НЕМНОГО ГЕОГРАФИИ
О. М.
Не столицею европейской С первым призом за красоту — Душной ссылкою енисейской, Пересадкою на Читу, На Ишим, на Иргиз безводный, На прославленный Атбасар, Пересылкою в лагерь Свободный, В трупный сумрак прогнивших нар, — Показался мне город этот Этой полночью голубой, Он, воспетый первым поэтом, Нами грешными – и тобой.
1937
Такой взгляд Ленинград как на морок, заслоненный местами пыток и казней, идет не от Гоголя и Достоевского, а от лагерного поэта, каким стала Ахматова к концу страшных 30-х. Воплощение этого взгляда мы увидим в эпилоге «Реквиема»:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
О. М.
Не столицею европейской С первым призом за красоту — Душной ссылкою енисейской, Пересадкою на Читу, На Ишим, на Иргиз безводный, На прославленный Атбасар, Пересылкою в лагерь Свободный, В трупный сумрак прогнивших нар, — Показался мне город этот Этой полночью голубой, Он, воспетый первым поэтом, Нами грешными – и тобой.
1937
Такой взгляд Ленинград как на морок, заслоненный местами пыток и казней, идет не от Гоголя и Достоевского, а от лагерного поэта, каким стала Ахматова к концу страшных 30-х. Воплощение этого взгляда мы увидим в эпилоге «Реквиема»:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
Показать бы тебе, насмешнице И любимице всех друзей, Царскосельской веселой грешнице, Что случится с жизнью твоей - Как трехсотая, с передачею, Под Крестами будешь стоять И своею слезою горячею Новогодний лед прожигать. Там тюремный тополь качается, И ни звука - а сколько там Неповинных жизней кончается...
Написано в 1938. Хорошо знавший «царскосельскую веселую грешницу» Б. Зайцев после первой публикации поэмы «Реквием» напишет: «Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто и обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину «томов премногих тяжелей». Написано двадцать лет назад. Останется навсегда безмолвный приговор зверству»
Написано в 1938. Хорошо знавший «царскосельскую веселую грешницу» Б. Зайцев после первой публикации поэмы «Реквием» напишет: «Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто и обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину «томов премногих тяжелей». Написано двадцать лет назад. Останется навсегда безмолвный приговор зверству»
Путник милый, ты далече, Но с тобою говорю. В небесах зажглися свечи Провожающих зарю.
Путник мой, скорей направо Обрати свой светлый взор: Здесь живет дракон лукавый, Мой властитель с давних пор.
А в пещере у дракона Нет пощады, нет закона. И висит на стенке плеть, Чтобы песен мне не петь.
И дракон крылатый мучит, Он меня смиренью учит, Чтоб забыла дерзкий смех, Чтобы стала лучше всех.
Путник милый, в город дальний Унеси мои слова, Чтобы сделался печальней Тот, кем я еще жива.
1921
Интересный провели опыт Светлана Сурганова и автор песни Татьяна Хмельник. Стихотворение «Путник милый» открывает вторую часть книги «Anno Domini», в эпиграфе которой - цитата из Овидия: «Nec sine te, nec tecum vivere possum» («Ни без тебя, ни с тобою жить не могу»). Этот мотив «без тебя» доминирует в тексте Ахматовой, а строфы Татьяны Хмельник усиливают мотив «с тобой». Тем самым в структуре песни реализуется сильная оппозиция «я – ты», что весьма характерно именно для творчества Сургановой, в большинстве произведений которой эта линия - стержневая. В итоге текст Ахматовой становится значительно ближе к текстам Сургановой.
Путник мой, скорей направо Обрати свой светлый взор: Здесь живет дракон лукавый, Мой властитель с давних пор.
А в пещере у дракона Нет пощады, нет закона. И висит на стенке плеть, Чтобы песен мне не петь.
И дракон крылатый мучит, Он меня смиренью учит, Чтоб забыла дерзкий смех, Чтобы стала лучше всех.
Путник милый, в город дальний Унеси мои слова, Чтобы сделался печальней Тот, кем я еще жива.
