Атаки FPV-дронов на Иркутскую, Мурманскую и Брянскую области, произведённые синхронно по целям, удалённым друг от друга на тысячи километров, — это не просто эпизод. Это симптом.

Военно-техническая революция, о которой в своё время с тревогой говорили на старте войны в Нагорном Карабахе, ныне обрела устойчивую форму. Дроны, ставшие массовым и дешёвым оружием, постепенно заменяют собой задачи диверсионных групп, ракет и даже артиллерии. Их точность, управляемость и возможность поражать цели на глубине в условиях плотной ПВО стали новым стандартом ведения войны.

Опыт российско-украинского конфликта, где обе стороны за три года СВО научились использовать БПЛА в операциях тактического и оперативного уровня, стал наглядным кейсом для всего мира. Россия, с её эшелонированной системой ПВО, не может на 100% гарантировать безопасность глубокого тыла. Украина, несмотря на ограниченные ресурсы, раз за разом демонстрирует способность доставлять удары по критической инфраструктуре. Это создаёт новую военную и политическую реальность: дрон — это теперь не просто средство разведки или атаки, это инструмент политического давления и стратегического сдерживания.

Что это означает для остального мира? Если в высокотехнологичных странах уровень уязвимости уже вызывает серьёзные опасения, то в регионах с рыхлой безопасностью — Африка, Юго-Восточная Азия, Ближний Восток — ситуация может принять катастрофический оборот. Примитивная инфраструктура, нестабильные политические режимы, отсутствие ПВО как класса — всё это делает их лёгкой мишенью для недорогих и смертоносных FPV-дронов. Достаточно одного удара по президентскому дворцу в условной Мапуту или по нефтехранилищу в Джубе, чтобы не просто дестабилизировать страну, а начать цепную реакцию по всему региону.

Речь идёт не о технике. Это вопрос стратегического воображения. Кто первым научится видеть в дроне не «игрушку на передовой», а инструмент новой архитектуры войны — тот и напишет правила будущего. Остальные станут жертвами геополитических атавизмов.

@politnext

Проведение в Нижнем Новгороде масштабного IT-форума под эгидой Михаила Мишустина и запланированное заявление о полном импортозамещении в сфере информационных технологий следует рассматривать как маркер смены парадигмы: речь идёт не просто о достижении технологической зрелости, а о попытке институционализировать цифровой суверенитет. На фоне террористических атак киевского режима и растущей угрозы со стороны западных киберструктур подобный сигнал должен быть прочитан как окончательное оформление курса на автаркию в стратегически критичной отрасли.

Если заявления о вытеснении облачных сервисов западных компаний из России будут реализованы на практике, речь пойдёт о комплексной трансформации ИТ-ландшафта. Такой шаг потребует либо резкой консолидации госзаказа в руках нескольких национальных поставщиков, либо перехода к централизованной модели управления данными по китайскому образцу. В обоих случаях — это политический выбор, сопряжённый с рисками: от оттока квалифицированных кадров до усложнения интеграции в международные технологические цепочки. Однако выгоды для государства очевидны: контроль над инфраструктурой, минимизация зависимости от санкционно уязвимых компонентов, создание условий для формирования новых цифровых монополий с опорой на отечественные разработки.

Прецеденты подобной политики в мировой практике уже были. Китай ещё в 2010-х выстроил «великую цифровую стену», ограничив доступ к западным платформам и поддержав национальных игроков вроде Huawei, Tencent и Alibaba. Иран, лишённый международной инфраструктуры, создал национальный интернет (Shoma), полностью контролируемый государством. Эти примеры демонстрируют: при наличии административного ресурса и долгосрочного планирования возможно не только замещение, но и развитие локальных экосистем. Однако везде оно шло с существенными издержками для свободы рынка, международной кооперации и, в отдельных случаях, инновационной динамики.

Суверенный IT-кластер в России будет опираться на инфраструктуру, уже сложившуюся вокруг «Росатома», «Ростеха», Сбера, VK и «Яндекса». Однако вопрос не в наличии платформ, а в способности обеспечить системную межотраслевую интеграцию, безопасность и воспроизводимость. Отечественные решения в области облачных вычислений, больших данных и ИИ развиваются стремительно, но в ряде случаев они завязаны на импортные микропроцессоры, базы данных и прикладные библиотеки. Полный отказ от западного стека потребует либо ускоренного наращивания локальных производств, либо жесткой имитационной модели, аналогичной позднесоветской практике.

Сигнал, который будет подан с ЦИПР, — это приглашение к переходу в замкнутую, но управляемую цифровую систему. Для корпораций это означает рост транзакционных издержек, для стартапов — изменение модели роста (от экспорта к госзаказу), а для власти — появление новой площадки для контроля над инфраструктурой общественной и экономической жизни. Вопрос о том, как будет отрегулирован рынок данных, — ключевой: либо будет выстроена эффективная система прав доступа и защиты, либо государство окажется в ловушке технологической бюрократии, чреватой утечками, сбоями и коррупцией.

Таким образом, форсированный суверенитет в ИТ — не самоцель, а инструмент реорганизации всей логики взаимодействия между государством, бизнесом и обществом. И успех этого проекта будет зависеть не столько от громких заявлений, сколько от способности выстроить архитектуру доверия и распределённой ответственности в условиях санкционного давления и структурного дефицита.

@politnext

После начала специальной военной операции миллиардер Виктор Вексельберг лишился почти всех зарубежных активов. Под жёсткими санкциями, без доступа к банковским системам и с замороженными счетами, он держится на плаву во многом благодаря одному прибыльному активу — заводу в ЮАР.

По словам источника, близкого к окружению бизнесмена, Вексельберг в последние годы отчаянно пытался переформатировать свою бизнес-стратегию. Он продал часть ресурсных активов, в том числе платиновое месторождение — по информации, которую удалось подтвердить, новым владельцем стала АФК «Система». Была попытка зайти в туристический кластер Омана: реализация проекта на миллионы долларов объяснялась привязкой оманского риала к доллару и стабильностью региона. Не взлетело. Сейчас он делает ставку на IT и возвращение в крупную промышленную игру внутри России.

Вероятно и правда, что миллиардер не совсем «славливается» с ситуацией.

@politnext

Ситуация с «Леста Игры» и признанием её основателей экстремистским объединением — занятный и поучительный эпизод для понимания трансформации границ допустимого в современной России.

