1942 г, #Небольсин
Я лег на землю, прикрылся кустиком и затих. Нельзя сказать, чтобы сердце ушло в пятки, но холодок пробежал по всему телу. Бежать не было никакого смысла, сопротивляться — тем более. Мимо меня, совсем рядом, прошел человек. Приподняв голову, я увидел удалявшегося старика. В правой руке у него была палка, в левой большая корзина. Когда он скрылся из виду я перебрался в другое место, подальше от тропинки. Забрался в густую, жгучую крапиву, росшую там в изобилии. Вытряхнул из карманов ржаные колосья, растер на ладонях, провеял и с большим аппетитом съел целую пригоршню сладковатых, неспелых зерен. Ведь, как-никак, последний черпак баланды я получил сутки тому назад.
Потом, не спеша, перекурил, щелчком выбросил малюсенький окурок в ручей и крепко заснул на расстеленном пиджаке.
Проснулся, когда солнце стояло в зените и здорово припекало. Что делать? Как и куда идти? Прямиком по неубранному полю нельзя, со стороны сразу же заметят необычного ходока, да и много ли пройдёшь по бездорожью. Идти лесом? Заплутаешь. Значит двигаться надо по дороге, от нее никуда не денешься, лоб в лоб со своими врагами. Ну, а если задержат, скажу, что иду в лагерь, так как оно и есть на самом деле.
Понемногу вернулась уверенность. Ободренный своими рассуждениями, я вышел на шоссе и пошел по дороге. Вначале немного трусил, затем, осмелев, даже хотел остановить автомашину, чтобы подвезли. Но голосовать не пришлось, впереди я заметил скопление машин. «Что-то стряслось» — мелькнуло в голове. Пришлось свернуть в сторону. Через полчаса колонна автомашин тронулась, лишь одна, с мигалкой, все еще оставалась на месте. Я лежал в ложбинке и ждал. Наконец, полицейская машина развернулась и помчалась в сторону Ростока. Очевидно, проводился досмотр транспорта, что часто случалось на дорогах Германии.
Сколько километров я прошел в тот день трудно сказать, но к вечеру Рибниц-Дамгартен так и не появился. Заночевать пришлось в ближайшей рощице. Умаявшись за день, я быстро заснул, однако сон был неспокойным — ночь была прохладной, зябкой.
Едва забрезжило, я снова двинулся в путь. Дорога пустовала, вокруг было тихо и спокойно. Пиджак и кепку оставил в кустах. Минут через тридцать ходьбы послышался шум мотора и на пологом спуске шоссе показалась автомашина. Когда до нее оставалось шагов сто, я поднял руку. Подъехав, грузовичок остановился. В кабине сидели двое. Водитель открыл дверцу и удивленно вылупил глаза:
— Ты в-в — Военнопленный? Чего ты хочешь? — спросил он, заикаясь. Я объяснил, как мог, по-немецки:
— Да, я — русский военнопленный. Не могу найти дорогу на Рибниц-Дамгартен, где я работаю на заводе Бахмана. Там мой лагерь. Прошу показать дорогу.
Тем временем, из кабины вылез второй немец. Он подошел ко мне, оглядел с ног до головы и, усмехнувшись, сказал:
— Тебя мы обязаны сдать в полицию. За беглецов дают марки.
— Хорошо, — согласился я, — Везите в полицию, — и зло добавил, — я не беглец, поэтому полиции не боюсь. Я ищу свою команду.
— Ладно, Иван, — согласился немец, — я покажу тебе дорогу. Иди сюда. Смотри. Видишь деревню? Рядом с ней идет шоссе на Рибниц-Дамгартен. Понял? До Рибниц-Дамгартен километров пятнадцать.
— Спасибо! — поблагодарил я. Машина понеслась в сторону Ростока, а я, свернув на булыжную мостовую, отправился к деревне. Но до деревни не дошел, меня остановил доносившийся злобный лай собак. Нет, лаяли они не на меня, так как деревня находилась еще на приличном расстоянии, однако, подходить близко к домам я поостерегся. С немецкими овчарками шутки плохи! Разорвут. Конечно, они должны быть на привязи, но как знать. Что делать? Пришлось чуть ли не ползком пробираться вокруг просыпающейся деревни.
Я лег на землю, прикрылся кустиком и затих. Нельзя сказать, чтобы сердце ушло в пятки, но холодок пробежал по всему телу. Бежать не было никакого смысла, сопротивляться — тем более. Мимо меня, совсем рядом, прошел человек. Приподняв голову, я увидел удалявшегося старика. В правой руке у него была палка, в левой большая корзина. Когда он скрылся из виду я перебрался в другое место, подальше от тропинки. Забрался в густую, жгучую крапиву, росшую там в изобилии. Вытряхнул из карманов ржаные колосья, растер на ладонях, провеял и с большим аппетитом съел целую пригоршню сладковатых, неспелых зерен. Ведь, как-никак, последний черпак баланды я получил сутки тому назад.
Потом, не спеша, перекурил, щелчком выбросил малюсенький окурок в ручей и крепко заснул на расстеленном пиджаке.
Проснулся, когда солнце стояло в зените и здорово припекало. Что делать? Как и куда идти? Прямиком по неубранному полю нельзя, со стороны сразу же заметят необычного ходока, да и много ли пройдёшь по бездорожью. Идти лесом? Заплутаешь. Значит двигаться надо по дороге, от нее никуда не денешься, лоб в лоб со своими врагами. Ну, а если задержат, скажу, что иду в лагерь, так как оно и есть на самом деле.
Понемногу вернулась уверенность. Ободренный своими рассуждениями, я вышел на шоссе и пошел по дороге. Вначале немного трусил, затем, осмелев, даже хотел остановить автомашину, чтобы подвезли. Но голосовать не пришлось, впереди я заметил скопление машин. «Что-то стряслось» — мелькнуло в голове. Пришлось свернуть в сторону. Через полчаса колонна автомашин тронулась, лишь одна, с мигалкой, все еще оставалась на месте. Я лежал в ложбинке и ждал. Наконец, полицейская машина развернулась и помчалась в сторону Ростока. Очевидно, проводился досмотр транспорта, что часто случалось на дорогах Германии.
Сколько километров я прошел в тот день трудно сказать, но к вечеру Рибниц-Дамгартен так и не появился. Заночевать пришлось в ближайшей рощице. Умаявшись за день, я быстро заснул, однако сон был неспокойным — ночь была прохладной, зябкой.
Едва забрезжило, я снова двинулся в путь. Дорога пустовала, вокруг было тихо и спокойно. Пиджак и кепку оставил в кустах. Минут через тридцать ходьбы послышался шум мотора и на пологом спуске шоссе показалась автомашина. Когда до нее оставалось шагов сто, я поднял руку. Подъехав, грузовичок остановился. В кабине сидели двое. Водитель открыл дверцу и удивленно вылупил глаза:
— Ты в-в — Военнопленный? Чего ты хочешь? — спросил он, заикаясь. Я объяснил, как мог, по-немецки:
— Да, я — русский военнопленный. Не могу найти дорогу на Рибниц-Дамгартен, где я работаю на заводе Бахмана. Там мой лагерь. Прошу показать дорогу.
Тем временем, из кабины вылез второй немец. Он подошел ко мне, оглядел с ног до головы и, усмехнувшись, сказал:
— Тебя мы обязаны сдать в полицию. За беглецов дают марки.
— Хорошо, — согласился я, — Везите в полицию, — и зло добавил, — я не беглец, поэтому полиции не боюсь. Я ищу свою команду.
— Ладно, Иван, — согласился немец, — я покажу тебе дорогу. Иди сюда. Смотри. Видишь деревню? Рядом с ней идет шоссе на Рибниц-Дамгартен. Понял? До Рибниц-Дамгартен километров пятнадцать.
— Спасибо! — поблагодарил я. Машина понеслась в сторону Ростока, а я, свернув на булыжную мостовую, отправился к деревне. Но до деревни не дошел, меня остановил доносившийся злобный лай собак. Нет, лаяли они не на меня, так как деревня находилась еще на приличном расстоянии, однако, подходить близко к домам я поостерегся. С немецкими овчарками шутки плохи! Разорвут. Конечно, они должны быть на привязи, но как знать. Что делать? Пришлось чуть ли не ползком пробираться вокруг просыпающейся деревни.
1942 г, #Небольсин
Совсем близко от меня по полевой дороге прошли люди с вилами, громко разговаривая между собой, вслед за ними проехал трактор с тележкой.
Перейдя дорогу, я в скором времени вновь оказался перед булыжной дорогой, обсаженной фруктовыми деревьями. Убедившись, что дорога пустынна, я уверенно зашагал по ней, надеясь скоро увидеть Рибниц-Дамгартен. К восходу солнца было пройдено порядочное расстояние. На дороге стали появляться автомашины, пароконные повозки, велосипедисты, которые, не останавливаясь, проезжали мимо. Все шло благополучно. Однако, когда до Рибниц-Дамгартен, по моим расчетам, оставалось не более пяти-шести километров, я решил не испытывать судьбу, а сделать привал до вечера, где-нибудь в стороне от дороги, чтобы отдохнуть и двинуться дальше.
Я и не подозревал, что дорога уводила меня в сторону от Рибниц-Дамгартен.
Во второй половине дня нахмурилось небо, блеснула молния, громыхнул гром и полил дождь, настоящий ливень. Он застал меня посреди ржаного поля, где я решил отдохнуть в ожидании вечера. В считанные секунды одежда промокла насквозь, а спрятаться от дождя было некуда. Стало зябко. Но вот дождь перестал, выглянуло солнце и теплые лучи сразу же обсушили мою стриженую голову.
Я уже собирался встать, чтобы перейти на место посуше, как вдруг услышал легкие шаги. Кто-то шел рядом по тропинке. Я плотнее прижался к земле и замер. Когда шаги стали удаляться, чуть-чуть приподнялся, чтобы разглядеть, кто прошел. И тут произошло невероятное: человек резко обернулся и наши взгляды встретились. Человек сбросил ружье с плеча и звонким, высоким, совсем не мужским голосом спросил:
— Вы что здесь делаете?
Передо мной стояла молоденькая девушка, одетая в охотничий костюм. Я поднялся во весь рост и вышел на дорожку.
— Стойте! — приказала она, — иначе буду стрелять!
— Девушка, не надо стрелять. У меня нет оружия. Я не бандит. Я русский военнопленный. Иду из Ростока в Рибниц-Дамгартен, в свой рабочий лагерь. В Ростоке нас разбомбили американцы.
— А почему вы прячетесь и топчете рожь? — сердито, но спокойно спросила она.
— За рожь простите, очень хотел есть, — я разжал кулак и показал на ладони ржаные зерна.
Не опуская ружья, незнакомка подошла поближе и стала с любопытством рассматривать меня. На лице у нее не было и тени испуга, как будто бы ей уже приходилось встречать таких людей, как я.
— Любопытно! — сказала она, забрасывая ружье за спину, — Впервые вижу русского солдата.
— Девушка, покажите мне дорогу на Рибниц-Дамгартен, — попросил я, — мне надо возвратиться в свою команду. Всю жизнь вас буду помнить!
Она вопросительно взглянула на меня и задумалась. Несколько минут мы стояли молча. Незнакомка посмотрела по сторонам, потом перевела на меня быстрый пронзительный взгляд и сказала:
— Ждите меня здесь. Я скоро вернусь. Понятно? — и, круто повернувшись, быстро пошла по тропинке.
Я стоял, как ошарашенный, и смотрел ей вслед, пытаясь понять, что она задумала.
Совсем близко от меня по полевой дороге прошли люди с вилами, громко разговаривая между собой, вслед за ними проехал трактор с тележкой.
Перейдя дорогу, я в скором времени вновь оказался перед булыжной дорогой, обсаженной фруктовыми деревьями. Убедившись, что дорога пустынна, я уверенно зашагал по ней, надеясь скоро увидеть Рибниц-Дамгартен. К восходу солнца было пройдено порядочное расстояние. На дороге стали появляться автомашины, пароконные повозки, велосипедисты, которые, не останавливаясь, проезжали мимо. Все шло благополучно. Однако, когда до Рибниц-Дамгартен, по моим расчетам, оставалось не более пяти-шести километров, я решил не испытывать судьбу, а сделать привал до вечера, где-нибудь в стороне от дороги, чтобы отдохнуть и двинуться дальше.
Я и не подозревал, что дорога уводила меня в сторону от Рибниц-Дамгартен.
Во второй половине дня нахмурилось небо, блеснула молния, громыхнул гром и полил дождь, настоящий ливень. Он застал меня посреди ржаного поля, где я решил отдохнуть в ожидании вечера. В считанные секунды одежда промокла насквозь, а спрятаться от дождя было некуда. Стало зябко. Но вот дождь перестал, выглянуло солнце и теплые лучи сразу же обсушили мою стриженую голову.
Я уже собирался встать, чтобы перейти на место посуше, как вдруг услышал легкие шаги. Кто-то шел рядом по тропинке. Я плотнее прижался к земле и замер. Когда шаги стали удаляться, чуть-чуть приподнялся, чтобы разглядеть, кто прошел. И тут произошло невероятное: человек резко обернулся и наши взгляды встретились. Человек сбросил ружье с плеча и звонким, высоким, совсем не мужским голосом спросил:
— Вы что здесь делаете?
Передо мной стояла молоденькая девушка, одетая в охотничий костюм. Я поднялся во весь рост и вышел на дорожку.
— Стойте! — приказала она, — иначе буду стрелять!
— Девушка, не надо стрелять. У меня нет оружия. Я не бандит. Я русский военнопленный. Иду из Ростока в Рибниц-Дамгартен, в свой рабочий лагерь. В Ростоке нас разбомбили американцы.
— А почему вы прячетесь и топчете рожь? — сердито, но спокойно спросила она.
— За рожь простите, очень хотел есть, — я разжал кулак и показал на ладони ржаные зерна.
Не опуская ружья, незнакомка подошла поближе и стала с любопытством рассматривать меня. На лице у нее не было и тени испуга, как будто бы ей уже приходилось встречать таких людей, как я.
— Любопытно! — сказала она, забрасывая ружье за спину, — Впервые вижу русского солдата.
— Девушка, покажите мне дорогу на Рибниц-Дамгартен, — попросил я, — мне надо возвратиться в свою команду. Всю жизнь вас буду помнить!
Она вопросительно взглянула на меня и задумалась. Несколько минут мы стояли молча. Незнакомка посмотрела по сторонам, потом перевела на меня быстрый пронзительный взгляд и сказала:
— Ждите меня здесь. Я скоро вернусь. Понятно? — и, круто повернувшись, быстро пошла по тропинке.
Я стоял, как ошарашенный, и смотрел ей вслед, пытаясь понять, что она задумала.
1942 г, #Небольсин
Первая мысль, пришедшая мне в голову, была: «Бежать!» Однако эту мысль пришлось отогнать. Далеко ли я уйду? Девушка может скоро вернуться с подмогой, собаками и мне «капут». Или просто сообщит в полицию, которая перекроет все пути-дороги и... все равно поймают, да еще излупят. Нет! Бежать — не выход. Надо ждать. Пусть будет, что будет!
