В социальных сетях и личных разговорах многие коллеги задаются вопросом: "Зачем? Зачем ему такая роскошь?". Навальный считает, что это патологическая жадность и стремление к шику. Но я бы объяснил это намного банальнее. Дело в том, что экстрактивные институты (я писал о них здесь и здесь) порождают себе подобных. Назовём их экстрактивными институтами второго порядка. Это искусственные политические партии, лояльные НКО, различные политтехнологи и карманные СМИ, которые получают свой кусок пирога за то, что обосновывают легитимность элит. К ним же относятся консультанты, офшоры и элиты ряда небольших (в основном островных) стран, которые за хороший процент помогают легализовать доходы. А ещё продавцы люксовых товаров и услуг, используя эффект сноба, получают сверхприбыли в почти неконкурентной среде. Именно поэтому во многих странах, для которых характерен дисбаланс в сторону экстрактивных институтов, элиты отличаются почти неограниченным потреблением роскоши.

Каким образом, возможно, рассуждают подрядчики подобного строительства? Они, как и в случае с извлекающими ренту элитами, начинают придумывать дополнительные расходы, завышать сметы, предлагать фантастические идеи (вроде подземной хоккейной коробки). Как экстрактивная элита паразитирует на деньгах налогоплательщиков, так экстрактивные институты второго порядка стараются выжать по максимуму из их извлечённой ренты, которая по всей видимости просто огромна. Так что неоинституциональная теория говорит: "Просто бизнес, ничего личного"

Последние события дают простор для широкого спектра интерпретаций в зависимости от политической позиции комментирующего. Число участников, действия граждан и силовиков, различные видео с места событий используются обеими сторонами для убеждения в своей моральной победе. Но если абстрагироваться от политики, то для политологического анализа материала тоже достаточно. Например, с точки зрения неоинституциональной теории, я бы выделил два взаимосвязанных сюжета.

Во-первых, это окончательное разрушение формальных институтов, правил игры и границ конвенционального поведения. Правовые нормы, кажется, полностью обесценились. И если властная элита уже давно реализует принцип управления посредством права, то для остальных это что-то новое. Нельзя, допустим, сравнивать Болотную девятилетней давности и субботние акции. Тогда это были легальные митинги, в которых участвовали законопослушные граждане. Неконвенциональные формы протеста в то время не собрали бы такое число участников, как это случилось позавчера. И дело, думаю, именно в восприятии статуса правовых норм. Законы неприменимы к элите в силу специфики авторитарного режима и рассматриваются ей лишь как инструменты управления. В то же время недовольные граждане не готовы уважать нормы по ряду других причин. Например, если 31-я статья Конституции гарантирует право свободного и мирного собрания, то любой закон, который вводит институт "санкции" на реализацию этого права, по их мнению, несправедлив. "Несанкционированный митинг" для них - это оксюморон, а не норма. Да и вообще законы принимают органы власти, которые эти граждане считают нелегитимными, так как сформированы они в результате несправедливых же выборов. Наконец, сотрудники правоохранительных органов понимают, что если элита не соблюдает свои же законы, то и силовики, защищающие эту элиту, могут делать так же. Многие из них, особенно в руководящем составе, адекватно оценивают реальность, и такое их поведение вполне рационально.

Парадоксально, но похоже, что единственная социальная группа, которая продолжает уважать нормы и правила, - это лояльные властной элите граждане. Почему парадоксально? Потому что источником, запустившим процесс разрушения права стала именно поддерживаемая ими элита. Кстати, важным индикатором делегитимации правил игры стало лавинообразное принятие всё большего числа репрессивных законов и регулирующих норм, в целом. Перефразируя известное выражение можно сказать, что элита пытается компенсировать неисполнение законов их строгостью и разнообразием. Но кажется, уже поздно. Ответом недовольной части общества становится гражданское неповиновение - стратегия, которая касается не только уличной активности, но и многих других аспектов, где государство пытается ограничить их права и свободы.

Во-вторых, как следствие вышесказанного, появляется гипотеза о новом ракурсе дилеммы диктатора. Избирательные поощрения в лояльных группах и не менее выборочные репрессии в нелояльных, видимо, уже не работают. Элита разрослась до такого масштаба, а извлекаемая рента, наоборот, настолько снизилась, что иссякли материальные стимулы для лояльных. Предлагаемые вместо этого механизмы кооптации, вроде серии конкурсов "Лидеры России", тоже не до конца удовлетворяют запросам лоялистов. Недовольные же по-новому оценивают риски репрессий. Если раньше случайность применения репрессивных норм стимулировала лишний раз не высовываться, то теперь с потерей легитимности, как я отметил выше, побуждает выбрать стратегию гражданского неповиновения. Как следствие, возможно, что в дилемме диктатора появится новое измерение: продолжать ли реализовывать стратегию поощрений, когда выборочные репрессии уже не работают? В таком случае их может заменить стратегия более масштабных репрессий, которая потребует перераспределения ресурсов от части элиты и всех лояльных групп непосредственно к силовикам. А это в свою очередь переформатирует режим и станет фактором его внутренней нестабильности.

Одно из объяснений, почему «полицейское государство» никак не может сыграть «в модернизацию» и пробить потолок, под названием «ловушка среднего дохода». Вот вроде и технологии купили, и начальник призывает к росту, и денег дают - а не получается. «Физический капитал» (станки, машины, айфоны и томографы - есть), а «включаешь - не работает». Не хватает человеческого капитала, объясняют экономисты. А он куда девается?

Вроде повсюду есть курсы бульдозеристов, школы менеджмента, и университеты предпринимательства. А людей с нужными компетенциями почему то не хватает. Мало просто «вкладываться» в человеческий капитал, нужно сделать так, чтобы эти вложения были востребованы. Причем востребованы активно и постоянно. А с востребованностью тут проблемы

Почему - объяснял профессор Милан Сволик, автор книги «Политика авторитарного правления». (В качестве примера он рассматривал Аргентину времен военной хунты)

В «авторитарном государстве» у человека, в сущности, всего два карьерных трека, объяснял Сволик.
Можно получить образование, позволяющее жить своим трудом (неважно каким, хоть слесарем, хоть стоматологом). Здесь есть свои риски - нет гарантированного заработка. Но зато нет зависимости от политики режима - будь у власти хоть каудильо, хоть народный совет - кто-то должен чинить краны или вставлять зубы. В этом случае такой профессионал имеет мотивацию к инвестициям в свой человеческий капитал и росту мастерства - это пригодится ему при любом начальстве.

Но вместо «профессиональной карьеры» можно выбрать «полицейскую карьеру» и записаться в отряды вооруженных наемников власти (или их пособников). На таких тоже есть спрос. Плюсов здесь много - гарантированный доход, карьера, а также личная безопасность.
Правда, в обмен на лояльность режим потребует от «полицая» соучастия в своих преступлениях. Может быть, в мелких, а может быть - и в значительных.
Поэтому инвестиции в «полицейскую карьеру» (во всех формах) при авторитарном режиме профессор Сволик называет «нетрансферабельными» - они могут оправдаться только при сохранении режима. Сменись власть - «полицаю» придется отвечать за содеянное.