1921
Интересный провели опыт Светлана Сурганова и автор песни Татьяна Хмельник. Стихотворение «Путник милый» открывает вторую часть книги «Anno Domini», в эпиграфе которой - цитата из Овидия: «Nec sine te, nec tecum vivere possum» («Ни без тебя, ни с тобою жить не могу»). Этот мотив «без тебя» доминирует в тексте Ахматовой, а строфы Татьяны Хмельник усиливают мотив «с тобой». Тем самым в структуре песни реализуется сильная оппозиция «я – ты», что весьма характерно именно для творчества Сургановой, в большинстве произведений которой эта линия - стержневая. В итоге текст Ахматовой становится значительно ближе к текстам Сургановой.
3 мая 1958
Дорогая Анна Андреевна!
Я перечитал Ваши книги, которые есть у меня (Белую стаю, Anno Domini, из Шести книг), и ко мне возвратилось чувство масштаба, утерянное на время общения с Вами. Мне теперь непонятно, как я смел произносить в Вашем присутствии слова и даже читать Вам свои сочинения. Конечно, я знаю Вашу поэзию издавна, но случилось вот что: когда я познакомился с Вами, Вы заслонили свой собственный подвиг, а теперь он снова открылся мне и снова для меня прояснилась его огромность. Вы напрасно браните "Из шести книг": несмотря на суженность выбора (редакторского), книга дает почти верное представление о Вашей поэзии, не ломает его слишком грубо, как Вам, вероятно, кажется. Я пишу Вам, отыскав Ваш адрес в справочнике Союза писателей, не получив разрешения писать Вам, чтобы постараться выразить, какое значение для меня имели встречи с Вами в Москве. Ваша поэзия и Вы в равной мере - мой праздник, и теперь я не знаю, как мог жить, не перемолвясь с Вами ни словом, так же как не могу себе представить себя без Ваших книг.
Благодарно целую Вашу руку.
Преданный Вам А. Тарковский.
Дорогая Анна Андреевна!
Я перечитал Ваши книги, которые есть у меня (Белую стаю, Anno Domini, из Шести книг), и ко мне возвратилось чувство масштаба, утерянное на время общения с Вами. Мне теперь непонятно, как я смел произносить в Вашем присутствии слова и даже читать Вам свои сочинения. Конечно, я знаю Вашу поэзию издавна, но случилось вот что: когда я познакомился с Вами, Вы заслонили свой собственный подвиг, а теперь он снова открылся мне и снова для меня прояснилась его огромность. Вы напрасно браните "Из шести книг": несмотря на суженность выбора (редакторского), книга дает почти верное представление о Вашей поэзии, не ломает его слишком грубо, как Вам, вероятно, кажется. Я пишу Вам, отыскав Ваш адрес в справочнике Союза писателей, не получив разрешения писать Вам, чтобы постараться выразить, какое значение для меня имели встречи с Вами в Москве. Ваша поэзия и Вы в равной мере - мой праздник, и теперь я не знаю, как мог жить, не перемолвясь с Вами ни словом, так же как не могу себе представить себя без Ваших книг.
Благодарно целую Вашу руку.
Преданный Вам А. Тарковский.
МНОГИМ
Я – голос ваш, жар вашего дыханья, Я – отраженье вашего лица. Напрасных крыл напрасны трепетанья, — Ведь все равно я с вами до конца. Вот отчего вы любите так жадно Меня в грехе и в немощи моей, Вот отчего вы дали неоглядно Мне лучшего из ваших сыновей, Вот отчего вы даже не спросили Меня ни слова никогда о нем И чадными хвалами задымили Мой навсегда опустошенный дом. И говорят – нельзя теснее слиться, Нельзя непоправимее любить… Как хочет тень от тела отделиться, Как хочет плоть с душою разлучиться, Так я хочу теперь – забытой быть.
1922
Очевидно: здесь два голоса. Первый - готового служить своему народу до конца пророка, сильный, громкий, уверенный. уверенно. Второй – слабой женщины с греховными помыслами и поступками. Такая вот драма. Среднестатистическая
Я – голос ваш, жар вашего дыханья, Я – отраженье вашего лица. Напрасных крыл напрасны трепетанья, — Ведь все равно я с вами до конца. Вот отчего вы любите так жадно Меня в грехе и в немощи моей, Вот отчего вы дали неоглядно Мне лучшего из ваших сыновей, Вот отчего вы даже не спросили Меня ни слова никогда о нем И чадными хвалами задымили Мой навсегда опустошенный дом. И говорят – нельзя теснее слиться, Нельзя непоправимее любить… Как хочет тень от тела отделиться, Как хочет плоть с душою разлучиться, Так я хочу теперь – забытой быть.