Я вернулся на прежнее место, в рожь, нарвал пару снопиков, постелил под себя и стал ждать. Уж очень медленно тянулось время. Болела шея, сухой кашель обжигал горло. Иногда я приподнимался и выглядывал изо ржи в надежде увидеть свою незнакомку.
Наконец, вдалеке на дорожке появился велосипедист, который двигался в мою сторону. На всякий случай пришлось поплотней прижаться к земле и притихнуть. Я услышал, как велосипедист спешился и положил машину на землю.
— Рус! Рус! Иван! Раус вег! Выходи живей! — позвал меня знакомый голос незнакомки.
Я поднялся из своего укрытия и вышел ей навстречу. Теперь она была без ружья и в другом наряде, в скромном, простом, совсем, как наша русская девушка. И, что особенно меня удивило: вместо шляпы на ее голове красовался цветастый платочек, завязанный узелком на подбородке. Она подошла ко мне, как к старому знакомому, смерила пристальным, изучающим взглядом и протянула корзиночку, прикрытую сверху полотенцем.
— вам надо поесть. Потом поговорим.
— Вы не боитесь так близко подходить ко мне? — поинтересовался я.
— Нет. Не боюсь, — ответила она, улыбнувшись уголками губ, — Вы не страшны.
Я присел на корточки, тут же, у стежки, расстелил полотенце, выложил бутерброды и термос с горячим кофе. Старался есть медленней, но, все равно, бутерброды исчезали быстро. Я, действительно, был очень голоден. Девушка стояла неподвижно и, как мне казалось, внимательно следила за мной.
Покончив с едой и выпив кофе, я хотел встать, но вдруг голова закружилась, я покачнулся и чуть не упал.
— Что с вами? вам плохо? — испуганно спросила она, присаживаясь рядом и заглядывая мне в глаза.
— Нет, нет. Сейчас пройдёт. Это бывает. С голодухи голова закружилась, — я руками изобразил круговые движения вокруг головы. Через минуту головокружение прошло, — Ну, вот все прошло. Спасибо Вам. вы мне очень и очень помогли!
— Как вас зовут? — спросила она.
— Димитрий, — ответил я. И тоже спросил:
— А ваше имя?
— Меня зовут Катрин, — представилась незнакомка.
— Катрин? Первый раз слышу такое имя, хотя у русских женщин есть похожее имя — Катерина, Катя. Возможно это одно и тоже имя? Как, например, у немцев — Луиза, у русских — Лиза, — сказал я и невольно вспомнил Луизу, жену молодого управляющего имением Фельдберг.
Мы стояли рядом, молча, разглядывая друг друга. На вид ей можно было дать лет двадцать. Светловолосая, с красивыми чертами лица и большими серо-голубыми глазами. Откровенно говоря, в то время мне все девушки казались красивыми.
Первая мысль, пришедшая мне в голову, была: «Бежать!» Однако эту мысль пришлось отогнать. Далеко ли я уйду? Девушка может скоро вернуться с подмогой, собаками и мне «капут». Или просто сообщит в полицию, которая перекроет все пути-дороги и... все равно поймают, да еще излупят. Нет! Бежать — не выход. Надо ждать. Пусть будет, что будет!
Я вернулся на прежнее место, в рожь, нарвал пару снопиков, постелил под себя и стал ждать. Уж очень медленно тянулось время. Болела шея, сухой кашель обжигал горло. Иногда я приподнимался и выглядывал изо ржи в надежде увидеть свою незнакомку.
Наконец, вдалеке на дорожке появился велосипедист, который двигался в мою сторону. На всякий случай пришлось поплотней прижаться к земле и притихнуть. Я услышал, как велосипедист спешился и положил машину на землю.
— Рус! Рус! Иван! Раус вег! Выходи живей! — позвал меня знакомый голос незнакомки.
Я поднялся из своего укрытия и вышел ей навстречу. Теперь она была без ружья и в другом наряде, в скромном, простом, совсем, как наша русская девушка. И, что особенно меня удивило: вместо шляпы на ее голове красовался цветастый платочек, завязанный узелком на подбородке. Она подошла ко мне, как к старому знакомому, смерила пристальным, изучающим взглядом и протянула корзиночку, прикрытую сверху полотенцем.
— вам надо поесть. Потом поговорим.
— Вы не боитесь так близко подходить ко мне? — поинтересовался я.
— Нет. Не боюсь, — ответила она, улыбнувшись уголками губ, — Вы не страшны.
Я присел на корточки, тут же, у стежки, расстелил полотенце, выложил бутерброды и термос с горячим кофе. Старался есть медленней, но, все равно, бутерброды исчезали быстро. Я, действительно, был очень голоден. Девушка стояла неподвижно и, как мне казалось, внимательно следила за мной.
Покончив с едой и выпив кофе, я хотел встать, но вдруг голова закружилась, я покачнулся и чуть не упал.
— Что с вами? вам плохо? — испуганно спросила она, присаживаясь рядом и заглядывая мне в глаза.
— Нет, нет. Сейчас пройдёт. Это бывает. С голодухи голова закружилась, — я руками изобразил круговые движения вокруг головы. Через минуту головокружение прошло, — Ну, вот все прошло. Спасибо Вам. вы мне очень и очень помогли!
— Как вас зовут? — спросила она.
— Димитрий, — ответил я. И тоже спросил:
— А ваше имя?
— Меня зовут Катрин, — представилась незнакомка.
— Катрин? Первый раз слышу такое имя, хотя у русских женщин есть похожее имя — Катерина, Катя. Возможно это одно и тоже имя? Как, например, у немцев — Луиза, у русских — Лиза, — сказал я и невольно вспомнил Луизу, жену молодого управляющего имением Фельдберг.
Мы стояли рядом, молча, разглядывая друг друга. На вид ей можно было дать лет двадцать. Светловолосая, с красивыми чертами лица и большими серо-голубыми глазами. Откровенно говоря, в то время мне все девушки казались красивыми.
1942 г, #Небольсин
Какая странная встреча, не правда ли? — заговорила Катрин.
— Да, я тоже не ожидал, — согласился я, — Встреча опасная, если увидят — будет плохо.
— Не увидят, — почему-то уверенно сказала она, поднимая с земли велосипед. И все же, я умоляюще попросил:
— Катрин, очень, очень прошу тебя, покажи мне дорогу на Рибниц-Дамгартен. Я хочу уйти.
— Нет! — категорически заявила она, — сегодня ты останешься здесь до вечера, а как стемнеет, пойдешь по этой тропе и, не доходя ограды, подождешь меня в поле. Там тебя я встречу. Ферштейн? А потом, — добавила, — я выполню твою просьбу.
Я хотел было возразить, но Катрин, не дав мне промолвить и слова, резко запротестовала:
— Нет, нет, нет! Поверь мне, я здесь хозяйка, мне лучше знать, как поступить.
Вот так мы с ней перешли на «ты». Она легко села на велосипед и покатила в усадьбу.
На душе было скверно, потому что я знал, чем такие истории оборачивались для военнопленных. Что она задумала? Какая она хозяйка? Девчонка, да и только! Но с другой стороны, она наверняка знает, что происходит вокруг. И если я не попал в лапы полиции, так мне просто повезло. И все же, все же...непонятно было, как могла девушка, немка, вдруг, ни с того, ни с сего, проявить удивительное внимание ко мне, беглому русскому военнопленному. Что это? Издержки романтики или легкомысленный каприз избалованной девчонки?
Между тем, с запада опять подкрадывалась черно-синяя туча, которая краешком покрапала на землю, раза три-четыре громыхнула и отвалила в сторону.
Какая странная встреча, не правда ли? — заговорила Катрин.
— Да, я тоже не ожидал, — согласился я, — Встреча опасная, если увидят — будет плохо.
— Не увидят, — почему-то уверенно сказала она, поднимая с земли велосипед. И все же, я умоляюще попросил:
— Катрин, очень, очень прошу тебя, покажи мне дорогу на Рибниц-Дамгартен. Я хочу уйти.
— Нет! — категорически заявила она, — сегодня ты останешься здесь до вечера, а как стемнеет, пойдешь по этой тропе и, не доходя ограды, подождешь меня в поле. Там тебя я встречу. Ферштейн? А потом, — добавила, — я выполню твою просьбу.
Я хотел было возразить, но Катрин, не дав мне промолвить и слова, резко запротестовала:
— Нет, нет, нет! Поверь мне, я здесь хозяйка, мне лучше знать, как поступить.
Вот так мы с ней перешли на «ты». Она легко села на велосипед и покатила в усадьбу.
На душе было скверно, потому что я знал, чем такие истории оборачивались для военнопленных. Что она задумала? Какая она хозяйка? Девчонка, да и только! Но с другой стороны, она наверняка знает, что происходит вокруг. И если я не попал в лапы полиции, так мне просто повезло. И все же, все же...непонятно было, как могла девушка, немка, вдруг, ни с того, ни с сего, проявить удивительное внимание ко мне, беглому русскому военнопленному. Что это? Издержки романтики или легкомысленный каприз избалованной девчонки?
Между тем, с запада опять подкрадывалась черно-синяя туча, которая краешком покрапала на землю, раза три-четыре громыхнула и отвалила в сторону.
1942 г, #Небольсин
Ближе к вечеру я стал осторожно продвигаться в ту сторону, куда указала девушка. Сумерки постепенно сгущались. По краям неба, нет-нет, вспыхивали далекие молнии, высвечивая черно-лиловые тучи. Впереди, за оградой возвышались неясные очертания каких-то строений, справа, в стороне слышался отдаленный разговор людей, лениво лаяли собаки. Ни единого огонька! Долго ждать не пришлось, скоро я увидел Катрин.
— Идем! — сказала она и потянула меня за рукав. Мы прошли через узкую калитку. Она впереди, я за ней. У самой стены повернули налево и вскоре очутились под навесом большого сарая. Пахло свежим душистым сеном. В сарае было темно. Катрин взяла меня за руку и подвела к лестнице.
— Осторожно! — тихо предупредила она, — Поднимайся за мной, не бойся.
«Теперь чего бояться, бойся — не бойся, а дело сделано, назад хода нет, влип по самые завязки», — подумал я и на ощупь полез по ступенькам лестницы. Подсвечивая фонариком, Катрин повела меня по узкому коридорчику, обложенному с обеих сторон сеном, к чердачному окну, завешенному тяжелой шторой.
— Это твоя комната, — пошутила она, — я сюда не разрешаю никому заходить, здесь мое место отдыха. Я люблю уединяться, мечтать, дышать прекрасным воздухом с ароматом свежего лесного сена. Здесь есть одеяло, подушка и кое-что покушать. Фонарик тоже есть. Спокойной ночи. Ауфвидерзеен!
Она подалась к выходу, но я, ненароком в тесном проходе, перекрыл ей дорогу. Мы оказались настолько близко друг к другу, что ее грудь на секунду коснулась моей. Меня словно током ударило и обожгло... Катрин еще раз сказала:
— Гутен нахт! — и исчезла. А я все еще чувствовал ее прикосновение и долго не мог заснуть, невольно слушая стук собственного, мятежного сердца. Очень хотелось курить, но вокруг лежало сухое сено...
На другой день, несмотря на все мои просьбы освободить меня из «плена», Катрин, мило улыбнувшись, попросила:
— Не торопись, Димитрий. Все будет хорошо. Не беспокойся. Тебе надо поправить здоровье.
Я очень плохо говорил по-немецки, но понимал почти все, что говорила девушка. Она продолжала:
— Я попробую тебе объяснить, думаю, что ты поймешь. Полиция оповестила, что пленные бандиты, убежавшие во время бомбежки из лагеря Пенемюнде, появились в наших краях. Полиция и полевая жандармерия прочесывают местность и контролируют дороги. Тебе надо немного переждать. Я очень удивлена, как ты сумел пройти незамеченным так далеко от Ростока.
— Почему незамеченным? Ты же заметила, — пошутил я.
— Я не полиция, Димитрий. Мне будет очень жаль, если тебя схватят, — ответила Катрин.
— Почему? — поинтересовался я.
— Потому что есть еще одна причина, — продолжала Катрин, — самая главная. Мой отец в прошлую войну был в плену во Франции. Потом он совершил побег. Его могли поймать и расстрелять. Но на его пути случайно встретилась девушка, которая помогла беглецу скрыться и пережить опасное время. Эта девушка потом стала моей мамой.
— Твоя мама француженка? — удивился я.
— Нет. Она немка. Но в ту пору жила на севере Франции, — немного помолчав, Катрин меня буквально ошарашила, — Мама знает, что я поступила так же, как и она. Я ей все рассказала.
— Зачем? — Вырвалось у меня.
— Затем, чтобы мама знала и была уверена, что ее дочь тоже может помочь человеку в беде.
Ближе к вечеру я стал осторожно продвигаться в ту сторону, куда указала девушка. Сумерки постепенно сгущались. По краям неба, нет-нет, вспыхивали далекие молнии, высвечивая черно-лиловые тучи. Впереди, за оградой возвышались неясные очертания каких-то строений, справа, в стороне слышался отдаленный разговор людей, лениво лаяли собаки. Ни единого огонька! Долго ждать не пришлось, скоро я увидел Катрин.
— Идем! — сказала она и потянула меня за рукав. Мы прошли через узкую калитку. Она впереди, я за ней. У самой стены повернули налево и вскоре очутились под навесом большого сарая. Пахло свежим душистым сеном. В сарае было темно. Катрин взяла меня за руку и подвела к лестнице.
— Осторожно! — тихо предупредила она, — Поднимайся за мной, не бойся.
«Теперь чего бояться, бойся — не бойся, а дело сделано, назад хода нет, влип по самые завязки», — подумал я и на ощупь полез по ступенькам лестницы. Подсвечивая фонариком, Катрин повела меня по узкому коридорчику, обложенному с обеих сторон сеном, к чердачному окну, завешенному тяжелой шторой.
— Это твоя комната, — пошутила она, — я сюда не разрешаю никому заходить, здесь мое место отдыха. Я люблю уединяться, мечтать, дышать прекрасным воздухом с ароматом свежего лесного сена. Здесь есть одеяло, подушка и кое-что покушать. Фонарик тоже есть. Спокойной ночи. Ауфвидерзеен!
Она подалась к выходу, но я, ненароком в тесном проходе, перекрыл ей дорогу. Мы оказались настолько близко друг к другу, что ее грудь на секунду коснулась моей. Меня словно током ударило и обожгло... Катрин еще раз сказала:
— Гутен нахт! — и исчезла. А я все еще чувствовал ее прикосновение и долго не мог заснуть, невольно слушая стук собственного, мятежного сердца. Очень хотелось курить, но вокруг лежало сухое сено...
На другой день, несмотря на все мои просьбы освободить меня из «плена», Катрин, мило улыбнувшись, попросила:
— Не торопись, Димитрий. Все будет хорошо. Не беспокойся. Тебе надо поправить здоровье.
Я очень плохо говорил по-немецки, но понимал почти все, что говорила девушка. Она продолжала:
— Я попробую тебе объяснить, думаю, что ты поймешь. Полиция оповестила, что пленные бандиты, убежавшие во время бомбежки из лагеря Пенемюнде, появились в наших краях. Полиция и полевая жандармерия прочесывают местность и контролируют дороги. Тебе надо немного переждать. Я очень удивлена, как ты сумел пройти незамеченным так далеко от Ростока.