«Сделать правильную оценку рисков в подобном положении не просто. Если режим находится на пике своего могущества, создается впечатление, что подавляющее большинство его слуг проецируют сегодняшнюю ситуацию на будущее, полагая, что им ничто не угрожает», комментировал выводы Сволика российский экономист Иван Любимов.

Почему такой выбор плох для экономического развития? Потому, что чем больше людей выбирают (в той или иной форме) «полицейскую карьеру», тем больше сокращается рынок «профессиональной карьеры».

Чем меньше спрос на «профессионалов» - тем меньше мотиваций для инвестиций в образование и высокие технологии.

Люди прекрасно отдают себе отчет, что нет смысла тратить время, силы и средства на «образование» - когда тех же самые блага можно с меньшими затратами времени и сил получить, просто в нужном месте и в нужное время присягнув начальству.

Чем больше спрос на «полицейских» и «охранителей» - тем меньше спрос на «профессионалов» и «инноваторов».

Авторитаризм может подтолкнуть экономику на «короткой дистанции», но тормозит экономику страны «вдолгую», потому что деформирует систему стимулов для инвестиций в человеческий капитал.

Поэтому - инвестиций нет, потому что «нет людей с нужными компетенциями», а «людей нет», потому что люди не видят смысла в получении таких компетенций - просто они зарабатывают на жизнь иначе и прикладывают усилия в другом направлении.

Все эти сокрушения «ах, нет профессионалов, где они» бессмысленны - сегодня мы пожинаем то, что было посеяно в середине нулевых, когда и были окончательно приняты ключевые политические решения, определившие сегодняшний экономический и социальный облик страны.

#сетевойподход #методология
II. Сетевой анализ в общественных науках.
3. Наверное, наибольшую популярность в настоящий момент сетевой анализ имеет в области исследования социальных медиа. Я бы выделил два направления, которые интересны в для политической науки.

Во-первых, это исследования дискурса сетевых сообществ, где сетевой анализ выступает в качестве одного из основных инструментов, так как позволяет визуализировать карты связей между узлами и измерять целый ряд очень важных показателей. Например, различные типы центральностей - degree centrality, closeness centrality, betweenness centrality, eigenvector centrality - можно интерпретировать и объяснять, как формируется дискурс и распространяется информация, какие узлы оказывают наибольшее влияние. Используются и различные статистические модели, которые дают возможность изучать сетевую динамику (1).

Во-вторых, это работы, посвящённые такой актуальной сегодня теме, как мобилизация политического и гражданского участия в социальных медиа. Принято считать, будто онлайн-платформы обладают мощным мобилизационным потенциалом. Однако это не совсем так. Одной из первых таких публикаций, например, стала работа, посвящённая роли Фэйсбука в мобилизации электората во время президентских выборов в США 2008 года (2). В ней авторы приходят к выводу, что политическая активность в онлайн-социальных сетях по всей видимости является предиктором других форм политических действий. Чуть позже появился прекрасный эмпирический материал для изучения онлайн-мобилизации протеста: Арабская весна, движение Occupy, протесты в России, Молдове, Иране и др. И нужно сказать, что в большинстве публикаций, в том числе и реализованных с использованием методов сетевого анализа, авторы указывают на значимые эффекты политической и гражданской мобилизации. Однако здесь есть много сомнений относительно дизайна исследований и воспроизводимости результатов. Я недавно описывал подобную проблему с несколькими главами из книги Д. Канемана "Думай медленно... Решай быстро".

Несмотря на то, что исследований огромное множество, как-то обобщить выводы довольно сложно. Грубо говоря, мы все согласны, что коммуникация в социальных медиа как-то влияет на поведение граждан. Но даже мета-исследования не дают возможность построить более-менее работающую теорию, которая позволяла бы измерять это влияние. Например, в известной работе S. Boulianne собраны результаты из 36 разных исследований: в 80% из них есть позитивные коэффициенты, но статистически значимыми можно признать только половину (3). Возможно, политическая информация хорошо распространяется в социальных медиа, но это не значит, что ее распространение мобилизует коллективные действия или политический выбор. Более того, исследования на панельных данных показывают меньше положительных и статистически значимых результатов, чем, например, перекрестные (cross-sectional). Так что дизайн исследований тоже важен. Наконец, есть традиционная проблема с тем, что журналы охотнее публикуют статьи, где обнаруживаются эффекты, нежели статьи, где гипотезы не находят подтверждения. Получается, что с исследованиями, направленными на выявление эффектов и каузальных связей между онлайн и офлайн политическими действиями, всё не так просто. Поэтому пока в политической науке считается, что доказать (и тем более измерить) влияние онлайн-мобилизации на протестное или электоральное поведение, довольно проблематично.

(1) Snijders, T. (2011). Statistical Models for Social Networks. Annual Review of Sociology. Vol. 37. Pp. 131-153. DOI: 10.1146/annurev.soc.012809.102709
(2) Vitak J, Zube P, Smock A, Carr CT, Ellison N and Lampe C. (2011). It's Complicated: Facebook Users' Political Participation in the 2008 Election. Cyberpsychology, Behavior, and Social Networking 14(3):107-114. doi: 10.1089/cyber.2009.0226
(3) Boulianne S. (2015). Social media use and participation: a metaanalysis of current research, Information, Communication & Society, 18:5, 524-538. doi: 10.1080/1369118X.2015.1008542

И снова карательная функция Умного города Москвы в действии. Интересно, почему у московского правительства лучше всего получается та деятельность, которой даже в Стратегии нет? Это очень грустно, что власти забывают, что главная цель технологий Умного города - облегчать жизнь горожан, а не усложнять ее. Кажется, что лучше тогда совсем без технологий..

Какие выводы можно сделать из последних новостей кроме того, что мой друг и просто хороший человек, Камиль, получил 10 суток ни за что и что под горячую руку полиции может попасть каждый.

1. В очередной раз можно убедиться, что алгоритм идентификации личности с видеоизображений у правительства Москвы настроен хорошо, даже отлично. В огромной толпе с высокой вероятностью идентифицировать человека среднего роста и не особо выделяющейся внешности ни так-то просто.

2. Очевидно, для заданного массива ФИО ( в данном случае это лица идентифицированные на видео с камер) существует возможность автоматической сцепки не только с базой данных паспортов, как минимум прописанных в Москве, но и с информацией из поисковика и соц.сетей. Иначе сложно поверить, что полиция вручную забивает в поисковик 20 тыс человек.

3.Далее, по всей видимости, в столичной полиции используют алгоритмы анализа текста, которые определяют окраску сообщений и выделяют ключевые слова ( иначе как понять к кому из 20000 человек "идти в гости"). И они явно нуждаются в доработке, потому что только машина в текстах Камиля ( он автор канала Высокая порта - @sublimeporte) может увидеть угрозу, выделив такие ключевые слова как "война", "бунт", "низвержение правительства" и т.д. - человек же сразу поймет, что речь идет об исторических событиях 16-17 веков, так как Камиль -историк, а не политик).

4. В который раз можно говорить о нарушении закона о персональных данных, потому что цели, для которых камеры ставились не совпадают с целями, для которых их фактически используют. Автоматическое сопоставление с базой преступников + их идентификация и распознавание каждого жителя Москвы - очень разные вещи...

