Я тут продолжаю свое киберпанк-исследование. Про Уильяма Гибсона скоро расскажу, а пока вот пара веселых сюжетов из жизни:
полгода назад в «Атлантике» была статья, называлась «Неизбежность взлома». Автор провел эксперимент: арендовал сервер на Амазоне, замаскировал его под «уязвимое устройство» и стал наблюдать. За 12 часов он зафиксировал 300 (триста) попыток "угона".
Там было много смешных деталей: например, рассказ о том, как хакеры получили доступ к тысячам вэбкамер одной неназванной фирмы просто потому, что на них на всех по умолчанию стоял пароль xc3511, который большинство пользователей просто не поменяли.
Плюс: совершенно эпическая история о взломанных тостерах и авто-регистраторах, которые используются для DDos-атак.
Сижу теперь и думаю: возможно, мой модный беспроводной тостер прямо сейчас атакует дата-центры Твиттера вместе с целой армией других тостеров-зомби.
Это как-то грустно: даже у тостера жизнь интереснее, чем у меня.
Или вот еще шумная история, о которой мало кто слышал: про одновременный взлом серверов нескольких крупных банков. Специалисты в шоке — в кибербезопасность вложены миллионы, как такое возможно?
Разгадка прекрасна: хакеры не стали лезть в систему, они поступили проще — получили доступ к камерам наблюдения в гольфклубе для банкиров, и подглядели комбинации на замках на шкафчиках для одежды. Почти у каждого банкира пароль от шкафчика совпадал либо с пинкодом от карты, либо с паролем от рабочей электронной почты.
Да-да, настолько банально.
И именно так киберпанки получили доступ к переписке, а уж там вообще лежало все необходимое, чтобы обрушить фондовые рынки. И все потому, что кое-кто поленился придумать нормальный пароль.
История поучительная: взломщики сделали ставку на человеческую лень — и не прогадали. Ну а что? Давайте по-честному: многие из нас используют один/два пароля для всех своих устройств, и в этом смысле мы мало чем отличаемся от этих самых «банкиров».
Вообще, взломы и утечки — это всегда интересно в первую очередь с точки зрения антропологии. Компьютеры сделали мир очень хрупким. Ведь вирус Wannacry, например, поразивший в мае тысячи машин, включая аппаратуру минобороны, — тот вирус вовсе не был шедевром программирования; и заражение стало возможно лишь потому, что на атакованных компах стояло либо пиратское, либо не обновленное ПО. То есть люди тупо «не предохранялись».
Вот именно поэтому, друзья, я и не верю в конспирологические теории — во все эти байки о заговорах, многоходовках и заранее продуманных кем-то коллапсах.
Если мир и грохнется, причиной краха станет не чей-то злой умысел, а банальные лень и халатность.
Не взрывом, но всхлипом.
Запомните этот твит.
-
Вот так умер ты, попадаешь в лимб, тебя там вводят в курс дела, и ты такой: постойте-ка, мир рухнул? Но как?
А тебе в ответ: все началось с того, что кое-кто забыл убрать галочку и случайно скачал браузер Амиго *тяжелый вздох* после этого процесс было уже не остановить...
И ты такой: ????????
А они тебе: Да мы знаем, сами в шоке. Из-за какого-то одного кретина нам теперь заново эволюцию запускать.
-
Вот статья из "Атлантика":
https://www.theatlantic.com/technology/archive/2016/10/we-built-a-fake-web-toaster-and-it-was-hacked-in-an-hour/505571/

У вас бывало такое: читаешь одного писателя и сквозь него вдруг начинаешь понимать, за что любишь другого. Как будто эта только что прочитанная книга заполнила пустоты в понимании предыдущей.

Вот я на днях прочел "Pattern recognition" Гибсона, и благодаря ему, наконец, понял, о чем на самом деле "Гламорама" Брета Истона Эллиса, и даже вдруг эту самую "Гламораму" полюбил.
Серендипность, короче.

Даже вот текст для "Горького" написал:
https://gorky.media/context/gibson-protiv-ellisa/