— Почему незамеченным? Ты же заметила, — пошутил я.
— Я не полиция, Димитрий. Мне будет очень жаль, если тебя схватят, — ответила Катрин.
— Почему? — поинтересовался я.
— Потому что есть еще одна причина, — продолжала Катрин, — самая главная. Мой отец в прошлую войну был в плену во Франции. Потом он совершил побег. Его могли поймать и расстрелять. Но на его пути случайно встретилась девушка, которая помогла беглецу скрыться и пережить опасное время. Эта девушка потом стала моей мамой.
— Твоя мама француженка? — удивился я.
— Нет. Она немка. Но в ту пору жила на севере Франции, — немного помолчав, Катрин меня буквально ошарашила, — Мама знает, что я поступила так же, как и она. Я ей все рассказала.
— Зачем? — Вырвалось у меня.
— Затем, чтобы мама знала и была уверена, что ее дочь тоже может помочь человеку в беде.
1942 г, #Небольсин
И это была правда. В ее глазах то и дело вспыхивали озорные огоньки. Она гордилась, что повторила опасный, но благородный поступок своей матери. Поступок рискованный, но очень романтичный.
— Катрин, твоя мама вышла замуж за беглого пленного, твоего будущего отца. Так я понял?
— Да, да. Правильно, — кивнула она головой.
Я заглянул в ее глаза и спросил:
— А ты за меня пойдешь замуж?
— Нет! — резко ответила она, — у меня есть жених, он на фронте. Правда писем нет давно, но, как бы то ни было, я буду его ждать.
Разговор в этот день затянулся надолго, почти до вечера. Моя спасительница о многом расспрашивала меня. Я отвечал, иногда донельзя коверкая немецкие слова, вызывая у нее добрую детскую улыбку. Катрин сидела, поджав под себя ноги и внимательно слушала.
Прошло несколько дней. Несмотря на все хорошее, приходилось терпеть и кое-какие неудобства. Самым существенным из них было отсутствие туалета. Только ночью имелась возможность сходить в кусты, оправиться и замаскировать свое «произведение». Однако, Катрин скоро догадалась и эта проблема была решена. С курением было сложнее. Я мог бы попросить сигареты или табак у Катрин, но вокруг лежало сухое сено. Пришлось отказаться от курева.
Когда я оставался один, сам с собою, время шло непозволительно медленно, в голове возникали невеселые мысли и, чтобы как-то убить, сократить время, я стал больше спать и заниматься физическими упражнениями лежа, сидя, стоя на коленях. Занимался много и настойчиво, тем более, что кормили меня от всей души. В полный рост заниматься гимнастикой не позволяло низкое перекрытие моего убежища.
Но вот, однажды, Катрин принесла длинный плащ, сапоги и шляпу.
— Сегодня меняем «квартиру», — радостно сообщила она и вдруг, в первый раз, рывком обняла меня и отпустила.
— Так можно влюбиться, — шутя, предупредил я.
— Скоро расстанемся, а я только-только начинаю привыкать к русскому пленному, хотя привязалась к тебе с первого взгляда. Хорошо это или плохо? Как ты думаешь?
— Поживем-увидим, — уклонился я от прямого ответа.
— Скажи, Димитрий, у тебя есть или была девушка? — спросила она.
— Была, а может быть, и есть там, в России, хотя я ее никогда, как и тебя, не обнимал и не целовал. Боялся, — признался я.
— А меня ты тоже боишься обнять? — Вдруг спросила меня Катрин.
— Да, боюсь, — ответил я, — хотя, я — живой человек и очень хочу тебя. Но ты немка, а я русский военнопленный, враг немцев. За тебя меня могут повесить, а тебя, в лучшем случае, отправят в концлагерь. Ферштейн? И боюсь я больше не за себя, а за тебя, Катрин.
Так за разговором незаметно пролетело время. Ее часы показывали полночь.
— Нам пора. Одевайся, — сказала она.
Переодевшись, я последовал за ней. На улице было темно и тихо, с высоких лип доносился нежный шепот листьев. Свежий ночной ветерок приятно щекотал лицо. Мне так хотелось обнять, прижать к себе Катрин, поцеловать, она же была совсем рядом! Мне казалось, что я слышу стук ее сердца. Да и с моим сердцем творилось непонятно что. Оно просило, умоляло дать свободу и не когда-нибудь, а сейчас, немедленно. Катрин взяла меня за руку и мы поднялись на веранду дома. С минуту стояли молча, затем она открыла дверь и мы вошли в зал, слабо освещенный ночным торшером
И это была правда. В ее глазах то и дело вспыхивали озорные огоньки. Она гордилась, что повторила опасный, но благородный поступок своей матери. Поступок рискованный, но очень романтичный.
— Катрин, твоя мама вышла замуж за беглого пленного, твоего будущего отца. Так я понял?
— Да, да. Правильно, — кивнула она головой.
Я заглянул в ее глаза и спросил:
— А ты за меня пойдешь замуж?
— Нет! — резко ответила она, — у меня есть жених, он на фронте. Правда писем нет давно, но, как бы то ни было, я буду его ждать.
Разговор в этот день затянулся надолго, почти до вечера. Моя спасительница о многом расспрашивала меня. Я отвечал, иногда донельзя коверкая немецкие слова, вызывая у нее добрую детскую улыбку. Катрин сидела, поджав под себя ноги и внимательно слушала.
Прошло несколько дней. Несмотря на все хорошее, приходилось терпеть и кое-какие неудобства. Самым существенным из них было отсутствие туалета. Только ночью имелась возможность сходить в кусты, оправиться и замаскировать свое «произведение». Однако, Катрин скоро догадалась и эта проблема была решена. С курением было сложнее. Я мог бы попросить сигареты или табак у Катрин, но вокруг лежало сухое сено. Пришлось отказаться от курева.
Когда я оставался один, сам с собою, время шло непозволительно медленно, в голове возникали невеселые мысли и, чтобы как-то убить, сократить время, я стал больше спать и заниматься физическими упражнениями лежа, сидя, стоя на коленях. Занимался много и настойчиво, тем более, что кормили меня от всей души. В полный рост заниматься гимнастикой не позволяло низкое перекрытие моего убежища.
Но вот, однажды, Катрин принесла длинный плащ, сапоги и шляпу.
— Сегодня меняем «квартиру», — радостно сообщила она и вдруг, в первый раз, рывком обняла меня и отпустила.
— Так можно влюбиться, — шутя, предупредил я.
— Скоро расстанемся, а я только-только начинаю привыкать к русскому пленному, хотя привязалась к тебе с первого взгляда. Хорошо это или плохо? Как ты думаешь?
— Поживем-увидим, — уклонился я от прямого ответа.
— Скажи, Димитрий, у тебя есть или была девушка? — спросила она.
— Была, а может быть, и есть там, в России, хотя я ее никогда, как и тебя, не обнимал и не целовал. Боялся, — признался я.
— А меня ты тоже боишься обнять? — Вдруг спросила меня Катрин.
— Да, боюсь, — ответил я, — хотя, я — живой человек и очень хочу тебя. Но ты немка, а я русский военнопленный, враг немцев. За тебя меня могут повесить, а тебя, в лучшем случае, отправят в концлагерь. Ферштейн? И боюсь я больше не за себя, а за тебя, Катрин.
Так за разговором незаметно пролетело время. Ее часы показывали полночь.
— Нам пора. Одевайся, — сказала она.
Переодевшись, я последовал за ней. На улице было темно и тихо, с высоких лип доносился нежный шепот листьев. Свежий ночной ветерок приятно щекотал лицо. Мне так хотелось обнять, прижать к себе Катрин, поцеловать, она же была совсем рядом! Мне казалось, что я слышу стук ее сердца. Да и с моим сердцем творилось непонятно что. Оно просило, умоляло дать свободу и не когда-нибудь, а сейчас, немедленно. Катрин взяла меня за руку и мы поднялись на веранду дома. С минуту стояли молча, затем она открыла дверь и мы вошли в зал, слабо освещенный ночным торшером
1942 г, #Небольсин
— Вот мы и дома, — торжественно объявила Катрин и убежала, оставив меня одного. Вскоре она вернулась с молодой белокурой женщиной и представила:
— Это моя мама.
Я встал, не зная, как себя вести. Но ее мать, улыбаясь, подошла ко мне, как к старому знакомому, поздоровалась и спросила:
— Как вы себя чувствуете?
— Прекрасно, — я улыбнулся ей.
— Вот и хорошо. Сейчас примем ванну, поужинаем и спать. Завтра у нас будет достаточно времени, что бы поговорить. Согласны?
— Как вам угодно.
Катрин стояла рядом с матерью и тоже улыбалась. О том, что ее маму зовут фрау Марта я знал, но ради приличия спросил:
— Как вас зовут?
Мать весело засмеялась и ответила:
— Ваше имя, Димитрий, как видите, мне известно, а меня зовут фрау Марта, так и зовите. Думаю, моя дочь нас с вами заочно уже познакомила.
На другой день, подойдя к зеркалу, я не узнал себя. Передо мной стоял прилично одетый молодой человек, совершенно не похожий на военнопленного Небольсина. Если бы в таком виде я появился в своем рабочем лагере, то мои друзья не поверили, что это я. Да, да! Я стал быстро поправляться. Прекрасные харчи! Завтрак, обед, ужин! Об этом можно было только мечтать. Как в кино.
Меня поселили на мансарде, куда из прихожей поднималась крутая замысловатая лестница. Но как не скрывайся от посторонних глаз, а шило в мешке не утаишь. Днем на усадьбе всегда были люди, в большинстве своем немцы и поляки, которые проживали неподалеку от центральной усадьбы. В господском, или как поляки называли, в панском доме, одну половину занимала фрау Марта с дочерью Катрин, в другой — размещались канцелярия, кухня, а также комнаты для немногочисленной прислуги. Ради предосторожности меня произвели в чин «племянника», приехавшего после госпиталя на побывку к тете. Что делать? Пришлось согласиться и стать «двоюродным братом» Катрин. Для этого, через день после моего переселения в дом, фрау Марта устроила небольшой спектакль: утром по задуманному и неписанному сценарию я и Катрин отправились в сторону железнодорожного вокзала, километра за три-четыре от усадьбы. Шли не по дороге, а по тропинке около леса. Катрин впереди, я за ней. Пройдя какое-то расстояние, мы свернули в условленный овражек, мимо которого шла проселочная дорога.
— Ты не озяб? — спросила меня Катрин,
— Нет. А ты?
— Неужели не видишь, как я дрожу? — притворно возмутилась она. Погрей мне руки!
Почти рывком распахнул я полы своей куртки, взял ее руки, они действительно были холодными, и спрятал их в своих подмышках. Катрин прижалась ко мне. Она вся дрожала. И я горел огнем от ее близости.
— Вот мы и дома, — торжественно объявила Катрин и убежала, оставив меня одного. Вскоре она вернулась с молодой белокурой женщиной и представила:
— Это моя мама.
Я встал, не зная, как себя вести. Но ее мать, улыбаясь, подошла ко мне, как к старому знакомому, поздоровалась и спросила:
— Как вы себя чувствуете?
— Прекрасно, — я улыбнулся ей.
— Вот и хорошо. Сейчас примем ванну, поужинаем и спать. Завтра у нас будет достаточно времени, что бы поговорить. Согласны?
— Как вам угодно.
Катрин стояла рядом с матерью и тоже улыбалась. О том, что ее маму зовут фрау Марта я знал, но ради приличия спросил:
— Как вас зовут?
Мать весело засмеялась и ответила:
— Ваше имя, Димитрий, как видите, мне известно, а меня зовут фрау Марта, так и зовите. Думаю, моя дочь нас с вами заочно уже познакомила.
На другой день, подойдя к зеркалу, я не узнал себя. Передо мной стоял прилично одетый молодой человек, совершенно не похожий на военнопленного Небольсина. Если бы в таком виде я появился в своем рабочем лагере, то мои друзья не поверили, что это я. Да, да! Я стал быстро поправляться. Прекрасные харчи! Завтрак, обед, ужин! Об этом можно было только мечтать. Как в кино.
Меня поселили на мансарде, куда из прихожей поднималась крутая замысловатая лестница. Но как не скрывайся от посторонних глаз, а шило в мешке не утаишь. Днем на усадьбе всегда были люди, в большинстве своем немцы и поляки, которые проживали неподалеку от центральной усадьбы. В господском, или как поляки называли, в панском доме, одну половину занимала фрау Марта с дочерью Катрин, в другой — размещались канцелярия, кухня, а также комнаты для немногочисленной прислуги. Ради предосторожности меня произвели в чин «племянника», приехавшего после госпиталя на побывку к тете. Что делать? Пришлось согласиться и стать «двоюродным братом» Катрин. Для этого, через день после моего переселения в дом, фрау Марта устроила небольшой спектакль: утром по задуманному и неписанному сценарию я и Катрин отправились в сторону железнодорожного вокзала, километра за три-четыре от усадьбы. Шли не по дороге, а по тропинке около леса. Катрин впереди, я за ней. Пройдя какое-то расстояние, мы свернули в условленный овражек, мимо которого шла проселочная дорога.
— Ты не озяб? — спросила меня Катрин,
— Нет. А ты?
— Неужели не видишь, как я дрожу? — притворно возмутилась она. Погрей мне руки!
Почти рывком распахнул я полы своей куртки, взял ее руки, они действительно были холодными, и спрятал их в своих подмышках. Катрин прижалась ко мне. Она вся дрожала. И я горел огнем от ее близости.
1942 г, #Небольсин
Примерно через час на дороге появилась пролетка, на которой восседала фрау Марта. Она развернула лошадь, я подсел к ней и мы медленно, не торопясь, тронулись в обратный путь. Катрин же оставалась на месте.
Мог ли кто из встречных подумать, что рядом с хозяйкой усадьбы сидит беглый русский военнопленный?
Всю дорогу фрау Марта рассказывала о лошадях, в которых была безумно влюблена и о которых я имел смутное представление. Оказалось, что она с детства увлекалась верховой ездой. Часто бывала на ипподромах. Между прочим, эту страсть мать передала своей дочери, которая управлялась с лошадьми не хуже матери.
Мужская половина семьи, муж и сын, находившиеся сейчас на фронте, тоже, по словам фрау Марты, были «лошадниками», но в меньшей степени. Фрау Марта так увлеченно говорила о немецких, арабских, орловских, ахалтекинских скакунах, что я, забыв обо всем, слушал и с восхищением смотрел на милое женское лицо.
В усадьбу мы приехали открыто, на виду у всей челяди. Внесли в дом «мой» чемодан и я стал полноправным «племянником» «тети» Марты. Катрин пришла позже. Итак, спектакль состоялся.
Однако выходить из дома я не решался. И только раза два, в компании «родственников», отважился прогуляться за пределы усадьбы. В какой-то мере, я покорился превратностям своей судьбы и, все же, мне было не по себе. Меня преследовала неведомая опасность, которая, как тень, была всюду со мной. Катрин и ее мать не могли не замечать моего постоянного беспокойства и тоже волновались. Они не могли не понимать, что каждый день моего отсутствия в рабочем лагере усугубляет мое положение, и, в тоже время, искренне желая мне добра, уговаривали переждать полицейские облавы. Иногда, в моей голове возникали крамольные мысли остаться в поместье до конца войны. В победе нашей армии я не сомневался, победа была не за горами. Но поймут ли меня при встрече наши советские солдаты? «Мы кровь проливали, — скажут они, — а ты, лейтенант, прятался за немецкую юбку. К стенке его!» И расстреляют без суда и следствия. Нет! Этого я не хотел. Я честно воевал на фронте и в плен попал, выручая других.