Система совершенна, пока не придёт за тобой.
"Особое мнение" (реж. С. Спилберг, 2002 г.)

В рассказе Ф. Дика "Особое мнение" и одноименном фильме сюжет разворачивается вокруг работы инновационного правоохранительного института, который называется "профилактика преступлений" (Precrime). Его сотрудники с помощью технологии предсказания предупреждают убийства, которые могут произойти в ближайшем будущем, и наказывают несостоявшихся преступников. Оказалось, что некоторые авторитарные режимы могут не только взять на вооружение технологию "профилактики преступлений", но и пойти дальше - назвать преступлением то, что таковым считать не принято.

Дискуссия вокруг поста недельной давности о разрушении формальных институтов, правил игры и границ конвенционального поведения навела на вопрос о том, какие нормы становятся нелегитимными и почему так происходит. Я уже вспоминал работу Ханны Арендт, которая описывала судебный процесс над нацистским преступником Адольфом Эйхманом. В его зоне ответственности были, скорее, технические процедуры (например, логистика), нежели само истребление евреев. Передавая его аргументы она писала: "Он выполнял свой долг… он не только повиновался приказам, он повиновался закону…" (1).

Мы прекрасно знаем, что это были за законы. Поэтому для общества, в целом, и консенсуса относительно норм, в частности, легитимность тесно связана со справедливостью. Об этом, хотя и немного в другом контексте, писал Джон Ролз в работе "Теория справедливости", критикуя классические подходы к общественному договору (2). В своей концепции он формулирует два принципа, которые отражают консенсус и справедливость норм:
1. Каждый человек должен иметь равные права в отношении наиболее обширной схемы равных основных свобод совместимых с подобными схемами свобод для других.
2. Социальные и экономические неравенства должны быть устроены так, чтобы от них можно было бы ожидать преимуществ для всех, и доступ к позициям в обществе и должностям был бы открыт всем.

Легитимны ли нормы, которые разрушают устойчивые и признанные справедливыми универсальные права? Здесь могут быть диаметрально противоположные ответы, но только до того момента, пока казавшаяся совершенной система не придёт за тобой.

(1) Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме / Пер. с англ. С. Кастальского и Н. Рудницкой; послесл. Э. Зуроффа. М.: Европа, 2008
(2) Ролз Дж. Теория справедливости / Пер. с англ. / Под ред. В. В. Целищева. Новосибирск, 1998; Rawls J. Theоry of Justice. London: Oxford. Univ. Press. 1971.

Уважаемый автор канала Русский Research рассуждая о проблемах управления в научно-образовательных организациях пишет, что сегодня "типичный ректор больше всего похож на феодала, окружённого войском и обслугой, которому нужно управлять вотчиной с крепостными". Хорошая и точная аналогия, на мой взгляд. Но что же привело к такому положению вещей? Поделюсь некоторыми наблюдениями, которые тесно взаимосвязаны, но при этом подсвечивают разные аспекты процесса "феодализации".

Коллега предвосхищает мой ответ: "в сложившемся положении есть и вина простых сотрудников, которые мирятся с таким положением". В комментариях даже назвали это виктимблеймингом. Но разве сотрудники - жертвы? Сейчас, возможно, но на начальном этапе они были соучастниками становления этой системы. В каждой организации тоже есть политика (и politics, и policy), и в середине нулевых учёные и преподаватели сами постепенно отдали свои права на автономию. С одной стороны, благодаря положительной экономической конъюнктуре у них выросла заработная плата, появилось больше возможностей получать гранты, само социально-экономическое положение стало более стабильным. С другой стороны, в обмен на эти выгоды сотрудники научно-образовательных организаций смирились с построением "вертикали власти" внутри университетов и НИИ. Обратите внимание, как быстро произошла диффузия управленческих практик. Например, одним из инструментов построения "управляемой демократии" политической элитой стала отмена губернаторских выборов. Университетские начальники пошли этим же путем: не имея возможности менять Уставы (Конституции) они переформатировали факультеты (где деканы избираются) на институты (где директоров уже можно назначать). Параллельно с институционально демократическими кафедрами возникли департаменты и иерархичные структуры управления образовательными программами. Там, где не получилось, выборы деканов были поставлены под управленческий контроль посредством неформальных соглашений. В отсутствие института сильных и независимых профсоюзов и в связи с молчаливым согласием сотрудников "вертикаль власти" была построена. Назову это наблюдение организационно-неоинституциональным.

Второй фактор - менеджериальный. Административная реформа в России второй половины нулевых была проведена под флагом "нового государственного менеджмента", и её инструментарий вполне логично проник в подведомственные учреждения. Отсюда проектные подходы, всевозможные KPI, эффективные контракты и разрастающаяся бюрократическая иерархия, которая подчинила себе все организационные процессы. На первом этапе построения вертикали сотрудники были согласны, в том числе и потому, что отдав управленческую автономию они сохранили автономию свой научной и преподавательской работы. Но вот этот менеджериальный пресс постепенно забрал и её.

Наконец, политический фактор. Я совсем недавно писал о том, что политологическая концепция захвата государства (state capture) может описывать и происходящее в научно-образовательных учреждениях. Политическая элита отождествляя себя с государством "захватила" не только органы государственного управления, но и государственные учреждения. Это удивительно, но именно в университете можно часто услышать, мол, нельзя критиковать власть тем, кто работает в государственном университете. Хотя институты и элита их заполняющая разделены в соответствии с законом и здравым смыслом, а наука и образование - вообще публичное благо (на деньги и в интересах налогоплательщиков). Но мы видим, как сейчас ВШЭ открещивается от своих сотрудников, в отношении которых ведутся дела, связанные с их участием в митингах. Насколько я знаю, их даже собираются уволить. А в это время, например, MIT защищает своего профессора, который обвиняется в незаконной работе на Китай, и даже выплачивает залог в 1 млн долларов за его освобождение из-под стражи.

На днях обсуждали с коллегами проект исследования, посвященного законодательному процессу в Государственной Думе. Тема эта не так популярна в отечественной политической науке. Вероятно, дело в том, что парламенты в авторитарных режимах редко играют значимую политическую роль. Например, в России считается, что Думе и Федеральному Собранию, в целом, отводится функция легитимации решений, которые принимаются в рамках других политических институтов. Поэтому учёные почти не фокусируются на микроуровне политических взаимодействий внутри Думы, а рассматривают её в первую очередь как "технический" орган власти. Неудивительно, что в общественном дискурсе тоже устоялось именно такое понимание российского парламента, о чем намекает закрепившийся термин "бешенный принтер". Справедливости ради замечу, что всё-таки конкретные исследования особенностей законодательного процесса есть. Например, теория вето-игроков Дж. Цебелиса применяется для анализа того, как в ГД некоторые акторы имеют возможность в значительной степени влиять на законодательный процесс (1). Но даже в таком ракурсе исследования остаются лишь частностями, выводы которых, на мой взгляд, не поддаются генерализации по ряду причин. В том числе и в связи с общим скептицизмом политологов относительно роли парламента в авторитарном режиме.

