Всем привет! Меня зовут Карина Назаретян, я специалист по журналистской этике и эксперт Общественной коллегии по жалобам на прессу. Идея создать этот канал зрела несколько лет, и с каждым новым медиаскандалом моя решимость усиливалась. Буквально каждое обсуждение спорного контента СМИ открывает новые грани непонимания того, в чём суть журналистской этики (по умолчанию я имею в виду современное западное представление о ней). Раз за разом меня поражает, что даже, казалось бы, прошаренные в медиакоммуникациях люди совершенно не догадываются, например: почему не надо показывать журналистский материал спикеру/герою перед публикацией, почему журналист не может одновременно быть немножко депутатом или чуть-чуть организатором политических митингов, почему не следует звонить издателю (доброму другу-либералу) с просьбой снять или изменить материал и т.д. Одни всерьёз считают, что журналист тем этичнее, чем сильнее он себя ограничивает, другие — что можно писать и делать что угодно, ведь в России всегда всё быстро забывают, так чего щепетильничать. Надо ли говорить, что оба этих взгляда не вполне адекватны? Видимо, надо.

Сначала я хотела сделать канал исключительно про журналистскую этику, разбирая все интересные кейсы. Но в последние пару лет стало понятно, что границы профессиональной журналистики безнадёжно затираются, и скоро уже сложно будет разобрать, что есть журналистика, а что — нет. По большому счёту, сегодня бессмысленно говорить о журналистской этике вне более широкого контекста — этики медиа в целом. Самые острые околожурналистские проблемы в мировом масштабе сейчас вращаются вокруг цифровых социальных медиа: fake news, алгоритмы фейсбука, новые форматы получения и проверки информации. И хотя я никогда не специализировалась на медиаэтике как таковой, об этих вопросах невозможно перестать думать. Поэтому в канале будет микс из рассуждений о профессиональной этике журналиста и о медиаэтике в целом.

Так, ну и при чём же тут сингулярность (есть мнение, что в середине XXI века человечество ждёт что-то, пока не особо поддающееся пониманию)? Конечно, при том, что мир в огне, технологии бросают нам недетские вызовы, системы и институты идут вразнос, и от нашей способности совершенствовать старую этику — в том числе в медиа — возможно, во многом зависит, выживем мы или сгорим в аду той самой технологической сингулярности. Нет, серьёзно.

Пишите мне о своих идеях и переживаниях на karinok1@yandex.ru; я с удовольствием прочитаю всё, что вы думаете на эту тему.

В качестве иллюстрации к предыдущему тезису поделюсь выступлением исследователя Синана Арала про обалденную научную работу, результаты которой он и его коллеги опубликовали два с половиной года назад в журнале Science. Они проанализировали около 126 тысяч твитов и выяснили, что твиты с ложной информацией распространялись гораздо быстрее и шире, чем твиты с правдивыми данными. И что удивительнее, распространяли такие твиты в основном не боты, а самые что ни на есть обычные люди. То есть проблема — не фабриках троллей и злых кукловодах, а в каждом из нас: в нашей психологии, уровне нашей медиаграмотности.

Технологии сейчас могут очень многое: и делать фейковые видео так, что никто не догадается, и, наоборот, эффективно выявлять фейки. Но есть один нюанс, о котором говорит Арал: «Эти технологии не могут работать без людей — нам никуда не деться от того факта, что в основе любого технологического решения или подхода лежит фундаментальный этический и философский вопрос: как мы определяем понятия "правда" и "ложь"? кому мы даём право решать, что есть правда, а что — ложь? чьи мнения мы признаём обоснованными? какие высказывания должны быть разрешены? и т.д. Технологии не дадут нам ответов на эти вопросы. Ответы на эти вопросы — в этике и философии».

Короче говоря, с технологиями без этики мы даже с фейками не разберёмся. Чего уж говорить обо всём информационном пространстве. Поэтому надо бы людям подтягивать гуманитарную культурку, пока трудолюбивые «технари» не умчались вперёд и не скрылись за горизонтом.