Вопрос: как мы определяем, кто из героев в книге – главный?
Самый простой и очевидный ответ: у главного больше всего «экранного времени», вокруг него вращаются все остальные персонажи.
Более сложный ответ: все решает драматургия, ведь хорошая история – это всегда столкновение героя; с обстоятельствами и/или с антагонистом (анти-героем), его эволюция.
Ergo: главный герой – тот, без кого история не работает. Он – несущая конструкция нарратива, убери его – и все рухнет.
Яркий пример: фильм Вуди Аллена «Пурпурная роза Каира» (на мой взгляд, лучший его фильм), где автор обыгрывает именно эту идею. Главный герой у Аллена в какой-то момент ломает четвертую стену и сходит с экрана в «реальный мир». И фильм, который он покидает, просто останавливается: все остальные персонажи не знают, что делать.
Отсюда новый вопрос: возможно ли сочинить историю, которая будет отлично работать без главного героя? При том, что главный герой там все же есть, но он ничего не решает и вечно опаздывает?
Только подумайте: финальная схватка без главного героя; и даже больше: возможно ли создать историю, в которой все самые важные сюжетные повороты происходят без участия протагониста?
Есть такой человек, Ной Хоули, – он сценарист сериала «Фарго», и, мне кажется, он сочинил именно такую историю.
Сюжет в третьем сезоне «Фарго» такой: есть два брата, у них сложные отношения, и менее успешный брат нанимает вора-домушника, чтобы тот проник в дом к более успешному брату и украл коллекционную марку. Но вор-домушник не блещет умом, он теряет записку с адресом, едет не в тот город, врывается не в тот дом и, - что самое страшное, - случайно убивает хозяина. Это убийство запускает цепочку довольно жутких событий, настолько жутких, что ближе к концу город будет завален трупами; погибнут все, включая братьев.
По всем законам криминальной драмы в этой истории должен быть полицейский/детектив, который будет распутывать дело. И он тут есть. Точнее – она; детектив Глория Бёргл. И именно она – тот самый главный герой, который ничего не решает. На сюжетном уровне. Глория очень умна, она талантливый, прирожденный полицейский, умеет работать с уликами и видеть связи, она постоянно преследует антагонистов, и все никак не может их настигнуть – и эта ее борьба очень напоминает апорию Зенона об Ахиллесе и черепахе; черепаха всегда на шаг впереди.
Надо сразу сказать: убрать главного героя за скобки – это невероятно смелый ход. Я прочел много сценариев, и большинство из них держится на стандартных приемах; есть главный герой, у него есть две цели – ложная и настоящая, т.е. то, чего он хочет (want), и то, что ему действительно нужно, хотя он об этом пока и не знает (need). Обычно где-то в начале третьего или в конце второго акта герой добивается ложной цели и вдруг понимает, что, ах, какой же он был дурак, он ведь хотел совсем не этого; а дальше – катарсис и стремление к настоящей цели, затемнение, титры.
Вы много раз видели этот прием в кино: такая структура хорошо видна, например, в семейных и романтических комедиях: герой хочет разбогатеть и на этой почве портит отношения с семьей; в конце он понимает, что деньги ничего не значат, если у тебя нет дома, где тебя ждут. Что-то такое.
Поэтому я и заостряю ваше внимание на Глории Бёргл, героине «Фарго». Глория – уникальный персонаж, потому что она борется не с антагонистом. Она борется с сюжетом, т.е. постоянно пытается настичь основную историю, стать ее частью, сыграть в ней важную роль; но история ускользает от нее. В каком-то смысле она борется с автором.

И, кстати, обратите внимание: даже у Коэнов в оригинальном фильме главная героиня, Мардж, в итоге собственноручно поймала последнего преступника. Т.е. формально канон был на месте – главный герой ловит злодея. В случае с Глорией нет даже этого – Ной Хоули даже здесь демонстративно выбрасывает учебник по сценарному мастерству в мусорку. Особенно четко это видно ближе к концу, когда антагонисты сами расстреливают друг друга, и Глория приезжает уже на готовое место преступления и молча наблюдает за тем, как судмедэксперты упаковывают трупы тех, кого она должна была поймать.
В третьей серии есть вставная новелла – об андроиде, который ходит по миру и каждому встречному говорит единственную фразу – «я могу помочь!», это все, что он может сказать, и это очень грустно и иронично, потому что помочь он, очевидно, никому не может, даже самому себе, ему ведь так и не объяснили, зачем его создали.
Эта история – ключ к пониманию роли Глории; сама Глория в конце как раз говорит: "я чувствую себя, как тот андроид, иногда я сомневаюсь, что я нужна для чего-то, что я вообще существую".
Вот так, одним коротким диалогом в конце, сценарист Ной Хоули превращает обычную криминальную драму в беккетовскую мета-пьесу, в которой герой вполне осознает свое бессилие и свою неспособность повлиять на сюжет.
Аплодирую стоя.

Внезапно на Афише пою дифирамбы Стивену Кингу. Дедлайн был беспощадный, пришлось брать тему штурмом, поэтому текст кое-где чуть дерганный и невротичный, но вроде норм получилось:

"Именно здесь, во всех этих бытовых зарисовках просвечивает настоящий Кинг, которого любят миллионы. Поставщиков ужастиков на рынке много, но, кажется, никто, кроме него, не способен так ярко и эффектно фиксировать повседневность, цеплять читателя деталями и приметами времени. В этом смысле Кинг — такой американский Бальзак, летописец и землемер одноэтажной Америки 1970-х – 1990-х: видеокассеты, сигареты без фильтров, игровые автоматы, грайндхаус, открытые кинотеатры, велосипеды с изолентой на спицах, раздолбанные «Шевроле» с ржавыми кузовами, свисающие с дерева качели-покрышки у дома, неоновые вывески, придорожные забегаловки, полароидные снимки, автоматы с газировкой, гамбургеры, календари с девушкой месяца из Playboy в туалетах, протертый линолеум, москитные сетки на дверях в Бангоре, Касл-Роке, Дерри и прочих кинговских захолустных городках — вымышленных и не очень.