Как обычно упрощения не дают хороших ответов, поэтому мне ситуация видится немного сложнее. Допустим, часть вопросов, связанная с поддержанием устойчивости режима, партийной и электоральной политикой, регулированием общественных институтов, действительно не решается внутри Думы, а контролируется Администрацией Президента. Но ведь есть и множество других вопросов, в которых депутаты обладают некоторой свободой. Например, когда речь идет об экономической или социальной политике. Как в таких случаях формируется или продвигается повестка? Каким образом происходит артикуляция интересов и обоснование нормотворчества? Полагаю, что это можно изучать через призму конструктивистских подходов, фокусируясь на дискурсе, возникающем в процессе обсуждения того или иного законопроекта, или отслеживая путь от идеи до принятого/отклоненного проекта в логике акторно-сетевой теории. Однако, и здесь остается проблема масштабируемости выводов и формулирования универсальной объяснительной теории.

Но если попробовать выйти на условно позитивистский уровень, чтобы предложить аналитическую модель, которая объясняла бы законодательный процесс в парламентах авторитарных режимов? Например, в статье Gambling over Public Opinion, опубликованной в престижном American Economic Review, авторы разрабатывают подобную методику для двухпартийных парламентов в демократиях (2). Они предлагают модель анализа принятия решений в конкурентной парламентской среде, где есть две фракции, рационализирующие свои стратегии в соответствии со знанием об общественном мнении по обсуждаемым вопросам.

Казалось бы, что такой подход неприменим в условиях авторитарного режима, так как в нём отсутствует публичность, подотчетность и реальная связь с избирателями, и электоральную поддержку принимаемым нормам создавать не нужно. Но постойте! Ведь на самом деле есть и публичность, и подотчётность и реальная связь, только со стороны не избирателей (общества), а тех, кто контролирует работу парламента - АП, элит, групп интересов, лоббистов отраслей и отдельных компаний. То есть в обсуждении норм и согласовании интересов, возможно, будут учитываться мнения этих акторов, а депутаты будут реализовывать свои стратегии через поиск соответствующей поддержки. Уверен, что модель можно развернуть именно в этом ключе, и в таком случае изучать законодательный процесс через призму рациональных подходов. Тоже gambling, только over interest groups' opinion.
#методология #теорияигр

(1) Помигуев И.А. Роль вето-игроков в федеральном законодательном процессе в современной России. Дисс. на соискание уч. ст. канд. полит. наук / МГУ им. М.В. Ломоносова. Москва, 2016
(2) Basak, D., Joyee, D. (2020). Gambling over Public Opinion. American Economic Review, 110 (11): 3492-3521. DOI: 10.1257/aer.20181495

В дискуссии к посту о трансформациях управления научно-образовательными организациями поднимался вопрос о том, что могли бы противопоставить сотрудники обозначенным в моих рассуждениях тенденциям. По-моему мнению, вряд ли что-то можно было сделать, так как отсутствовала база для коллективного действия. Я предположил, что именно это стало важным негативным фактором, повлиявшим на неспособность ученых противостоять внедряемым нормам. Естественно, это лишь гипотеза, основанная на моём понимании теорий организации, коллективного действия и сетевого подхода.

Вообще, как мы знаем, науки (социальные, наверное, даже в большей степени) редко могут дать простые ответы, не сопровождающиеся сомнениями. Общество ждёт от учёных конкретных разъяснений и однозначных суждений, но даже имеющийся в настоящий момент времени научный консенсус по большинству вопросов очень подвижен. Поэтому, например, политики и "политологи" уверенно утверждают, что коммуникация в социальных медиа мобилизует протестную активность, и, следовательно, её нужно регулировать и даже преследовать за распространение "призывов". Хотя, как я писал ранее, это не подтверждено исследованиями. Да, как-то влияет, но оценить силу этого влияния сложно: оно зависит от контекста, совокупности других факторов и т.д. Более того, считается что более значимым предиктором коллективного действия является сплоченность (cohesion).

В известной работе "Сила слабых связей" Марк Грановеттер формулирует идею о том, что слабые связи между индивидами выступают важным фактором социальной мобильности (1). Чтобы вас не смущало понятие слабых связей, поясню, что речь идет об отношениях людей за пределами ближнего круга родственников и друзей. С точки зрения сетевой теории, высокая плотность (density) слабых связей способствует созданию сплоченных групп (cohesive groups), снижению вероятности того, что кто-то выберет стратегию безбилетника и, как следствие, большому потенциалу к коллективному действию (2). Каким образом создаётся такая сплоченность? Вероятно, через научение в процессе установления связей и дальнейшего горизонтального взаимодействия. Получается такой взаимозависимый феномен: люди сотрудничают, получают позитивный опыт солидарности, что в свою очередь увеличивает потенциал дальнейших взаимодействий. Если раньше это происходило в рамках институционализированных форм (например, профсоюзов и других социальных движений), то сейчас в связи с повсеместной медиатизацией может осуществляться в различных онлайн-сообществах и сетевых практиках. В целом, разные аспекты того, как сочетаются сети и коллективное действие, очень хорошо описаны в монографии "Social movements and networks: relational approaches to collective action" (3).

В качестве иллюстрации к вышесказанному можно привести протестное движение 2011-2012 годов в России, когда участники протестных акций приобрели новый социальный капитал. Он формировался как в процессе онлайн-коммуникации, так и непосредственно на самих митингах. Таким образом, активные граждане научались (именно так!) сотрудничеству и взаимодействию и формировали сети слабых связей с высоким уровнем плотности. Когда протест сошел на нет, готовность к коллективному действию в сплочённых группах сохранилась и трансформировалась во множество сетевых гражданских инициатив в крупных городах (4).
#методология #сетевойподход

(1) Granovetter, M. S. (1973). The strength of weak ties. American Journal of Psychology, 78 (6), pp. 1360—1380
(2) Marwell, G., Oliver, P., Prahl, R. (1988). Social Networks and Collective Action: A Theory of the Critical Mass. III. American Journal of Sociology, 94(3), 502-534.
(3) Social Movements and Networks: Relational Approaches to Collective Action. Edited by Mario Diani and Doug McAdam. New York: Oxford University Press, 2003.
(4) Sherstobitov, A. (2014). The potential of social media in Russia: From political mobilization to civic engagement. ACM International Conference Proceeding Series, 1st International Conference on Electronic Governance and Open Society

Слушайте, а почему так много народу возбудилось из-за манифеста К. Богомолова, опубликованного в Новой? Вот и меня уже дважды попросили высказаться. Хотя я, честно говоря, совсем не понимаю, как комментировать этот текст. Ведь суждения и аргументация его поверхностны и строятся на информации, почерпнутой автором из тех же медиа, что он и сам причисляет к инструментам "этического рейха". Лучше приведу ещё несколько иллюстраций к предыдущему посту о сплочённости и коллективном действии.

Если, например, взглянуть на дискурс "новой этики" и "культуры отмены" через оптику обозначенного подхода, то получается, что сила групп, отстаивающих эти ценности, может быть обусловлена именно высоким уровнем сплочённости. Люди, которые долгое время подвергались дискриминации, противодействуя ей формировали сети устойчивых связей. Они долго учились солидарности, кооптировали сочувствующих и сейчас успешно коллективно действуют, в том числе дискриминируя тех, кто с ними не согласен. Не так важно, как мы оцениваем сложившееся положение вещей, но можно предположить, что теперь через что-то подобное пройдут и те, кто не готов мириться с ним. Они тоже постепенно начнут кооперироваться, формировать сплочённые сети и противостоять движению BLM, "леволибералам" и всем остальным, с кем не согласны. Как учёный лишь добавлю, что общественная дискуссия лучше, чем остракизм за взгляды.

