Каждый фрагмент живет с своей скоростью. Что-то движется с бодрым ровным стуком, похожим на весеннюю капель. Темп другого значительно ниже, как у самогона из змеевика. Что-то проявляется тягуче, мутными вязкими каплями, похожими на смолу. Нечто и вовсе, как сгутски гудрона, настолько медленно, что кажется неподвижным.

По этой причине событие – особенно встреча с любовью или смертью – всегда наступает неравномерно. Чтобы оно охватило нас, требуется время. Это длящийся процесс проникновения, просачивания внутрь. Пропитывания отдельных фрагментов и кластеров. Если говорить в духе Бадью, то событие конституирует и субъекта, и его реальность, но этот акт никогда не оказывается одномоментным (хотя ретроспективно нам часто и кажется, что это так). На многое действительно нужны годы. На что-то не хватит и жизни.

#Entwurf

Один из прекраснейших моментов мемуаров Сергея Панкеева — воспоминание о том, как Владимир Бехтерев, к которому будущий фрейдовский «Человек-волк» отправился за спасением от депрессии, пытался путем гипнотического внушения выбить из него деньги для своего Психоневрологического института:

«Как вам известно, ваши родители хотят пожертвовать крупную сумму на учреждение неврологической больницы. Так вот, в Санкт-Петербурге вскоре начнется строительство здания для Психоневрологического института. Институт этот создается для того, чтобы изучать причины нервных заболеваний и методы их лечения. Дело это очень важное и нужное, поэтому вы постараетесь повлиять на вашего отца и убедить его в том, что средства ему надо пожертвовать на нужды Психоневрологического института».

Видимо, желание заполучить спонсора в виде отца Сергея, крупного помещика, настолько захватило Бехтерева, что он, опытный гипнолог, проигнорировал, что его пациент весь сеанс был в совершенно бодрствующем сознании. В итоге терапия закончилась на одной сессии:

«Из-за того, что к моему лечению припуталось дело с Психоневрологическим институтом, я больше не посещал сеансы гипноза у профессора Б… Кроме того, моему отцу очень не понравился гипноз, поскольку в нем он видел опасность слишком сильной зависимости пациента… Я разделял его точку зрения… У меня осталось лишь одно желание — я хотел поскорее уехать из Санкт-Петербурга».

#Фрейд

Утверждение нового знака всегда предполагает посягательство на Закон. Власть — это, в первую очередь, власть записывать. На эту тему есть хороший фрагмент в «Признаниях и проклятиях» Сиорана:

«По мнению мадам де Сталь, выдумывание новых слов — «верный признак идейного бесплодия». В наше время это замечание представляется еще более справедливым, чем оно было в начале прошлого века. Уже в 1649 году Вожла заявлял: «Создавать новые слова не позволительно никому, даже королю». Пускай же философы — даже в большей степени, чем писатели задумаются над этим запретом, прежде чем начать философствовать!»

И не так важно, как и где именно, по каким поверхностям идет эта запись: чернилами по бумаге, кайлом по камню, лазером по диску, иголкой или лезвием по коже. Потому одной из высших мер наказания в античном Риме было проклятие памяти — damnatio memoriae. Чаще всего его применяли к узурпаторам. Проклятие подразумевало полное уничтожение любых записей о приговоренном, иногда вместе с ними уничтожались и живые носители памяти — члены семьи.

Тот, кто записывает, ткет реальность. Единственная проблема: запись никогда не бывает тотальной, нечто существенное от нее всегда уклоняется. Любая система записи имеет свой предел. И натыкаешься на него тогда, когда этого совсем не ждешь.

#Entwurf
#Сиоран

Вероятно, самый пронзительный пример персеверации — Herzensschatzi komm Эммы Хаук.

1909 год. Находящаяся в Гейдельбергской психиатрической клинике 30-летняя женщина пишет своему мужу письма, состоящие из всего одной фразы: «Возлюбленный, приди». Уже нет никаких вопросов, просьб, только воспроизводящееся выражение депрессивной тревоги. Строки наслаиваются одна на другую и превращаются в практически нечитаемое месиво, которое ближе к тоскливому стону, чем к тексту. При этом графически отчетливо выделяется просодическая структура: слова образуют столбцы, задающие ритмику. Как отмечала Моника Ягфельд:

«Ощущаются развитие, процесс их образования: надавливание на карандаш, написание первого komm — после которого уже не может быть никаких других слов, способных описать горе. Карандаш выводит по бумаге бесконечные komm, komm, komm, и возникают конструкции, которые в конечном итоге отклоняются от первоначального намерения письма, обретают самостоятельность и теперь сами по себе — пока не кончится бумага».

Однако фигура мужа в восприятии Эммы не была цельной и исключительно положительной. В частности, одним из симптомов при госпитализации была выраженная паранойя: девушка была убеждена, что муж может отравить ее еду или вовсе передать ей свои болезни через поцелуй.