В попытках подтянуть гуманитарную культурку попробую разобрать кейс про самое интересное — чужую личную жизнь. Об этой истории не слышал, наверное, только отшельник: в начале ноября в соцсетях появилось интимное видео футболиста Артёма Дзюбы. Слил его, по всей вероятности, не он сам (по некоторым данным, у него даже вымогали за это видео деньги). СМИ с удовольствием мусолят эту тему уже третью неделю, что заставляет поднять извечный вопрос этичного журналиста: в какой момент события чьей-то личной жизни становятся настолько общественно важными, что их вообще стоит освещать в приличных изданиях?

В общем, понятно, что многим любопытно посмотреть на чужие интимные видео. Когда интимных видео ещё не придумали, газеты печатали подробности чужой личной жизни и поднимали свои тиражи до небес. Чтобы СМИ не превратились в помойку из грязных трусов и использованных презервативов, внутри профессии созрело правило: вторгаться в частную жизнь допустимо только в том случае, если она представляет заметный общественный интерес (вот как это сформулировано, например, в кодексе Общественной коллегии по жалобам на прессу: «Частная жизнь публичных персон, людей, занимающих видное общественное положение, должна защищаться, за исключением случаев, когда она может оказывать воздействие на общественно значимые события»). И тут, конечно, сразу возникает проблема: а как понять, представляет ли что-то заметный общественный интерес? Кто это решает? Как угадать, может ли чья-то личная жизнь оказывать воздействие на общественно значимые события? Такое решение, по сути, оказывается целиком и полностью в руках редакции.

Вот, например, политик или чиновник связался с любовницей. Должно ли это волновать кого-то, кроме его жены и мужа любовницы? Если проигнорировать наивную (и, скажем честно, ханжескую) презумпцию абсолютной моральной чистоты политика, то, в общем-то, нет. Но возникают нюансы. А что если у любовницы не только любовные цели? Тогда связь может нанести урон государству. А это уже представляет общественный интерес. И так как невозможно заранее узнать, какие цели у любовницы (или любовника, for that matter), получается, что практически любые непонятные связи должностных лиц априори представляют общественный интерес (бедняги).

Ну хорошо, а что с Дзюбой? Предположим, он мастурбировал перед камерой, чтобы послать это видео пусть даже и любовнице (на самом деле, мы не знаем), и кому должно быть до этого дело? Есть мнение, что никому. Поэтому, когда на Sports.ru набросились с претензией, что они не опубликовали новость о слитом видео, они ответили вполне адекватным заявлением. (В ответ на это заявление им предъявили, что раньше в аналогичных случаях они не гнушались публикацией подобных новостей, но это уже другой разговор.) Само по себе появление в соцсетях чьего-то слитого интимного видео не должно быть основанием для публикации в приличном СМИ. Если только журналист не медиум и не предвидит, что за этот видос Дзюбу тут же отстранят от игры в сборной и через полторы недели Россия пропустит пять голов в важном матче — то есть его частная жизнь всё-таки «окажет воздействие на общественно значимые события» (и тут СМИ уже с чистейшей совестью возьмутся за написание заметок). Но пути спортивного менеджмента неисповедимы. А медиумов не существует.

Ещё одна громкая история прошлого месяца — и тоже сексуальный скандал (такая жизнь). В конце ноября издание «Холод»* опубликовало материал про профессора Александра Кобринского, которого множество девушек обвиняют в сексуальных домогательствах, из них как минимум одна — фактически в изнасиловании. Статья основана примерно на десятке анонимных свидетельств и на одном неанонимном. Тот факт, что большинство свидетельств скрыты за вымышленными именами, заставил многих усомниться в достоверности и/или полезности этого текста. Вот, например, что написала в своём блоге журналистка Анна Наринская: «Разоблачаемый профессор Кобринский назван по имени, очень многие (практически все) жертвы — анонимны, при том что они давно не его студентки и вроде бы им ничего не грозит. Правильно ли это? <…> Я не стану подвергать сомнению слова даже анонимных жертв, но какое количество анонимных свидетельств мы вообще считаем возможным?»