Примерно через час на дороге появилась пролетка, на которой восседала фрау Марта. Она развернула лошадь, я подсел к ней и мы медленно, не торопясь, тронулись в обратный путь. Катрин же оставалась на месте.
Мог ли кто из встречных подумать, что рядом с хозяйкой усадьбы сидит беглый русский военнопленный?
Всю дорогу фрау Марта рассказывала о лошадях, в которых была безумно влюблена и о которых я имел смутное представление. Оказалось, что она с детства увлекалась верховой ездой. Часто бывала на ипподромах. Между прочим, эту страсть мать передала своей дочери, которая управлялась с лошадьми не хуже матери.
Мужская половина семьи, муж и сын, находившиеся сейчас на фронте, тоже, по словам фрау Марты, были «лошадниками», но в меньшей степени. Фрау Марта так увлеченно говорила о немецких, арабских, орловских, ахалтекинских скакунах, что я, забыв обо всем, слушал и с восхищением смотрел на милое женское лицо.
В усадьбу мы приехали открыто, на виду у всей челяди. Внесли в дом «мой» чемодан и я стал полноправным «племянником» «тети» Марты. Катрин пришла позже. Итак, спектакль состоялся.
Однако выходить из дома я не решался. И только раза два, в компании «родственников», отважился прогуляться за пределы усадьбы. В какой-то мере, я покорился превратностям своей судьбы и, все же, мне было не по себе. Меня преследовала неведомая опасность, которая, как тень, была всюду со мной. Катрин и ее мать не могли не замечать моего постоянного беспокойства и тоже волновались. Они не могли не понимать, что каждый день моего отсутствия в рабочем лагере усугубляет мое положение, и, в тоже время, искренне желая мне добра, уговаривали переждать полицейские облавы. Иногда, в моей голове возникали крамольные мысли остаться в поместье до конца войны. В победе нашей армии я не сомневался, победа была не за горами. Но поймут ли меня при встрече наши советские солдаты? «Мы кровь проливали, — скажут они, — а ты, лейтенант, прятался за немецкую юбку. К стенке его!» И расстреляют без суда и следствия. Нет! Этого я не хотел. Я честно воевал на фронте и в плен попал, выручая других.
1942 г, #Небольсин
Развязка наступила внезапно. Отец Катрин, полковник немецкой армии, воевавший где-то на Балканах, известил, что после ранения он получил краткосрочный отпуск и скоро заедет домой. Естественно, жена и дочь были очень рады этому известию и, конечно, стал вопрос, как поступить со мной.
Последние дни мы с фрау Мартой подолгу вели беседы на разные темы. Ее интересовало буквально все. Разносторонняя образованность сочеталась в ней с эмоциональностью натуры. Она свободно говорила на французском, итальянском языках, играла на органе, интересовалась политикой и войной, много читала и была достаточно сведущей в сельском хозяйстве. Однако, о России фрау Марта, как и большинство немцев, имела смутное представление. Россия представлялась ей сказочной страной с ее сибирскими снегами и морозами, с ее бескрайними лесами и полями. Когда я рассказывал от первого лица о нашем московском метро, о наших прекрасных стадионах, школах и театрах, о наших самых красивых в мире девчатах и других наших самых, самых..., то видел с каким огромным вниманием, искренним удивлением слушала меня «моя родственница». Иногда, в нашу беседу врывалась Катрин:
— Мама! Ты совсем отобрала у меня Димитрия. Я ревную! — шутила она. И тогда мать уступала дочери:
— Хорошо, хорошо. Я ухожу, — и оставляла нас.
Наступил день, когда я должен был покинуть гостеприимных хозяев усадьбы. Невеселыми стали Катрин и ее мать. За короткое время они настолько привыкли ко мне, что, почти всерьез, стали считать меня своим родственником. А фрау Марта даже призналась, что я напоминаю ей сына, пропавшего без вести под Сталинградом.
Рано утром, положив «мой» чемодан в пролетку, я и Катрин покатили к железнодорожному вокзалу. На мне был приличный костюм, в кармане лежало удостоверение гражданского поляка, работавшего в имении, а в саквояже, на самом дне, под бутербродами и термосом с кофе, лежали мои лагерные шмотки. Билет на поезд был взят заранее. Можно было обойтись и без поезда. Расстояние в двадцать километров я вполне прошел бы пешком за полдня. Однако рисковать не хотелось, полицейские патрули могли встретиться где угодно. Простились мы с Катрин, не доезжая вокзала. Перед расставанием она мне сказала:
— Если надумаешь бежать из плена, то приходи к нам, я всегда буду рада тебя встретить. Я тебя полюбила.
— А как же жених? — спросил я.
— Нет у меня жениха. Я его придумала.
В поезде пассажиров было мало. Я сидел на жестком сиденье один и, отвернувшись от людей, смотрел в окно, стараясь обойтись без собеседников. До Рибниц-Дамгартен доехал благополучно. А через полчаса я уже был в украинском цивильном лагере, попав, как раз, в обеденный перерыв.
Развязка наступила внезапно. Отец Катрин, полковник немецкой армии, воевавший где-то на Балканах, известил, что после ранения он получил краткосрочный отпуск и скоро заедет домой. Естественно, жена и дочь были очень рады этому известию и, конечно, стал вопрос, как поступить со мной.
Последние дни мы с фрау Мартой подолгу вели беседы на разные темы. Ее интересовало буквально все. Разносторонняя образованность сочеталась в ней с эмоциональностью натуры. Она свободно говорила на французском, итальянском языках, играла на органе, интересовалась политикой и войной, много читала и была достаточно сведущей в сельском хозяйстве. Однако, о России фрау Марта, как и большинство немцев, имела смутное представление. Россия представлялась ей сказочной страной с ее сибирскими снегами и морозами, с ее бескрайними лесами и полями. Когда я рассказывал от первого лица о нашем московском метро, о наших прекрасных стадионах, школах и театрах, о наших самых красивых в мире девчатах и других наших самых, самых..., то видел с каким огромным вниманием, искренним удивлением слушала меня «моя родственница». Иногда, в нашу беседу врывалась Катрин:
— Мама! Ты совсем отобрала у меня Димитрия. Я ревную! — шутила она. И тогда мать уступала дочери:
— Хорошо, хорошо. Я ухожу, — и оставляла нас.
Наступил день, когда я должен был покинуть гостеприимных хозяев усадьбы. Невеселыми стали Катрин и ее мать. За короткое время они настолько привыкли ко мне, что, почти всерьез, стали считать меня своим родственником. А фрау Марта даже призналась, что я напоминаю ей сына, пропавшего без вести под Сталинградом.
Рано утром, положив «мой» чемодан в пролетку, я и Катрин покатили к железнодорожному вокзалу. На мне был приличный костюм, в кармане лежало удостоверение гражданского поляка, работавшего в имении, а в саквояже, на самом дне, под бутербродами и термосом с кофе, лежали мои лагерные шмотки. Билет на поезд был взят заранее. Можно было обойтись и без поезда. Расстояние в двадцать километров я вполне прошел бы пешком за полдня. Однако рисковать не хотелось, полицейские патрули могли встретиться где угодно. Простились мы с Катрин, не доезжая вокзала. Перед расставанием она мне сказала:
— Если надумаешь бежать из плена, то приходи к нам, я всегда буду рада тебя встретить. Я тебя полюбила.
— А как же жених? — спросил я.
— Нет у меня жениха. Я его придумала.
В поезде пассажиров было мало. Я сидел на жестком сиденье один и, отвернувшись от людей, смотрел в окно, стараясь обойтись без собеседников. До Рибниц-Дамгартен доехал благополучно. А через полчаса я уже был в украинском цивильном лагере, попав, как раз, в обеденный перерыв.
1942 г, #Небольсин
В мужском бараке, куда я зашел в первую очередь, меня окружили со всех сторон знакомые ребята, которые часто работали рядом со мной. Они знали, что я в числе других пленных в Ростоке попал под бомбёжку и пропал без вести. Меня считали погибшим.
— Тебя не узнать, Митя, ты, как с курорта вернулся, — удивился цивильный парень Федя, — Расскажи, что случилось?
— Потом, потом, друзья. Дайте какую-нибудь одежонку переодеться.
— Вот Варька-то обрадуется, — сказал кто-то из ребят, — Может пойти позвать? Вона тоже на обед прибегла.
Через минуту Варюшка влетела, как метеор и повисла у меня на шее. Она не задала ни одного вопроса, а просто прижалась к моей щеке и заплакала...
С Варей я отправил записку Андрею Панченко, сам же остался у цивильных ждать ответа. Уже через полчаса Варюшка, прорвавшись через пропускные ворота завода, вручила мне клочок бумажки.
«Я очень рад. Оставайся пока у цивильных», — писал Андрей.
— Как ты сумела так быстро найти Андрея? — спросил я Варю.
— Мне Иван Кравчук подсказал, где шукать Андрея. Он как раз получал хлеб на пленных возле немецкой столовой.
— Какая же ты молодец! Я по тебе очень и очень соскучился.
— А я по тебе, Митя, — думала, что больше не побачу!
Она стояла передо мной в своем поношенном комбинезоне и красной косынке, красивая-красивая, и, глядя прямо мне в глаза, счастливо улыбалась. Потом положила мне руку на плечо и сказала:
— Если не уйдешь в свой лагерь, я приду за тобой. Эге?
— Хорошо, — согласился я, — Однако, в первую очередь мне надо попасть в свой лагерь, иначе будет плохо.
— Я все понимаю, Митя, делай так, як треба, — сказала Варя.
— И еще. Возьми вот этот пакет, в нем деньги, — я достал из-под стельки спрятанные марки и протянул Варе, — расходуй их, но будь осторожна.
— Гроши! — удивилась она, — где ж ты раздобыл их, Митя?
— Нашел в развалинах, — ответил я. Не мог же я сказать ей правду, что деньги мне дала немецкая девушка.
— Добре, я их сховаю, — она прикоснулась горячими губами к моей щеке, чмокнула и убежала. Ей надо было спешить на завод.
В конце дневной смены в бараке появился Федя:
— Митя, Андрей тебя ждет на проходной, — сообщил он, — давай собирайся. Вот тебе моя одежда и пропуск.
Я переоделся в рабочую одежду и с цивильными ребятами ночной смены благополучно прошел на завод, а затем, к проходной для пленных, где ждали меня Андрей и наши ребята, возвращавшиеся с работы в лагерь. Андрей, увидев меня, не выдержал и быстро пошел мне навстречу, раскинув руки.
— Митя! Чертяга! Лейтенант! Что ж ты с нами делаешь? — радостно запричитал Андрей, обнимая меня, — Ведь мы ж тебя похоронили. Сашка Истоминский с Варварой чуть с ума не сошли, а я и подавно!
Ребята из команды тянули мне руки и улыбались — милые, знакомые, исхудавшие лица дорогих товарищей!
В мужском бараке, куда я зашел в первую очередь, меня окружили со всех сторон знакомые ребята, которые часто работали рядом со мной. Они знали, что я в числе других пленных в Ростоке попал под бомбёжку и пропал без вести. Меня считали погибшим.
— Тебя не узнать, Митя, ты, как с курорта вернулся, — удивился цивильный парень Федя, — Расскажи, что случилось?
— Потом, потом, друзья. Дайте какую-нибудь одежонку переодеться.
— Вот Варька-то обрадуется, — сказал кто-то из ребят, — Может пойти позвать? Вона тоже на обед прибегла.
Через минуту Варюшка влетела, как метеор и повисла у меня на шее. Она не задала ни одного вопроса, а просто прижалась к моей щеке и заплакала...
С Варей я отправил записку Андрею Панченко, сам же остался у цивильных ждать ответа. Уже через полчаса Варюшка, прорвавшись через пропускные ворота завода, вручила мне клочок бумажки.
«Я очень рад. Оставайся пока у цивильных», — писал Андрей.
— Как ты сумела так быстро найти Андрея? — спросил я Варю.
— Мне Иван Кравчук подсказал, где шукать Андрея. Он как раз получал хлеб на пленных возле немецкой столовой.
— Какая же ты молодец! Я по тебе очень и очень соскучился.
— А я по тебе, Митя, — думала, что больше не побачу!
Она стояла передо мной в своем поношенном комбинезоне и красной косынке, красивая-красивая, и, глядя прямо мне в глаза, счастливо улыбалась. Потом положила мне руку на плечо и сказала:
— Если не уйдешь в свой лагерь, я приду за тобой. Эге?
— Хорошо, — согласился я, — Однако, в первую очередь мне надо попасть в свой лагерь, иначе будет плохо.
— Я все понимаю, Митя, делай так, як треба, — сказала Варя.
— И еще. Возьми вот этот пакет, в нем деньги, — я достал из-под стельки спрятанные марки и протянул Варе, — расходуй их, но будь осторожна.
— Гроши! — удивилась она, — где ж ты раздобыл их, Митя?
— Нашел в развалинах, — ответил я. Не мог же я сказать ей правду, что деньги мне дала немецкая девушка.
— Добре, я их сховаю, — она прикоснулась горячими губами к моей щеке, чмокнула и убежала. Ей надо было спешить на завод.
В конце дневной смены в бараке появился Федя:
— Митя, Андрей тебя ждет на проходной, — сообщил он, — давай собирайся. Вот тебе моя одежда и пропуск.
Я переоделся в рабочую одежду и с цивильными ребятами ночной смены благополучно прошел на завод, а затем, к проходной для пленных, где ждали меня Андрей и наши ребята, возвращавшиеся с работы в лагерь. Андрей, увидев меня, не выдержал и быстро пошел мне навстречу, раскинув руки.
— Митя! Чертяга! Лейтенант! Что ж ты с нами делаешь? — радостно запричитал Андрей, обнимая меня, — Ведь мы ж тебя похоронили. Сашка Истоминский с Варварой чуть с ума не сошли, а я и подавно!
Ребята из команды тянули мне руки и улыбались — милые, знакомые, исхудавшие лица дорогих товарищей!
1942 г, #Небольсин
Так я снова оказался в своем рабочем лагере на заводе Бахмана. По закону меня должны были отправить в шталаг 2А, в Нёйбранденбург для следствия и выяснения обстоятельств моего месячного отсутствия. Тем более, что я числился в списках, погибших при бомбардировке Ростока. И только благодаря Студенту-охраннику, который к тому времени вновь стал комендантом нашего лагеря, мне удалось избежать военно-полевого суда, не сулившего ничего хорошего. Тем более, что за мной уже числился побег при транспортировке на Ла-Манш. Вопрос о моей судьбе решился на месте. Все было списано за счет недоразумения. Как я потом узнал, Студент сообщил в шталаг о том, что военнопленный 90204 при бомбардировке Ростока попал в завал, из которого был извлечён через несколько дней. В рабочий лагерь он вернулся добровольно, своим ходом, а тем временем его по ошибке занесли в список погибших.