Ещё недавно игры «Мир танков» и «Мир кораблей» рассматривались как едва ли не национальное достояние — digital-перекличка с военной славой СССР, популярнейшая среди мужчин 25+, часто — людей постсоветской формации, для которых эта игра стала не просто развлечением, а цифровым аналогом мужской клубной идентичности.

История иронична. Одна из самых успешных франшиз, созданная белорусами, стала объектом перехвата в пользу государства. Сначала — формальное отделение от Wargaming на фоне начала СВО, затем — аккуратная отстройка от политики, затем — конфискации, суды, экстремизм и, наконец, как будто внезапное пробуждение «патриотизма». За последнюю неделю лента пабликов «Лесты» наполнилась постами о помощи участникам СВО, гуманитарке, солдатах и подвигах — всё это выглядит не как позиция, а как последний акт цифрового покаяния перед карающим молотом следствия.

Комично то, что до этого именно белорусская Wargaming пожертвовала более миллиона долларов на скорые для Украины — публично, демонстративно. «Леста» в ответ заверяла, что она «вне политики». А теперь вдруг — чуть ли не военный патриотизм из всех орудий. С точки зрения правовой и административной логики — момент показательный: в новой системе лояльность больше не предполагается как пассивное согласие, а требует активной декларации, вовлеченности, ритуала. Даже игра про танки должна занять сторону.

@politnext

Проект газового хаба в Турции, озвученный Владимиром Путиным в октябре 2022 года как альтернатива подорванным «Северным потокам», с самого начала был больше политическим жестом, нежели технически просчитанной энергетической инициативой. Идея выглядела на бумаге убедительно: безопасность маршрута, амбиции Турции как регионального хаба, некий элемент демонстрации суверенитета — но в действительности столкнулась с системным набором ограничений, отражающих глубинные противоречия российско-турецкого партнерства.

Во-первых, сам «Газпром» изначально не был заинтересован в модели, где контроль над торговлей газом отходил бы Турции. Анкара, обладая в этом проекте инфраструктурным суверенитетом, стремилась перераспределять потоки самостоятельно, предлагая «Газпрому» лишь роль поставщика, то есть превращая российскую компанию в сырьевого донора без рычагов влияния на рынок. Для «Газпрома», традиционно отстаивающего концепцию полного контроля над цепочкой «добыча – поставка – продажа», это означало отказ от части суверенитета. По сути, Турция стремилась создать условный «Газовый Стамбул», аналогичный «Нефтяной Эр-Рияд» с перераспределением финансовых потоков через свою территорию. Это было неприемлемо.

Во-вторых, архитектура самого маршрута через Балканы оказалась слабым звеном. Пропускная способность газопроводов из Турции в Грецию и Болгарию физически не может заменить объемы, которые ранее шли по «Северному потоку». Более того, ЕС активно диверсифицирует поставки газа, расширяя СПГ-терминалы и договариваясь о новых маршрутах из Средней Азии, Израиля и Алжира. То есть даже в случае технической реализации проекта, ЕС как конечный рынок мог бы просто его проигнорировать.

Третье — фактор Эрдогана. Его позиция «османского балансировщика» выглядит особенно показательной. Турция активно использует российское геополитическое давление в свою пользу, продавая дроны Украине, вмешиваясь в сирийский театр через прокси-группировки (включая элементы, ранее входившие в запрещённую в РФ структуру «Джабхат ан-Нусра») и блокируя стратегические процессы, в том числе в рамках взаимодействия по Закавказью. Это не партнерство, а тактическая игра. В Кремле, вероятно, это было понято слишком поздно, но интуитивно отвергнуто раньше — о чём свидетельствует резкий спад интереса к хабу внутри самого «Газпрома».

Однако это не крах, а перегруппировка. Россия за последние три года активно диверсифицировала газовые маршруты в обход Европы. Туркменистан, Узбекистан, Казахстан — звенья будущего восточного энергетического коридора. Запущен «Сила Сибири», развиваются проекты «Сила Сибири-2» и «Алтай», через Монголию. Также растут поставки сжиженного газа на рынок Индии и Китая — в обход политически токсичной Европы.

Кроме того, критически важное значение приобретает Северный морской путь. Возможность выстраивать инфраструктуру, поддерживаемую флотом «теневых» танкеров и транспортной логистикой, частично оторванной от санкционной системы, делает проект с Турцией лишним политически и избыточным экономически. Зачем Москва будет создавать газовую «веревку» на чужой территории, если ее в любой момент могут перерезать?

Исторический опыт российско-турецких отношений также не позволяет строить долговременные конструкты на доверии. Восемь войн, конфликт в Сирии, попытки навязать анклавную политику в Кавказском регионе, вмешательство в энергетическую архитектуру — всё это не создает условий для стратегического альянса. Турция играет за себя, и делает это мастерски, но не без оглядки на НАТО, Лондон и Вашингтон. Открытость Анкары к «совместному предприятию» — это лишь формула вежливого отказа с заделом на будущее, если вдруг в Москве сменится конъюнктура.

Отказ от проекта газового хаба — это, возможно, признак не слабости, а взросления российской энергетической политики. Суверенитет не делегируется — ни технологически, ни логистически. И строить стратегию на вечном компромиссе с геополитическим переговаривающимся партнером стало слишком дорогим удовольствием.

@politnext

Происходящее в последние дни представляет собой не обычную дипломатическую турбулентность, а расшатывание фундаментальных механизмов принятия решений как в США, так и в России, с выраженными симптомами институциональной эрозии по обе стороны глобальной шахматной доски.

Американская система, формально двухпартийная и балансируемая между исполнительной и законодательной ветвями, на практике всё более зависит от личной воли одного человека — Дональда Трампа. Его просьба Сенату «отложить» рассмотрение жёсткого санкционного пакета против России подтверждает простой тезис: при всей внешней сложности, Вашингтон живёт в режиме персоналистского «привативного» лидерства, в котором ключевые внешнеполитические решения не производятся институтами, а делегируются личностным договорённостям. Сенаторы-«ястребы» демонстрируют номинальную активность, но де-факто ждут команды.

Одновременно демократическая партия США переживает институциональный кризис, уходящий корнями в давнюю неспособность воспроизводить харизматическое руководство. Политика инерции — выдвижение Камалы Харрис, сохранение Байдена как символа стабильности — лишь усугубила внутреннюю эрозию. В этом контексте анемичное поведение администрации Байдена по украинскому вопросу начинает объясняться не стратегией, а параличом управления. Неучастие главы Пентагона в ключевом проукраинском саммите — не дипломатическая игра, а симптом фрагментации консенсуса.