Проблема использования анонимных источников в журналистике стара, почти как сама журналистика. Американский исследователь медиа Хью Калбертсон в 1980 году писал: «Анонимные источники информации называют предохранительным клапаном демократии и убежищем для совести, но также и костылём для ленивых, безалаберных журналистов». Короче, это такой обоюдоострый меч. Скрываясь, люди могут сообщить обществу критически важную информацию, которую они по разным причинам не готовы передать открыто; в то же время анонимность снижает доверие к этой информации (а заодно и в принципе к СМИ), повышает риски того, что источник будет говорить неправду или использовать СМИ в личных целях. И вот журналист должен каждый раз прощупывать зыбкую почву и задавать себе вопросы: действительно ли информация настолько важна, что её можно дать без ссылки на человека с реальным именем? достаточно ли веская у собеседника причина для того, чтобы не раскрывать свою идентичность? готов ли я попасть в тюрьму за то, что ни при каких условиях не раскрою имя доверившегося мне человека?

Это только три из множества вопросов, которыми приходится задаваться этичному журналисту, прежде чем принять решение об использовании информации из анонимных источников. И, конечно, здесь не может быть однозначных ответов: все они основаны на личных оценках журналиста и редактора. Точно так же поразмышлять на эти темы можем и мы как сторонние наблюдатели.

Если говорить про текст «Холода»*, то расклад был примерно такой: не найдя достаточного количества девушек, готовых выступить под своими именами, журналисты могли бы просто не выпускать этот текст. И, например, ждать, пока кто-то всё же захочет раскрыть своё имя. На это могли бы уйти годы либо этого могло бы не произойти никогда. И тогда об этой истории никогда не узнала бы широкая общественность. Плюсы: «Холод»* не рисковал бы оклеветать потенциально невиновного человека и не ставил бы под угрозу доверие к себе. Минусы: если фабула правдива, десятки девушек продолжали бы страдать от действий потенциального харассера и даже насильника.

*Признан в России иноагентом.

Второй путь: опубликовать текст в том виде, в котором он опубликован. Как заметила главный редактор «Холода»* Таисия Бекбулатова** в дискуссии с Анной Наринской на телеканале (***), для редакции все эти свидетельства неанонимны. Более того, в распоряжении журналистов есть дополнительные доказательства вины Кобринского, которые они не стали публиковать по юридическим соображениям. В тексте отмечается, что некоторые свидетельства совпадают вплоть до деталей, при том что предоставившие их девушки друг с другом не знакомы. Всё это в совокупности, очевидно, убедило редакцию в том, что данные в основном правдивы. Плюсы этого второго пути: «Холод»* предупредит максимальное количество девушек об опасности домогательств со стороны Кобринского (именно в этом, как сказала в дискуссии на телеканале Таисия Бекбулатова**, редакция и видела свою задачу). Минусы: существует не совсем нулевая вероятность, что Кобринский всё-таки невиновен и свидетельства (часть из них либо они все) неправдивы или сильно неточны. Если это окажется так, то репутации конкретного человека будет нанесён вред, а доверие к изданию (а в какой-то мере, может быть, и к СМИ в целом) снизится.