1922
Очевидно: здесь два голоса. Первый - готового служить своему народу до конца пророка, сильный, громкий, уверенный. уверенно. Второй – слабой женщины с греховными помыслами и поступками. Такая вот драма. Среднестатистическая
Надежда Мандельштам - Анне Ахматовой 23 июня 1956. Ленинград
Ануш! Поздравляю Вас и крепко целую. Лева Вам скажет, почему я не могу приехать. До сих пор я не подготовилась к защите - а у меня осталось два дня. После защиты, если Вы не приедете, я заеду перед отъездом к Вам (даже если провалю, а на это появляются шансы). Сегодня я, может, поеду к Адмони, а то весь день буду сидеть дома и готовиться. Эмма сбежала к Вам от отвращения ко мне. Это у нее повторяется каждые шесть месяцев, мы привыкли - не беда. Знаете, кто неистово звонит - Карлица. Оповещенная Софьей Казимировной. Ей, наверное, уже лет сто. Она требует, чтобы я пришла к ней в гости. Уф... Я сбегу в Москву. Помните скарлатину и балахану?
Целую, Ануш, скучаю, Ануш. Ах Ануш, Ануш.
Написано в день рождения Ахматовой и передано ей с Л. Н. Гумилевым, поехавшим в этот день к матери в Комарово.
Ануш! Поздравляю Вас и крепко целую. Лева Вам скажет, почему я не могу приехать. До сих пор я не подготовилась к защите - а у меня осталось два дня. После защиты, если Вы не приедете, я заеду перед отъездом к Вам (даже если провалю, а на это появляются шансы). Сегодня я, может, поеду к Адмони, а то весь день буду сидеть дома и готовиться. Эмма сбежала к Вам от отвращения ко мне. Это у нее повторяется каждые шесть месяцев, мы привыкли - не беда. Знаете, кто неистово звонит - Карлица. Оповещенная Софьей Казимировной. Ей, наверное, уже лет сто. Она требует, чтобы я пришла к ней в гости. Уф... Я сбегу в Москву. Помните скарлатину и балахану?
Целую, Ануш, скучаю, Ануш. Ах Ануш, Ануш.
Написано в день рождения Ахматовой и передано ей с Л. Н. Гумилевым, поехавшим в этот день к матери в Комарово.
СНИМОК
Улыбкой юности и славы чуть припугнув, но не отторгнув, от лени или для забавы так села, как велел фотограф.
Лишь в благоденствии и лете, при вечном детстве небосвода, клянется ей в Оспедалетти *
апрель двенадцатого года.
Сложила на коленях руки, глядит из кружевного нимба. И тень ее грядущей муки защелкнута ловушкой снимка.
С тем — через «ять» — сырым и нежным апрелем слившись воедино, как в янтаре окаменевшем, она пребудет невредима.
И запоздалый соглядатай застанет на исходе века тот профиль нежно-угловатый, вовек сохранный в сгустке света.
Какой покой в нарядной даме, в чьем четком облике и лике прочесть известие о даре так просто, как названье книги.
Кто эту горестную мету, оттиснутую без помарок, и этот лоб, и челку эту себе выпрашивал в подарок?
Что ей самой в ее портрете? Пожмет плечами, как угодно! и выведет: Оспедалетти. Апрель двенадцатого года.
Как на земле свежо и рано! Грядущий день, дай ей отсрочку! Пускай она допишет: «Анна Ахматова», — и капнет точку.
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
*В апреле 1912 года А. Ахматова с мужем Н.Гумилевым была в Италии в Оспедалетти.
Улыбкой юности и славы чуть припугнув, но не отторгнув, от лени или для забавы так села, как велел фотограф.
Лишь в благоденствии и лете, при вечном детстве небосвода, клянется ей в Оспедалетти *
апрель двенадцатого года.
Сложила на коленях руки, глядит из кружевного нимба. И тень ее грядущей муки защелкнута ловушкой снимка.
С тем — через «ять» — сырым и нежным апрелем слившись воедино, как в янтаре окаменевшем, она пребудет невредима.
И запоздалый соглядатай застанет на исходе века тот профиль нежно-угловатый, вовек сохранный в сгустке света.
Какой покой в нарядной даме, в чьем четком облике и лике прочесть известие о даре так просто, как названье книги.
Кто эту горестную мету, оттиснутую без помарок, и этот лоб, и челку эту себе выпрашивал в подарок?