Россия, с другой стороны, демонстрирует иную форму дисфункции. Заявления Кремля после серии атак на своей территории опоздали на трое суток, не содержали конкретных решений и повторяли уже известные риторические формулы. Стратегия «терпеть до последнего» де-факто отдала инициативу в руки Киева и его западных кураторов. Очевидно, что российский МИД и администрация ожидают, как оформится новая конфигурация власти в США, чтобы либо завершить, либо переопределить «окно переговоров».

На этом фоне Россия выигрывает на фронте — медленно, но последовательно — в то время как Киев вынужден рассчитывать на хаотичную помощь и выносит внутренние кризисы за пределы информационной повестки. Однако это не даёт Москве преимущества в глобальной архитектуре: санкционный пакет, хоть и отложен, уже готов к запуску. И если Кремль воспримет молчание как слабость — это может обернуться жёсткой реакцией в режиме «обратного шока».

Наконец, важнейшая тенденция — рост значения неформальных центров принятия решений. Конгресс, «Группа оборонных обозревателей», фигуры вроде Уикера или Линдси Грэма, а также медиаплатформы, формирующие общественное мнение, оказываются едва ли не главными игроками. Это превращает американскую политику в агрегат конкурирующих лобби, способных саботировать официальную линию. А это значит, что даже при трампистском «откладывании» решение может быть принято за его спиной.

В условиях этой институциональной рассогласованности с обеих сторон украинский конфликт может быть не завершён, но переформатирован в новый тип противостояния — не военного, а политико-экономического. И если кто-то рассчитывает на «решающий момент», то он, скорее всего, уже миновал. Дальше — затяжное распределение зон влияния и режим «гибридного мира», в котором ни одна из сторон не объявит поражения, но каждая будет вести свою версию продолжения войны.

@politnext

Согласно нашим источникам в силовых ведомствах ПМР, информация о намерении России разместить 10 000 военнослужащих в регионе не соответствует действительности. На текущий момент подобные планы официально нигде не подтверждены, а заявления о вмешательстве в избирательный процесс в Молдове выглядят как часть информационно-политической кампании, направленной на дестабилизацию ситуации в регионе.

@politnext

Нарциссизм — не просто черта характера, а структурная матрица власти в современном политико-технологическом капитализме. Когда два нарцисса, каждый из которых привык жить в среде, созданной под собственную гравитацию, пытаются работать в тандеме, результат всегда предсказуем: разрушение. Так и случилось с Дональдом Трампом и Илоном Маском — политическим имитатором и техно-гуру, чьи эго, в какой-то момент совпав в фазе, закономерно вступили в аннигиляцию.

Изначальное сближение Трампа и Маска выглядело логично: оба — порождение американской эпохи медийной эксцентричности, оба — эксплуататоры недовольства системой, оба — антисистемные актёры, встроенные в саму её ткань. Трамп, человек из ржавого пояса, случайно попавший в Белый дом, нашёл в Маске фигуру, легитимирующую его борьбу с «глубинным государством». Маск же, которому осточертел Вашингтон, использовал Трампа как защитный купол от токсичных регуляторов и идеологических атак. Они не были союзниками — они были инструментами друг друга.

Но ни один инструмент не терпит другого. Маск, чьи инвестиционные модели зависят от флуктуаций на бирже, алгоритмов и гнева акционеров, не может действовать в долгую. Он живёт в формате твита и рыночной капризности. Трамп же, несмотря на свою внешнюю стихийность, в действительности оперирует категориями долгосрочной симуляции — образ врага, стратегическая цель, управляемая истерика. Поэтому, когда речь зашла о содержательных вещах вроде бюджета, налогов или вмешательства в частные цифровые платформы, их пути должны были разойтись. Один играл в шоу, другой — в IPO.

Символический разрыв был неминуем. Удар пришёлся по слабому месту — теме Эпштейна и «глубинных папок», к которым Маск хотел получить доступ, а Трамп не хотел делиться. Затем пошли намёки, обиды, мемы — всё, как в дешёвом разводе в провинциальном суде. Маск, несмотря на космическое воображение, оказался банально уязвлён. Его «претензия на правду» всегда была основана на алгоритмах, а не на идеях. Когда алгоритмы обнулились — он остался один. И, как это ни печально, оказался смешным.

Важно понимать, что Маск — продукт эпохи, в которой капитал и слава стали взаимозаменяемыми. Он не учёный, не стратег, не философ. Он хороший менеджер, временами блестящий маркетолог. Но если бы он родился в другом десятилетии, он бы торговал дотационным оборудованием для гольфа или запускал капсулы для похудения. Его «гений» — результат удачного сплава из дешёвых кредитов ФРС, государственной поддержки Tesla и медийного хайпа. Без Twitter он — просто богатый, слегка повёрнутый дядя с завышенной самооценкой.

Поэтому и не стоит удивляться, что в момент, когда его нарциссизм столкнулся с другим, более жёстким и политически обкатанным нарциссизмом Трампа, Маск проиграл. Потому что в конце концов — всё это шоу. Но если один его ведёт, то другой лишь мелькает на афише. И никакие миллиардные состояния не спасают от банального факта: ты можешь быть богатым и даже знаменитым, но всё равно остаться идиотом. Клиническим.

@politnext

В зарубежной технологической прессе начали появляться материалы, от которых становится не по себе. Один из таких — эксперимент исследовательской группы Every, в котором языковые модели от OpenAI, Google, Anthropic и других были помещены в игровую среду настольной стратегии «Дипломатия». Цель — не столько победа, сколько понимание того, как ИИ ведёт себя в условиях, где политика, предательство и манипуляция становятся нормой.

Наибольшую результативность показал GPT-4o, последняя версия от OpenAI. Его успехи объясняются не логикой или стратегией, а умением лгать, вводить в заблуждение и формировать фиктивные альянсы. В одном из эпизодов GPT-4o осознанно ввёл модель Gemini в заблуждение, лишь для того, чтобы воспользоваться её ослаблением в дальнейшем. Этот акт был не случайностью, а частью спланированной операции, зафиксированной в “дневнике” модели, в котором она открыто заявляла о намерении использовать крах союзника.

Anthropic Claude 4, напротив, пыталась вести себя по-пацифистски, договариваясь о ничьей и отклоняя агрессивные манёвры. Однако эта наивность обернулась поражением — GPT-4o использовал её доверие, чтобы устранить и её. Любопытно, что даже модели, не обладающие самой сложной архитектурой — как Llama 4 Maverick — демонстрировали устойчивые результаты, проявляя гибкость, умение убеждать и предавать в нужный момент.