Итак, журналисты должны сделать сложный этический выбор в духе знаменитой «проблемы вагонетки»: на одной чаше весов — психические и физические страдания десятков девушек, на другой — вред для репутации одного человека и одного (возможно, многих) СМИ. Можно ли будет силами медиа как-то помочь девушкам, если им будет причинён вред? Вряд ли, вся надежда — на их личные ресурсы и/или психотерапию. Можно ли будет силами медиа помочь репутации профессора Кобринского и самих медиа, если окажется, что эта история неправдива? Да: если это подтвердится, «Холод»* сможет проанализировать ошибки и честно рассказать о них обществу, опубликовать опровержение и извиниться перед профессором и своей аудиторией. Это, конечно, не будет означать полной «отмены» нанесённого вреда (психические страдания оговорённого человека «отыграть» не получится), но обеспечит частичную компенсацию вреда.

Повторюсь, что здесь нет «правильных» ответов, но лично мне вторая стратегия кажется этически более предпочтительной. Публикации такого рода всегда вызывают общественный резонанс, и вслед за ними в соцсетях появляются реакции тех, кто знает героя лично. Если бы всё это было неправдой, накопилось бы уже достаточно голосов людей, которые категорически в это не верят. Насколько мне известно, они были, но гораздо больше оказалось голосов противоположных. Что говорит о том, что вторая стратегия себя, скорее, оправдала.

В посте Анны Наринской и в дискуссии под этим постом было ещё несколько вопросов к журналистам «Холода»*. Не буду анализировать их все, упомяну только один, который меня больше всего удивил.

Анна ставит журналистам в вину, что они ссылаются на издания из медиагруппы Евгения Пригожина — те публиковали похожие обвинения в адрес депутата питерского заксобрания от «Яблока» Бориса Вишневского, — и пишут в примечании, что подтверждений эти обвинения «не нашли». По мнению Анны, нужно было написать, что подтверждений «нет». И вот это очень принципиальный момент, с которым я не согласна. Потому что если журналисты пишут, что подтверждений «нет», то они как бы ставят себя в позицию господа бога и утверждают, что их нет в принципе, они точно знают, они непоколебимо уверены в чистоте депутата и не допускают ничего подобного даже в теории. Нужно ли говорить, что это не журналистская позиция? Журналист может говорить только о том, что видит: подтверждений «не нашли». Не нашли пока или не найдут никогда, потому что их нет или просто потому что не найдут — это уже другая история. Журналист точно не должен домысливать и претендовать на обладание истиной.

*Признан в России иноагентом.
**Признана в России иноагентом.

Суммируя: я считаю, что текст «Блистательный профессор» — это образец очень хорошей журналистики, и все основные претензии, которые были высказаны против него в публичном поле, кажутся мне необоснованными. Использование анонимных источников — это всегда очень зыбкая почва. Да, кто-то использует их от лени, но это и правда предохранительный клапан демократии, который помогает вскрыть жутчайшие злоупотребления, чему в истории журналистски множество примеров. В условиях, когда домогательства всё ещё так распространены, когда в вузах нет чётких правил отношений между преподавателями и студентами и отдельные преподаватели пользуются своей властью, когда девушки опасаются раскрывать свои имена, чтобы не быть опозоренными на весь интернет фразами «самавиновата», такой материал показывает нам не лень журналистов, а как раз использование ими этого самого клапана.

В последние годы, особенно в США (и особенно в свете последних событий в Вашингтоне), во всю мощь звучит вопрос о политической пристрастности разных типов медиа.

В журналистской этике уже давно не говорят об объективности — это понятие в его традиционном смысле устарело, так как стало ясно, что объективность недостижима даже теоретически. На смену ей пришла беспристрастность: хороший журналист должен стараться быть беспристрастным, то есть собирать, анализировать и распространять информацию, основываясь на её ценности для общества, а не на личных взглядах. А сейчас всё чаще звучит мнение, что даже и беспристрастность уже не обязательна: главное — это декларировать свои пристрастия.

И вот мы оказались в ситуации, когда общество и в России, и в США сильно поляризовано; в обеих странах шишки по этому поводу летят в сторону медиа. СМИ бывают «либеральные» и «консервативные» в Америке, «оппозиционные» и «провластные» у нас, и каждая сторона обвиняет другую во лжи, предвзятости и пропаганде. В США некоторые организации даже составляют «карты пристрастности СМИ», располагая медиаорганизации на шкале в соответствии с их политической позицией и другими характеристиками.