— Везучий ты, Митя, — сказал Андрей.
— Да, Андрей, я везучий, особенно на женщин, — отшутился я, — представляешь, за целый месяц, что был в бегах, не видел почти ни одного мужика, кругом были одни женщины, как говорят, и смех и грех. Хотя, честно признаться, до греха дело не доходило.
И опять потянулись один за другим пасмурные дни неволи, хотя надежда на скорое освобождение, словно рассвет над горизонтом, с каждым днем становилась все заметней и ярче.
Наши войска приближались к Германии. Вид у немцев стал далеко не героический, совсем не такой, как в первые годы войны. Начальники и мастера на заводе сделались мрачными, молчаливыми, задумчивыми, исчезло вдруг надменное выражение лиц и пренебрежительное отношение к советским военнопленным. Их обуял страх. А солдаты-охранники, вахтманы, как мы их называли, зная, что их может постигнуть такая же участь, как нас, почти перестали придираться, стараясь не замечать наши вольности. Чаще в наших бараках стали появляться девчата и ребята со знаком «ОСТ», а военнопленные почти свободно появлялись в украинском цивильном лагере.
Мой мастер, старик Отто, удивленно пожимал плечами и спрашивал меня:
— Димитрий, откуда у русских взялась такая сила? Нам, немцам, еще в первый год войны говорили, что Красная армия разбита, а вот теперь, спустя три года, русские объявили немцам мат?
— Россия — Великая страна, герр мастер, — отвечал я, — Александр Невский, наш предок, когда-то говорил: «Кто на Русь с мечом придет, тот от меча и погибнет!». Русские дерутся за свой дом, за свой народ, за свою Родину. Их победить нельзя!
Прошло месяца два, как я возвратился в рабочий лагерь. Осень была на исходе. Несколько раз на талую землю ложился снег и тут же таял.
Как-то в воскресный день ко мне подошел встревоженный Андрей:
— Настал мой черед, Митя, пришел прощаться. Завтра меня отправляют в Нёйбранденбург, шталаг 2А. Зачем — не знаю. Студент тоже не знает.
Так я снова оказался в своем рабочем лагере на заводе Бахмана. По закону меня должны были отправить в шталаг 2А, в Нёйбранденбург для следствия и выяснения обстоятельств моего месячного отсутствия. Тем более, что я числился в списках, погибших при бомбардировке Ростока. И только благодаря Студенту-охраннику, который к тому времени вновь стал комендантом нашего лагеря, мне удалось избежать военно-полевого суда, не сулившего ничего хорошего. Тем более, что за мной уже числился побег при транспортировке на Ла-Манш. Вопрос о моей судьбе решился на месте. Все было списано за счет недоразумения. Как я потом узнал, Студент сообщил в шталаг о том, что военнопленный 90204 при бомбардировке Ростока попал в завал, из которого был извлечён через несколько дней. В рабочий лагерь он вернулся добровольно, своим ходом, а тем временем его по ошибке занесли в список погибших.
— Везучий ты, Митя, — сказал Андрей.
— Да, Андрей, я везучий, особенно на женщин, — отшутился я, — представляешь, за целый месяц, что был в бегах, не видел почти ни одного мужика, кругом были одни женщины, как говорят, и смех и грех. Хотя, честно признаться, до греха дело не доходило.
И опять потянулись один за другим пасмурные дни неволи, хотя надежда на скорое освобождение, словно рассвет над горизонтом, с каждым днем становилась все заметней и ярче.
Наши войска приближались к Германии. Вид у немцев стал далеко не героический, совсем не такой, как в первые годы войны. Начальники и мастера на заводе сделались мрачными, молчаливыми, задумчивыми, исчезло вдруг надменное выражение лиц и пренебрежительное отношение к советским военнопленным. Их обуял страх. А солдаты-охранники, вахтманы, как мы их называли, зная, что их может постигнуть такая же участь, как нас, почти перестали придираться, стараясь не замечать наши вольности. Чаще в наших бараках стали появляться девчата и ребята со знаком «ОСТ», а военнопленные почти свободно появлялись в украинском цивильном лагере.
Мой мастер, старик Отто, удивленно пожимал плечами и спрашивал меня:
— Димитрий, откуда у русских взялась такая сила? Нам, немцам, еще в первый год войны говорили, что Красная армия разбита, а вот теперь, спустя три года, русские объявили немцам мат?
— Россия — Великая страна, герр мастер, — отвечал я, — Александр Невский, наш предок, когда-то говорил: «Кто на Русь с мечом придет, тот от меча и погибнет!». Русские дерутся за свой дом, за свой народ, за свою Родину. Их победить нельзя!
Прошло месяца два, как я возвратился в рабочий лагерь. Осень была на исходе. Несколько раз на талую землю ложился снег и тут же таял.
Как-то в воскресный день ко мне подошел встревоженный Андрей:
— Настал мой черед, Митя, пришел прощаться. Завтра меня отправляют в Нёйбранденбург, шталаг 2А. Зачем — не знаю. Студент тоже не знает.
Forwarded from Операция Z: Военкоры Русской Весны
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
ФИЛЬМ ПРО СССР – ИСТОРИЯ КАТАСТРОФЫ, НО БЕЗ ЧЕРНУХИ, С ТЕПЛОМ И ЛЮБОВЬЮ! ❤️
Сегодня в Москве пройдет премьера российского фильма-катастрофы «Одна», снятого на основе реальных событий - когда в 1981 г, в авиакатастрофе над Дальним Востоком, осталась в живых единственная пассажирка Лариса Савицкая. Уникальная история о том, как 20-летняя студентка упала с высоты 5 тысяч метров и выживала несколько дней в глухой тайге, казалось, просто просится на экран. Но случилось это только 40 лет спустя. Продюсер фильма Андрей Ляхов говорит, что хотел снять фильм об истории, случившейся в СССР, без «чернухи» и обличений. Советскую жизнь, в отличие от разного рода «Штрафбатов», авторы показывают без лживых стереотипов о «зверствах системы». А студенческий быт героев до катастрофы – с большой теплотой. Для истории не пришлось придумывать вымышленных супергероев - прототип героини, реальная Лариса Савицкая, была консультантом на съемках.
В широкий прокат этот удивительный фильм в России выйдет с 9 июня!
Сегодня в Москве пройдет премьера российского фильма-катастрофы «Одна», снятого на основе реальных событий - когда в 1981 г, в авиакатастрофе над Дальним Востоком, осталась в живых единственная пассажирка Лариса Савицкая. Уникальная история о том, как 20-летняя студентка упала с высоты 5 тысяч метров и выживала несколько дней в глухой тайге, казалось, просто просится на экран. Но случилось это только 40 лет спустя. Продюсер фильма Андрей Ляхов говорит, что хотел снять фильм об истории, случившейся в СССР, без «чернухи» и обличений. Советскую жизнь, в отличие от разного рода «Штрафбатов», авторы показывают без лживых стереотипов о «зверствах системы». А студенческий быт героев до катастрофы – с большой теплотой. Для истории не пришлось придумывать вымышленных супергероев - прототип героини, реальная Лариса Савицкая, была консультантом на съемках.
В широкий прокат этот удивительный фильм в России выйдет с 9 июня!
1942 г, #Небольсин
Эта новость ошарашила меня. Уж не докопались ли немцы до наших французских похождений? Но тогда бы взяли и меня и Николая Бетхлова! Я стоял и не знал, что ответить. Мне так не хотелось расставаться со своим боевым товарищем. На глаза наворачивались слезы. Вспомнилась Франция, захлебнувшаяся наша атака, крики раненых, брошенных на поле боя и рейд горстки уцелевших бойцов по незнакомым лесам и горным трущобам. Андрей все время находился рядом со мной.
Назавтра его увезли в концлагерь. Так мы с ним расстались навсегда...
В тот же день на вечерней поверке комендант Студент приказал мне выйти из строя и объявил:
— Димитрия назначаю переводчиком!
— Но, господин комендант, я плохо говорю по-немецки, — попробовал отказаться я.
— Ничего. Я тебя знаю. Ты хорошо понимаешь по-немецки, а говорить научишься.
— Тогда давайте спросим у военнопленных, моих товарищей, что они скажут.
— Это лишнее, — отрезал Студент, — Я имею право назначать без вашего согласия.
— И, все же, прошу вас! — не отступал я.
— Хорошо! — согласился Студент, — переведи им, что я назначаю тебя переводчиком вместо Андрея. Есть ли другие предложения?
Я перевел.
— Митя! Окромя тебя некому, — зашумели все, — соглашайся и баста! Какой может быть разговор, мы согласны!
— Обмыть бы надо, — пробасил Земляк.
— Цыц! Закрой форточку, халява! — прикрикнул кто-то на него, — Тут о деле говорят, а ты дуру валяешь!
— Ты, что? Шуток не понимаешь, что ли? — загудел Земляк и, обращаясь ко мне, повторил:
— Ты, Митрий, того, соглашайся. Не бойся, не подведем!
Итак, команда поддержала мою кандидатуру. Действительно, кроме меня никто толком не понимал немецкий язык, хотя многие в плену находились по два-три года. С того вечера я стал переводчиком, однако из барака переселяться в санчасть, в «резиденцию переводчика», наотрез отказался. Не хотел особо выделяться среди своих товарищей, хотя, как переводчика, меня уже не посылали работать на завод. Почти целыми днями я находился в лагере. В мои обязанности входило: следовать за комендантом на поверках и переводить все, что он сочтет нужным, сопровождать на работу и с работы военнопленных, следить за чистотой и порядком в лагере и кое-что другое, связанное с дисциплиной и переводом немецкого языка на русский и обратно.
Эта новость ошарашила меня. Уж не докопались ли немцы до наших французских похождений? Но тогда бы взяли и меня и Николая Бетхлова! Я стоял и не знал, что ответить. Мне так не хотелось расставаться со своим боевым товарищем. На глаза наворачивались слезы. Вспомнилась Франция, захлебнувшаяся наша атака, крики раненых, брошенных на поле боя и рейд горстки уцелевших бойцов по незнакомым лесам и горным трущобам. Андрей все время находился рядом со мной.
Назавтра его увезли в концлагерь. Так мы с ним расстались навсегда...
В тот же день на вечерней поверке комендант Студент приказал мне выйти из строя и объявил:
— Димитрия назначаю переводчиком!
— Но, господин комендант, я плохо говорю по-немецки, — попробовал отказаться я.
— Ничего. Я тебя знаю. Ты хорошо понимаешь по-немецки, а говорить научишься.
— Тогда давайте спросим у военнопленных, моих товарищей, что они скажут.
— Это лишнее, — отрезал Студент, — Я имею право назначать без вашего согласия.
— И, все же, прошу вас! — не отступал я.
— Хорошо! — согласился Студент, — переведи им, что я назначаю тебя переводчиком вместо Андрея. Есть ли другие предложения?
Я перевел.
— Митя! Окромя тебя некому, — зашумели все, — соглашайся и баста! Какой может быть разговор, мы согласны!
— Обмыть бы надо, — пробасил Земляк.
— Цыц! Закрой форточку, халява! — прикрикнул кто-то на него, — Тут о деле говорят, а ты дуру валяешь!
— Ты, что? Шуток не понимаешь, что ли? — загудел Земляк и, обращаясь ко мне, повторил:
— Ты, Митрий, того, соглашайся. Не бойся, не подведем!
Итак, команда поддержала мою кандидатуру. Действительно, кроме меня никто толком не понимал немецкий язык, хотя многие в плену находились по два-три года. С того вечера я стал переводчиком, однако из барака переселяться в санчасть, в «резиденцию переводчика», наотрез отказался. Не хотел особо выделяться среди своих товарищей, хотя, как переводчика, меня уже не посылали работать на завод. Почти целыми днями я находился в лагере. В мои обязанности входило: следовать за комендантом на поверках и переводить все, что он сочтет нужным, сопровождать на работу и с работы военнопленных, следить за чистотой и порядком в лагере и кое-что другое, связанное с дисциплиной и переводом немецкого языка на русский и обратно.
1942 г, #Небольсин
Свободного времени было много и, волей-неволей, его приходилось чем-то заполнять. А чем? Читать? Русской литературы и газет не было. Единственной книгой, которую удалось достать за все время плена была книга белогвардейского генерала Краснова. Она мне очень понравилась, особенно рассказы о пограничных казачьих постах и заставах, охранявших в прошлом веке границы России. Там, в недоступных горах Средней Азии, прошла боевая молодость лихого казачьего генерала, там, рядом с ним, всегда находилась его любимая жена.
Большая часть свободного времени у меня уходила на игру в карты. Игрой в «очко» были заражены почти все военнопленные, особенно лагерные, так называемые «придурки»: санитары, уборщики, повара-»причиндалы», то есть, лагерный персонал, которому, более-менее, легче было жить, нежели остальным. Резались в карты не на жизнь, а насмерть.
Я любил эту игру, связанную с постоянным риском проиграть все и вся. Но я был удачливее других! Бывали случаи, когда у лагерной «элиты» не оставалось за душей ни единого пфеннига. А деньги у них водились, особенно у рыжего Леньки, мастера часовых дел и заядлого «очкиста».
Когда вокруг нас, игроков, собиралась орава военнопленных, тех кто работал в ночь, а днем отдыхали, да и вахтманы приходили поразвлечься, посмотреть азартную игру, я чувствовал, что за меня болеют почти все. Это придавало уверенность в обязательном выигрыше.
Я давно мечтал научиться играть на аккордеоне. И вот такая возможность представилась. Ленька-рыжий, мастер часовых дел, сам принес в барак аккордеон и предложил мне:
— Играй, Митя, сколько влезет, Я играть не могу — слуха нет, говорят, медведь на ухо наступил. Николай тоже стал редко играть, видно, приелось. Так что бери, не стесняйся, наяривай!
Однако, несмотря на огромное желание освоить музыкальный инструмент, с игрой на нем у меня не очень-то клеилось, хотя кое-что получалось.
Как-то, в присутствии охранников, я заиграл «Интернационал», хотел посмотреть, как они отреагируют на пролетарский гимн. К моему удивлению, никакой реакции не последовало, потому что, как выяснилось, «Интернационал» никто из охранников никогда не слышал. А я-то думал, что этот знаменитый гимн должны были знать все, а не только «мир голодных и рабов»! Как же я был изумлен, когда, однажды, Студент, взяв в руки аккордеон, заиграл вальс «Сказки Венского леса» Штрауса, а за ним, вдруг — «Интернационал»!
О том, что Студент, наш комендант рабочего лагеря, хорошо играет на аккордеоне мы были наслышаны, но чтобы фашист играл «Интернационал» — вряд ли, кто мог предположить!
— Господин комендант, позвольте вас спросить, кто научил вас играть эту мелодию? — поинтересовался я.
— О! Я слышал эту мелодию, когда еще был мальчиком. Тогда многие немцы в нашем городе ходили на демонстрации «Рот фронт» и пели «Интернационал», «Болотные солдаты» и другие революционные песни. Теперь это запрещено! Ферботен! Все ушло в прошлое.
— А может быть, не ушло, может быть, что-нибудь осталось? — осторожно поинтересовался я.