Или возьмём историю wallstreetbets на Reddit. Стратегия дегенератов, как они сами себя называют, могла быть реализована только через массовое коллективное действие. И мы видим, что им это удалось, в том числе за счёт всё той же сложившейся в процессе научения платформы солидарности. Сейчас многие посмеиваются, так как стоимость акций GameStop всё же вернулась обратно. Но поверьте, для потерявших деньги фондов эта история станет уроком и, думаю, повлияет на их поведение в будущем. Так что стратегия сообщества wallstreetbets может иметь долгосрочные последствия.

Наконец, нельзя в этом контексте не упомянуть про акцию с фонариками. Это потенциально полезный ход для протестных групп, так как его можно рассматривать как способ формирования сплочённых сетей там, где их пока нет. Мы привыкли жить в многоквартирных домах и не знать своих соседей. Совместное действие, как я отмечал в предыдущем посте, может стать инструментом научения взаимодействию. Причём и в символическом, и в рациональном аспектах: люди увидят тех, кто разделяет их ценности, познакомятся, и, вероятно, в меньшей степени станут рассматривать стратегию безбилетника в качестве модели будущего поведения. А это в свою очередь положительно скажется на перспективах коллективного действия в дальнейшем.

О, а каналу уже год! Я начинал его для того, чтобы поддерживать самодисциплину и научиться писать научпоп, и постепенно втянулся. Первое удалось, второе - пока не очень, но позитивная динамика есть. Как и принято в правилах сложившегося здесь этикета, поделюсь несколькими каналами, которые могут быть интересны читателям.

Мои дорогие коллеги, с которыми я регулярно дискутирую и сотрудничаю:
@trueresearch - Русский ресёрчер, осмысленный, но беспощадный, да ещё и с очень толковым и продуктивным чатом;
@ps_etc - серьёзно о политической науке, редко, но очень обстоятельно;
@moneyandpolarfox - Дмитрий Прокофьев об экономике и политике понятным языком;
@aspirantura_dva_nol - о радостях российской аспирантуры, давненько не слышали, но автор обещала отойти от защиты и активизироваться;

Несколько небольших академических каналов с профессиональным аналитическим содержанием, которые сам читаю с большим удовольствием и рекомендую:
@withothers - Жизнь с другими, очень умный канал о политической философии, этике и праве;
@datastudies - datastories о взаимном влиянии технологий и общества;
@roguelike_theory - вдумчивые размышления о современности;
@anthro_fun - (не)занимательная антропология от Александры Архиповой;
@gamak_channel - ГАМАК, научпоп о гуманитарных науках;
@socialpsychPhD - доступно о социальной психологии от трио авторов, работающих над диссертациями в этой области;
@kantius - молодой канал об этике в науке;
@econkadat - заметки из траншей экономической науки с очень своеобразной и потому импонирующей авторской позицией;
@le_dauphinois - об экономике глазами представителя французской экономической школы;
@Ernestantilibrary - редкие и небольшие, но меткие и ёмкие заметки о мировой политике и академии;

Ситуация с поправками в закон "Об образовании" представляет из себя концентрированную иллюстрацию того, о чем я много писал здесь. Пост о перспективах развития гражданского просвещения заканчивался предположением, что государство обязательно захочет регулировать и эту сферу. Я ошибся лишь с источником этого желания, так как появление Свободного университета превратило задачу из административной в политическую. Скорее всего, именно боязнь любой неподконтрольной элитам низовой самоорганизации стала причиной разработки поправок.

Неудивительно, что авторы законопроекта - члены комиссии, занимающейся внешним вмешательством в российскую политику. В пояснительной записке так и указано: "Отсутствие соответствующего правового регулирования создает предпосылки для бесконтрольной реализации антироссийскими силами..." Чудесная формулировка, показывающая уровень квалификации авторов и обоснованность внедряемых норм. Как отсутствие чего-то может создавать предпосылки, не учат ни в курсе логики, ни вообще в любой другой академической дисциплине.

Если поправки будут приняты в таком виде, то под регулирование подпадёт любая просветительская деятельность – "осуществляемая вне рамок образовательных программ деятельность, направленная на распространение знаний, умений, навыков, ценностных установок, опыта и компетенции... Просветительскую деятельность вправе осуществлять физические лица, индивидуальные предприниматели и (или) юридические лица...". Кроме того, предполагается, что учреждениям нужно будет получать заключение уполномоченного органа на подписание международных договоров, что может сильно ограничить возможности академической кооперации.

С точки зрения политической науки, эти поправки представляют из себя инструмент управления посредством права (rule by law), так как могут трактоваться очень расширительно. И если с первой мишенью более-менее ясно, то потом, как я писал ранее, норма может стать репрессивным инструментом для многих. Это касается в том числе и множества образовательных платформ, научно-популярных изданий, блогеров и даже телеграм-каналов. Частично, кстати, на размытость формулировок указывают и эксперты Общественной палаты, которые подготовили хоть и положительное, но все-таки довольно подробное заключение с критикой проекта. Особенно оно контрастирует с отзывом Правительства, который в содержательной части представляет из себя одно (sic!) предложение: "Вводимое правовое регулирование представляется актуальным".

В обсуждениях сложившейся ситуации с коллегами я регулярно слышу, что ответом учёных, преподавателей и просветителей на внедрение таких норм может стать гражданское неповиновение. И об этом я тоже упоминал в постах о разрушении формальных институтов и легитимности и справедливости норм. Но разве это конструктивный путь при всей сложности отношений российского государства и общества? Ждём поправок, конечно, но сомнений в том, что законопроект будет принят примерно в том виде, что он есть сейчас, у меня мало. Ну, а дальше будет продолжение. Ведь у нас ещё есть так много всего, где отсутствие регулирования создает какие-то предпосылки...

Когда я читал магистерский курс по анализу публичной политики, в рамках одного из практических занятий мы со студентами учились делать "краш-тест" разрабатываемых норм. Он заключался в том, что мы брали нормы какого-либо закона и методом мозгового штурма придумывали, как этот закон можно обойти. А потом на основе полученных результатов дорабатывали нормы. Я не помню уже, где подсмотрел эту идею, но методику практического занятия разработал самостоятельно, можно сказать, на коленке.