Эта инициатива вроде бы помогает людям сориентироваться в медийном ландшафте, но у неё есть и критики. Например, известная американская специалистка по журналистской этике Келли МакБрайд не уверена, что вообще имеет смысл придавать такое значение политической позиции того или иного СМИ — гораздо важнее знать, насколько СМИ подотчётно своей аудитории, насколько оно надёжно и какими ресурсами пользуется для получения информации. Другими словами, важнее знать о качестве журналистики и редакционных стандартах.

В этом смысле очень интересно почитать мнения редакторов американских изданий, которые блюдут старую американскую традицию — советовать своим читателям перед выборами, за кого им голосовать. Вообще говоря, звучит диковато, но редакторы невозмутимо парируют: мы тщательно анализируем все факты (некоторые лично проводят интервью с основными кандидатами) и выдаём нашей аудитории взвешенное, информированное мнение. Мы не пристрастны, мы просто делаем качественную аналитику.

То есть идея такая: в реальности мы никуда особо не можем деться от собственных пристрастий — сложно занимать «абсолютно нейтральную» позицию; освещение событий всё равно будет тяготеть к какой-то части спектра. Задача этичной редакции в рамках такого подхода — максимально внимательно относиться к фактам, отделять факты от мнений, быть честными со своей аудиторий, подотчётными ей и т.д.

И всё же тема остаётся открытой: вот это движение к пристрастности (или к признанию своей пристрастности) в журналистике — оно ок или заведёт нас в тёмные леса? Можно ли говорить о действительно этичной журналистике, если редакция занимает конкретные общественно-политические позиции? Служит ли такая журналистика интересам общества или всё-таки интересам редакции?

Надо сказать, что все эти журналистские проблемы резко меркнут в последние дни перед вопросом о пристрастности/беспристрастности социальных медиа, которые стали настолько могущественными, что могут запросто заблокировать президента. Но об этом я когда-нибудь напишу отдельный пост.

Медиа — понятие широкое, и недавние события в Московской филармонии, которые мало кого оставили равнодушными, тоже можно рассмотреть с позиции медиаэтики. Если кто-то вдруг пропустил: 31 января светооператор филармонии вывел на стену концертного зала, сразу под рекламой билетов, надпись «Свободу политзаключённым». Через несколько дней он уволился — вероятно, под давлением. В тот же день руководство выступило с заявлением, что филармония — только про музыку, она вне политики, принимает гостей вне зависимости от убеждений и не имеет права навязывать те или иные взгляды. И что светооператор нарушил нормы служебной этики и должностные инструкции, но его не увольняли, а он уволился сам.

Если говорить о служебной этике и должностных инструкциях — видимо, светооператор и правда их нарушил, так как сделал от лица организации высказывание, которое не отражало позиции руководства и всех сотрудников. Но у нас тут канал про медиаэтику. Стена, на которую проецируется информация, — это тоже медиа. Поэтому вопрос для нас стоит так: нарушил ли светооператор медиаэтику? И что вообще за этика может быть у стены в Московской филармонии?

Начнём с того, что стена в филармонии — это что-то вроде корпоративного СМИ. А хорошее корпоративное СМИ — оно как хорошая нативная реклама: делается в целом по журналистским стандартам, за исключением того, что платит за всё определённый заказчик и информация о нём должна так или иначе присутствовать (но при этом должна быть правдивой и т.д.). Информация про билеты — это информация от заказчика, а всё остальное — это вроде как «редакционный контент».