— Ты так думаешь, Димитрий? — ответил комендант вопросом на вопрос.
— Да. Я так думаю, — подтвердил я, принимая инструмент из рук Студента.
Газет на русском языке мы не получали, хотя в Германии такие газеты издавались, радио у нас не было, но мы старались уловить каждое слово охранника, мастера, француза или поляка о положении дел на фронте. Фронтовые вести моментально облетали весь лагерь.
Свободного времени было много и, волей-неволей, его приходилось чем-то заполнять. А чем? Читать? Русской литературы и газет не было. Единственной книгой, которую удалось достать за все время плена была книга белогвардейского генерала Краснова. Она мне очень понравилась, особенно рассказы о пограничных казачьих постах и заставах, охранявших в прошлом веке границы России. Там, в недоступных горах Средней Азии, прошла боевая молодость лихого казачьего генерала, там, рядом с ним, всегда находилась его любимая жена.
Большая часть свободного времени у меня уходила на игру в карты. Игрой в «очко» были заражены почти все военнопленные, особенно лагерные, так называемые «придурки»: санитары, уборщики, повара-»причиндалы», то есть, лагерный персонал, которому, более-менее, легче было жить, нежели остальным. Резались в карты не на жизнь, а насмерть.
Я любил эту игру, связанную с постоянным риском проиграть все и вся. Но я был удачливее других! Бывали случаи, когда у лагерной «элиты» не оставалось за душей ни единого пфеннига. А деньги у них водились, особенно у рыжего Леньки, мастера часовых дел и заядлого «очкиста».
Когда вокруг нас, игроков, собиралась орава военнопленных, тех кто работал в ночь, а днем отдыхали, да и вахтманы приходили поразвлечься, посмотреть азартную игру, я чувствовал, что за меня болеют почти все. Это придавало уверенность в обязательном выигрыше.
Я давно мечтал научиться играть на аккордеоне. И вот такая возможность представилась. Ленька-рыжий, мастер часовых дел, сам принес в барак аккордеон и предложил мне:
— Играй, Митя, сколько влезет, Я играть не могу — слуха нет, говорят, медведь на ухо наступил. Николай тоже стал редко играть, видно, приелось. Так что бери, не стесняйся, наяривай!
Однако, несмотря на огромное желание освоить музыкальный инструмент, с игрой на нем у меня не очень-то клеилось, хотя кое-что получалось.
Как-то, в присутствии охранников, я заиграл «Интернационал», хотел посмотреть, как они отреагируют на пролетарский гимн. К моему удивлению, никакой реакции не последовало, потому что, как выяснилось, «Интернационал» никто из охранников никогда не слышал. А я-то думал, что этот знаменитый гимн должны были знать все, а не только «мир голодных и рабов»! Как же я был изумлен, когда, однажды, Студент, взяв в руки аккордеон, заиграл вальс «Сказки Венского леса» Штрауса, а за ним, вдруг — «Интернационал»!
О том, что Студент, наш комендант рабочего лагеря, хорошо играет на аккордеоне мы были наслышаны, но чтобы фашист играл «Интернационал» — вряд ли, кто мог предположить!
— Господин комендант, позвольте вас спросить, кто научил вас играть эту мелодию? — поинтересовался я.
— О! Я слышал эту мелодию, когда еще был мальчиком. Тогда многие немцы в нашем городе ходили на демонстрации «Рот фронт» и пели «Интернационал», «Болотные солдаты» и другие революционные песни. Теперь это запрещено! Ферботен! Все ушло в прошлое.
— А может быть, не ушло, может быть, что-нибудь осталось? — осторожно поинтересовался я.
— Ты так думаешь, Димитрий? — ответил комендант вопросом на вопрос.
— Да. Я так думаю, — подтвердил я, принимая инструмент из рук Студента.
Газет на русском языке мы не получали, хотя в Германии такие газеты издавались, радио у нас не было, но мы старались уловить каждое слово охранника, мастера, француза или поляка о положении дел на фронте. Фронтовые вести моментально облетали весь лагерь.
1942 г, #Небольсин
Война близилась к концу и это чувствовалось по всему. На заводской базе кончились запасы брюквы и военнопленные лишились единственного своего «утешения». Вместо брюквенной баланды нам стали готовить жиденькое мучное пойло, а пайка хлеба дошла до ста грамм в сутки. Наступал абсолютный голод. Не в лучшем положении оказались и «острабочие». Доведенные до голода, они бросились «бомбить» картофельные и свекольные бурты. И снова их встретила полицейская засада. 11 марта 1945 года около буртов были расстреляны восемь украинских ребят.
Из нашего лагеря, прихватив девчат-украинок, бежали Пашка Егоров и Сергей Казаков. Через день их поймали, избили и отправили в концлагерь. Между прочим, думка о побеге будоражила и меня. Я не забыл последних слов Катрин, сказанных ею на прощание: «Если задумаешь бежать из плена, то приходи к нам, я всегда буду рада тебя встретить». Деньги, которыми она снабдила меня, мне очень пригодились в те трудные дни.
Но вот цивильный лагерь стали расформировывать и «острабочих» начали распределять по деревням. Увезли и Варюшку. За день до отправки она прибегала проститься. Плакала. И у меня было тяжело на сердце.
Через день и нашу команду разбросали вокруг города Рибниц-Дамгартен. Я вместе с Сашей Истоминским и Иваном Кравчуком оказался в местечке Экенхаген. Перед отправкой Студент, комендант лагеря, попросил меня написать для него что-нибудь по-русски:
— Если отправят на фронт, — пояснил он, — я сразу сдамся вашим солдатам.
В записке я написал, что Студент защищал советских военнопленных, помогал им выжить. Комендант аккуратно сложил бумажку и спрятал под крышечку часов.
Мое пребывание в местечке Экенхаген было непродолжительным, всего несколько дней, после чего мне суждено было расстаться с дорогими друзьями Иваном и Сашей навсегда.
Меня, в числе пятнадцати военнопленных, немцы увезли на побережье Балтийского моря. Что они собирались с нами делать никто не знал. Погода стояла по-весеннему теплая, солнечная и лишь иногда порывы довольно прохладного, сквозного ветра заставляли нас теснее жаться друг к другу. Море рябило от невысоких волн, над которыми стелилась белесая дымка тумана.
Около морских причалов стояло множество различных судов. На берегу, толпились тысячи советских военнопленных. А грузовики подвозили еще и еще. Совсем недалеко виднелся большой незнакомый город. В полдень объявили построение, разбили по сотням, выдали по буханке хлеба, пачке махорки и погрузили на пароходы и баржи. Никто из нас не чуял беды и не предполагал, что для большинства военнопленных этот день станет последним в жизни.
Война близилась к концу и это чувствовалось по всему. На заводской базе кончились запасы брюквы и военнопленные лишились единственного своего «утешения». Вместо брюквенной баланды нам стали готовить жиденькое мучное пойло, а пайка хлеба дошла до ста грамм в сутки. Наступал абсолютный голод. Не в лучшем положении оказались и «острабочие». Доведенные до голода, они бросились «бомбить» картофельные и свекольные бурты. И снова их встретила полицейская засада. 11 марта 1945 года около буртов были расстреляны восемь украинских ребят.
Из нашего лагеря, прихватив девчат-украинок, бежали Пашка Егоров и Сергей Казаков. Через день их поймали, избили и отправили в концлагерь. Между прочим, думка о побеге будоражила и меня. Я не забыл последних слов Катрин, сказанных ею на прощание: «Если задумаешь бежать из плена, то приходи к нам, я всегда буду рада тебя встретить». Деньги, которыми она снабдила меня, мне очень пригодились в те трудные дни.
Но вот цивильный лагерь стали расформировывать и «острабочих» начали распределять по деревням. Увезли и Варюшку. За день до отправки она прибегала проститься. Плакала. И у меня было тяжело на сердце.
Через день и нашу команду разбросали вокруг города Рибниц-Дамгартен. Я вместе с Сашей Истоминским и Иваном Кравчуком оказался в местечке Экенхаген. Перед отправкой Студент, комендант лагеря, попросил меня написать для него что-нибудь по-русски:
— Если отправят на фронт, — пояснил он, — я сразу сдамся вашим солдатам.
В записке я написал, что Студент защищал советских военнопленных, помогал им выжить. Комендант аккуратно сложил бумажку и спрятал под крышечку часов.
Мое пребывание в местечке Экенхаген было непродолжительным, всего несколько дней, после чего мне суждено было расстаться с дорогими друзьями Иваном и Сашей навсегда.
Меня, в числе пятнадцати военнопленных, немцы увезли на побережье Балтийского моря. Что они собирались с нами делать никто не знал. Погода стояла по-весеннему теплая, солнечная и лишь иногда порывы довольно прохладного, сквозного ветра заставляли нас теснее жаться друг к другу. Море рябило от невысоких волн, над которыми стелилась белесая дымка тумана.
Около морских причалов стояло множество различных судов. На берегу, толпились тысячи советских военнопленных. А грузовики подвозили еще и еще. Совсем недалеко виднелся большой незнакомый город. В полдень объявили построение, разбили по сотням, выдали по буханке хлеба, пачке махорки и погрузили на пароходы и баржи. Никто из нас не чуял беды и не предполагал, что для большинства военнопленных этот день станет последним в жизни.
1942 г, #Небольсин
Пароходы с баржами отошли от берега километра на два-три, когда мы, вдруг, услышали непонятный гул и грохот, а затем увидели самолеты, пикирующие прямо на нас. Кто-то пронзительно, дико закричал:
— Воздух! Ложись!
Два мощных взрыва раскололи море. Над идущим впереди транспортом с треском взметнулись черные султаны дыма, мгновенно окутав корабль. Началась невообразимая паника и на нашей барже. Люди с перекошенными от ужаса лицами, обезумевшей толпой метались от одного борта к другому. Из трюма, давя друг друга, как очумелые, выскакивали пленные, заполняя и так переполненную палубу. Наконец, невидимая сила тряхнула нашу баржу и корма поползла кверху. Со всех сторон неслись душераздирающие крики. Люди стали бросаться за борт. Неописуемый животный страх обуял людей, толпа подхватила меня, понесла, прижала к борту и, вместе с другими, бросила в море. Все остальное происходило, как в кошмарном сне: я бился руками, ногами, стараясь преодолеть невероятную тяжесть воды, которая не давала мне вырваться из объятий волн, накатывающихся одна за другой.
Как я вынырнул и долго ли барахтался в ледяной купели — не помню. Неожиданно возле меня очутился странный предмет, наподобие большой деревянной обрешетки, в которую я намертво вцепился, просунув руки и ноги между реек.
В этот момент я заметил человека, который висел с другой стороны обрешетки. Он что-то кричал, но из-за шума я ничего не мог понять. Волны, которые с берега виделись маленькими барашками, оказались огромными водяными горами и обрешетку бросало так, что я едва держался. И, наверняка, соскользнул бы в море, если бы не успел просунуть руку под петлю ременного крепления, протянутого немцем, сцепив пальцы в замок. Трудно представить весь тот ужас, который я испытывал в тот момент, ужас, сделавший меня почти сумасшедшим. Как и тот человек, вцепившийся в обрешетку с другой стороны, я тоже, не помня себя, безумно орал благим голосом. Но разве кто мог услышать наши голоса среди сплошного шума, грохота и треска окутанного дымом моря, да и мог ли кто, вообще, прийти на помощь к нам, двум несчастным узникам стихии, в ту минуту? Не знаю, сколько могли бы мы продержаться еще в ледяной воде, если бы не немецкий спасательный катер, который выловил нас и, обезумевших, выбросил на берег, а сам умчался обратно в море спасать остальных.
А над морем, над черными клубами дыма кружили и кружили английские самолеты, выбирая очередную жертву и, выбрав, с ревом бросались вниз на поражение цели.
Но вот, с берега резко ударили зенитки, показавшиеся из-за мыса немецкие корабли тоже открыли огонь по самолетам и почти тут же появились немецкие истребители. В небе над морем разыгралось сражение. Оно продолжалось недолго, самолеты стали удаляться в сторону горизонта и вскоре исчезли.
Пароходы с баржами отошли от берега километра на два-три, когда мы, вдруг, услышали непонятный гул и грохот, а затем увидели самолеты, пикирующие прямо на нас. Кто-то пронзительно, дико закричал:
— Воздух! Ложись!
Два мощных взрыва раскололи море. Над идущим впереди транспортом с треском взметнулись черные султаны дыма, мгновенно окутав корабль. Началась невообразимая паника и на нашей барже. Люди с перекошенными от ужаса лицами, обезумевшей толпой метались от одного борта к другому. Из трюма, давя друг друга, как очумелые, выскакивали пленные, заполняя и так переполненную палубу. Наконец, невидимая сила тряхнула нашу баржу и корма поползла кверху. Со всех сторон неслись душераздирающие крики. Люди стали бросаться за борт. Неописуемый животный страх обуял людей, толпа подхватила меня, понесла, прижала к борту и, вместе с другими, бросила в море. Все остальное происходило, как в кошмарном сне: я бился руками, ногами, стараясь преодолеть невероятную тяжесть воды, которая не давала мне вырваться из объятий волн, накатывающихся одна за другой.
Как я вынырнул и долго ли барахтался в ледяной купели — не помню. Неожиданно возле меня очутился странный предмет, наподобие большой деревянной обрешетки, в которую я намертво вцепился, просунув руки и ноги между реек.
В этот момент я заметил человека, который висел с другой стороны обрешетки. Он что-то кричал, но из-за шума я ничего не мог понять. Волны, которые с берега виделись маленькими барашками, оказались огромными водяными горами и обрешетку бросало так, что я едва держался. И, наверняка, соскользнул бы в море, если бы не успел просунуть руку под петлю ременного крепления, протянутого немцем, сцепив пальцы в замок. Трудно представить весь тот ужас, который я испытывал в тот момент, ужас, сделавший меня почти сумасшедшим. Как и тот человек, вцепившийся в обрешетку с другой стороны, я тоже, не помня себя, безумно орал благим голосом. Но разве кто мог услышать наши голоса среди сплошного шума, грохота и треска окутанного дымом моря, да и мог ли кто, вообще, прийти на помощь к нам, двум несчастным узникам стихии, в ту минуту? Не знаю, сколько могли бы мы продержаться еще в ледяной воде, если бы не немецкий спасательный катер, который выловил нас и, обезумевших, выбросил на берег, а сам умчался обратно в море спасать остальных.
А над морем, над черными клубами дыма кружили и кружили английские самолеты, выбирая очередную жертву и, выбрав, с ревом бросались вниз на поражение цели.
Но вот, с берега резко ударили зенитки, показавшиеся из-за мыса немецкие корабли тоже открыли огонь по самолетам и почти тут же появились немецкие истребители. В небе над морем разыгралось сражение. Оно продолжалось недолго, самолеты стали удаляться в сторону горизонта и вскоре исчезли.
1942 г, #Небольсин
А спасательные катера продолжали выбрасывать на берег еще и еще выловленных людей. На отлогом песчаном берегу, стадом моржей на лежбище, почти недвижимо лежали спасенные и медленно приходили в себя. Тело мое перестало подчиняться мне, ноги, словно ватные, не позволяли встать даже на колени. Горло саднило от жестких приступов кашля. И все же, с большим усилием, я стащил с себя мокрую одежду, расстелил рядышком на солнце и стал с остервенением растирать себя мокрой нательной рубахой.
