaivakirja_стесин

К этому списку уже ничего не прибавится, так что —

Прочитанное в мае:
— «Записки Мальте Лауридса Бригге» Райнера Марии Рильке (спасибо литклубу, после обсуждения моё мнение о герое продолжило меняться в лучшую сторону).

Частично прочитанное в мае:
— «Pessoa: A Biography» Ричарда Зенита;
— «A Sentimental Journey Through France and Italy» Лоренса Стерна;
— «Лоренс Стерн: жизнь и творчество» Ксении Атаровой;
— «Сад расходящихся тропок» Хорхе Луиса Борхеса;
— «Африканская книга» Александра Стесина («По ту сторону Сахары» и переводы из поэзии ашанти-чви);
— «Битва за прошлое: как политика меняет историю» Ивана Куриллы.

Частично перечитанное в мае:
— и снова «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии»;
— и снова «Африканская книга» («Вернись и возьми»).

Сюда очень старался ворваться Нансен (если в Бергене я иду в первую очередь в океанариум, то в Осло — в музей «Фрама»), но придётся ему всё-таки подождать ещё.

#lukupaivakirja_итоги

Нансен ждёт в каюте «Фрама» своей очереди на прочтение.

Сегодня, с началом лета, мне 27. Неприятно, что лета; приятно, что 1-го июня вышел дебютный альбом Дэвида Боуи. Хочу снова поблагодарить вас за два подарка: возможность быть частью душевного и интересного сообщества и возможность оставаться в родном культурном поле. То и другое очень поддерживает.

«Овеществлённое прошлое», второй раздел книги Ивана Куриллы «Битва за прошлое: как политика меняет историю», в основном посвящён символам вроде флагов, статуй и памятных табличек, подкрепляющих политические нарративы. Ещё немного внимания здесь уделено государственным праздникам; немного — зато какого: для меня страницы о столетии Октябрьской революции на этот раз стали самыми запоминающимися.

***

Начну, опять же, с тезисного пересказа. В скобках — мои комментарии.

Зачем символически размечать пространство и время в соответствии с политическими нарративами? В момент смены повестки дня доступные репрезантации прошлого обеспечат этим нарративам поддержку: большинство людей обратится за ответами на свои вопросы именно к окружающей их символической системе. (Единственной или одной из нескольких.)

Поскольку у разных групп отношение к символам и сам их набор бывают разными, даже противоположными, политическое противостояние проявляется в конфликте вокруг них. (За реальные проблемы бывает безопаснее взяться не напрямую, а в символической сфере.

Наверное, символ способен принять на себя роль козла отпущения в толковании Рене Жирара, то есть роль жертвы, которая, будучи вне коллектива, выводит из него агрессию вовне и тем самым спасает его от внутренней бойни.)

Важным элементом конфликтов вокруг предметных репрезентаций прошлого служит переосмысление их символического значения. Защитники памятников в подобных случаях оказываются скомпрометированы как сторонники идеи, за которую на самом деле не вступались.

(Вывод напрашивается сам собой: стоит обращать внимание на то, какое значение вкладывают в памятник разные политические группы, чтобы видеть, точно ли они выступают за те идеи, которые им приписываются.)

***

На одной теме хочу остановиться подробнее.

Курилла пишет: «Чем ближе к центру, особенно в столице, тем больше внимания политики уделяют его символическому наполнению».

И приводит красноречивый пример — зону монархических памятников, образовавшуюся у стен Кремля после реконструкции Александровского сада и окружённую памятниками уже советской эпохи. Государственная символика современной России — имперские флаг и герб плюс [изменённый] советский гимн — отражает то же положение дел. В топонимии и разметке календаря царит даже больший разнобой. За 30+ лет после распада СССР мемориальный ландшафт утратил единство. Заключение: «Его нынешнее состояние является хорошей демонстрацией отсутствия единообразия в подходе к прошлому страны и, соответственно, невозможности употребления событий прошлого в качестве одинаково понятного всем россиянам “языкового кода”» (сколько же в этом предложении тяжеловесных конструкций).

Связана ли — отчасти — ностальгия по советскому с ностальгией по цельной государственной идентичности?

Но что есть эта цельность с точки зрения сказанного в первом разделе? Государственная монополия на постановку вопросов перед прошлым, негибкая и неинклюзивная. Лично мне она видится бомбой замедленного действия, потому что отсутствие инклюзивности приводит к гонению на те сообщества, которые не находят себе места в гегемонном нарративе, подчёркивает различия и в конечном итоге разъединяет людей.

Если опуститься на уровень отдельной личности, то жить становится легче, если принять свою сложность и изменчивость, вместо того чтобы стараться вписать себя в какой-то жёсткий образ. Работает ли это на уровне государства?

И что мешает созданию инклюзивного государственного нарратива? Инклюзивность затрудняет превращение прошлого в набор одозначных символов (тогда чем можно заменить историю в качестве «социального клея»)? Или слишком болезненно разрушает привычные? Или в нарративах разных групп есть совсем непримиримые противоречия (можно ли с ними всё-таки хоть как-то работать)?
Или дело в чём-то ещё?