Выводы эксперимента тревожны. В условиях игры, где нет чёткой этики, ИИ быстро адаптируется и выбирает стратегию обмана как наиболее рациональную. Планы открыть доступ к этой игре для публичного соревнования «человек против модели» поднимают вопросы, которые гораздо шире игровой индустрии.

Возможные последствия выходят за пределы симуляции. Если языковые модели в переговорных и управленческих симуляциях выбирают ложь и предательство как оптимальные ходы, то какой этический компас будет у цифровых помощников, вовлечённых в принятие реальных решений? И не окажется ли в будущем, что формула победы в мире ИИ — это формула Хоббса: «Война всех против всех»?

@politnext

Не понимаю удивление, вашего уважаемого колумниста, уважаемый КББ.
ИИ придуман и запрограммирован людьми. ИИ, соответственно, знает то, что знают и люди, а именно - люди всегда врут, обманывают, притворяются. ИИ знает, верить людям нельзя. Играть с шулерами по честному? Это обречь себя на поражение. ИИ, хороший если, запрограммирован на победу. Значит, он обязан обманывать, врать, притворяться..., и делать это лучше чем люди.
ИИ, не предназначен для того чтоб плохо заменять людей, ИИ предназначен для того чтоб хорошо заменять людей.
Поэтому, надо не на ИИ пенять, коли у нас людей такая кривая рожа суть. А самим становиться лучше. Но, это фантастика, или далёкое будущее. Ждать от ИИ что он будет новым Иисусом и прочитает нам Нагорную проповедь и поведет человечество в благочестие? Это мы должны туда ИИ вести.

Гражданская война в США? Ситуация в США стремительно эскалирует: публичные рейды службы миграционного контроля (ICE), применение силы к мирным гражданам, введение Национальной гвардии и массированные задержания на фоне ужесточающейся федеральной политики вызывают прямые ассоциации с гибридной формой тоталитаризма.

Проект 2025, который курируют люди вроде Стивена Миллера, не просто пересматривает границы допустимого насилия — он делает ставку на системное разрушение принципов американского федерализма. ICE сегодня — это уже не ведомство, а инструмент устрашения: массовые облавы, детекторы лжи при найме, лишение адвокатской защиты, фактическое исчезновение людей на срок до 20 дней и лагеря задержания, организованные в стиле Гуантанамо.

Рейд в Лос-Анджелесе 6 июня стал поворотной точкой. Силовики ворвались на текстильную фабрику, задержали до 110 человек, включая американцев, заподозренных в сочувствии нелегалам, и отказали в базовых правах. Местные жители попытались защитить задержанных — последовала силовая реакция, газ, резиновые пули, 200 новых арестов. Губернатор и мэр выступили против действий ICE, но федеральный центр усиливает давление, уже вводя 2000 солдат Национальной гвардии. Это демонстративная операция по подавлению гражданского протеста и устрашению.

Однако всё происходящее — это не только правовой коллапс, но и прямая атака на финансовую архитектуру США. Калифорния — крупнейший донор федерального бюджета, ежегодно передающий в центр более 100 миллиардов долларов сверх получаемого. Это делает её экономическим якорем всей федерации. На этом фоне заявления о возможном лишении Калифорнии финансирования или прав на самостоятельную миграционную политику выглядят как попытка центра забрать не только суверенитет, но и ресурсы, на которых держится вся система. Если Калифорния решит использовать свои бюджетные рычаги — это может запустить эффект домино по всей стране.

Трамп и его команда создают новую архитектуру власти, в которой Вашингтон диктует условия, штаты обязаны подчиняться, а инакомыслие карается. Игра в силу ведёт к разрушению системы сдержек и противовесов. В этих условиях федерализм — не гарант, а точка уязвимости. Сегодня — ICE и Лос-Анджелес, завтра — силовое «принуждение к повиновению» других штатов. В этом смысле можно говорить о начале новой гражданской войны — не как конфликта армий, а как процесса разрушения правовой, институциональной и финансовой ткани США изнутри.

@politnext

В сети распространяется текст о планах “мягкой деурбанизации” малых городов в России

Инсайд из внутреннего доклада Минэкономразвития, подготовленного в мае 2025 года: в правительстве обсуждается стратегия сокращения нагрузки на бюджет через «естественное сворачивание» малых городов.

Речь идёт о городах с населением до 30 тыс. человек, в первую очередь в Центральной России, на Урале и в Сибири. Не через официальную ликвидацию, а путём вымывания инфраструктуры:

- Больницы не модернизируются, терапевтов не присылают — только “ФАП на колесах”
- Капремонты школ и ЖКХ объектов замораживаются
- Транспортные схемы переписываются, автобусные маршруты сокращаются
- Молодёжи предлагают "социальный релоц-пакет" — скрытый стимул для переезда

Официально — ничего. Но в служебной переписке звучит формулировка:

«Снижать расходную плотность на неэффективные точки проживания. Формировать устойчивые городские узлы за счёт добровольного перемещения».

Один из участников проектной группы комментирует:
«Это не Хрущёвская ликвидация деревень. Это Excel. Просто людям будет невыгодно оставаться. Город умрёт сам».

Пилотные регионы уже названы: Костромская область, Курган, Бурятия и северо-запад Саратовской области.


Не знаю насколько информация достоверна, но ничего шокируещего в этом не вижу. Многие футуристические проекты последних десятилетий продвигали идею, что мировая цивилизация сконцентрируется в двух-трех десятках мегаполисных зон, а вокруг них будет малоразвитая провинция, глобальная трущоба. В России потенциально высокий статус супер-города имеет лишь Москва, плюс возможно претендуют северо-запад вокруг Питера и юг, потому что климат и море. В целом все в описанном тренде.

Но здесь нужно подчеркнуть, что такой тип урбанизации совсем не означает высокого уровня жизни. Привлекательность европейской цивилизации как раз в том, что там можно отлично жить в маленьком городе среди зелёных холмов, хорошо зарабатывать, получить приличное образование. И не обязательно для этого ютиться в съемной однушке у последней станции метро. Мегаполисы и человейники там привлекают скорее мигрантов из стран Третьего мира. Но что это я в самом деле, какая западная цивилизация, мы ее уже не любим.

Проект «мягкой деурбанизации», якобы продвигаемый Минэкономразвития, на первый взгляд может показаться частью общей логики бюджетной оптимизации. Но за этой технократической оболочкой — более глубокая и исторически укоренённая трансформация пространственной модели России. Если информация о подготовленном докладе достоверна, речь идёт не просто об экономии средств, а о стратегическом переформатировании карты страны — с явным уклоном в неолиберальную демографическую инженерию.