Что ей самой в ее портрете? Пожмет плечами, как угодно! и выведет: Оспедалетти. Апрель двенадцатого года.
Как на земле свежо и рано! Грядущий день, дай ей отсрочку! Пускай она допишет: «Анна Ахматова», — и капнет точку.
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
*В апреле 1912 года А. Ахматова с мужем Н.Гумилевым была в Италии в Оспедалетти.
ВОРОНЕЖ
О. М.
И город весь стоит оледенелый. Как под стеклом деревья, стены, снег. По хрусталям я прохожу несмело. Узорных санок так неверен бег. А над Петром воронежским — вороны, Да тополя, и свод светло-зеленый, Размытый, мутный, в солнечной пыли, И Куликовской битвой веют склоны Могучей, победительной земли. И тополя, как сдвинутые чаши, Над нами сразу зазвенят сильней, Как будто пьют за ликованье наше На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта Дежурят страх и Муза в свой черед. И ночь идет, Которая не ведает рассвета.
Март 1936
Верная дружбе, Ахматова простила Осипу Эмильевичу телеграмму, в которой он, одинокий, извещал о своей тяжелой болезни
О. М.
И город весь стоит оледенелый. Как под стеклом деревья, стены, снег. По хрусталям я прохожу несмело. Узорных санок так неверен бег. А над Петром воронежским — вороны, Да тополя, и свод светло-зеленый, Размытый, мутный, в солнечной пыли, И Куликовской битвой веют склоны Могучей, победительной земли. И тополя, как сдвинутые чаши, Над нами сразу зазвенят сильней, Как будто пьют за ликованье наше На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта Дежурят страх и Муза в свой черед. И ночь идет, Которая не ведает рассвета.
Март 1936
Верная дружбе, Ахматова простила Осипу Эмильевичу телеграмму, в которой он, одинокий, извещал о своей тяжелой болезни
НЕМНОГО ГЕОГРАФИИ
О. М.
Не столицею европейской С первым призом за красоту — Душной ссылкою енисейской, Пересадкою на Читу, На Ишим, на Иргиз безводный, На прославленный Атбасар, Пересылкою в лагерь Свободный, В трупный сумрак прогнивших нар, — Показался мне город этот Этой полночью голубой, Он, воспетый первым поэтом, Нами грешными – и тобой.
1937
Впервые об этом стихотворение упомянуто эзоповым языком в дневнике Л. Чуковской 31 января 1940. Опубликовано впервые в 1970-х
О. М.
Не столицею европейской С первым призом за красоту — Душной ссылкою енисейской, Пересадкою на Читу, На Ишим, на Иргиз безводный, На прославленный Атбасар, Пересылкою в лагерь Свободный, В трупный сумрак прогнивших нар, — Показался мне город этот Этой полночью голубой, Он, воспетый первым поэтом, Нами грешными – и тобой.
1937
Впервые об этом стихотворение упомянуто эзоповым языком в дневнике Л. Чуковской 31 января 1940. Опубликовано впервые в 1970-х
Показать бы тебе, насмешнице И любимице всех друзей, Царскосельской веселой грешнице, Что случилось с жизнью твоей. Как трехсотая, с передачею, Под Крестами будешь стоять И своей слезою горячею Новогодний лед прожигать. Там тюремный тополь качается, И ни звука. А сколько там Неповинных жизней кончается
Написано в 1938. В течение 25 лет поэма
«Реквием» существовала лишь в памяти трёх женщин: самой Ахматовой, Надежды Мандельштам и Лидии Чуковской
Написано в 1938. В течение 25 лет поэма
«Реквием» существовала лишь в памяти трёх женщин: самой Ахматовой, Надежды Мандельштам и Лидии Чуковской
Из цикла «Юность»
I
Мои молодые руки Тот договор подписали Среди цветочных киосков И граммофонного треска, Под взглядом косым и пьяным Газовых фонарей. И старше была я века Ровно на десять лет.
А на закат наложен Был белый траур черемух, Что осыпался мелким Душистым, сухим дождем… И облака сквозили Кровавой цусимской пеной, И плавно ландо катили Теперешних мертвецов…
А нам бы тогдашний вечер Показался бы маскарадом, Показался бы карнавалом Феерией grand-gala…
От дома того — ни щепки, Та вырублена аллея, Давно опочили в музее Те шляпы и башмачки. Кто знает, как пусто небо На месте упавшей башни, Кто знает, как тихо в доме, Куда не вернулся сын.