Эти письма никогда так и не были отправлены. Госпитализация показала бесперспективность лечения, в качестве диагноза поставили Dementia praecox. Эмму перевели в больницу для неизлечимых больных в городе Вислох, где она умрет в 1920 году после 11 лет заточения.

#Entwurf

В «Духе терроризма» Жана Бодрийяра есть интересная мысль, что свойством подлинного события является способность сопротивляться стабилизирующему действую означающих. Настоящее событие не удается опутать сеткой знаков, убаюкать, вписать в имеющийся порядок, в проектность: оно этот порядок подрывает. Любая попытка как-либо объяснить произошедшее приводит лишь к эффекту какофонии. Вместо стабилизации означающие начинают буквально кричать о своей недостаточности.

Событие — это всегда разрыв. Лакановское Реальное: мы сталкиваемся с ним в моментах нашего бессилия. Например, травма. Или любовь.

«Роль образов весьма неоднозначна: прославляя и усиливая событие, вместе с тем они берут его в заложники. Одновременно с бесконечным размножением происходят отвлечение внимания [diversion] и нейтрализация (как это уже было с майскими событиями 1968 года). Об этом всегда забывают, когда говорят об «опасности» СМИ. Образ потребляет событие, в том смысле, что он поглощает его и делает готовым к употреблению. Конечно, это придает событию небывалую доныне силу воздействия, но уже в качестве события-образа…

... И если верно, что большинство событий можно свести к уровню факта, то имя события заслуживают только те, которые такой редукции избегают… Следует оценивать событие в его невозможности, в его невообразимости, именно как происшествие [accident]. Если событие происходит, оно выдирает концепты из их референтного поля».

#Entwurf
#Бодрийяр

В коротком эссе «Случайный мыслитель» Сиоран развивает известную мысль Пруста «Идеи — это суррогаты печалей», противостоя инерции новоевропейской веры в существование некого самопрозрачного и самополагающего субъекта, распоряжающегося мыслью:

«Я живу в ожидании Идеи; я предчувствую ее, ощущаю ее контуры, хватаюсь за нее — и я не могу ее сформулировать, она ускользает от меня, она еще не принадлежит мне: может быть, я ее постиг, когда меня здесь не было? И как из предстоящей и смутной сделать ее наличной и лучезарной в умопостигаемой агонии изреченной мысли? Какого состояния мне нужно дождаться, чтобы она расцвела — и зачахла?

Враг философии /т.е. пышных догматических систем (прим. Stoff)/, я ненавижу все индифферентные идеи; я не всегда печален, следовательно, я думаю не всегда».

То, что с декартовским субъектом — основополагающим конструктом всей европейской метафизики Нового времени — имеются большие проблемы, стало более-менее очевидно уже к второй половине XIX века. Но наиболее радикально порвал с этой традицией Фрейд, выдвинувший в 1925 году в статье об отрицании скандальное для философии определение мышления как, в первую очередь, сублимации аффекта. За прошедшее столетие мы получили массу материала, говорящего в пользу данной перспективы, причем не только в рамках психоаналитического дискурса, но и в пространстве других психотерапевтических парадигм (например, в контексте рационально-эмотивной поведенческой терапии, которую принято относить к КПТ).

Иначе говоря, суверенный субъект, являющийся господином собственной мысли, распоряжающийся ею произвольно — не более, чем одна из химер, делающих нашу жизнь чуть более выносимой. Ожидать от человека полной свободы в управлении собственной мыслью, выборе суждения — взваливать на него совершенно непосильную ношу.

#Entwurf
#Сиоран
#Фрейд

В «Искушении существованием» Сиоран и вовсе заметит, что аффективные и рациональные конструкции в общем-то равноценны:

«Все пути, все методы познания в одинаковой степени пригодны: логика, интуиция, отвращение, восторг, стон. Видение мира, основанное на рациональных понятиях, не более оправдано, чем видение, порожденное слезами: аргументы и вздохи представляют собой модальности, в равной мере доказательные и в равной мере никчемные»

Несколько иронично, что, заявляя о равноценности рационального и аффективного, Сиоран фактически все равно воспроизводит фантазию о разрыве между ними, то есть буквально продолжает одну из главных линий новоевропейской метафизики, которую он так ненавидел. Между тем радикальное противопоставление рационального и чувственного довольно сомнительно. Первое появляется исключительно на основе второго и в полной мере никогда не теряет связи с ним. За любыми рациональными построениями всегда в той или иной степени стоят слезы, стоны, возбуждение и восторг. Или, если кляйнианским языком, тревога.

#Entwurf
#Сиоран

В записных книжках Марины Цветаевой есть хороший фрагмент, выражающий всю суть либидинальной экономики объектных отношений:

Всякая любовь — сделка.
Шкуру — за деньги.
Шкуру — за шкуру.
Шкуру — за душу.