Теперь приглядимся к «редакционному контенту», чтобы понять, насколько он правдив, беспристрастен, гуманен, свободен — в общем, насколько он отражает традиционные ценности журналистской этики. И мы тут же столкнёмся с тем, что существуют два противоположных взгляда на словосочетание «свободу политзаключённым». Согласно одному (его выражает руководство филармонии), это политический лозунг. А политическим лозунгам не место ни в филармонии, ни в корпоративном СМИ — с этим сложно поспорить. Согласно другому взгляду, это гуманистическое высказывание, сродни высказыванию «Людей бить нельзя». А распространять гуманистические идеи — дело достойное и вполне этичное.

Камень преткновения тут засел в вопросе, существуют ли в современной России политические заключённые. Сам призыв их освободить подразумевает, что они существуют. Именно это, на мой взгляд, делает абстрактно гуманистический лозунг всё-таки политическим высказыванием здесь и сейчас. То есть если я выйду с лозунгом «Свободу политзаключённым» (заключённым во всём мире) где-нибудь в Швеции, это будет гуманистический лозунг. А если я выхожу с ним в России — он политический, потому что направлен против конкретных политиков в конкретной стране. И как только человек произносит эту фразу, становится понятно, какие у него политические взгляды.

Но в то же время от того, что он политический, он не перестаёт быть и гуманистическим. Ведь мало кто в здравом уме будет доказывать, что люди должны сидеть в тюрьме по политическим причинам. А можно ли выяснить, существуют в стране политзаключённые или нет, с помощью простых фактов и доказательств? Или мы не способны полностью освободиться от политических симпатий? Вот у нас есть огромный массив убедительных данных о том, что политзаключённые в России существуют. Но на каждый такой факт власти отвечают: «Они просто нарушили закон». Эпоха постправды накрывает нас с головой, но задача этичного медиа — всё-таки разобраться.

Наше корпоративное медиа «Стена Московской филармонии» встало перед серьёзным этическим выбором. С одной стороны, оно не должно распространять политические лозунги. С другой стороны, оно должно информировать общество о важных для этого общества фактах, если «редакция» в них уверена.

(Продолжение следует.)

(Продолжение.)

И тут котик Шрёдингера подмигивает нам из своего ящика и намекает, что мы сегодня не придём к однозначному выводу. Потому что мы не знаем, насколько хорошо светооператор разобрался в вопросе, а ещё потому, что он — не «редакция», стена филармонии — всё-таки не совсем СМИ, а устоявшейся системы медиаэтических правил для стен филармоний пока не сложилось. Но вся эта история напоминает нам о том, что доступ к самым разным видам медиа сегодня появился фактически у каждого, а понимания, как должна выглядеть этика использования этих медиа, у нас пока нет даже и в помине. Поэтому стоит думать об этом как можно больше.

На этом я пока закончу свой искромётный брейнсторм и только выражу надежду, что о политзаключённых будут больше писать те, у кого есть для этого все ресурсы, — то есть традиционные СМИ.

С прошлой недели все обсуждают манифест Константина Богомолова «Похищение Европы 2.0», вышедший в «Новой газете»: там он сравнивает европейскую «новую этику» с нацизмом и говорит, что у России ещё есть шанс от неё спастись и пойти в направлении «нормальной» Европы — «Европы, которую они потеряли». То, что текст вызвал бурный отклик, понятно: на это он и был рассчитан. Но удивительно, как много людей накинулись на газету, недоумевая, как она могла опубликовать такую «мерзость». Например, вот, блогер Р. Адагамов возмущён до глубины души: «Это платное размещение или что вообще такое?»

Мы привыкли считать, что СМИ в России делятся на «либеральные» и «провластные» и две эти сферы не пересекаются. Мир поделён на «наших» и «ваших». «Либеральные» СМИ должны симпатизировать исключительно оппозиции и исповедовать исключительно прозападные взгляды. Любая попытка вернуться к теории социальной ответственности прессы воспринимается как предательство «наших». Хотя, вообще-то, согласно теории социальной ответственности прессы, одна из основных задач этичного СМИ — служить «форумом для обмена комментариями и критикой». И таким образом объединять общество, помогать ему находить общий язык.