А вот в свежей статье Proactive Evaluation: The Program Stress Test (1), опубликованной в American Journal of Evaluation, этот метод раскрывается довольно подробно. Авторы тщательно разбирают методологию стресс-тестов и предлагают хороший алгоритм, который можно использовать как проактивный инструмент для повышения качества государственных программ. Рекомендую всем, кто занимается проблемами оценивания и анализа политик, а также доказательной политикой (evidence-based policy), как в научном плане, так и в преподавании.
#методология

(1) Chen, H. T., Morosanu, L., Bellury, L. M., Teleaga, J., & Hardin, A. E. (2021). Proactive Evaluation: The Program Stress Test. American Journal of Evaluation. DOI: 10.1177/1098214020951258

Если задуматься, то ведь не право голоса делает из человека гражданина. Наш лейтенант был гражданином в лучшем смысле этого слова, хотя ему ни разу так и не пришлось опускать бюллетень в урну для голосования. Но он каждый раз «голосовал», идя в десант.
(Роберт Хайнлайн "Звездный десант")

В прошлом тысячелетии, когда подростки могли спокойно купить пиво в магазине и там же за специально оборудованными столиками его употребить, мы с друзьями часто социализировались с представителями старшего поколения. Столиков было мало, а поговорить за жизнь хотелось многим. Один из таких разговоров мне запомнился врезавшейся в сознание максимой. Умудрённый опытом дядька учил нас молодых: "Зашёл, вышел - морпех! Зашёл, вышел - морпех! Зашёл и не вышел - не морпех!" Для нас это звучало смешно: авторитет армии был очень низким, а атмосфера свободы 90-х намекала нам на то, что добиться признания в обществе можно множеством других способов.

В фильме "Звёздный десант", снятом по одноимённому роману Р. Хайнлайна, Пол Верховен сатирически обыгрывает эту идею гражданственности: армейская служба - это не только обряд инициации для мужчин, но и в некоторых условиях институт обретения гражданства для всех. В этом контексте мне всё более понятна стратегия авторитарных элит, направленная на управление общественным дискурсом и политикой памяти, которая сегодня во многом концентрируется именно на милитаристской маскулинности. Она становится ценностной базой для того, чтобы утвердить логику обретения гражданственности лояльными группами и лишения гражданской субъектности тех, кто элитам не симпатизирует.

Элита, ассоциирующая себя с государством, насаждает институты вовлечения в гражданство и исключения из него. Прошёл через Юнармию, участвовал в провластных форумах, поддерживаешь элиту и её повестку - гражданин. Поэтому, кстати, так важно было элите перехватить зародившийся в результате низовой самоорганизации Бессмертный полк и превратить его в подконтрольный инструмент. Критикуешь элиту, выходишь на протестные акции - не гражданин. А значит можешь потерять право на образование, правовую защиту или, вообще, получить статус "иностранного агента".

Но здесь кроется огромная опасность того, что такие действия породят аналогичное противодействие. Раскол в обществе может привести к постановке антиэлитными группами другой формулы: он был гражданином в лучшем смысле этого слова, хотя ему ни разу так и не пришлось опускать бюллетень в урну для голосования на свободных выборах. Но он каждый раз «голосовал», идя на митинг и защищая свои права. И вот этот феномен уже, на мой взгляд, может быть объектом исследования в современном российском обществе.

Поздравляю Дмитрия Прокофьева и его канал Деньги и песец с достижением очередного рубежа! А отдельно хочу выразить благодарность за наводку на книгу Эрика Хобсбаума Бандиты, которая была опубликована ещё в 1969 году, а теперь и переведена на русский язык (1). С большим интересом начал читать и хотел бы немного поспорить с уважаемым Дмитрием относительно его позиции в рассмотрении этой работы здесь и здесь.

Всё-таки Э. Хобсбаум рассматривает социальный бандитизм как форму низового лидерства и благородного бунтарства. Речь у него идет о героях вроде Робин Гуда, которые борются за справедливость и защищают угнетённых. «Суть социального бандита как явления в том, что он — крестьянин вне закона, преступник в глазах феодала-землевладельца и государства. Но он находится внутри крестьянского общества, которое расценивает его как героя, защитника, мстителя и борца за справедливость, даже порой как лидера освободительного движения, во всяком случае — как объект восхищения, помощи и поддержки.» В этом контексте аналогии, предложенные коллегой, мне кажутся не очень точными. Возможно, дело здесь в негативной коннотации, возникающей в связи с употреблением термина бандит. Это, кстати, один из аспектов, за которые я часто критикую конструктивистские подходы - метафоры, используемые учёными, могут получать новое содержание, которое идёт вразрез с тем, что в них закладывал автор.

Э. Хобсбаум, как и полагается конструктивисту-марксисту, описывает социальных бандитов как лидеров низовой самоорганизации, противодействия гнёту государства и капиталистов и, в широком смысле, как драйверов построения нации в направлении снизу вверх. Таким образом, социальный бандит не просто локальный герой, но и противовес другим бандитам. Тем, о которых убедительно написал М. Олсон в своей работе Power and prosperity, - "кочующим" и "стационарным" (2). И в рамках олсоновского подхода наблюдения уважаемого Дмитрия Прокофьева мне представляются очень актуальными.

Современная российская элита удивительно сочетает в себе и тех, и других. Она представляет собой гибрид кочующего и стационарного бандита (в отрыве от оценочных коннотаций, только концептуально). С одной стороны, элиты реализуют стратегию максимального извлечения ренты в краткосрочной перспективе, так как уровень неопределённости довольно высок. С другой же стороны, есть и долгосрочные стратегии, направленные на то, чтобы поддерживать определённый уровень социально-экономической стабильности и, следовательно, гарантировать себе извлечение ренты в будущем. При этом конфликт стратегий проходит по вертикали: чем выше элита, тем важнее "стационарная" стратегия, и, наоборот, низовые (региональные) элиты больше похожи на "кочующего" бандита. Эту гипотезу, кстати, очень хорошо можно обосновать, если провести аналогию между активной горизонтальной мобильностью (ротацией) российских элит и традициями кочевого образа жизни.

(1) Эрик Хобсбаум. Бандиты. М.: Университет Дмитрия Пожарского; Русский фонд содействия образованию и науке, 2020. Перевод с английского Николая Охотина.
(2) Mancur Olson. 2000. Power and prosperity. New York: Basic Books.

Копаясь в свежих материалах National Bureau of Economic Research обнаружил занимательную статью Gender and the Dynamics of Economics Seminars (1). В своём исследовании авторы зафиксировали каждое взаимодействие между выступающими и аудиторией на основе очень хорошей выборки из 462 научных и методических мероприятий в области экономики: от больших конференций до локальных семинаров. Оказалось, что даже в формате академических публичных коммуникаций отношение к женщинам серьёзно отличается. Они получают больше вопросов, чем мужчины, а сами вопросы и комментарии к выступлениям женщин-учёных чаще носят назидательный, а иногда и враждебный, характер.

Коллектив собрал огромный массив данных, поэтому в модель в качестве контрольных переменных включено очень много разных индикаторов. В работе тестируется широкий набор возможных факторов влияния, и все они оказывают значительно меньшие эффекты, чем гендер. Видимо, поэтому в тексте статьи очень большое влияние уделяется именно методам сбора данных. Авторы понимают, что если к дизайну аналитической части исследования придраться сложно, то основная критика может касаться качества данных. В этой части прописано всё очень скрупулезно: и этика, и методика сбора данных в разных контекстах, и возможные искажения (bias), и принципы кодирования с очень детальной операционализацией индикаторов.

Вспомнил, что пару лет назад пытался отрефлексировать свою работу как дискутанта на одной большой конференции и пришел к выводу, что девушкам/женщинам задавал больше вопросов, чем мужчинам. Правда, я быстро нашел и устраивающее самого себя объяснение: так получилось, потому что у них исследования были намного лучше, что, соответственно, порождает больше вопросов и комментариев. Теперь снова задумался...