Уж если говорить о ярлыках, то Кинг, конечно, никакой не король ужасов — он самый настоящий гений места, сделавший для штата Мэн столько же, сколько Фолкнер — для юга США. И у него тоже есть своя Йокнапатофа — вселенная «Темной Башни».
Остальное по ссылке:

https://daily.afisha.ru/brain/6358-ot-kerri-do-temnoy-bashni-13-glavnyh-knig-stivena-kinga/

Я тут, короче, последние два месяца провел в киберпространстве — питался только оптоволокном и пил свежевыжатый вайфай по утрам, лежа в гамаке, сплетенном из нейросетей — читал в основном Уильяма Гибсона, чуть-чуть Йена Макдональда, а еще The Verge, TechCrunch и Nature, и вот что из этого вышло:
https://gorky.media/context/perestat-doit-oruella-i-nachat-zhit/

Посмотрел классную документалку, называется «It might get loud». Замес такой: автор собрал в одной комнате трех знаменитых гитаристов: Эджа из U2, Джека Уайта из The White stripes и Джимми Пэйджа из Led Zeppelin. Пэйдж, честно говоря, выглядит лишним, сказать ему особо нечего, ведет себя как обычный забронзовевший классик. Имеет право, но суть не в этом.
Весь фильм держится на Эдже и Джеке Уайте, точнее, на их противостоянии. Эдж внешне такой немного дальнобойщик — с бородкой, в джинсах, на голове шапка, а Уайт похож на персонажа из ранних фильмов Тима Бёртона, весь бледный, черно-белый, с галстуком-бабочкой, в гангстерской шляпе и ходит всюду вместе с сыном, который одет и подстрижен абсолютно так же и выглядит как уменьшенный клон отца.

Оба на камеру размышляют о ремесле/искусстве гитариста — и это безумно интересно. Эдж перфекционист, у него десяток гитар, и каждую он осматривает тщательно, как кинолог — собаку редкой породы. У него целый фургон аппаратуры, плюс личный техник, и музыку он играет, подключившись к ноутбуку, чтобы следить за частотой звука — он же вообще новатор в этом плане: один из первых стал использовать электронную обработку сигнала, дилэй и вот это все.
Джек Уайт — полная противоположность Эджа. Уже на первых минутах он говорит, что «удобство — это болезнь, с которой каждый художник должен бороться» (в оригинале звучит лучше: «That’s the disease you have to fight in any creative field — ease of use»).
«Я люблю собирать гитары с погнутым грифом, — говорит Уайт, — немного расстроенные, старые, поцарапанные, я люблю работать через борьбу, заставлять их передавать мои чувства, — потому что мне нужно сопротивление».
И добавляет: Я боюсь только одного — что буду доволен собой.
Ах да, совсем забыл! Фильм начинается с такой сцены: Джек Уайт, — одетый во все черное, в жилетке и в галстуке-бабочке, ну вылитый персонаж "Сонной лощины" или "Кошмара перед рождеством", — в какой-то глухомани, то ли на ферме, то ли еще где, берет доску, забивает в нее два гвоздя, натягивает между ними струну, заталкивает под нее бутылку из-под колы, прикручивает к ней усилитель — и начинает, блин, извлекать из этого музыку! Музыку — из доски и двух гвоздей. Затем закуривает сигарету, смотрит в камеру и говорит: «кто сказал, что гитару нужно покупать?»

Я всегда любил The White stripes, особенно их последний альбом Icky Thump, но только после этого фильма, наконец, понял, за что: как раз за этот грязный, нервный, кустарный звук, когда все швы наружу. И сам Джек Уайт — образец дикорастущего художника; чтобы вынуть душу из слушателя ему нужно немного: доска, два гвоздя, струна и пустая бутылка из-под колы.

Саундтреком поста пусть будет "300 M.P.H. Torrential Outpour Blues" как раз с альбома Icky Thump:
https://www.youtube.com/watch?v=mcog70xgyAw