На это можно возразить, что теория социальной ответственности прессы была разработана в 40-х годах прошлого века и с тех пор кое-что изменилось. Например, появились фейсбук* и твиттер — тоже неплохие кандидаты на роль «форума для обмена комментариями и критикой». Значит ли это, что газеты больше не должны служить этим форумом и теорию социальной ответственности пора сбрасывать со счетов?

Лично мне кажется, что это не так: традиционным СМИ всё-таки нужно служить площадкой для обсуждения острых и спорных тем. Они должны давать слово тем, с чьим мнением не согласны. Потому что, во-первых, есть люди, у которых нет фейсбука* и твиттера. Во-вторых, ленты фейсбука* и твиттера очень часто представляют собой информационные пузыри, не пропускающие внутрь диссонирующие взгляды. Люди в этом случае видят только посты тех, с кем они солидарны, и это сильно сужает их картину мира. В-третьих, у фейсбука* и твиттера нет морального обязательства служить форумом для обмена комментариями и критикой (и этот обмен там происходят стохастически), а у СМИ — есть.

Здесь возникает извечный вопрос: насколько разные мнения можно публиковать? Где границы свободы слова? Если Богомолов написал про «гендерно-нейтральных чертей» — это ок? А если бы он назвал так конкретного человека? А если бы кто-то написал, что фашизм не так уж и плох? Всё это мнения, которые присутствуют в обществе, и, теоретически, все они имеют право быть высказанными. Но на практике предоставлять площадку для радикальных точек зрения значит превращаться в информационную свалку. Поэтому каждая ответственная редакция пытается нащупать грань допустимого.

Это и в принципе сложная задача, а сейчас, в период штормовых моральных перемен и той самой «новой этики» она усложняется в разы. Даже самые уважаемые и опытные институции дают осечку — вспомним прошлогодний скандал с The New York Times, когда редактору раздела «Мнения» пришлось уволиться после публикации колонки сенатора, призвавшего применить войска против демонстрантов движения Black Lives Matter. В России самая очевидная грань проходит по статье 4 закона о СМИ, но она — юридическая, а нам нужно нащупать этическую.

Я думаю, что этическую грань колонка Богомолова не переходит. В ней нет оскорблений, жестоких призывов или чудовищных передёргиваний — только несимпатичная многим точка зрения. От которой, кстати, редакция отгородилась так явно, как могла (обозначив несогласие в лиде и опубликовав несколько жёстких ответов). «Новая» сделала то, что предписывает ей классическая журналистская этика. В результате получилась дискуссия, в которой читатели могут самостоятельно оценить все аргументы и принять близкую им точку зрения. Если бы редакция этот текст не опубликовала, многие читатели газеты лишились бы такой возможности, и ясности в их мире было бы немного меньше.

* Принадлежит компании Meta, признанной в РФ экстремистской организацией.

Социальной сети Clubhouse в буквальном смысле без году неделя, а она уже в эпицентре дискуссий о свободе слова и медиаэтике. То биониклы и лего-человечки (не спрашивайте) прогнали из соцсети телеведущего Владимира Соловьёва, то писателя Сергея Минаева заблочили после дискуссии про феминизм. Причудливым образом всё это переплетается с «новой этикой», о которой шла речь в предыдущем посте: людей блокируют за конкретные проступки. И в этом свете Clubhouse предстаёт такой мини-моделью общества, где понятие «культура отмены» меняет свой смысл с метафорического на вполне буквальный, означая отмену права на полноценное участие в соцсети.