Через какое-то время подъехала автомашина, погрузили всех, кто не смог самостоятельно двигаться и увезли в сторону города. Остальным приказали идти пешком. Я оделся в еще не высохшее белье и поплелся вместе со всеми. Охраны никакой не было, лишь впереди шел сутуленький немец с белой повязкой на руке и хриплым старческим голосом покрикивал:
— Шнель! Шнель!
Шли не строем, просто толпой, растянувшись по всей дороге. Два или три раза я присаживался на землю, как и другие, передохнуть, а потом, видя, что за нами никто не следит, повернул налево в кусты, обогнул их и подался прямиком через поле догонять уходивших в сторону пленных.
— Ребята, куда путь держите? — осведомился я.
— На кудыкино поле, — ответил один из беглецов и тут же пояснил, — к военнопленным полякам, тут неподалеку их лагерь.
— Возьмите меня с собой, — попросил я.
— Отчего не взять? Пошли, корешем будешь.
Военнопленные поляки нас встретили радушно. Узнав, кто мы такие и как сюда попали, они сразу же пригласили к себе в барак, усадили около пышущей жаром «буржуйки» и, первым делом, угостили самогоном. Закуски было вдоволь: хлеб, картошка, рыба.
Вообще-то, пленные поляки в рабочих командах жили безбедно, получали посылки Международного Красного Креста, имели право переписки с родными и от них получали помощь. Никто их не охранял и лишь один раз в неделю наведывался проверяющий из лагерной комендатуры. Так что, по сравнению с русскими военнопленными, поляки жили привольно.
О побеге они не думали и не мечтали, так как каждый побег грозил суровым наказанием для всей команды. После сытного и вкусного угощения сон свалил меня напрочь. Я не помнил, кто и когда уложил меня в кровать. Утром поляки говорили, что во сне я метался, кричал, кого-то звал, но к вечеру успокоился и всю ночь спал, как убитый. Попутчики мои ушли, оставив меня у поляков, по-видимому, у них были свои планы. Проснулся я на другой день рано утром. Отчаянно болела голова. Мне предлагали опохмелиться, но я наотрез отказался:
— Пить больше не буду, не могу. А пожрать что-нибудь — не откажусь. Большое вам спасибо за приют. Если можно, дайте мне с собой немного еды и курева.
— Куда же ты пойдешь? Красная армия скоро будет здесь. Пережди у нас. А то герман схватит. Не ходи, — отговаривали меня поляки.
Они знали, что советские войска в районе Данцига прорвались к Балтийскому морю, окружили немцев в Восточной Пруссии и теперь наступают повсюду. Поляки почти семь лет находились в немецком плену и теперь с нетерпением ждали подхода советских солдат.
— Нет! Мне надо идти! — настойчиво повторял я. Ждать своих я уже не мог — я устал ждать. Ожидание становилось невыносимым. В тот день, прихватив с собой харчи и табак, я зашагал на Восток. Неведомая сила, как магнитом, тянула меня на Родину.
А спасательные катера продолжали выбрасывать на берег еще и еще выловленных людей. На отлогом песчаном берегу, стадом моржей на лежбище, почти недвижимо лежали спасенные и медленно приходили в себя. Тело мое перестало подчиняться мне, ноги, словно ватные, не позволяли встать даже на колени. Горло саднило от жестких приступов кашля. И все же, с большим усилием, я стащил с себя мокрую одежду, расстелил рядышком на солнце и стал с остервенением растирать себя мокрой нательной рубахой.
Через какое-то время подъехала автомашина, погрузили всех, кто не смог самостоятельно двигаться и увезли в сторону города. Остальным приказали идти пешком. Я оделся в еще не высохшее белье и поплелся вместе со всеми. Охраны никакой не было, лишь впереди шел сутуленький немец с белой повязкой на руке и хриплым старческим голосом покрикивал:
— Шнель! Шнель!
Шли не строем, просто толпой, растянувшись по всей дороге. Два или три раза я присаживался на землю, как и другие, передохнуть, а потом, видя, что за нами никто не следит, повернул налево в кусты, обогнул их и подался прямиком через поле догонять уходивших в сторону пленных.
— Ребята, куда путь держите? — осведомился я.
— На кудыкино поле, — ответил один из беглецов и тут же пояснил, — к военнопленным полякам, тут неподалеку их лагерь.
— Возьмите меня с собой, — попросил я.
— Отчего не взять? Пошли, корешем будешь.
Военнопленные поляки нас встретили радушно. Узнав, кто мы такие и как сюда попали, они сразу же пригласили к себе в барак, усадили около пышущей жаром «буржуйки» и, первым делом, угостили самогоном. Закуски было вдоволь: хлеб, картошка, рыба.
Вообще-то, пленные поляки в рабочих командах жили безбедно, получали посылки Международного Красного Креста, имели право переписки с родными и от них получали помощь. Никто их не охранял и лишь один раз в неделю наведывался проверяющий из лагерной комендатуры. Так что, по сравнению с русскими военнопленными, поляки жили привольно.
О побеге они не думали и не мечтали, так как каждый побег грозил суровым наказанием для всей команды. После сытного и вкусного угощения сон свалил меня напрочь. Я не помнил, кто и когда уложил меня в кровать. Утром поляки говорили, что во сне я метался, кричал, кого-то звал, но к вечеру успокоился и всю ночь спал, как убитый. Попутчики мои ушли, оставив меня у поляков, по-видимому, у них были свои планы. Проснулся я на другой день рано утром. Отчаянно болела голова. Мне предлагали опохмелиться, но я наотрез отказался:
— Пить больше не буду, не могу. А пожрать что-нибудь — не откажусь. Большое вам спасибо за приют. Если можно, дайте мне с собой немного еды и курева.
— Куда же ты пойдешь? Красная армия скоро будет здесь. Пережди у нас. А то герман схватит. Не ходи, — отговаривали меня поляки.
Они знали, что советские войска в районе Данцига прорвались к Балтийскому морю, окружили немцев в Восточной Пруссии и теперь наступают повсюду. Поляки почти семь лет находились в немецком плену и теперь с нетерпением ждали подхода советских солдат.
— Нет! Мне надо идти! — настойчиво повторял я. Ждать своих я уже не мог — я устал ждать. Ожидание становилось невыносимым. В тот день, прихватив с собой харчи и табак, я зашагал на Восток. Неведомая сила, как магнитом, тянула меня на Родину.
1942 г, #Небольсин
Трудными были дни последнего побега из плена, приходилось не столько идти, сколько прятаться по разным трущобам. На каждом шагу подстерегала беда. Кругом все чужое: земля, люди, собаки, готовые растерзать в любую минуту. А между тем, где-то далеко-далеко на востоке громыхала глухая канонада, стонала земля. На душе становилось и радостно и тревожно.
Двое суток пробирался я один, на третьи — Встретил таких же беглецов, как и я. Совершенно случайно. Нужно было обойти хутор, слева от которого тянулось мелколесье, а справа виднелось поле. Слышно было, как на хуторе лаяли собаки. Я прополз по кустам шагов двадцать и стал наблюдать за хутором, и вдруг, совсем близко услышал негромкий мужской разговор.
Осторожно раздвинув кусты, я увидел трех человек в гражданской одежде. Они сидели на маленькой поляночке, подложив под себя ноги и о чем-то спорили, подкрепляя свой разговор отборной матерщиной. Так изливать свои чувства могли только наши «братья-славяне», русские. Я встал и смело пошел прямо на них. Произошло неожиданное: троица дружно бросилась в кусты — как ветром сдуло.
— Хлопцы! Ребята! Товарищи! Куда же вы? Я свой, свой, русский! — закричал я, потеряв всякую осторожность. Сначала один, затем остальные нерешительно показались из-за кустов и, обалдело глядя на меня, застыли на месте.
— Я свой, русский пленный, — еще раз повторил я.
— Ну и ну! — оскалился беглец в красной рубахе, — пуганул ты нас, едрена корень, нечего сказать, храброе войско, драпанули, как зайцы!
— Береженого Бог бережет, — засмеялся я и протянул руку.
Так мы познакомились. Тот, кто постарше, в красной рубахе, оказался капитан-лейтенантом, моряком, другой — лейтенантом артиллерии, третий — рядовым пехотинцем. Несколько дней они плутали по незнакомым местам голодные, без крошки во рту. В поле-то взять нечего: только-только пробудилась весна. Что делать? И тогда решили ограбить хутор. Зашли в дом и предупредили перепуганных хозяев — «Не вздумайте подымать шум, иначе будет плохо, пощады не ждите. Дайте-ка нам пожрать и мы по-хорошему уйдем, вас не тронем». Хозяева оказались понятливыми, даже любезными, накормили, напоили, кое-что дали на дорогу и проводили с Богом. Уходя, беглецы прихватили кое-какую одежонку.
— Да разве так грабят? — усмехнулся я.
— А ты умеешь грабить? — спросил меня, прищурив глаз, словно хотел выстрелить, тот, что в красной рубахе.
— Умею, но не могу, — парировал я, показав пустые вывернутые карманы, — Видишь сколько награбил?
— То-то и оно-то, — Вздохнул беглец, — хотел я у немца часы карманные взять, этакие с серебряной цепочкой, поносил, мол, товарищ-немец, теперь, давай я поношу. Да не взял — постеснялся, совестно старика обижать.
— Ты бы красную рубаху снял, издалека видно, — посоветовал я.
— Так я ее под низ хотел одеть, да ты спугнул. После вчерашнего купания знобит меня здорово, никак не согреюсь, — ответил беглец.
— Что?! Вы тоже в море тонули? — удивился я.
— Нет. Переправлялись через реку. А ты что? Тонул в море? — тоже удивленно спросил меня капитан-лейтенант.
Я рассказал, что произошло со мной и другими пленными, которых немцы пытались вывезти на пароходах.
Трудными были дни последнего побега из плена, приходилось не столько идти, сколько прятаться по разным трущобам. На каждом шагу подстерегала беда. Кругом все чужое: земля, люди, собаки, готовые растерзать в любую минуту. А между тем, где-то далеко-далеко на востоке громыхала глухая канонада, стонала земля. На душе становилось и радостно и тревожно.
Двое суток пробирался я один, на третьи — Встретил таких же беглецов, как и я. Совершенно случайно. Нужно было обойти хутор, слева от которого тянулось мелколесье, а справа виднелось поле. Слышно было, как на хуторе лаяли собаки. Я прополз по кустам шагов двадцать и стал наблюдать за хутором, и вдруг, совсем близко услышал негромкий мужской разговор.
Осторожно раздвинув кусты, я увидел трех человек в гражданской одежде. Они сидели на маленькой поляночке, подложив под себя ноги и о чем-то спорили, подкрепляя свой разговор отборной матерщиной. Так изливать свои чувства могли только наши «братья-славяне», русские. Я встал и смело пошел прямо на них. Произошло неожиданное: троица дружно бросилась в кусты — как ветром сдуло.
— Хлопцы! Ребята! Товарищи! Куда же вы? Я свой, свой, русский! — закричал я, потеряв всякую осторожность. Сначала один, затем остальные нерешительно показались из-за кустов и, обалдело глядя на меня, застыли на месте.
— Я свой, русский пленный, — еще раз повторил я.
— Ну и ну! — оскалился беглец в красной рубахе, — пуганул ты нас, едрена корень, нечего сказать, храброе войско, драпанули, как зайцы!
— Береженого Бог бережет, — засмеялся я и протянул руку.
Так мы познакомились. Тот, кто постарше, в красной рубахе, оказался капитан-лейтенантом, моряком, другой — лейтенантом артиллерии, третий — рядовым пехотинцем. Несколько дней они плутали по незнакомым местам голодные, без крошки во рту. В поле-то взять нечего: только-только пробудилась весна. Что делать? И тогда решили ограбить хутор. Зашли в дом и предупредили перепуганных хозяев — «Не вздумайте подымать шум, иначе будет плохо, пощады не ждите. Дайте-ка нам пожрать и мы по-хорошему уйдем, вас не тронем». Хозяева оказались понятливыми, даже любезными, накормили, напоили, кое-что дали на дорогу и проводили с Богом. Уходя, беглецы прихватили кое-какую одежонку.
— Да разве так грабят? — усмехнулся я.
— А ты умеешь грабить? — спросил меня, прищурив глаз, словно хотел выстрелить, тот, что в красной рубахе.
— Умею, но не могу, — парировал я, показав пустые вывернутые карманы, — Видишь сколько награбил?
— То-то и оно-то, — Вздохнул беглец, — хотел я у немца часы карманные взять, этакие с серебряной цепочкой, поносил, мол, товарищ-немец, теперь, давай я поношу. Да не взял — постеснялся, совестно старика обижать.
— Ты бы красную рубаху снял, издалека видно, — посоветовал я.
— Так я ее под низ хотел одеть, да ты спугнул. После вчерашнего купания знобит меня здорово, никак не согреюсь, — ответил беглец.
— Что?! Вы тоже в море тонули? — удивился я.
— Нет. Переправлялись через реку. А ты что? Тонул в море? — тоже удивленно спросил меня капитан-лейтенант.
Я рассказал, что произошло со мной и другими пленными, которых немцы пытались вывезти на пароходах.
1942 г, #Небольсин
Ночи становились короткими и темными. Идти по незнакомым местам, да еще в темноте, было почти невозможно, шли, в основном, рано утром и поздно вечером, бесконечно озираясь по сторонам. Другого выхода у нас не было. Двигались медленно, обходя хутора и деревни, с большим риском преодолевали дороги, забитые немецкими войсками и беженцами. А фронт приближался, уже отчетливо слышалась артиллерийская канонада.
Однажды, мы подошли к шоссейной дороге и долго не могли ее пересечь, так как вся она была забита бредущими людьми. И только в полдень, когда внезапно появились советские самолеты-штурмовики, шоссе обезлюдело и мы перешли дорогу. Однако, по другую сторону дороги, путь преградила река, неширокая, но глубокая. Мы сидели у самой воды, не зная, что делать. Так или иначе, решили ждать вечера. Самолеты улетели и по шоссе опять пошли люди с тачками, тележками, велосипедами, тронулись автомашины. Нам хорошо был виден охраняемый мост, по которому так же в обе стороны двигались люди и машины.
Во второй половине дня, ближе к вечеру, вдруг резко прогремели очереди крупнокалиберных пулеметов и следом ударила пушка. Началась паника. К противоположному берегу реки подошли танки и все окрест наполнилось гулом моторов. Один танк приблизился к мосту, рыгнул пулеметной очередью и с ходу проскочил на другой берег. За первым, ведя огонь из пулеметов, устремились еще два танка. На шоссе запылали автомашины, беспорядочно заметались люди. А танки развернулись и несколько снарядов послали в нашу сторону. Взрывы громыхнули недалеко от нас.
— Ребята! Айда отсюда! — крикнул наш старший беглец, капитан-лейтенант и первым бросился бежать через дорогу. За ним последовали его товарищи. Я остался на месте. Через минуту танки оказались совсем близко. Один из них остановился на шоссе, как раз, напротив меня, а два других — пролязгали дальше. Я лежал, боясь шелохнуться. Танки должны быть наши. А вдруг?.. И тут, я отчетливо услышал голос:
— Ну и хохма. Ты, Петро, опять недоглядел. Заводи! Туды, твою мать!