Когда не получаешь ни того, ни другого, ни третьего, — даже такой олух-купец как я прекращает кредит.

Другое дело, что порой эта сделка бывает настолько причудливой, что понять, что, собственно, и на что меняется, довольно затруднительно. По мысли Лакана, именно этим подлинно любовные отношения отличаются от разных форм влюбленности: если последние так или иначе всегда сводятся к утилизации воображаемого образа, то любовь, в отличие от них, связана с иным удовольствием, выходящим за рамки логики нормативной гендерной сексуальности.

#Entwurf
#Цветаева
#Лакан

Полезно помнить, что любая рукотворная катастрофа — в масштабах судьбы как одного человека, так и целого народа — это всего лишь побочный продукт чьей-то сублимации. Того, кто хотел, как лучше. И даже необязательно только для себя, а, скорее всего, для всех. Как хорошо заметил в «Этике психоанализа» Жак Лакан:

«Катастрофу развяжут не извращенцы, а бюрократы, причем мы даже не сможем узнать, с благими или дурными намерениями они это сделали. Развязана она будет по приказу, и произойдет это, повинуясь правилам функционирования механизма, колесиками и инстанциями которого послужит множество человеческих воль, сломленных, порабощенных и поставленных на службу задаче, которая потеряет по ходу дела свой смысл. Задачей этой будет восполнение бездонной утраты, которая предстает нам здесь в качестве глубочайшего и непременного измерения человеческой жизни».

Самое чистое злое — все из чистейшего доброго. Любой поступок, каким бы ужасающим он ни был, можно объяснить, вписать в некую аксиологическую систему. Оправдать. Только толку-то.

#проходящее
#Лакан

Человек остро нуждается в постоянстве. Неважно, насколько жестокие правила игры, главное, чтобы они были. Изматывает сильнее всего даже не насилие — к нему, пусть даже ценой расщепления, психика может приспособиться, — а хаотичность. На эту тему был хороший фрагмент в «Разговорах беженцев» Брехта:

«Это пиво — не пиво, но это компенсируется тем, что эти сигары — тоже не сигары. Вот если бы пиво не было пивом, а сигары были бы настоящими сигарами, — тогда всё было бы не так как надо, не в порядке».

#Брехт
#Entwurf

Кстати, для тех, кто в Москве – прекрасный канал с анонсами мероприятий, связанных с философией.

Оставлять за собой след из крошек имеет смысл не только когда, когда есть, куда возвращаться. Иногда это нужно делать хотя бы для того, чтобы была возможность понять, что ходишь кругами.

Вероятно, это главное оправдание письма.

#Fetzen

Как известно, философы эпохи Просвещения к мастурбации относились если не выражено негативно, то весьма настороженно. Довольно популярной была идея, что при мастурбации желание как бы автаркически закольцовывается. Грубо говоря, онанист постепенно замещает «естественный» реальный объект наслаждения искусственным вымышленным. Как итог, он подрывает свой статус субъекта морали (на этом главный акцент делал Кант) и свой статус представителя человеческого вида, нуждающегося в воспроизводстве. В «Эмиле» Руссо буквально предостерегает:

«Было бы весьма опасно, если б он [инстинкт] дал иное направление чувственности вашего воспитанника и научил его находить иные средства для ее удовлетворения; раз он узнает это заменяющее средство — он погиб».

Но психоаналитическая практика прекрасно вскрывает, что кажущаяся столь очевидной разница между «воображаемым объектом» и «объектом реальности» на самом деле не так уж значительна. Строго говоря, никакого противоречия между ними вообще нет. Что в мастурбации, что при «естественном» соитии субъект имеет дело преимущественно со своими собственными фантазмическими содержаниями. Вплоть до того, что тот, кто непосредственно находится перед ним, может иметь весьма далекое отношение к тому, кого он фактически в этот момент трахает.

В общем, мастурбация никак не марает нормативную сексуальность, а лишь выпячивает разрывы, которые ее организуют. Иначе говоря, оборотной стороной фразы Лакана «Любовь всегда взаимна» является его же максима «Сексуальных отношений не существует».

#Лакан
#Entwurf

Поэзия дает нам множество образов депрессии. Например, Юлия Кристева в своей работе «Черное солнце. Депрессия и меланхолия» подробно разбирает стихотворение Жерара де Нерваля El Desdichado. В русской традиции в этом отношении часто вспоминают Бориса Рыжего или поздние стихи Георгия Иванова. Но лично для меня дальше всех по этому пути прошла Янка Дягилева.

«Светлоглазые боги глохнут, заражаясь лежачим танцем» — образ чистейшей, дистиллированной депрессии. На этой глубине нет уже места ни слову, ни действию. Только мрак, холод и пустота отсутствия — зияющий разрыв без какой-либо надежды или даже вины.