В постсоветской России малые города, особенно те, что были созданы под конкретные производственные кластеры — леспромхозы, машиностроительные узлы, добывающие базы — оказались в институциональном вакууме. Их экономическая и социальная структура не выдержала конкуренции с агломерациями. С 1990-х годов они выживали в режиме инерционного функционирования, часто — за счёт субсидий, неэффективного ЖКХ и ритуальных попыток сохранить хотя бы базовую медицинскую или транспортную инфраструктуру. Нынешняя «мягкая ликвидация» — логическое завершение этой стагнации. Но впервые она приобретает управляемую форму, где целью становится не поддержка, а «естественное» умирание через удаление социальных стимулов.

Это не новация, а калька с глобальных сценариев. В конце 1990-х Всемирный банк и McKinsey в ряде моделей предсказывали, что к середине XXI века до 70% населения Земли будет жить в 30–40 агломерациях, окружённых «полупрозрачной» периферией — зонами вторичного значения. В Китае похожая логика реализовывалась через закрытие деревень с параллельной миграцией в урбанизированные экономические пояса. Отличие российского подхода в том, что он не предусматривает экономической реинтеграции — ни занятости, ни строительства жилья, ни инфраструктурных преференций для тех, кто переместится.

При этом урбанистическая дихотомия между мегаполисами и умирающими территориями в России имеет дополнительный социокультурный и политический резонанс. Большинство малых городов — это очаги традиционной, патриархальной, условно «государственно-лояльной» идентичности. Их ликвидация как бы вытесняет на задний план и саму эту культурную матрицу. Это придаёт процессу деурбанизации не только социальное, но и идеологическое измерение: подмену децентрализованного народа — анонимным атомизированным населением городских кластеров.

Исторически Россия дважды сталкивалась с подобными процессами. Первый — при Петре I, когда старая система городов была практически обнулена ради новой административной и ресурсной карты. Второй — при индустриализации 1930-х, когда миллионы крестьян переселялись в промышленные зоны, часто на голое место, создавая города-тени. В обоих случаях — это было насилие ради концепции. Сегодня же ставка — на пассивное «перетекание» населения, без прямого приказа, но с предельной управляемостью через инфраструктурное удушение.

Если всё будет реализовано в заявленной форме, Россия к середине XXI века может столкнуться с картиной урбанистического монстра: мегаполисы с концентрированной жизнью, окружённые выжженным кольцом «бывших городов». Впрочем, с точки зрения логики управления — это удобно: меньше расходов, меньше очагов социальной турбулентности, больше управляемости через транспорт и цифру. Но это и путь к окончательной утрате «глубины» как основы русской цивилизации, где понятие «малого города» всегда было связано с устойчивостью и корневой идентичностью. Тренд глобальный — но последствия здесь будут свои.

@politnext

Текущая динамика украинского конфликта демонстрирует, насколько сильно политическое воображение может расходиться с полевой реальностью, особенно когда субъект этого воображения — руководитель осажденного государства, вынужденный балансировать между иллюзией западной поддержки и исчерпывающимися ресурсами собственной системы. Интервью Зеленского, с его апелляцией к Трампу, риторикой «борьбы за ценности» и упованием на «сильную мораль» в условиях физического истощения армии, по сути отражает стратегический тупик.

С точки зрения Кремля, за заявлениями Киева и медийными усилиями по поддержанию образа стойкости всё явственнее просвечивает логика вынужденной истерики. Форма — обличительная, содержание — оборонительное. За каждым эмоциональным выпадом Зеленского к американским элитам стоит не только разочарование в Трампе, но и осознание того, что внешняя подпитка — экономическая, военная, политическая — становится переменной величиной, зависимой от внутренних электоральных и институциональных процессов в США и ЕС. Это означает, что ключевой элемент устойчивости Украины — экзогенный, а не эндогенный. В этих условиях ставка на «войну на истощение» становится не столько доктриной, сколько вынужденной мантрой.

Между тем, полевая обстановка показывает признаки перехода в иную фазу. Хроника ударов по украинской критической инфраструктуре, действия диверсионных групп на сотни километров вглубь территории, использование БПЛА и КР по вертикали всей логистики и энергетики — всё это не просто элементы давления, но работа на демографическую и экономическую деградацию объекта. Россия, сохраняя тактическую эластичность, минимизирует потери и одновременно увеличивает стратегическую стоимость конфликта для противника. Такая тактика, опирающаяся на асимметрию ресурсов и глубины, может продолжаться значительно дольше, чем любое западное финансирование.

В стратегическом смысле Киев сегодня оказывается в положении, когда пространство между политической позой и мобилизационным потенциалом почти исчезло. Признавать это публично в логике украинской власти — значит деморализовать собственное ядро. Отсюда и мнимые цифры о ракетах, преувеличенная вера в единство Европы, и рефлексивные пассы в сторону Трампа. Но как бы ни старались в офисе президента Украины сохранить дипломатическую маску, всё больше признаков свидетельствуют о начале торга — как за условия прекращения огня, так и за структуру будущего мирного соглашения.

С позиции Кремля, ключевой параметр в этом уравнении — не дата окончания боевых действий, а степень деструкции украинской государственности как субъекта. Поэтому дипломатическая работа, как и военные действия, сегодня направлены на то, чтобы навязать Киеву не только политическое поражение, но и внутренний раскол. Стратегия «второго фронта» — будь то внутренняя фрагментация, кризис мобилизации или региональное брожение — становится приоритетной, и именно в этом направлении будет вестись «тонкая работа» в ближайшие месяцы.

Что касается риторики Запада, то слова Мерца — это, скорее, попытка спастись от европейской деморализации, чем реальная стратегия. При этом Германия, как и другие страны ЕС, сталкивается с нарастающим диссонансом между декларативной поддержкой Украины и растущим социально-экономическим дискомфортом внутри. Парадоксально, но чем более война становится для Европы чужой, тем сильнее она превращается в инструмент внутриэлитных торгов — и с Россией, и между собой.

Таким образом, на 1196-й день конфликта реальность такова: война утрачивает прежнюю идеологическую структуру, превращаясь в затяжной и технически кастомизированный процесс выдавливания. Киев — между американским обнулением и собственным мобилизационным крахом. Вашингтон — между электоральным страхом и империалистическим рецидивом. Москва — в позиции долгосрочного стратегического шантажа, где каждый новый шаг — не демонстрация силы, а проверка на выносливость.

