сотри свой след и вот
смотри под фонарём
на то как снег идёт
или как мы умрём

взойди на эшафот
сугроба. вот луна
уже верёвку вьёт
из голубого льна

стой под огнём зимы
прими её пожар
пошарь её в золе

там в ледяном тепле
лежит письмо тебе
лежит письмо тебе

в детстве в тебя закладывается
чувство исключительности.
оно как умение ездить на велосипеде:
появляется, даже если у тебя
нет велосипеда.

ты честнее всего в детстве,
когда за увлечённой игрой всем
двором,
забываешь о времени,
и выпрыгиваешь из кустов,
подводя разбойничью команду,
прокладывая своими блестящими
глазами
путь домой,
чтобы успеть на вечерние мультики.

вслед за мультиками,
вслед за кораблями,
за дворовыми собаками,
за голосом, что нашёптывает
запретное, заветное,
идёшь, взрослея,
перебирая колючие уроки,
жонглируя чувствами,
пронизанная волей выстоять.

достичь смирения,
того самого,
о котором просит Бог,
означает способность остановиться
как перед ребенком, деревом,
снеговиком,
как перед чем-то исключительным,
что не нуждается в твоём
существовании,

означает способность
переводить всё-всё
в разряд еще возможного.

достичь смирения
означает помнить,
что, прежде всего, Бог
создал очередность
и поставил в неё - свет и тьму,
твердь и море,
цветы и деревья,
рыб и птиц, скот и пресмыкающихся,
и только в конце,
самым последним в очереди,
Он поставил тебя.

сколько пройдёт времени
прежде чем я перестану бросаться
тебе вслед в жалкой попытке докричаться
сколько ещё нужно времени
чтобы понять что слёзы не соберутся в озеро,не оставят пятна
во сне меня преследует бесконечное чувство потери, с которым наяву мне ещё не приходилось встречаться
но что если собрать все эти попытки
и выжать их, как мокрую тряпку, в поисках здравомыслия,
то мы опять вернёмся на исходную точку
если в прошлой жизни мы были детьми
не знающими, что такое боль
детьми, умеющими прощать,
воспринимать чужую боль, как собственную и никогда не выходили в дверь, оставляя другого вариться в собственной печали, то что значит вся эта взрослая жизнь и за что мы расплачиваемся?
если богу угодно знать, то я расцениваю его как предателя, оставившего нашу любовь, подобно тому, как мать,
оставляет ребёнка,
но я не могу оставить тебя.
и если нам суждено вынашивать эти раны,
то я возьму обе
на себя.

сон украсть не под силу
он останется мне

как все это, Господи правый,
красиво, что сердце в дыму,
стучится в грудные оправы,
и я открываю ему.

Да, ночь пространна!
За изгибом веток
изгиб дорог,
изгиб моей судьбы,
о тишина путей,
ночей, ветвей,
мне ведом
тот путь путей,
коснувшийся стопы.

Ночь как туннель,
и в мире какофоний
ночных дорог,
где оживает страх,
стоят спокойно
царственные кони
в зеленом сгустке
сумеречных трав.

Ночь — воскресенье душ,
и четкость очертаний
я с каждым шагом вынужден терять,
и смутность мира
за чертою званья,
как дикое пространство бытия.

Там круговерть ветвей,
стопа, коснись дороги,
где круговерть судьбы
роняет след.
Не бойся звезд,
идущие как боги,
как в день творенья,
выйдем на рассвет.

Я долго не выдерживаю ни в театре, ни в кино, не способен читать газеты, редко читаю современные книги, я не понимаю, какой радости ищут люди на переполненных железных дорогах, в переполненных отелях, в кафе, оглашаемых душной, назойливой музыкой, в барах и варьете элегантных роскошных городов, на всемирных выставках, на праздничных гуляньях, на лекциях для любознательных, на стадионах — всех этих радостей, которые могли бы ведь быть мне доступны и за которые тысячи других бьются, я не понимаю, не разделяю. А то, что в редкие мои часы радости бывает со мной, то, что для меня — блаженство, событие, экстаз, воспарение, — это мир признает, ищет и любит разве что в поэзии, в жизни это кажется ему сумасшедшим, и в самом деле, если мир прав, если правы эта музыка в кафе, эти массовые развлечения, эти американизированные, довольные столь малым люди, значит, не прав я, значит, я — сумасшедший, значит, я и есть тот самый степной волк, кем я себя не раз называл, зверь, который забрел в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни воздуха.