Сейчас по работе читаю книжки Дэвида Лагеркранца. Если кто не в курсе: Лагеркранц — это такой криворукий журналист, которого наняли издатели умершего Стига Ларссона, чтобы настрогал им продолжение трилогии «Миллениум». И он таки настрогал. Два года назад появилась «Девушка в паутине», а через месяц во всем мире выйдет вторая пляска Лагеркранца на костях Ларссона.
И вот что я хочу сказать, друзья: пожалуйста, не тратьте деньги на этот мусор.
Я знаю, что иногда бываю резок и несправедлив. Но, поверьте, это не тот случай.
Я поясню.
У каждого писателя есть сильные стороны: у кого-то хорошо получается свинчивать сюжеты, кому-то удаются стилизации, а кто-то умеет создавать живых харизматичных персонажей.
Так вот, Лагеркранц — уникальный автор. Он не умеет ничего. Ну вот совсем. Я не преувеличиваю. Мы как-то все привыкли посмеиваться над Дэном Брауном, мол, мужик сколотил миллионы на том, что каждый раз красиво рерайтит Википедию. И это, в общем, верно, но есть один нюанс: романы Брауна написаны с огромным энтузиазмом, иногда кажется, что сам автор верит в то, что пишет. Что-что, а «Код да Винчи» — идеальное чтиво для пляжей и аэропортов: бодрый, слегка упоротый сюжет, куча твистов, плюс бонусом — читаешь про Фибоначчи и терцины и прямо чувствуешь, как становишься умнее; хотя мозги вроде бы не задействуешь.
Для меня Браун — он как такой обкуренный друг на вечеринке, который после серьезного прихода объявляет, что у него было озарение, и начинает своими словами и без иронии пересказывать романы Умберто Эко.
Так вот Лагеркранц даже этого не умеет. В его «Девушке в паутине» сюжет мало того, что вторичен, так он еще и начинается на сотой странице. На сотой. В триллере.
А уж язык там просто сказка. Сейчас будут цитаты из перевода, поэтому пристегните ремни:
«Синяки присутствовали на руках»
«Микаэль не являлся лузером»
«У меня был чудовищный день, и я вовсе не собирался проявлять сарказм»
«Он сидел, погрузившись в глубокую концентрацию»
«Когда до тебя, наконец, дойдет, что ты являешься Микаэлем Блумквистом?»
«В создавшейся ситуации нам надо мечтать» (sic!)
«Его иногда называли „Господин Ничего Невозможно“» (sic!)
И так — на каждой странице. На каждой.
Я вовсе не собирался проявлять сарказм, но мне кажется, что редактор этой книги является лузером. Или отсутствует.
И знаете что? Обычно плохой перевод убивает книгу, но с Лагеркранцем даже здесь парадокс — он настолько плох как писатель, что никаким переводом его не испортить. Даже наоборот — фразы вроде «синяки присутствовали на руках» хотя бы веселят, в отличие от убогого сюжета и персонажей настолько плоских, что о них можно порезаться. Какой-то Уве Болл от литературы, прости-господи.
Вот вам еще одна цитата — настоящая жемчужина:
«Уже в три года она без всякого предупреждения начала рисовать лошадей»
Вот тут я просто завис. Оказывается, о таких вещах нужно предупреждать. «Внимание! Предупреждаю: сейчас я буду рисовать лошадей!» Ну, или, я не знаю, возможно, в Швеции есть какой-то комитет рисования лошадей, который занимается такими вопросами.
Короче. Не читайте Лагеркранца, лучше рисуйте лошадей.

Еще о сиквелах, ремейках и ребутах. Я вот что вспомнил: «Превращение» Кафки заканчивается совершенно гениально — там же настоящий задел на сиквел. После смерти Грегора вся семья идет гулять:

«Затем они покинули квартиру все вместе, чего уже много месяцев не делали, и поехали на трамвае за город <...> Господину и госпоже Замза при виде их все более оживлявшейся дочери почти одновременно подумалось, что, несмотря на все горести, покрывшие бледностью ее щеки, она за последнее время расцвела и стала пышной красавицей. Приумолкнув и почти безотчетно перейдя на язык взглядов, они думали о том, что вот и пришло время подыскать ей хорошего мужа. И как бы в утверждение их новых мечтаний и прекрасных намерений, дочь первая поднялась в конце их поездки и выпрямила свое молодое тело».

Так вот, я все придумал: сиквел назовем «Синекдоха, Превращение».
Сюжет такой: Грета Замза встречает мужчину своей мечты, они влюблены, у них роман, мужчина делает ей предложение, и они идут в ЗАГС. Но в ЗАГСе чиновник говорит им, что в этом году лимит свадеб исчерпан, но вы, конечно, можете записаться на следующий год. Встать в очередь. И Грета Замза и ее возлюбленный записываются в очередь на свадьбу. Проходит год, Грета уже беременна, она каждый день зачеркивает даты в календаре — считает дни до свадьбы. Затем они с возлюбленным снова идут в ЗАГС, но там им сообщают, что их место в очереди потерялось. Возлюбленный Греты спрашивает, что же делать, ему отвечают, что можно занять место в другой очереди, состоящей из тех, кто потерял место в предыдущей. «А чего ждет эта вторая очередь?» — спрашивает Грета. Но чиновник пожимает плечами: «Мое дело — раздавать места в очереди, а не задавать вопросы; и уж тем более — не отвечать на них».
Они встают во вторую очередь и возвращаются домой, жених предлагает найти другой ЗАГС или — еще лучше — найти капитана корабля, который сможет их поженить. «Ведь капитан судна имеет право поженить кого угодно». Грета соглашается. Жених надевает макинтош, шляпу, улыбается ей и выходит из дома — это был последний раз, когда она его видела.
У Греты рождается сын. Она растит его одна, и каждый раз, когда мимо ее окон проплывает корабль, она вспоминает о пропавшем женихе. И хотя у нее за окнами нет реки, корабли ее совсем не удивляют.
Когда сыну исполняется три года, Грета пытается пристроить его в детский сад. В саду ей говорят, что количество мест ограничено, единственный вариант — встать в очередь. «Но я уже стою в двух очередях в ЗАГСЕ», — говорит Грета. Чиновник чешет затылок, перебирает бумаги на столе, звонит куда-то, потом вздыхает и признается, что сталкивается с таким впервые. «В отделе очередей беда — жуки-древоточцы испортили целый стеллаж с гроссбухами, — говорит он. — Возвращайтесь домой, я позвоню, когда что-то станет известно».
Грета возвращается домой и ждет звонка. И пока она ждет, за окном плывут корабли, а ее деревянный дом медленно рассыпается — с потолочных балок сыплется труха, и Грета ходит по дому с зонтиком, чтобы труха не попадала на волосы. Ее сын растет, и поскольку он не ходил в детский сад, Грете кажется, что он не приспособлен к жизни, поэтому она запрещает ему выходить на улицу. Мальчик растет дома, и развлекается тем, что ловит жуков-древоточцев и сажает их в банки. Вся его комната уставлена банками с жуками, и целыми днями он изучает их, он уже знает, что будет энтомологом, а с потолка сыплется труха, и балки иногда скрипят — это жуки устраивают в них все новые и новые гнезда, а стены начинают трескаться и расходиться.