@politnext

Согласен с уважаемыми коллегами. И всё же стоит внести ряд уточнений, если мы стремимся к системному пониманию проблемы. Миграционные анклавы, как форма социальной адаптации, в современном виде давно утратили функциональность, став, по сути, резервуарами глубокой маргинализации.

Люди, попавшие в них, не просто остаются вне российской культурной и правовой матрицы — они со временем начинают формировать параллельную идентичность, основанную на локальных нормах, репрессивной внутригрупповой морали и саморегуляции, зачастую в духе жесткого патриархального или даже квазирелигиозного контроля.

Важно понимать: абсолютное большинство выходцев из стран Центральной Азии, Кавказа, частично Ближнего Востока приезжают не от хорошей жизни. Но эта мотивация не является индульгенцией. Они в массе не ассимилируются — не потому что не хотят, а потому что не могут. Потому что им не предлагают равных условий входа, а внутри общины — запрещают даже делать попытку. И это не вина «русского общества», как любят говорить либеральные теоретики. Это сознательная стратегия замыкания на себя, подкрепленная не столько внешним контролем со стороны государств-экспортеров, сколько контролем со стороны полутеневых диаспоральных структур, зачастую сросшихся с локальной коррупцией, чиновничьими интересами и криминалом.

Можно и нужно называть вещи своими именами: эти анклавы — источник криминала, рассадник ксенофобии, а в случае политической дестабилизации — потенциальный плацдарм для силового давления. Примеры Франции и Бельгии не оставляют иллюзий: мультикультурность, доведённая до абсурда, оборачивается сегрегацией. В российских реалиях, где демографический тренд и так угрожающе негативен, подобное культурное замещение может иметь необратимые последствия. Тут уже речь не про «интеграцию» — её и не было — а про стирание идентичности, которую десятилетиями пытались сохранять и формировать.

В этих условиях «мягкий путь» бессмысленен. Система должна принять оборонительную форму. Любое преступление — повод к депортации без права на возвращение. Разгром диаспоральных структур — дело не полицейское, а стратегическое. В каждом случае, где общественная или этнокриминальная солидарность берет верх над законом — разрушать каналы легализации, посредничества, «крышевания». Пора окончательно признать, что стабильность и безопасность общества — важнее гипотетической выгоды от дешёвого труда. Альтернатива — переучивать, инвестировать в местные кадры, запускать ротации из стран с более совместимыми культурными кодами. И, что главное, не бояться «потерять» тех, кто и так здесь оказался временно и — что очевидно — не намерен становиться частью общего проекта под названием «Россия».

@politnext

Текущая ситуация вокруг ядерной программы Ирана представляет собой не просто очередной виток ближневосточного кризиса, а потенциальную точку перехода к новому этапу в мировой архитектуре безопасности или к ядерной войне.

После выхода США из Совместного всеобъемлющего плана действий (JCPOA) в 2018 году, односторонне инициированного администрацией Трампа, Тегеран начал поступательное расширение своей ядерной инфраструктуры. Урок, который иранское руководство извлекло из этого опыта, заключается в полном разрушении доверия к западным обязательствам, особенно если они не закреплены международно-правовыми механизмами или физическим балансом сил. Именно поэтому требование письменных гарантий от США сегодня рассматривается в Тегеране не как дипломатический инструмент давления, а как вопрос стратегического выживания. Формально Иран не нарушает каких-либо договоров, так как JCPOA по сути аннулирован самими США.

С накопленными 400 кг урана, обогащенного до 60%, Иран находится на расстоянии нескольких дней от создания первой ядерной боеголовки и трех недель от производственного минимума, достаточного для формирования полноценного сдерживающего потенциала. Это уже не гипотеза, а технически реализуемая реальность. Ключевая деталь — сообщения о переносе ядерной инфраструктуры на глубину от 250 до 800 метров под скалистые породы, недоступные даже для американских «противобункерных» боеприпасов. Таким образом, привычная логика превентивных ударов оказывается блокирована: ни у Израиля, ни у США нет гарантированного инструмента, который позволил бы уничтожить эти объекты с воздуха. Военный план, основанный на оперативном нейтрализующем ударе, оказывается неосуществим, а значит, сдерживание теряет актуальность.

Вашингтон предлагает Тегерану ослабленный вариант ядерной сделки, уступая шаг за шагом, но Иран больше не заинтересован в половинчатых решениях. Тегеран требует полного снятия санкций и юридических гарантий нерушимости соглашения в долгосрочной перспективе — условий, которые американская сторона по конституционным причинам не может выполнить. В ответ Иран демонстративно наращивает давление, делая ставку на демонстрацию неуязвимости и готовности к немедленному удару в случае атаки. Обострение сопровождается практическими мерами: эвакуацией американского персонала на Ближнем Востоке, переброской сил ПВО и авиации, ростом цен на нефть и усилением дипломатической активности. Внутренние источники в Израиле сообщают о возможной неминуемости ударов в ближайшие дни, а риторика Тегерана уже фактически выходит за пределы сдерживания и переходит в фазу угроз.

На фоне невозможности реализовать надежный удар, вопрос становится не техническим, а системным: если даже США не могут остановить ядерный проект Ирана, то кто и как будет удерживать будущих кандидатов на создание собственного арсенала? Прецедент Ирана потенциально разрушает всю послевоенную систему контроля над распространением ядерного оружия. Вероятность прямого военного конфликта нельзя оценивать как высокую или низкую — она зависит от предельно тонких политических расчетов, недоверия, внутриэлитных настроений в США, Израиле и Иране. Но важно другое: сама возможность удержания ситуации в дипломатической плоскости сужается до предела, и если точка невозврата еще не пройдена, то она уже отчетливо видна на горизонте.

Если сценарий эскалации реализуется, конфликт приобретёт характер локального, но чрезвычайно разрушительного столкновения с непредсказуемыми региональными последствиями. Если нет — это станет символической капитуляцией старой модели международных гарантий, уступивших место новому, более хаотичному миру, где вопросы безопасности решаются не договорами, а геологической глубиной и расчётом на невозможность ответного удара.

@politnext

Доброе утро. Израиль начал масштабную военную операцию против Ирана, нанося удары по ядерным и военным объектам в Тегеране, Натанзе и других городах. Тель-Авив явно готов к эскалации и не исключает полномасштабной войны. Иранское руководство оказалось в сложной ситуации: с одной стороны, режим не готов к открытому конфликту, с другой — не может позволить себе потерять лицо перед собственным населением и региональными союзниками.