Ты неотступен, как совесть, Как воздух, всегда со мною, Зачем же зовешь к ответу? Свидетелей знаю твоих: То Павловского вокзала Раскаленный музыкой купол И водопад белогривый У Баболовского дворца.
Осень 1940
I
Мои молодые руки Тот договор подписали Среди цветочных киосков И граммофонного треска, Под взглядом косым и пьяным Газовых фонарей. И старше была я века Ровно на десять лет.
А на закат наложен Был белый траур черемух, Что осыпался мелким Душистым, сухим дождем… И облака сквозили Кровавой цусимской пеной, И плавно ландо катили Теперешних мертвецов…
А нам бы тогдашний вечер Показался бы маскарадом, Показался бы карнавалом Феерией grand-gala…
От дома того — ни щепки, Та вырублена аллея, Давно опочили в музее Те шляпы и башмачки. Кто знает, как пусто небо На месте упавшей башни, Кто знает, как тихо в доме, Куда не вернулся сын.
Ты неотступен, как совесть, Как воздух, всегда со мною, Зачем же зовешь к ответу? Свидетелей знаю твоих: То Павловского вокзала Раскаленный музыкой купол И водопад белогривый У Баболовского дворца.
Осень 1940
II
Подвал памяти
О, погреб памяти.
Хлебников
Но сущий вздор, что я живу грустя
И что меня воспоминанье точит.
Не часто я у памяти в гостях,
Да и она всегда меня морочит.
Когда спускаюсь с фонарем в подвал,
Мне кажется — опять глухой обвал
За мной по узкой лестнице грохочет.
Чадит фонарь, вернуться не могу,
А знаю, что иду туда к врагу.
И я прошу как милости… Но там
Темно и тихо. Мой окончен праздник!
Уж тридцать лет, как проводили дам,
От старости скончался тот проказник…
Я опоздала. Экая беда!
Нельзя мне показаться никуда.
Но я касаюсь живописи стен
И у камина греюсь. Что за чудо!
Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
Сверкнули два живые изумруда.
И кот мяукнул. Ну, идем домой!
Но где мой дом и где рассудок мой?
Подвал памяти
О, погреб памяти.
Хлебников
Но сущий вздор, что я живу грустя
И что меня воспоминанье точит.
Не часто я у памяти в гостях,
Да и она всегда меня морочит.
Когда спускаюсь с фонарем в подвал,
Мне кажется — опять глухой обвал
За мной по узкой лестнице грохочет.
Чадит фонарь, вернуться не могу,
А знаю, что иду туда к врагу.
И я прошу как милости… Но там
Темно и тихо. Мой окончен праздник!
Уж тридцать лет, как проводили дам,
От старости скончался тот проказник…
Я опоздала. Экая беда!
Нельзя мне показаться никуда.
Но я касаюсь живописи стен
И у камина греюсь. Что за чудо!
Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
Сверкнули два живые изумруда.
И кот мяукнул. Ну, идем домой!
Но где мой дом и где рассудок мой?
Когда человек умирает, Изменяются его портреты. По-другому глаза глядят, и губы Улыбаются другой улыбкой. Я заметила это, вернувшись С похорон одного поэта. И с тех пор проверяла часто, И моя догадка подтвердилась.
21 января, 7 марта 1940
На фото - портрет Алексея Баталова. Он хотел сфотографировать Ахматову, а она предложила написать.
21 января, 7 марта 1940
На фото - портрет Алексея Баталова. Он хотел сфотографировать Ахматову, а она предложила написать.
ИСПОВЕДЬ
Умолк простивший мне грехи. Лиловый сумрак гасит свечи, И темная епитрахиль Накрыла голову и плечи. Не тот ли голос: «Дева! встань…» Удары сердца чаще, чаще. Прикосновение сквозь ткань Руки, рассеянно крестящей.
1911
Стихотворение вошло в сборник «Четки», название которого отсылает к перебиранию разных душевных состояний по аналогии с перебиранием бусин.
Умолк простивший мне грехи. Лиловый сумрак гасит свечи, И темная епитрахиль Накрыла голову и плечи. Не тот ли голос: «Дева! встань…» Удары сердца чаще, чаще. Прикосновение сквозь ткань Руки, рассеянно крестящей.