Кругом души от покаяний
Безысходности без движений
Неподвижности без исходов
Неприятие без воздействий
Нереакция до ухода
Неестественность черных фобий
Легкомыслие битых окон
Светлоглазые боги глохнут,
Заражаясь лежачим танцем
Покрываясь стальной коростой
Будут рыцарями в музеях
Под доспехами тихо-тихо
Из-под мрамора биться долго
Обреченности и колодцы
Подземелья и суициды
стынут реки и ноги мерзнут
Два шага по чужому асфальту
В край раздробленных откровений
В дом, где нету ни после, ни вместе
В рай без веры и в ад без страха

#Дягилева
#Entwurf

В нашей культуре, несмотря на переизбыток насилия, очень популярна идея тотального прощения. Оно воспринимается как некий маркер желанной полноты и покоя: всех простил, всех отпустил. Или увязывается с взрослостью.

Но в действительности погоня за прощением часто приводит к плачевным результатам. Стремясь к состоянию социально одобряемого прощения, человек просто начинает винить в произошедшем исключительно себя. Ведь логика, заложенная еще в структуре ранних детско-родительских отношений, довольно простая: в боли всегда КТО-ТО виноват. Там нет случайных вещей и полутонов – возможность такого восприятия формируется довольно поздно /и далеко не у всех/. И если не виноват другой, то виноваты вы. Пытаясь насильно для себя простить другого, отказывая себе в праве обвинять и даже гневаться, назвать мудаком или послать на хуй, вы консервируете собственную вину, загоняете ее в полумрак, делаете малодоступной. Тем самым значительно осложняя себе выход из события, застревая в нем.

Иначе говоря, иногда не прощать – это необходимое условие для того, чтобы не винить себя. Прощение придет само, когда вы будете готовы, для него не нужно чрезмерных усилий.

#Entwurf

Слово материально, оно буквально обладает плотностью и тяжестью. Оно может придавить грудную клетку к кровати, не давая вздохнуть. Если его площадь и масса находятся в нужном сочетании, им можно прибить к поверхности, как гвоздем.

Оно может пенетрировать, вызывая боль и наслаждение. Но иногда слово слишком острое, и тогда оно рассекает кожный или любой другой защитный покров, которого касается, как острие ножа.

Часто слово застревает где-то под горлом, вызывая тошноту. И тогда требуется много судорог, чтобы избавиться от него. Но куда хуже, когда слово, как говорил в своем монологе Писатель из «Сталкера» Тарковского, приходиться выдавливать, как геморрой.

#Entwurf

Сложные системы выживают не за счет жесткости, а за счет гибкости, умения обращаться с пустотами и своеволием. Как в свое время хорошо заметил Бодрийяр, чем больше претензия системы на тотальность – операциональное совершенство, стопроцентные результаты, – тем, парадоксально, меньшей прочностью она обладает. Это плата за краткосрочное удобство. И вся проблема в том, что после определенного предела эта хрупкость необратима.

«Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце (au terme) системы, и символический конец (extermination), подстерегающий самое систему. Чтобы обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, повсюду вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контр-финальность, вписанную вне системы как таковой, но всюду преследующую ее, у нас нет двух разных терминов - в обоих случаях с необходимостью выступает одно и то же слово «смерть». Подобную амбивалентность можно различить уже во фрейдовской идее влечения к смерти. Это не какая-то неоднозначноть. Этим просто выражается то, как близки друг к другу осуществленное совершенство системы и ее мгновенный распад».

См. «Символический обмен и смерть»

Впрочем, это не должно никого обнадеживать: жесткие системы при обвале крошатся на мириады осколков, отлично режущих любую плоть.

#Entwurf
#проходящее
#Бодрийяр

Многие думают, что, чтобы с мороком было покончено, необходимы особенно страшные, катастрофические события. Некоторые на этом даже строят своеобразную апологию насилия. Знаменитое «чем хуже, тем лучше».

Но так это не работает. Чрезмерная боль травмирует, а травма не имеет ничего общего с пробуждением. Она не будит, а корежит. Структурно травма – это коллапс реальности, символическо-воображаемой системы, в которой существует субъект. Крах проекта, с которым он себя /в определяющей степени бессознательно/ соотносит. Этот коллапс не возвращает к Реальному: наоборот, он запирает субъекта в куда более изощренной иллюзии, в лучшем случае наполняя его тоской по состоянию «до», в худшем вынуждая расщепляться.

Миры таких людей буквально всем своим видом кричат о событии, которое определило их устройство, но которое они категорически не способны в себя вписать. Большая часть их сил уходит на воспроизводящееся неузнавание. Разрывы, лежащие в основании таких систем, видны только извне.

#Entwurf