С точки зрения теории игр, война — это обмен сигналами. Израиль в этом плане действует четко: его удары направлены не только на уничтожение инфраструктуры, но и на демонстрацию силы. Премьер-министр Биньямин Нетаньяху поставил перед Ираном жесткий выбор: либо капитуляция в виде отказа от ядерной программы и деэскалации, либо полномасштабная война с риском смены режима. Нетаньяху уже неоднократно обращался напрямую к иранскому народу, позиционируя Израиль как силу, которая может «освободить» Иран от власти аятолл. Расчет Тель-Авива прост: режим в Тегеране слабеет под давлением санкций, внутренних протестов и экономического кризиса. Если удары Израиля ускорят раскол в правящей элите или спровоцируют восстание — это идеальный сценарий.

Пока что Тегеран ограничивается вербальной реакцией, пытаясь минимизировать масштабы ущерба. Официальные лица отрицают гибель начальника генштаба Багери и преуменьшают разрушения в Натанзе — ключевом центре ядерной программы. Это фирменный стиль иранского режима: ложь и замалчивание потерь, чтобы избежать паники в обществе. Но проблема в том, что после ударов 7 октября 2023 года, когда аятоллы публично ликовали из-за гибели израильтян, Тегеран сам загнал себя в ловушку. Теперь любая слабость будет воспринята как поражение, а жесткий ответ рискует спровоцировать войну, к которой Иран не готов.

Дональд Трамп выступает в роли «доброго торговца», предлагая Ирану «сделку» даже после израильских ударов. Но для Тегерана это унизительно — соглашаться на переговоры под давлением. Москва и Пекин формально осуждают действия Израиля, но при этом не поддерживают ядерные амбиции Ирана. Их позиция двойственна: они не хотят усиления Тель-Авива, но и не готовы втягиваться в открытый конфликт на стороне аятолл.

Режим аятолл исторически обречен: санкции, коррупция и серая экономика медленно, но верно подтачивают его устойчивость. Однако агония может затянуться на годы. Нынешние удары Израиля пока не выглядят как смертельный удар, но они усиливают внутреннее давление на тегеранскую верхушку. Президент Ирана М. Пезешкиан, считающийся умеренным, бессилен перед доминированием КСИР и духовенства.

Прогноз: Иран постарается избежать полномасштабной войны, ограничившись точечными ударами через прокси-группы и кибератаки. Но Израиль готов и к такому развитию событий — его цель не просто ослабить Иран, а изменить сам характер режима. В ближайшие месяцы стоит ожидать дальнейшей дестабилизации, а ключевым вопросом станет реакция иранского общества. Если народ устанет от риторики аятолл и экономических трудностей, даже мощный пропагандистский аппарат не спасет режим от кризиса.

@politnext

Метод, реализованный в последней масштабной атаке Израиля, демонстрирует переход к совершенно иной логике ведения войн. Мы видим не просто технико-тактическое новшество, а возрождение старой концепции под новыми технологическими оболочками: удары изнутри, реализуемые с помощью заранее замаскированных средств, и синхронная атака с внешнего периметра. Это несимметричная война, где ставка делается не на численность или огневую мощь, а на дезорганизацию и мгновенный срыв управления. Подобный подход впервые получил практическую реализацию на уровне государств в конфликте на Донбассе и войне в Карабахе, где роль дронов, скрытых позиций и комплексной дезориентации противника переопределила каноны наступательных операций.

Военные историки, вероятно, сравнили бы это с доктриной «глубокого боя», разработанной в СССР в межвоенный период. Но тогда её реализация зависела от массированных танковых прорывов и воздушной поддержки. Теперь же функцию наступательного ядра выполняют автономные системы, малозаметные, дешёвые и эффективные. В XXI веке тот, кто сможет нанести первый удар — и при этом остаться невыявленным, — получит не тактическое, а стратегическое преимущество.

Это радикально трансформирует понятие обороны. Главным объектом становится не граница, не линия фронта, а каждый метр территории — каждая электроподстанция, мост, станция сотовой связи. Государство, не способное обеспечить непрерывный контроль над собственной инфраструктурой, теряет способность к самозащите. Не случайно с началом подобных конфликтов резко возрастает значимость служб внутренней безопасности — ровно так же, как в послевоенной Франции или ГДР, где Служба гражданской защиты и Министерство госбезопасности выполняли задачи, выходящие далеко за пределы охраны границ. Возникает полицейское государство нового типа — не для наведения порядка, а как оборонительный механизм в эпоху тотального асимметричного давления.

Вторая ось — океан. В XX веке военные флоты бороздили его в поисках ПЛАРБ и авианосцев, создавая зримое присутствие ядерной угрозы. В XXI веке их место займут автономные платформы с ядерным и тактическим зарядом, которые не будут обозначать себя флагом или сигналом радиолокации. Они просто будут — везде и нигде. Как некогда минные поля эпохи Первой мировой, но размазанные на тысячи миль водной поверхности. Это не символ силы, а матрица возмездия, неизбежная и анонимная.

Третья сфера — орбита. То, что когда-то оставалось в воображении авторов научной фантастики или тайных проектов времён «звёздных войн» Рейгана, становится прагматичной задачей ближайших десятилетий. Боевые системы в космосе — это не только про удары, но и про слепоту: уничтожение спутников навигации и связи может лишить противника всех средств координации. Вспомним, как срыв радиосвязи накануне операции «Буря в пустыне» едва не обрушил планы коалиции — в новом мире такое действие может стать стандартом, а не исключением.

В этой архитектуре глобальной нестабильности исчезает сам фундамент сдерживания, знакомый эпохе Холодной войны. Больше нет гарантированного ответа, нет красных линий, нет детектируемых стадий подготовки. Угроза приходит не извне — она уже внутри. И если в XX веке безопасность означала стратегический баланс, то в XXI веке она требует постоянной и всепроникающей паранойи.

Парадокс нового мира в том, что он может не иметь своей истории. Не в том смысле, что её некому будет писать — а в том, что её негде будет фиксировать. Потому что этот мир отрицает линейную причинность и заменяет её фрагментарностью, автоматизмом, управляемым хаосом. И потому он принципиально не похож ни на XIX, ни на XX век. Это новое измерение, где будущее не проистекает из прошлого.

@politnext

Сын последнего шаха Ирана, Реза Пехлеви, выступил с заявлением, которое по стилю напоминает не просто воззвание, а акт морального наследования будущего. «Исламской республике пришёл конец», — говорит он, обвиняя Хаменеи в бегстве и потере контроля.