(1) Pascaline Dupas, Alicia Sasser Modestino, Muriel Niederle, Justin Wolfers & The Seminar Dynamics Collective. (2020). Gender and the Dynamics of Economics Seminars. NBER WORKING PAPER SERIES. Working paper 28494

​​Особый интерес у меня всегда вызывают работы, где учёные адаптируют готовые модели из естественных или технических наук для политических исследований. Например, я уже писал о прогнозировании электорального поведения с помощью модели Изинга, применяемой для описания намагничивания материалов. А в заметке о выявлении революционных ситуаций приводил пример использования метода Foote novelty, разработанного для определения резких изменений в обработке аудиосигналов.

Вот и ещё одна интересная статья в эту копилку. В престижном математическом журнале SIAM Review опубликована предсказывающая результаты выборов методика, в основе которой лежат компартментальные модели распространения инфекций (1). За последний год интерес к изучению эпидемий сильно вырос, поэтому не удивлюсь, если термин вам уже знаком. Название этой группы моделей происходит от английского compartment (отсек), а заключаются они в том, что разделяют общество на классы, между которыми люди перемещаются в процессе эпидемии. К примеру, в простой модели SIR есть три "отсека": уязвимые к болезни (Susceptible), заразившиеся и распространяющие вирус (Infectious), выздоровевшие и получившие иммунитет (Recovered).

В вышеназванной статье авторы разрабатывают и апробируют модель электоральной динамики на основе двух-канальной компартментальной модели SIS (уязвимый-зараженный-уязвимый). Опять же нужно учитывать, что речь идёт об американских выборах, где зараженный - это собирающийся голосовать за кандидата от демократов или республиканцев, а уязвимый - это неопределившийся (или поддерживающий независимого кандидата). То есть вариантов "заражения" в этой модели всего два (см. a на рисунке). Предполагается, что "инфекция" переносится посредством коммуникации, в том числе между жителями различных штатов, которые транслируют друг другу свои идеи и аргументы (см. b на рисунке). Отслеживание и симуляция динамики электоральных предпочтений происходят на основе данных опросов в течение года до выборов (см. c на рисунке). Учёные успешно проверяют модель ретроспективно на президентских, сенаторских и губернаторских выборах 2012 и 2016гг, а также тестируют прогностический потенциал на выборах 2018 года.

В целом, модель очень интересная, хотя и представляется довольно громоздкой. Например, по предсказательной силе она приблизительно соответствует методике известного аналитического центра FiveThirtyEight. При этом значение предложенной модели, на мой взгляд, не столько в её прогнозах, сколько в перспективах объяснения динамики электоральных предпочтений.
#методология #выборы

(1) Volkening, A., Linder, D.F., Porter, M.A., Rempala G.A. (2020). Forecasting Elections Using Compartmental Models of Infection. SIAM Rev., 62(4), 837–865. DOI: 10.1137/19M1306658

По одному из текущих проектов прочитал несколько публикаций о внедряемых Центрах управления регионом (ЦУР) в субъектах РФ. Учёные пишут о том, что это проактивный инструмент цифровизации, новая эффективная форма обратной связи и даже драйверы социально-экономического развития регионов. Несмотря на то, что речь о статьях в научных журналах, теоретическая проработка оставляет желать лучшего: в основном там описания того, как и зачем внедряются ЦУР, а также нормативные тексты о том, что должно получиться в итоге. Ладно, допустим, что это у нас наука такая. Но я думаю, что с точки зрения теоретических подходов к публичному управлению, у такой цифровой политики совсем другое содержание.

Во-первых, создание ЦУРов - это реакция на снижение управляемости (governability). И дело здесь не только в отсутствии работающих механизмов обратной связи, что, в целом, характерно для авторитарного режима с "ручной" структурой управления и, соответственно, было известно давно. Долгое время сигналом о качестве государственного управления в регионах был результат "Единой России" и главного кандидата на выборах. Административная вертикаль старалась и разными способами пыталась нужные результаты показать. Если не получалось, то главу субъекта во время очередной перетасовки кадров меняли. Но фактически результаты выборов показывают лишь способность вертикали к фальсификации их результатов, а не социально-экономическое состояние и качество управления в регионе. Такая практика постепенно привела к ситуации, что на верхних этажа режимной конструкции вообще плохо понимают, что происходит в регионах, и это индикатор кризиса управляемости.

Во-вторых, не стоит забывать о природе режима и элиты, ориентированной на извлечение ренты. Как обычно это и делается, для внедрения ЦУР была создана АНО "Диалог Регионы". Таким образом, можно предположить, что частично инициатива по внедрению ЦУРов была направлена на то, чтобы создать дополнительный источник кормления для представителей элиты. Я уже писал раньше, что назначение специально создаваемых НКО ответственными за определённые политики - это устоявшаяся практика по выводу бюджетных средств за пределы законодательства о госзакупках.

В-третьих, на уровне принятия решений в АП существует упрямая вера в опросы (а теперь ещё и в Big Data) как в универсальный способ познания окружающей реальности. Практически любая аналитика основана на результатах опросов и данных, собранных из соцсетей. Причины доминирования такого подхода - тема для отдельного поста, - но это и не важно в данном случае. Важно, что принципы внедрения ЦУРов основаны именно на этой логике. Вместо того, чтобы работать над сложным аналитическим инструментарием и нормальными механизмами обратной связи, для снижения неопределённости и повышения управляемости избраны лишь методы прикладных социологических исследований.
#публичноеуправление #цифровизация

​​Интересное исследование И.А. Иншакова и О.Ю. Малиновой, результаты которого опубликованы в Политической науке, показывает взаимосвязь между характером политического режима и особенностями развития политологии (1). Авторы обнаруживают значимые связи между уровнем демократии и некоторыми параметрами политической науки. Исследовательский вопрос в их работе обусловлен довольно популярным в академической среде тезисом, который сформулировал известный политолог С. Хантингтон: "Там, где сильна демократия, сильна и политическая наука; там, где демократия слаба, политическая наука тоже слаба... Возникновение демократии стимулирует развитие политической науки, а развитие политической науки может отчасти способствовать возникновению и стабилизации демократии". В качестве эмпирической базы для исследования выступают результаты опроса политологов из разных стран в рамках проекта Professionalization and Social Impact of European Political Science

В статье очень много интересных выводов с иллюстрациями. Например, из всех рассмотренных параметров политической науки самая сильная связь обнаруживается между уровнем демократии и позиционированием политической науки вне академической среды, результатом которого является ее «заметность» (visibility) в публичном поле (см. рисунок). При этом авторы не обнаружили устойчивой связи между уровнем демократии и взаимодействием ученых-политологов с органами законодательной и исполнительной власти. Правда, они отмечают, что существует слабая значимая связь между уровнем демократии и степенью формализованности практик вовлечения ученых в консультативную и экспертную деятельность. Наконец, в статье подчёркивается отсутствие каких бы то ни было связей между уровнем демократии в стране и уровнем интернационализации ее политической науки. В общем, рекомендую почитать всем интересующимся.