И тут вы можете спросить: но Алексей, как ты собираешься закончить этот странный рассказ?
А я отвечу: друзья, вы плохо знаете матчасть. Это ведь сиквел Кафки, я все продумал, я планирую умереть прежде, чем закончу.

На "Афише" рассказываю о Стиге Ларссоне и его трилогии "Миллениум", плюс объясняю, что не так с продолжениями, которые [делаю кавычки пальцами] "написал" Дэвид Лагеркранц.
Небольшой спойлер: всё не так.

"Писать сиквел известной серии — затея в принципе очень рискованная; продолжатель так или иначе должен соревноваться с первоисточником, пытаться выйти из его тени, сказать что-то свое. У Лагеркранца такой цели нет: обе его «Девушки» — это романы, кричащие о своей вторичности. Их автор даже не пытается заигрывать с жанром и как-то проявить себя: наоборот, он постоянно ищет способ писать «под Ларссона», спрятаться за ним — и даже в этом терпит неудачу. Сиквелы «Миллениума» недотягивают даже до уровня фанфика: последние могут быть неловкими и кривыми, но по крайней мере всегда написаны с любовью — к писателю-кумиру, героям, атмосфере оригинала. Книги Лагеркранца написаны с любовью к деньгам".

Остальное по ссылке:
https://daily.afisha.ru/brain/6721-stoit-li-chitat-devushku-kotoraya-iskala-chuzhuyu-ten-prodolzhenie-milleniuma/

Опять забрался на табуретку и рассказал на "Горьком" о лучшей книге Стивена Кинга, — о его мемуарах, и о том, как они могут помочь молодому писателю:

«Еще в детстве Стивен Кинг начал отправлять свои рассказы в журналы фантастики. Их неизменно возвращали, и бланки с отказами он нанизывал на вбитый в стену гвоздь. Когда бланков стало слишком много, Кинг заменил гвоздь на плотницкий костыль. Он не отчаивался: «Когда ты еще слишком молод, чтобы бриться, оптимизм — вполне естественная реакция на неудачу».
<...>
Мне кажется, именно эта деталь — самая важная в его мемуарах. Он пишет о том, что каждый молодой автор в самом начале пути борется не столько со словами, сколько с сомнениями; о том, что писательство — это добровольная робинзонада, и, если ты не опустил руки даже после десятка отказов, в какой-то момент ты все равно почувствуешь эту пустоту — как астронавт, которого забыли на Марсе. Из инструментов у тебя только скотч и картошка — попробуй собери из них роман, умник. В этом смысле мемуары Кинга — чтение крайне полезное, даже душеспасительное, они похожи на внезапный радиосигнал из космоса, напоминающий тебе, что ты, молодой-подающий-надежды-прозаик, не одинок. Шутка ли, автор романов «Оно» и «Противостояния» сам приходит к тебе, хлопает по плечу и говорит: «Все нормально, парень, так и надо. Мы все через это прошли. Каждый день слышать „нет” — это важная часть обряда инициации. Чтобы получить первое „да” от издателя/читателя/критика, нужно сперва собрать целую коллекцию „нет”. Соберешь двести „нет” — это и будет твой пропуск в литературу».

https://gorky.media/context/geroj-stiven/

В любой непонятной ситуации я читаю американских фантастов. Взялся вот за Альфреда Бестера, роман «Тигр, Тигр!» (1956). Начало в стиле «Марсианина» – главный герой по имени Гулливер в одиночестве сходит с ума на заброшенном космическом корабле, как он там оказался – неясно, что стало с его командой – тоже. И вдруг – удача! – на радаре появляется какой-то крейсер, Гулливер подает сигнал SOS, крейсер видит его, но пролетает мимо.
И в этот момент, – пишет Бестер, – в душе у Гулливера словно повернулся ключ. Он зол, он хочет выяснить, почему его бросили. И как Марк Уотни из «Марсианина» он начинает решать научные задачи.
Например: как завести двигатели корабля, если топливо в невесомости не попадает в нужный отсек?
Ответ: заставить корабль вращаться, это создаст искусственную гравитацию.
И так далее.
А дальше – автостопом по галактике, с поправкой на то, что роман вышел в пятидесятых. Среди прочего Гулливер попадает на астероид с одичавшими астронавтами, которые много лет назад сбились с курса, чуть-чуть поехали умом и теперь почитают «святого Дарвина», поклоняются центрифуге и каждое предложение, вне зависимости от контекста, заканчивают присказкой «потому что это научно».

Например: «Мы должны заняться сексом и родить много детей, потому что это научно».
Или: «Тебе надо поесть, потому что это научно».