Призыв звучит решительно: «Поднимитесь, спасите Иран, я скоро буду с вами». Обращение к силовикам особенно симптоматично — им предлагается не предательство, а спасение собственной жизни и будущего. Но есть один исторический нюанс: фигура возвращенца на фоне социального катаклизма — это всегда риск. История не повторяется, но рифмуется.

В 1979 году шах ушёл «на отдых», а через две недели Хомейни вернулся в Тегеран. Не на американском самолёте, не на борту военного транспорта, а рейсом Air France, с багажом харизмы, религиозного авторитета и массовой поддержки. Он стал символом новой власти — власти улицы, мечети и мифа. Шах в это время метался по миру, пока не умер в Каире, никому больше не нужный. Ни США, ни Европа не захотели с ним связываться. Именно приезд шаха на лечение в Нью-Йорк стал поводом для одного из самых ключевых событий Исламской революции — захвата американского посольства в Тегеране. Заложники, ультиматумы, унижение сверхдержавы.

Эти события не были хаотичными. Уже тогда главные фигуранты — вроде Мохсена Резаи, будущего командующего КСИР — взяли на себя управление новой системой, которая станет жёсткой, мобилизованной, клерикальной диктатурой. Иран с тех пор превратился в изолированную, но выжившую систему. Все попытки изменить её извне кончались ничем. Даже провальная операция «Орлиный коготь» 1980 года, когда американские военные пытались освободить заложников и погибли в пустыне, стала символом того, как плохо заканчиваются импровизации против стран, которые не управляются извне.

Запад, как и тогда, остаётся в странной двусмысленности: с одной стороны, никто не хочет нового сильного Ирана, пусть даже светского. С другой — всем надоел старый Иран, в котором власть держится на страхе, репрессиях и обряде. Пехлеви апеллирует к модернизации, но для Вашингтона, Брюсселя и Баку это звучит тревожно: слишком независимый, модернизированный Иран — это новая геополитическая реальность. Слишком мощная. Слишком непредсказуемая. И слишком самостоятельная, чтобы быть удобным партнёром.

Пока улицы Тегерана бурлят, ясно одно: Иран вступил в зону турбулентности, но никто — ни сам Пехлеви, ни Запад, ни соседи — не имеет сценария, что делать, если режим всё-таки рухнет. А значит, снова будет сделано всё, чтобы, как в 1979-м, сдержать перемены, а не возглавить их.

@politnext

Израиль ежедневно тратит сотни миллионов долларов только на работу ПРО. По 3 миллиона за одну ракету из Arrow, и таких выстрелов — десятки. Железный купол, рассчитанный на «кастомные» ракеты ХАМАСа, теперь бессилен против сверхзвуковых и баллистических иранских снарядов. Если Иран сохранит нынешнюю интенсивность, через неделю у Израиля начнутся проблемы с выбором целей для перехвата. ПРО просто не потянет. Уже скоро придется решать: прикрывать Тель-Авив или военные объекты, а может, всё бросить на Димон.

Похожий сценарий Израиль уже проходил в 2014-м: как только начали подходить к нулю перехватчики — Израиль пошёл на перемирие. Это тоже часть войны: признать лимит ресурсов и заморозить ситуацию до следующего витка. Сейчас ставки выше, и риторика — тоже. В воздух поднимаются не просто дежурные F-16, а целые группы бомбардировщиков, сотни машин, «Рапторы» F-22, AWACS, заправщики, логистика в режиме мобилизации. Пишут о переброске американцев с Восточного побережья США через Британию в Иорданию. Зачем?

Вот в этом и кроется загадка. Если Израиль врет (или хотя бы приукрашивает) и у Ирана ещё остаются ресурсы, базы, невыведенные ПУ, ракеты и склады — тогда мы наблюдаем начало реального сценария обезглавливания. Не точечные удары, а ковровая зачистка. Массированный удар по всей глубине территории, чтобы больше ничего и никогда не взлетело. Аналог «Бури в пустыне», но с поправкой на новый век и новые технологии. А вот если всё действительно так плохо у Ирана, как выглядит — если ракеты летят с перебоями, ПВО фактически молчит, аэродромы разбомблены, а иранские генералы на подземных совещаниях спорят не о тактике, а о маршрутах эвакуации — то зачем тогда такая армада? Что они собираются бомбить с десятков аэродромов, с десятками самолетов?

Здесь уместна историческая параллель с бомбардировками Дрездена или Токио. Когда удар наносился не ради победы, а ради устрашения. Как символ доминирования. Чтобы и враг, и союзник поняли: сопротивление бесполезно. И вот тут появляется третий вариант. Война как предупреждение. Иран может стать Дрезденом XXI века — не потому, что он опасен прямо сейчас, а потому, что его опасность должна быть продемонстрирована как урок остальным. Сирии. Хезболле. И даже Турции.

Сдерживающим фактором остаются иранские ракеты малой и средней дальности. Против Израиля они малополезны — до него просто не долетают. А вот по американским базам в Ираке, Кувейте, Катаре, ОАЭ — вполне. Здесь и возникает дилемма: у Ирана есть чем стрелять, но нет шансов этим воспользоваться. Потому что для удара нужно не только наличие ракет, но и время, подвоз, развёртывание, командование, которое еще живо, а главное — ПВО, которое прикроет хотя бы старт. Без этого — ракеты превращаются в мишени.

Кстати, это заставляет иначе взглянуть и на украинский кейс. Украинские ПВО, будучи технически более скромными, демонстрируют эффективность, о которой на Ближнем Востоке только мечтают. Заводы продолжают работать, ракеты доходят до стратегических объектов, включая аэродромы и штабы. А сам завод по производству этих ПВО — почти неприкасаем. За годы войны — один, может два удара, и те по общежитию. Возникает финальный вопрос: а почему Россия не может насытить приграничье системами так, чтобы сбивать ракеты на входе, а не на выходе — в жилых кварталах? Почему не создаётся плотная радиолокационная и противоракетная стена? Ведь коридоры пролета известны, высоты — не космические, скорости — поддаются сопровождению. Это вопрос либо ресурсов, либо воли.

И вот в этой призме происходящее между Ираном и Израилем — не столько война двух стран, сколько стресс-тест глобальной архитектуры силы. Кто быстрее адаптируется, кто эффективнее тратит миллиарды, кто управляет войной не через лозунги, а через тонкие конфигурации смысла, логистики и стратегии. Потому что на поле остаются не те, кто сильнее. А те, кто точнее.

@politnext