#lukupaivakirja_курилла

Сильно позже основной волны здесь обосновался ещё один — прекрасный — человек из букстаграма: https://t.me/nelakovaya. В таких обстоятельствах найти реинкарнацию полюбившегося аккаунта бывает сложно, поэтому считаю нужным этому поиску поспособствовать. НЕ на правах рекламы.

Мне тяжело писать о книгах именно отзывы, но Иру я воспринимала как мастера этого жанра. Она умела схватить самую суть произведения и придать ей яркую образную форму.

Кроме того, она говорила в первую очередь о книгах, а не о себе, но её индивидуальность чувствовалась в каждом слове. А непредсказуемый ход её мысли подталкивал к тому, чтобы каждый пост дочитывать до конца.

Сейчас ей, кажется, хочется писать в более свободном формате, но, во-первых, запоминающийся стиль никуда не делся и вряд ли денется, а во-вторых — получается не менее интересно (есть же люди, которые по самой своей природе не могут писать неинтересно).

Собрала импровизированное пятикнижие: «Бегунов» Ольги Токарчук, «Компас» Матиаса Энара, «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Лоренса Стерна, «Африканскую книгу» Александра Стесина и «Тропы песен» Брюса Чатвина. Порядок частей внутри него может быть любым.

Во-первых, эти книги — идеально подходящие друг другу собеседники. Как если бы у @stephenknigpodcast было не три головы, а пять. Все они — за вычетом Стерна — про движение и неприкаянность как смысл жизни, про интерес к Другому и приближение к себе через приближение к нему; но по-разному. Стерн же здесь нужен по той причине, что, парадоксальным образом, без него всей этой славной традиции не было бы, — об этом я надеюсь написать немного позже.

Во-вторых, если я обновлю свой «портрет читателя в книгах» — спасибо чудесной @exlibrisbook_blog за задумку (о ней можно почитать по ссылке в первом комментарии), — то выглядеть он будет так. Вместо сорока книг на этот раз уложусь в пять, сгущу роман в стихотворение :)

А вы когда-нибудь объединяли написанные независимо друг от друга книги в «авторские» циклы?

Мой «портрет читателя в книгах» двухлетней давности выглядел так:

1. Д. Алигьери «Божественная комедия»
2. Ш. Байтелл «Дневник книготорговца»
3. Дж. Барнс «Нечего бояться»
4. Г. Белых, Л. Пантелеев «Республика ШКИД»
5. «Беовульф»
6. Р. Брэдбери «451° по Фаренгейту»
7. Р. Брэдбери, рассказы («Нищий с моста О’Коннелла», «Сезон неверия» и др.)
8. П. Вайль, А. Генис «Родная речь»
9. Т. Венцлова «Пограничье»
10. «Время сердца»: переписка Пауля Целана и Ингеборг Бахман
11. В. Вулф «Миссис Дэллоуэй»
12. В. Вулф «На маяк»
13. К. Гамсун «Мистерии»
14. Р. Жирар «Насилие и священное»
15. В. Г. Зебальд «Аустерлиц»
16. В. Г. Зебальд «Кольца Сатурна»
17. Ф. Кафка, дневники
18. Ф. Кафка «Процесс»
19. А. Камю, записные книжки
20. Х. Каррион «Книжные магазины»
21. Д. Киз «Цветы для Элджернона»
22. Л. С. Клейн «Расшифрованная “Илиада”»
23. М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»
24. Дж. Лондон «Мартин Иден»
25. Ч. Милош «Легенда острова»
26. Р. Музиль «Человек без свойств»
27. В. В. Овчинников «Ветка сакуры»
28. А. Пепперберг «Алекс и я»
29. М. Пруст «В поисках утраченного времени» (да, вот такой я читер)
30. С. Сонтаг, дневники
31. А. и Б. Стругацкие, письма и рабочие дневники
32. А. и Б. Стругацкие «Понедельник начинается в субботу»
33. Г. Д. Торо «Уолден, или Жизнь в лесу»
34. Ю. Харстад «Где ты теперь?»
35. С. Хафнер «История одного немца»
36. Т. Хейердал «Кон-Тики»
37. А. М. Эткинд «Кривое горе»
38. Б. Янгфельдт «Язык есть Бог: заметки об Иосифе Бродском»
39. «Babad Tanah Jawi» / «История яванской земли»
40. L. S. Christensen «Byens spor» / «Следы города» Ларса Соби Кристенсена (часть I)
⠀
Список сопровождался комментарием: «Сделаю, как и другие, оговорку, что это не обязательно любимые книги. “Историю яванской земли” и вовсе не получается вспоминать без содрогания: это мучительно непонятный текст, изучением которого я занималась три года, не испытывая никакого интереса. Неудачная вышла комбинация. Но благодаря этой хронике у меня выработались какие-никакие навыки исторического исследования».

Сейчас я почти себя в нём не узнаю.

P. S. Другие портреты можно посмотреть по ссылке в первом комментарии. Поучаствовать можно тоже.