В общем, бодрая такая подростковая космическая опера с блэк-джеком и шутками; как Терри Пратчетт, только в космосе.
В чувстве юмора Бестеру не откажешь: в его версии будущего, в 24-м веке, люди уже освоили телепортацию, она бесплатна и проста в использовании. Но тут проблема – доступность услуги сделала ее популярной у простого люда. Высшие классы телепорт презирают, богачи принципиально пользуются лифтами, лестницами, поездами; а главный антагонист-миллиардер в книге настолько хипстер, что и вовсе ездит на карете с тройкой лошадей и кучером.
В итоге получается такая внезапная сатира в стиле Джонатана Свифта: телепортация не только не облегчила жизнь, наоборот – добавила суеты, и люди все равно нихрена не успевают, а настоящие богачи транжирят время и продолжают ходить по лестницам – потому что могут!
А я продолжаю читать Альфреда Бестера, потому что это научно.

Ужасно рад тому, что Нобеля дали Кадзуо Исигуро. Больше всего у него люблю второй роман «An artist of the floating world», который у нас называется «Художник зыбкого мира». Хотя, конечно, тут все от настроения зависит, Исигуро настолько разный и настолько другой в каждой новой книге, что их все есть за что любить. И не любить тоже.
Три года назад я перевел его эссе из Гардиана, где он рассказывает о своем писательском методе под названием «Прорыв». Очень полезный текст для всех, кто пытается писать:

«Я отменю все дела на ближайшие четыре недели и устрою себе то, что мы с женой немного загадочно назвали „Прорыв“. С понедельника по субботу, с 9 утра до 10.30 вечера я буду занят только одним делом — я буду писать. Часовой перерыв на ланч и двухчасовой — на ужин. Я не увижу ни одного письма и даже близко не подойду к телефону».

http://telegra.ph/Kadzuo-Isiguro-kak-ya-napisal-ostatok-dnya-za-chetyre-nedeli-10-05

Внезапно на пару с Марией @irregardless Пирсон взяли интервью у Ольги Любарской, которая перевела "Нейроманта" Уильяма Гибсона на украинский. Получилась целая дискуссия — о сай-фае, постмодернизме, влиянии Пинчона, ну, и о переводе имен собственных, конечно, куда ж без них-то?

Но самое интересное — это рассказ Ольги о рабочем процессе:
"Гибсон описывает вообще все мелочи, как будто это сценарий с описанием раскадровок, — запахи, текстуры, оттенки. Даже если этих вещей, о которых он пишет, вообще и близко не существует, ощущение от текста абсолютно синестетическое. Выстраивать процесс работы с таким текстом довольно сложно, потому что нельзя ничего потерять, иначе это не Гибсон уже будет. Одно дело читать на досуге, а совсем другое — разбирать и собирать этот автомат так, чтобы лишних деталей не оставалось и чтобы он все-таки стрелял туда, куда Гибсон целился. Нужно было проверять каждую мелочь, даже если казалось, что и так все понятно. В общем, я отнеслась к этой книге, как к кино: работу покадрово выстраивала, если можно так выразиться, потом монтировала и смотрела, как оно в монтаже. Буквально разбирала каждый кадр и строила его заново на украинском языке".

http://dystopia.me/cyberpunk-discussion/

Когда мне было двадцать, я прочел все романы Томаса Манна. По порядку. Это было непросто — каждый его роман был похож на попытку переплыть бассейн, наполненный быстрозастывающим цементом. Мне очень нравились «Будденброки», но я никак не мог объяснить себе, зачем — ну вот зачем? — существует «Доктор Фаустус» — огромный, самодовольный, зверино-серьезный.
С тех пор о Манне я не вспоминал. Но тут недавно в кофейне увидел, как девушка пишет в нотной тетрадке. То есть буквально на нотном листе вместо нот пишет текст. В этом нет ничего странного, у каждого свои причуды и привычки.
«Совсем как Адриан Леверкюн», — подумал я. И тут же удивился — тому, что помню это имя, и что вообще-то именно в нотной тетради Адриан записал свой разговор с чертом. И даже больше: до меня вдруг дошло, что я отлично помню эту книгу, вплоть до мельчайших деталей. Я помню сцены из романа, который прочел по диагонали десять лет назад.
Это я все к чему. Бывают книги, которые выветриваются из головы раньше, чем ты успеешь их дочитать. А есть другие: тебе кажется, что ты давно забыл их, на самом деле у них просто очень длинный инкубационный период, — они сидят в подкорке и терпеливо ждут, когда ты повзрослеешь.
Серьезно. Когда мне было двадцать, ни один писатель не злил меня сильнее, чем Томас Манн — забронзовевший, барочный, ворчливый. И вот сейчас, спустя десять лет мне кажется, что ничего лучше этой забронзовевшей, барочной, ворчливой прозы я в жизни не читал.

На «Снобе» появилась «Смерть в Венеции» в новом переводе Михаила Рудницкого. По-моему, это лучшая вещь Манна. А тем, кто сделал этот перевод возможным, я хотел бы сказать: вы герои!

https://snob.ru/magazine/entry/128543

Короче. Готовлюсь к лекции об истории киберпанка. Скинул брату список важных для жанра авторов: Пинчон, Дик, Типтри etc.

Брат *просмотрев фамилии*: У тебя неправильный список. Киберпанк начался с Фрэнка Баума.
я: ???
Брат: Ну как, ты забыл что ли? Там в конце роботу пересадили человеческое сердце, а соломенному репликанту — мозги.
я: А льву?
Брат: А льву вживили имплант, регулирующий подачу тестестерона.
я: А Элли?
Брат: Элли просто не знает, что она андроид. Тест Войта-Кампфа тогда еще не изобрели.