Я же обратил внимание (и авторы тоже об этом упоминают), что Россия сильно выбивается из общих тенденций почти во всех аспектах анализа. Предполагаю, что возможное искажение здесь кроется в самих данных. Речь не об ошибке в исследовании коллег, а о результатах опроса ProSEPS, которые они используют. В России опрошено 107 респондентов, и я думаю, что выборка довольно размыта, а значит есть основания полагать, что ответы тоже дают значительный разброс. Дело в том, что отечественное политологическое сообщество очень разрозненно. Причём линия разграничения, на мой взгляд, явственно проходит по институциональным границам. Например, учёные, представляющие ядра двух профессиональных организаций - Российской ассоциации политической науки и Российского общества политологов - сильно различаются по своим взглядам и на политическую науку, и политические процессы в России. А ещё есть достаточно сильно обособленное сообщество политологов Вышки. Все эти группы между собой латентно конкурируют, хотя на публике стараются демонстрировать уважение к позициям друг друга. Так что разобщённость политологического сообщества могла проявиться в том числе и в ответах, которые они могли давать в анкетах опроса. Я и сам постоянно спорю со своими коллегами относительно того, кого считать политологом в России. Здесь я тоже часто выражаю свою позицию, что следует разделять учёных и медийных "политологов". Однако знаю множество коллег, которые с этим мнением категорически не согласны или используют другие критерии для определения границ профессии.

(1) Иншаков И.А., Малинова О.Ю. (2020). Действительно ли «политическая наука сильна там, где сильна демократия»? Анализ результатов опроса политологов из 39 стран. Политическая наука. № 1. С. 35–63. DOI: 10.31249/poln/2020.01.02

В экспертной среде широко растиражировали результаты работы круглого стола, который был организован в Институте народнохозяйственного прогнозирования РАН. В центре обсуждения - возможность нового общественного договора в современных условиях развития российского общества. Естественно, речь пошла об экономических аспектах социального контракта между государством и обществом. Почему естественно? Потому что в отечественной научной и экспертной среде сложилось устойчивое мнение о перераспределении доходов как ключевом факторе общественного согласия. Логика здесь, конечно, есть: в середине нулевых именно рост экономики и благосостояния (особенно в сравнении с периодом 90-х годов) стал фундаментом для консолидации политического режима. Граждане, получившие некоторую экономическую и социальную стабильность, согласились закрыть глаза на политические ограничения.

Но протесты 2011-12 годов продемонстрировали хрупкость этого общественного договора. Как только социально-экономическая ситуация ухудшилась, "рассерженные горожане" вышли на митинги именно с политическими требованиями. И здесь я бы обратил внимание на причинно-следственные связи в широком их понимании, то есть не углубляясь в методологические научные дебри. Экономический рост в начале и середине нулевых и стагнация в конце декады по сути не были детерминированы внутриполитическим процессом (в обоих контекстах - political и policy). Да, были неплохие реформы (например, налоговая), но их вклад был минимален. Эффект низкой базы, высокие мировые цены на энергоресурсы и обусловленные ими рост внутреннего производства и потребления дали намного больше, а элиты лишь воспользовались удобным моментом. В кризисе элиты тоже вряд ли были виноваты: экономика просто оказалась не готова к экзогенному шоку.

Конечно, ждать от граждан глубокого понимания каузальных связей в экономике не стоит. Однако, наука построена в том числе на обосновании зависимостей, и в этом смысле экспертные рассуждения о новом общественном договоре только с позиций построения эффективной системы перераспределения доходов вызывают вопросы. Эта конструкция, даже если будет имплементирована, станет такой же хрупкой, как и предыдущая. Так как будет построена на краткосрочной логике рационального поведения. Рано или поздно проблема общественного консенсуса все равно столкнется с базовыми принципами справедливости, о которых убедительно писал Джон Ролз (1). Я уже упоминал его работу, правда, немного в другом контексте. Поэтому долгосрочный и устойчивый общественный договор не может быть построен только лишь на справедливом перераспределении богатства. Политические институты, права и свободы в качестве элементов общественного договора более значимы в долгосрочном контексте, так как именно они в большей степени определяют качество публичного управления и благосостояние общества. И это, кстати, не только политологический подход. Экономисты, как я обращал внимание здесь и здесь, тоже считают, что в основе экономического роста и устойчивости социального контракта лежит качество институтов. А справедливое перераспределение доходов - следствие, а не механизм или причина достижения общественного согласия.
#публичноеуправление

(1) Ролз Дж. Теория справедливости / Пер. с англ. / Под ред. В. В. Целищева. Новосибирск, 1998; Rawls J. Theоry of Justice. London: Oxford. Univ. Press. 1971.

На пост о Центрах управления регионами ответили коллеги, ведущие официальный (?) канал ЦУР. Правда, выразив несогласие с моей позицией, они на самом деле частично подтвердили то, о чём я писал. Отвечу, что реакцией на открывающиеся цифровые возможности в современных государствах становится внедрение стратегий открытости государственных данных, реализация принципов алгоритмического управления (algorithmic governance), умное регулирование (smart regulation), основанное на данных, и многое другое, а не "корректировка настроений" налогоплательщиков за их же собственный счёт. Но, в целом, я благодарен за отклик, так как дискуссия намного лучше, чем замалчивание проблем. И это уже положительный момент в работе коллег по телеграм-сообществу.

В комментариях к моему посту коллеги-политологи тоже не соглашались и отмечали ограничения, которые накладывает специфика политического режима. Действительно, можно ли снижать неопределённость и поддерживать управляемость, не выходя за пределы "запретного города" и никого туда не впуская? Вчера, отвечая на вопрос студента о взаимосвязях качества институтов и результатов публичного управления, я предположил, что эта проблематика также может быть встроена в дискуссию о good governance и performative governance. Если первый концепт отсылает нас к качеству институтов демократии, то второй в большей степени фокусируется на процедурах и результатах, частично пренебрегая их реальной инклюзивностью и демократичностью. И оказывается, что performative (а ЦУРы внедрены именно в рамках такого подхода) в некоторых условиях может быть достаточно эффективным (1).

А что если пойти ещё дальше и не открывая ворота "запретного города" обратиться к оценкам процедурного качества публичного управления? В статье The Political Economy of Governance Quality Майкл Тинг предлагает динамическую модель, которая учитывает взаимодействия граждан и государства в процессе запроса и получения государственных услуг (2). В её основе лежит теория очередей (queueing theory) - один из подразделов теории вероятностей. Автор элегантно связывает политические (представляющие интересы социальных групп) и бюрократические процедурные стратегии и разрабатывает подход к оценке качества публичного управления. Данные же для модели могут собираться вне инклюзивных механизмов взаимодействия, то есть почти без рисков для режима, но при этом с очень высокой точностью оценок. Да, это, конечно, не простенькие модели, основанные на плохих социологических данных, или поверхностные размышления о том, какой обновленный социальный контракт требует общество. Но если уж не можете построить качественные устойчивые институты, то дайте хотя бы качественные процедуры.
#публичноеуправление

(1) Ding, I. (2020). Performative Governance. World Politics, 72(4), 525-556. doi:10.1017/S0043887120000131
(2) Ting, M. (2021). The Political Economy of Governance Quality. American Political Science Review, 1-19. doi:10.1017/S0003055421000046