1911
Стихотворение вошло в сборник «Четки», название которого отсылает к перебиранию разных душевных состояний по аналогии с перебиранием бусин.
Николай Асеев
А. А. АХМАТОВОЙ
Не враг я тебе, не враг!
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага.
За этот высокий рост,
За этот суровый рот,
За то, что душа пряма
Твоя, как и ты сама,
За то, что верна рука,
Что речь глуха и легка,
Что там, где и надо б желчь,-
Стихов твоих сот тяжел.
За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.
1924
«Я спросила у Анны Андреевны, что за стихи Асеева - ей? Хорошие? У Асеева так мало хороших стихов.
- Мне - хорошие, - ответила Анна Андреевна.- Я - виновница лучших стихов Асеева...»
Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой»
А. А. АХМАТОВОЙ
Не враг я тебе, не враг!
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага.
За этот высокий рост,
За этот суровый рот,
За то, что душа пряма
Твоя, как и ты сама,
За то, что верна рука,
Что речь глуха и легка,
Что там, где и надо б желчь,-
Стихов твоих сот тяжел.
За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.
1924
«Я спросила у Анны Андреевны, что за стихи Асеева - ей? Хорошие? У Асеева так мало хороших стихов.
- Мне - хорошие, - ответила Анна Андреевна.- Я - виновница лучших стихов Асеева...»
Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой»
24 ноября 1921
Дорогая и глубокоуважаемая Анна Андреевна!
Газеты, проехав девять тысяч верст, привезли нам известие о смерти Блока. И почему-то только Вам хочется выразить, как это горько и нелепо. Только Вам - точно рядом с Вами упала колонна, что ли, такая же тонкая, белая и лепная, как Вы. Теперь, когда его уже нет, Вашего равного, единственного духовного брата, - еще виднее, что Вы есть, что Вы дышите, мучаетесь, ходите, такая прекрасная, через двор с ямами, выдаете какие-то книги каким-то людям - книги, гораздо хуже Ваших собственных.
Милый Вы, нежнейший поэт, пишете ли стихи? Нет ничего выше этого дела, за одну Вашу строчку людям отпустится целый злой, пропащий год.
Ваше искусство - смысл и оправдание всего. Черное стано-вится белым, вода может брызнуть из камня, если жива поэзия. Вы Радость, содержание и светлая душа всех, кто жил неправильно, захлебывался грязью, умирал от горя. Только не замолчите - не умирайте заживо.
Горы в белых шапках, теплое зимнее небо, ручьи, которые бегут Вдоль озимых полей, деревья, уже думающие о будущих листьях и плодах под войлочной оберткой, все они кланяются на языке, который и Ваш и их, и тоже просят стихи.
И горы и земля хорошо знают, как молчалива смерть.
Целую Вас, Анна Андреевна...
Искрене Вас любящая
Лариса Раскольникова*.
При этом письме посылаю посылку, очень маленькую, "немного хлеба и немного меда".
*Урожденная Рейснер, в 1921 была в Афганистане, где ее муж Ф. Раскольников возглавлял советскую дипмиссию. В 1915-16, занимаясь издательской деятельностью, пережила бурный роман с Н. Гумилевым, который Ахматова восприняла спокойно - ей было не привыкать
Дорогая и глубокоуважаемая Анна Андреевна!
Газеты, проехав девять тысяч верст, привезли нам известие о смерти Блока. И почему-то только Вам хочется выразить, как это горько и нелепо. Только Вам - точно рядом с Вами упала колонна, что ли, такая же тонкая, белая и лепная, как Вы. Теперь, когда его уже нет, Вашего равного, единственного духовного брата, - еще виднее, что Вы есть, что Вы дышите, мучаетесь, ходите, такая прекрасная, через двор с ямами, выдаете какие-то книги каким-то людям - книги, гораздо хуже Ваших собственных.
Милый Вы, нежнейший поэт, пишете ли стихи? Нет ничего выше этого дела, за одну Вашу строчку людям отпустится целый злой, пропащий год.
Ваше искусство - смысл и оправдание всего. Черное стано-вится белым, вода может брызнуть из камня, если жива поэзия. Вы Радость, содержание и светлая душа всех, кто жил неправильно, захлебывался грязью, умирал от горя. Только не замолчите - не умирайте заживо.
Горы в белых шапках, теплое зимнее небо, ручьи, которые бегут Вдоль озимых полей, деревья, уже думающие о будущих листьях и плодах под войлочной оберткой, все они кланяются на языке, который и Ваш и их, и тоже просят стихи.