Вот это я понимаю — фанатская теория уровня Рэддита. "Мечтают ли андроиды об изумрудном городе?"

«Мой любимый пример мутирующей истории – это «Золушка». Такую сказку вполне могли придумать в Китае, где размер ноги имел гораздо большее значение, чем на западе. Но сказка добралась до Франции, и вот у нас уже история о девушке, которой покойная мать дарит модные меховые сапожки, мех по-французски vair, но где-то при очередном пересказе V-A-I-R превратилось V-E-R-R-E, и сапожки стали хрустальными. Из-за омонима у нас теперь хрустальные туфельки, а ведь это не имеет никакого смысла. В средневековой Франции еще не было технологий, чтобы изготовить туфли из хрусталя; носить такие было бы глупо, вы бы разбили их и порезались. И тем не менее, внезапно, теперь у нас есть этот образ, вокруг которого выстраивается история. И сказка о Золушке продолжает жить в пересказах – у нее огромное преимущество перед другими сказками о сидящих у огня девушках-замарашках, с которыми происходят чудеса. «Золушка» пережила их всех».
– Нил Гейман, из интервью с Кадзуо Исигуро
https://www.newstatesman.com/2015/05/neil-gaiman-kazuo-ishiguro-interview-literature-genre-machines-can-toil-they-can-t-imagine

Друзья, мой личный пресс-секретарь написал пост для всех потенциальных рекламодателей:

Нет, рекламу я не размещаю, нет, спасибо, я не размещаю рекламу, нет, не надо ничего присылать, я не размещаю рекламу, это личный блог, в нем не будет рекламы, кончик языка совершает путь в четыре шажка вниз по небу, чтобы в конце ткнуться в передние зубы: ре-кла-мы-нет, nenda kwenye kitako – это значит рекламу не размещаю на суахили, потому что на суахили я рекламу тоже не размещаю нет не надо ничего присылать, правда, это бесперспективно, нет рекламы нет рек озер тоже нет и дорог нормальных нет и отопления нет ничего нет все тлен и безысходность и бога нет, а если нет бога, то какая нафиг реклама?
Quod erad demonstrandum

[forwarded message:] Привет, Алексей, вот пресс-релиз для рекламодателей. Я сделал все, что ты просил, теперь верни мне, пожалуйста, паспорт. Это уже не смешно. И еще: за последние годы я неплохо тебя изучил, я знаю, что ты ленивая жопа и скорее всего даже не будешь читать этот мой текст и запостишь как есть, прям с этим моим комментарием, а потом, конечно же, будешь отшучиваться, что, мол, так и задумано, что ты накануне прослушал радио-пьесу Чарли Кауфмана «Hope Leaves the Theater» и теперь под впечатлением пародируешь его приемы, эту его игру с мета-нарративом, и что ты считаешь, что эту пьесу у нас почти никто не знает, и это страшно несправедливо, потому что она гениальная, и что на самом деле никакого пресс-секретаря у тебя нет. Но никто тебе не поверит, Алексей. Никто.

Прочел крутое интервью с Уильямом Гибсоном (1986 год, ссылка внизу). В нем автор «Нейроманта», помимо прочего, признается, что Пинчон его любимый писатель. В этом никто и не сомневался, но теперь, как говорится, есть пруфлинк — сам Гибсон вспоминает детство: «... я помню, как прочел рецензию в «Нью-йорк таймс» на роман «V», когда он только вышел, — я был еще ребенком, — и подумал: «ох ты ж, это какая-то очень странная херня!»

И да — обычно, если речь заходит о книгах-предшественниках киберпанка, все вспоминают «Мечтают ли андроиды...» и «Радугу тяготения», а между тем уже в «V» Пинчон по полной дал трансгуманизма; действие романа происходит в мире, где есть не только люди, но и «механические куклы». И важная сквозная тема книги — градации одушевленности и отношения людей с техникой, — машинами, оружием, — и в целом с неодушевленными предметами (вообще, слово inanimate object в тексте встречается раз пятьдесят, причем в самых разных конфигурациях по отношению к людям).

Уже здесь, в романе 1963 года появляется образ опутывающих человеческое тело проводов. А мой любимый эпизод — когда Шаблон (в оригинале: Stencil) думает о V, и это натурально трансгуманистическая поэма:
«Шаблон даже отвлекся от своих обычных изнурительных трудов и пригрезил себе ее нынче, в семьдесят шесть лет: кожа сияет цветением какого-то нового пластика, фотоэлементы, серебряными электродами подсоединенные к зрительным нервам из чистейшей медной проволоки, которые ведут в мозг, сработанный столь тонко, что никакой диодной сетке с ним не сравниться. Электромагнитные реле будут ее ганглиями, сервомеханизмы станут двигать ее безупречными нейлоновыми членами, гидравлическую жидкость платиновый сердечный насос качает по бутиратным венам и артериям. Быть может – у Шаблона по временам ум бывал не чище, чем у кого-нибудь из Шайки – даже сложная система датчиков давления, размещенных в изумительной вагине из полиэтилена; все переменные пролеты их мостов Уитстона ведут к единому серебряному кабелю, подающему напряжения наслаждений непосредственно к нужному регистру цифровой машины у нее в черепе».