От радости я чуть не закричал! Наши! Я сбросил пиджак, чтобы видна была полосатая роба, поднялся во весь рост и вышел на дорогу. Стоявший на броне танкист от неожиданности чуть не свалился. Он выхватил пистолет, но я успел крикнуть:
— Не стреляй! Я русский!
Танкист опустил руку и зло спросил:
— Ты кто такой?
— Из плена бежал. Возьмите с собой. Хоть на броню. Возьмите!
— Товарищ младший лейтенант, — крикнул он куда-то под танк, — тут пленный бродяга объявился, просится к нам. Из-под танка показался шлем, а затем вылез и сам танкист в промасленном комбинезоне. Он встал, отряхнулся и спросил:
— Какой бродяга? Кто просится? Ах, вон ты какой! — Воскликнул командир танка, увидев меня.
— Где в плен-то попал?
— Под Харьковым, — ответил я.
— А, слыхал про тот котел. Ладно, посиди, покури. Мне сейчас недосуг. Вот подлечу «больного» и потолкуем.
Ночи становились короткими и темными. Идти по незнакомым местам, да еще в темноте, было почти невозможно, шли, в основном, рано утром и поздно вечером, бесконечно озираясь по сторонам. Другого выхода у нас не было. Двигались медленно, обходя хутора и деревни, с большим риском преодолевали дороги, забитые немецкими войсками и беженцами. А фронт приближался, уже отчетливо слышалась артиллерийская канонада.
Однажды, мы подошли к шоссейной дороге и долго не могли ее пересечь, так как вся она была забита бредущими людьми. И только в полдень, когда внезапно появились советские самолеты-штурмовики, шоссе обезлюдело и мы перешли дорогу. Однако, по другую сторону дороги, путь преградила река, неширокая, но глубокая. Мы сидели у самой воды, не зная, что делать. Так или иначе, решили ждать вечера. Самолеты улетели и по шоссе опять пошли люди с тачками, тележками, велосипедами, тронулись автомашины. Нам хорошо был виден охраняемый мост, по которому так же в обе стороны двигались люди и машины.
Во второй половине дня, ближе к вечеру, вдруг резко прогремели очереди крупнокалиберных пулеметов и следом ударила пушка. Началась паника. К противоположному берегу реки подошли танки и все окрест наполнилось гулом моторов. Один танк приблизился к мосту, рыгнул пулеметной очередью и с ходу проскочил на другой берег. За первым, ведя огонь из пулеметов, устремились еще два танка. На шоссе запылали автомашины, беспорядочно заметались люди. А танки развернулись и несколько снарядов послали в нашу сторону. Взрывы громыхнули недалеко от нас.
— Ребята! Айда отсюда! — крикнул наш старший беглец, капитан-лейтенант и первым бросился бежать через дорогу. За ним последовали его товарищи. Я остался на месте. Через минуту танки оказались совсем близко. Один из них остановился на шоссе, как раз, напротив меня, а два других — пролязгали дальше. Я лежал, боясь шелохнуться. Танки должны быть наши. А вдруг?.. И тут, я отчетливо услышал голос:
— Ну и хохма. Ты, Петро, опять недоглядел. Заводи! Туды, твою мать!
От радости я чуть не закричал! Наши! Я сбросил пиджак, чтобы видна была полосатая роба, поднялся во весь рост и вышел на дорогу. Стоявший на броне танкист от неожиданности чуть не свалился. Он выхватил пистолет, но я успел крикнуть:
— Не стреляй! Я русский!
Танкист опустил руку и зло спросил:
— Ты кто такой?
— Из плена бежал. Возьмите с собой. Хоть на броню. Возьмите!
— Товарищ младший лейтенант, — крикнул он куда-то под танк, — тут пленный бродяга объявился, просится к нам. Из-под танка показался шлем, а затем вылез и сам танкист в промасленном комбинезоне. Он встал, отряхнулся и спросил:
— Какой бродяга? Кто просится? Ах, вон ты какой! — Воскликнул командир танка, увидев меня.
— Где в плен-то попал?
— Под Харьковым, — ответил я.
— А, слыхал про тот котел. Ладно, посиди, покури. Мне сейчас недосуг. Вот подлечу «больного» и потолкуем.
1942 г, #Небольсин
Вскоре возвратились ушедшие вперед два танка. А между тем, на дороге снова появились беженцы, которые в начале, при виде советских танков, разбежались кто куда. От них отделился старик-немец, который одной рукой тянул тележку, другой держал за руку маленькую девочку. Он, подойдя к танкистам, попросил по-немецки:
— Солдаты, будьте добры, разрешите нам пройти.
— Что он сказал? — спросил младший лейтенант кого-то. Ответа не последовало. Тогда я перевел.
— Ты понимаешь по-немецки? — изумился танкист.
— Не совсем, но понимаю.
— Тогда скажи, пусть он подойдет поближе, мы не тронем.
Я перевел, но старик стоял, дрожа всем телом.
— Чего он шары-то свои выкатил? Не понимает? — спросил младший лейтенант и сам подошел к старику.
— Спроси у него, — сказал мне танкист, — откуда они идут и куда?
Потом еще задал несколько вопросов. Я перевел, старик ответил.
— Слушай, — сообщил мне танкист, — я решил тебя взять с собой. Переводчик нам нужен позарез, вот так, — и он выразительно провел рукой по шее, — я в этом деле не бельмес и мои хлопцы тоже ни шута не смыслят. С немцами объясняемся, как с немыми, на пальцах. Поехали!
Вот так, вместе с танкистами я дал большой круг по немецким тылам. Выполнив задание, танки возвратились в свою часть, а я оказался на сборном пункте Второго Белорусского фронта.
«Допрашивал меня лейтенант Малофеев, следователь «СМЕРШа». Его фамилию я не мог забыть, потому что страшная обида захлестнула тогда меня всего. Я готов был встать к стенке, под расстрел, лишь бы не слышать надуманных обвинений в предательстве, добровольной сдаче в плен.
Малофеев требовал, чтобы я чистосердечно раскаялся в этих преступлениях и подписал протокол допроса. Обычно, он вызывал меня поздно вечером и медленно, не торопясь, допрашивал почти всю ночь. На столе, за которым он сидел, лежали пистолет, чернильница и бумага. Мне предлагалось садиться на табурет, поодаль от стола, напротив Малофеева. Каждый раз, допрос начинался с одного и того же:
— Небольсин, ты зря упрямишься. Мы имеем сведения, что ты добровольно сдался в плен. Твой комсомольский билет и орден немцы использовали при засылке своих агентов в советский тыл. Признавайся чистосердечно и мы отправим тебя, без всяких последствий, на фронт, в штрафную роту. Это твой последний шанс искупить вину перед Родиной.
Вскоре возвратились ушедшие вперед два танка. А между тем, на дороге снова появились беженцы, которые в начале, при виде советских танков, разбежались кто куда. От них отделился старик-немец, который одной рукой тянул тележку, другой держал за руку маленькую девочку. Он, подойдя к танкистам, попросил по-немецки:
— Солдаты, будьте добры, разрешите нам пройти.
— Что он сказал? — спросил младший лейтенант кого-то. Ответа не последовало. Тогда я перевел.
— Ты понимаешь по-немецки? — изумился танкист.
— Не совсем, но понимаю.
— Тогда скажи, пусть он подойдет поближе, мы не тронем.
Я перевел, но старик стоял, дрожа всем телом.
— Чего он шары-то свои выкатил? Не понимает? — спросил младший лейтенант и сам подошел к старику.
— Спроси у него, — сказал мне танкист, — откуда они идут и куда?
Потом еще задал несколько вопросов. Я перевел, старик ответил.
— Слушай, — сообщил мне танкист, — я решил тебя взять с собой. Переводчик нам нужен позарез, вот так, — и он выразительно провел рукой по шее, — я в этом деле не бельмес и мои хлопцы тоже ни шута не смыслят. С немцами объясняемся, как с немыми, на пальцах. Поехали!
Вот так, вместе с танкистами я дал большой круг по немецким тылам. Выполнив задание, танки возвратились в свою часть, а я оказался на сборном пункте Второго Белорусского фронта.
«Допрашивал меня лейтенант Малофеев, следователь «СМЕРШа». Его фамилию я не мог забыть, потому что страшная обида захлестнула тогда меня всего. Я готов был встать к стенке, под расстрел, лишь бы не слышать надуманных обвинений в предательстве, добровольной сдаче в плен.
Малофеев требовал, чтобы я чистосердечно раскаялся в этих преступлениях и подписал протокол допроса. Обычно, он вызывал меня поздно вечером и медленно, не торопясь, допрашивал почти всю ночь. На столе, за которым он сидел, лежали пистолет, чернильница и бумага. Мне предлагалось садиться на табурет, поодаль от стола, напротив Малофеева. Каждый раз, допрос начинался с одного и того же:
— Небольсин, ты зря упрямишься. Мы имеем сведения, что ты добровольно сдался в плен. Твой комсомольский билет и орден немцы использовали при засылке своих агентов в советский тыл. Признавайся чистосердечно и мы отправим тебя, без всяких последствий, на фронт, в штрафную роту. Это твой последний шанс искупить вину перед Родиной.
1942 г, #Небольсин
Если бы я мог в тот момент дотянуться до пистолета — убил бы и Малофеева и себя! Я уже не выдерживал такого наглого, изощренного издевательства, сердце работало на пределе. Прав был Андрей Панченко, который на прощание сказал: «Ох, как хочется дожить до конца войны, Митя, хотя на Родину возвращаться страшно!» Наконец, я не выдержал:
— Вот, что, лейтенант, я отказываюсь отвечать на твои дурацкие вопросы, — заявил я с намеренным вызовом, переходя на «ты», — от меня больше не услышишь ни одного слова. Хватит морочить мне голову, я плюю на твои обвинения!
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в тот момент в комнату не вошел сутулый полковник, начальник отдела, пожилой, хмурый, недобрый на вид. К сожалению, фамилия его не запомнилась, хотя, сутулая спина, походка, выражение лица полковника впечатались в мою память навсегда. Он вошел в кабинет и, не глядя на меня, холодно спросил подскочившего со стула Малофеева:
— Как дела, лейтенант?
— Дела неважные, товарищ полковник, — нервно пожаловался Малофеев, растерянно пряча пистолет, — Военнопленный не признается в своих грехах, а сегодня вообще отказался отвечать, говорит, лучше расстреляйте. Упорствует, товарищ полковник.
— Даже так? — полковник поднял брови и окинул меня тяжелым взглядом, — Значит, в грехах сознаваться не желает? Так я вас понял, лейтенант? — и, не дожидаясь ответа, добавил, — Вы можете быть свободны, лейтенант Малофеев. Ступайте. Я побеседую сам.
Следователь пожал плечами, хотел что-то сказать, но полковник перебил его:
— Идите, идите, лейтенант. Я разберусь сам.
Малофеев явно растерялся, что-то буркнул и, с недовольным видом, вышел из кабинета. Полковник поглубже уселся в кресло и спокойно сказал:
— Ну, сынок, рассказывай, что с тобой случилось?
С его лица исчезла та грубоватость, с которой он зашел в кабинет, глаза, как мне показалось, стали добрее. Честно говоря, я не ожидал такого обращения: «сынок».
— Свои показания я несколько раз излагал подробно следователю, товарищ полковник, он все, все записал, — ответил я.
— И все же, еще раз придется все вспомнить. Я слушаю, — потребовал полковник, тоном, не терпящим возражений.
Он ничего не записывал, просто сидел, положив руки на подлокотники кресла, много курил и внимательно слушал, стараясь не пропустить, как мне казалось, ни единого слова. Примерно через час, когда я закончил рассказ, полковник поднялся с кресла и стал ходить из угла в угол, что-то обдумывая. Потом остановился напротив меня и распорядился:
— Отправляйся-ка вот туда, — он указал рукой в окно, — там солдаты хозвзвода забивают скот, поживи с ними, подкормись. Когда нужен будешь — Вызову. Старшине передай мое устное распоряжение. Ясно?
— Ясно, товарищ полковник, — ответил я и с тяжелым сердцем вышел из кабинета.
Если бы я мог в тот момент дотянуться до пистолета — убил бы и Малофеева и себя! Я уже не выдерживал такого наглого, изощренного издевательства, сердце работало на пределе. Прав был Андрей Панченко, который на прощание сказал: «Ох, как хочется дожить до конца войны, Митя, хотя на Родину возвращаться страшно!» Наконец, я не выдержал:
— Вот, что, лейтенант, я отказываюсь отвечать на твои дурацкие вопросы, — заявил я с намеренным вызовом, переходя на «ты», — от меня больше не услышишь ни одного слова. Хватит морочить мне голову, я плюю на твои обвинения!
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в тот момент в комнату не вошел сутулый полковник, начальник отдела, пожилой, хмурый, недобрый на вид. К сожалению, фамилия его не запомнилась, хотя, сутулая спина, походка, выражение лица полковника впечатались в мою память навсегда. Он вошел в кабинет и, не глядя на меня, холодно спросил подскочившего со стула Малофеева:
— Как дела, лейтенант?
— Дела неважные, товарищ полковник, — нервно пожаловался Малофеев, растерянно пряча пистолет, — Военнопленный не признается в своих грехах, а сегодня вообще отказался отвечать, говорит, лучше расстреляйте. Упорствует, товарищ полковник.
— Даже так? — полковник поднял брови и окинул меня тяжелым взглядом, — Значит, в грехах сознаваться не желает? Так я вас понял, лейтенант? — и, не дожидаясь ответа, добавил, — Вы можете быть свободны, лейтенант Малофеев. Ступайте. Я побеседую сам.
Следователь пожал плечами, хотел что-то сказать, но полковник перебил его:
— Идите, идите, лейтенант. Я разберусь сам.
Малофеев явно растерялся, что-то буркнул и, с недовольным видом, вышел из кабинета. Полковник поглубже уселся в кресло и спокойно сказал:
— Ну, сынок, рассказывай, что с тобой случилось?
С его лица исчезла та грубоватость, с которой он зашел в кабинет, глаза, как мне показалось, стали добрее. Честно говоря, я не ожидал такого обращения: «сынок».
— Свои показания я несколько раз излагал подробно следователю, товарищ полковник, он все, все записал, — ответил я.
— И все же, еще раз придется все вспомнить. Я слушаю, — потребовал полковник, тоном, не терпящим возражений.
Он ничего не записывал, просто сидел, положив руки на подлокотники кресла, много курил и внимательно слушал, стараясь не пропустить, как мне казалось, ни единого слова. Примерно через час, когда я закончил рассказ, полковник поднялся с кресла и стал ходить из угла в угол, что-то обдумывая. Потом остановился напротив меня и распорядился:
— Отправляйся-ка вот туда, — он указал рукой в окно, — там солдаты хозвзвода забивают скот, поживи с ними, подкормись. Когда нужен будешь — Вызову. Старшине передай мое устное распоряжение. Ясно?
— Ясно, товарищ полковник, — ответил я и с тяжелым сердцем вышел из кабинета.