И горы и земля хорошо знают, как молчалива смерть.
Целую Вас, Анна Андреевна...
Искрене Вас любящая
Лариса Раскольникова*.
При этом письме посылаю посылку, очень маленькую, "немного хлеба и немного меда".
*Урожденная Рейснер, в 1921 была в Афганистане, где ее муж Ф. Раскольников возглавлял советскую дипмиссию. В 1915-16, занимаясь издательской деятельностью, пережила бурный роман с Н. Гумилевым, который Ахматова восприняла спокойно - ей было не привыкать
Из письма Марины Цветаевой Анне Ахматовой «31 русского августа 1921»:
«Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксеновский - мне - кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня - несказанных. Страшный сон: хочу проснуться - и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко - я бы словами сказала: "Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива!.." Утешила меня Аля: "Марина! У нее же - сын!»
«Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксеновский - мне - кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня - несказанных. Страшный сон: хочу проснуться - и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко - я бы словами сказала: "Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива!.." Утешила меня Аля: "Марина! У нее же - сын!»
Привольем пахнет дикий мёд, Пыль — солнечным лучом, Фиалкою — девичий рот, А золото — ничем. Водою пахнет резеда, И яблоком — любовь. Но мы узнали навсегда, Что кровью пахнет только кровь…
И напрасно наместник Рима Мыл руки пред всем народом, Под зловещие крики черни; И шотландская королева Напрасно с узких ладоней Стирала красные брызги В душном мраке царского дома…
1934
После этого последуют стихотворения памяти репрессированных Б. Пильняка и О. Мандельштама, затравленного властями М. Булгакова, покончившей с собой в 1941 году М. Цветаевой. Все вместе образует цикл «Венок мертвым»
И напрасно наместник Рима Мыл руки пред всем народом, Под зловещие крики черни; И шотландская королева Напрасно с узких ладоней Стирала красные брызги В душном мраке царского дома…
1934
После этого последуют стихотворения памяти репрессированных Б. Пильняка и О. Мандельштама, затравленного властями М. Булгакова, покончившей с собой в 1941 году М. Цветаевой. Все вместе образует цикл «Венок мертвым»
ПОДРАЖАНИЕ АРМЯНСКОМУ
Я приснюсь тебе черной овцою На нетвердых, сухих ногах, Подойду, заблею, завою: «Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу, Светлой волей Аллаха храним… Так пришелся ль сынок мой по вкусу И тебе, и деткам твоим?»
1931
Во сне одна овца
Пришла ко мне с вопросом:
«Бог храни твое дитя,
Был ли вкусен мой ягненок?» —
это подстрочный перевод из Туманяна, которого переводила Ахматова. Но и Вяч. Иванов, говоря о стихотворении Г.К. Честертона «Лепанто» и о том, каким смехом смеется стамбульский султан («Смех его, знак радости, предвестник беды, Колеблет черный лес, лес его бороды, Изгибает полумесяцем кроваво-красный рот»), вспоминает Ахматову и ее «Подражание армянскому»
Я приснюсь тебе черной овцою На нетвердых, сухих ногах, Подойду, заблею, завою: «Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу, Светлой волей Аллаха храним… Так пришелся ль сынок мой по вкусу И тебе, и деткам твоим?»
1931
Во сне одна овца
Пришла ко мне с вопросом:
«Бог храни твое дитя,
Был ли вкусен мой ягненок?» —
это подстрочный перевод из Туманяна, которого переводила Ахматова. Но и Вяч. Иванов, говоря о стихотворении Г.К. Честертона «Лепанто» и о том, каким смехом смеется стамбульский султан («Смех его, знак радости, предвестник беды, Колеблет черный лес, лес его бороды, Изгибает полумесяцем кроваво-красный рот»), вспоминает Ахматову и ее «Подражание армянскому»
Мне ни к чему одические рати И прелесть элегических затей. По мне, в стихах все быть должно некстати, Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене… И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне.
1940
Манифест Ахматовой. Поэзия выше всех примитивных человеческих представлений о прекрасном, что любую вещь способна превратить в подлинную жемчужину. Будь то плесень
Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене… И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне.
1940
Манифест Ахматовой. Поэзия выше всех примитивных человеческих представлений о прекрасном, что любую вещь способна превратить в подлинную жемчужину. Будь то плесень