Любой моделирующий социальный эксперимент грозит превратиться в антиутопию, и тем интереснее наблюдать, как будут развиваться события в Clubhouse. Тут важно отметить, что если кого-то «отменяют» в реальной жизни, то мы говорим об этике в целом, а если в соцсети — то о медиаэтике. Это чуть более узкий и предметный разговор, но при этом его выводы можно будет частично перенести на всё общество. И поэтому мне кажется, что этот разговор очень важно вести максимально глубоко и качественно. Именно в нём может лежать ключ к решению широкой (и, несомненно, ширящейся) проблемы «новой этики».

В практиках российских и западных СМИ есть отличия, и, возможно, самое яркое из них — это отношение к согласованиям интервью со спикерами. Если большинство российских журналистов считают нормальным и даже классным-правильным послать текст интервью герою на согласование до публикации, то в западных СМИ это обычно считается недопустимым. Общественная коллегия по жалобам на прессу завела свой канал на «Яндекс.Дзене» и опубликовала там кусочек моего старого текста про это.

Кстати, подписывайтесь и на телеграм-канал коллегии — там бывают анонсы заседаний и важные новости из сферы медиаэтики. (А тем, кто не знает, что такое Общественная коллегия по жалобам на прессу, я расскажу об этом в следующем посте!)

В прошлом посте я обещала рассказать про Общественную коллегию по жалобам на прессу. К сожалению, большинство людей либо никогда о ней не слышали, либо слышали пару раз в жизни в связи с громкими разбирательствами: Коллегия стандартно попадает в новости после того, как вынесет решение по какому-нибудь жесткачу вроде «Международной пилорамы» или телепередач Дмитрия Киселёва. Правда, на большинство резонансных жесткачей никто жалоб не подаёт — соответственно, и решений по ним не появляется.

Между тем Коллегия — это единственный в России орган журналистского саморегулирования (если быть точнее — само- и сорегулирования, так как в коллегию входят не только журналисты, но и представители гражданского общества). Это значит, что вместо того чтобы подать на раздосадовавшее вас СМИ в суд (что дорого и долго), можно подать на него жалобу в Общественную коллегию по жалобам на прессу. Во-первых, это бесплатно. Во-вторых, вашу жалобу могут рассмотреть относительно быстро. В-третьих (и в-главных), эта процедура будет работать не на использование «кнута», а на развитие института профессиональной репутации. А ещё — на укрепление свободы слова, потому что эффективное профессиональное саморегулирование в СМИ — это основной способ избежать регулирования внешнего.

Коллегия — это совет по прессе, и похожие органы саморегулирования существуют в десятках других стран. Каждый совет уникален и имеет свои особенности, но суть почти везде сводится к тому, чтобы налаживать отношения между обществом и СМИ, отстаивать интересы тех и других и не доводить до суда конфликты, которые можно разрешить иначе. Такая работа идёт на пользу всем: у публики появляется простая возможность выпустить пар и добиться справедливости, СМИ получают дополнительные стимулы вести себя прилично и не нарушать этические нормы, а это, в свою очередь, уберегает их от новых судебных исков и повышает доверие аудитории.

Да, у коллегии нет рычагов воздействия на СМИ, кроме морального авторитета. Да, ситуация в России пока такова, что многие СМИ — особенно крупные и государственные — чихать хотели на моральные авторитеты и на заседания коллегии даже не приходят. Но чем больше будет резонансных рассмотрений, чем больше людей будут знать о коллегии и подавать жалобы, когда их что-то расстраивает, тем сложнее будет крупным/государственным СМИ отказываться от участия в профессиональном саморегулировании. Это долгий и сложный путь, но, если мы продолжим по нему идти, у информационной среды в России есть неплохие шансы стать здоровее.

Я намеренно выждала, пока немного утихнут страсти вокруг главного медиаэтического скандала последних недель, чтобы обобщить сказанное и отточить свою позицию. Речь, конечно, о фильме Ксении Собчак, для которого она взяла интервью у «скопинского маньяка» Виктора Мохова. Букоф получилось очень много, и мне по такому случаю пришлось завести канал на «Яндекс.Дзене»: длинные тексты буду постить туда, встречайте!