Интересный факт № 2: в этом же интервью Гибсон признается, что не читал «Мечтают ли андроиды об электроовцах?», и вообще Филипа Дика прочел уже после того, как закончил свою дебютную книгу; что иронично, потому что именно «Электроовец» чаще всего называют в числе предшественников и вдохновителей жанра.
И вдвойне иронично то, что в 1982-м году в прокате появился «Бегущий по лезвию», и Гибсон-таки пришел на сеанс и первые двадцать минут фильма в ужасе смотрел на экран, а потом просто покинул зал. «Нейромант» был готов лишь на треть, «… и я подумал, что моей еще ненаписанной книге пришел конец. Что все теперь решат, будто я подрезал визуальную текстуру для своего романа из этого восхитительно-красивого фильма. Но этого не произошло. В основном потому, я думаю, что «Бегущий по лезвию» провалился в прокате».

В общем, это всегда интересно – узнать, кого сам автор считает своим предшественником и учителем, а кого ему навязали в силу схожести идей и простых совпадений.

Вот интервью целиком:
http://project.cyberpunk.ru/idb/gibson_interview.html

Есть такие книги, рассказ о них мы чаще всего начинаем с числа, — с количества издателей, когда-то отвергнувших рукопись. От «Дзена и искусства ухода за мотоциклом» Роберта Пёрсига в свое время отказался 141 издатель, от «Мерфи» Сэмюеля Беккета — 42.
С Марксоном та же история — его «Любовницу Витгенштейна» отвергли 54 раза.
Эта деталь не имеет никакого отношения к содержанию книги, и все же о ней сложно не упомянуть — очень уж яркая.
Что же касается Витгенштейна, то свой «Логико-философский трактат» он написал в концентрационном лагере во время Первой Мировой. О том, сколько издателей отвергли рукопись (если отвергли), мне ничего неизвестно.
Когда началась Первая Мировая, Витгенштейну было 25, а Борхесу — 15.
Когда Борхесу было сорок, и он работал в библиотеке, его коллега нашел статью о нем в энциклопедии. «Эй, Борхес, — сказал коллега (Борхеса все называли по фамилии), — тут есть заметка о писателе, которого зовут так же, как и тебя. И так же, как и ты, он работает в библиотеке. Какое странное совпадение!»
А потом, когда Витгенштейн уже умер, а Борхесу был 81 год, Умберто Эко написал «Имя розы», и там был слепой персонаж-библиотекарь по имени Хорхе — отсылка слишком очевидная, чтобы не заметить ее.
Вам, наверно, интересно, зачем я все это рассказываю, и как все эти факты связаны с романом «Любовница Витгенштейна»?

Объясняю на Горьком:
https://gorky.media/reviews/prepodavatel-vnimatelnosti/

Обсуждали сегодня с друзьями «Любовницу Витгенштейна» и «Дом листьев», и я вдруг вспомнил, что один из лучших экспериментальных текстов последнего времени написан именно на русском языке — это «Два ларца, бирюзовый и нефритовый» Александра Секацкого.
Серьезно, одна из самых странных и замысловатых книг из всех, что я читал. Сам автор утверждает, что он не автор, а лишь переводчик «Двух ларцов...» с китайского на русский. Книга оформлена как сборник шпаргалок для чиновников.
44 истории, стилизованные под задачи — в них есть условия, четко поставленный вопрос и варианты ответов. И каждая задача — в некотором роде притча, где главный герой стоит перед моральной дилеммой. Цель — среди вариантов ответов найти оптимальный.
Задачи выглядят примерно так:

ДАНО: Философ Александр Секацкий (в дальнейшем А.С.) написал книгу в форме шпаргалок для чиновников.

ТРЕБУЕТСЯ ответить: зачем он это сделал?

1) Ответ Филолога.
Любой текст — это игра. А в случае с «Двумя ларцами» — это двойная игра. Ведь если поначалу читатель после каждой задачи просматривает варианты ответов и ищет подвох, то ближе к середине книги он начинает понимать — подвоха нет, потому что правильного ответа не существует. Или, вернее: все ответы правильные. Они вращаются вокруг задачи, как спутники — вокруг планеты. Тут нет «верных» и «неверных» решений; зато есть «изящные» и «очень-изящные», а еще те, что кажутся верными на первый взгляд, но в итоге приводят к ужасным последствиям.

2) Ответ Философа.
«Два ларца...» — книга-парадокс. Ведь если верить автору, она написана для судей и правителей, то есть для тех, кто должен служить примером для народа. И, тем не менее, А.С., не стесняясь, признается, что его книга — это набор шпаргалок; и ее цель — помочь будущим судьям и правителям сжульничать на экзамене.
Что ж, возможно в этом парадоксе что-то есть; одно из двух: либо автор просто пытается объяснить нам, что жульничество — это неотъемлемая часть человеческой природы; либо — что честных правителей не бывает.

3) Ответ гражданина России.
У А.С. отличное чувство юмора: он написал шпаргалки для чиновников на русском языке. Иными словами «Два ларца...» — это единственная в своем роде книга, написанная для людей, которые вряд ли умеют читать.

***
Короче, текст выдающийся. Как и все, что пишет Секацкий.