Человек ничего не должен знать, быть пустым, как выцветший сосуд, раскрошенный по тысячелетнему, никем не найденному склепу, где скелеты давно успели обратиться в прах, а пыль стала синонимом к слову мир, где ты — несведущий ни в каких делах странник, случайно забредший в этот неуютный мир отверстий, бесконечно разветвляющихся трещин и пустынных насекомых, выжидающих от тебя любого неаккуратного действия, чтобы схватить, задушить, распороть и угнездить в коконе собственного безмолвия. Только с такими пустынями и следовало бы общаться.

"«Я устал от самого себя!..» — твердит человек, заду­мавший избавиться от своего «я», но, по некой злой иронии, убивая себя, он тем самым себя признает и становится собой во всей полноте. Так рок в послед­нюю минуту настигает того, кто хочет отвратить его, ибо самоубийство — это торжество неотвратимого." - Эмиль Чоран

Самоубийство - это план, проект, это усилие и надежда - всё то, что является продолжением личностного начала. Оттого самоубийство, будучи планом последним, утверждающим тотальность собственной реализованности, свою абсолютную завершенность - то есть завершенность личности, - это, в сущности, самое точное избыточное достижение, ведь этим актом перекрывается стремление ко всякому возможному Желаемому навсегда, происходит расставание с тем, через травму и невосполнимость чего мы, люди, имеем возможность наслаждаться нашей свободой Быть. Смерть непрогнозируема, не зависит от нашей воли, оттого так оскорбительна - она просто-напросто сильнее нас, - когда как самоубийство - наше, абсолютно и всецело подчинено распоряжению нашей воли, нашей власти, нашей гордости, нашего соизволения. Самоубийство - панацея для неудачника, ведь он волен произвести на свет такой творческой силы акт, который больше нельзя будет назвать неудавшимся. В этом творческом свершении человек обходит смерть, ибо делает её явной, банальной, слишком предсказуемой. Сорвав покровы со смерти, больше не испытываешь уважения к ней, перестаешь желать чего-либо, ибо самое главное Желание было с абсолютным успехом претворено - растворение "Я" в триумфе воли.

В каком-то смысле абсолютно каждый человек обречен на самоубийство, ведь каждый стремится утвердить тотальность своей власти перед смертью - через подвиги, свершения, творчество и т. д.
Ведь любое свершение, любой триумф и победа - всего лишь убогая пародия, неполноценная карикатура на самоубийство. Исключением является лишь мудрец, который умрёт через собственное отсутствие, ибо самоубийство для него - не закрепление своих личностных преференций перед вселенной, а упразднение своего присутствия вплоть до самой последней амбиции. Мудрец не пытается обойти или обмануть смерть, и не подчиняется её соизволению - он превращает себя в амфору, лишенную своих стенок, оставляя от своего присутствия один лишь вакуум, присущий внутренностям любого из сосудов. Таким образом, он прекращает борьбу со смертью, становится одним целым с ней.

Будучи человеком совершенно равнодушным к панорамам городской активности, сегодня, однако, в момент, не предвещавший никакой беды, я обнаружил себя в слезах, бредущим по темным неосвещенным улицам: я смотрел в небо, а оно в свою очередь слепо смотрело ниц, разрываясь невыносимыми истериками ливней, силящихся смести бетонную твердь земли, всюду складчатую и трещиноватую, поминуя старуху-мать Гею, сплошь изведенную архитектурными и логистическими изысками человеческого, обмельчавшего до рациональности мира. Как продолжать верить в позитивный исход и его животворящую силу, когда позволить себе жизнь без слёз не в силах даже боги?

Я искренне верю и живу тем, что пишу, но покуда я это пишу, именно пишу или, возможно, говорю, это ни в какие рамки не втиснуть. Никакая ограда, никакие решётки не сдержат монструозного натиска желания быть убитым. Диалог ведь - он про конверсионность: мой собеседник, будучи втиснутым в рамки диалога, всегда оказывается обременен требованием ответить, хотя такая темная вещь, как речь о смерти, не предполагает какого-либо ответа - лишь защиту. Страшное обстоятельство. О таких вещах, кажется, говорить нельзя, ибо попросту невозможно - не символизируются. Но в то же время невозможно о них молчать, ибо так и рвутся изнутри, словно жуткая желчная смесь, тяготеющая покрыть собою всех вокруг. Я имею в виду, что таки темы, как смерть, невозможно обговаривать, они не поддаются коллективному предпринимательству, они не поняты, никем, и никогда. А мне ведь во многом только о них и хочется говорить, если угодно - кричать. Если совсем в перверсию уходить, то смеяться. Имеет ли толк какая-либо другая тема, кроме темы смерти?

Внутри, в каждой квартире, каждой маленькой комнате, - своя отдельная вселенная, непостижимая никакому внешнему разуму радость. Снаружи - разными цветами несогласованно горят коробочки, глухо и совершенно мелко крича о своем никому не нужном счастье.

Подлинная интеллектуальная деятельность, настоящий мыслительный труд, если угодно, состоит не в том, чтобы искать выход, а в том, чтобы как можно глубже себя закапывать. Каждый мыслитель прежде всего убийца, а только потом мессия; он спасает то, что сам умертвил, решает такую проблему, которую сам же и воздвигнул. Между людьми необходима телесная дистанция - не будь её, рано или поздно пришлось бы создать. Подобно андрогинам, пополам разрезанным опасливой прихотью Зевса, или Адаму, преднамеренно павшему в червоточину природной необходимости, стать в этом желанном рабстве, наконец, поистине свободным.

Юлия Кристева в «Самураях» о попадании Ролана Барта в больницу после аварии. (Она изображает себя под именем Ольга, а Ролана Барта назвала Арманом Бреалем.)

Случай с Бартом ясно дает знать, что дело не в жестокости жизни, не в том, что она приносит лишь страдания, а в том, что эти страдания в целом желанны, если ты не один – если ты любишь и любим. Так и с Бартом: его самый любимый человек, ради которого он жил и рядом с которым его жизнь становилась не просто чуть более выносимой, но всецело вожделенной, умер – его мать, восхвалениями которой он не скупился ни в одной из своих личных записей, – и через 2 года после её смерти он направился вслед за ней, словно его одинокое, заброшенное блуждание по этой земле, без неё, было какой-нибудь ошибкой, недоразумением, просчетом судьбы. Как говорил Слава КПСС: "так любят только старики".

Ненависть - вещь занятная, однако научиться ненавидеть человеку еще предстоит. Идея, что ненависть, будучи первозданным проявлением человеческой жестокости, всегда сведена к бесплодному жесту конвульсии, исступления, неуклюжей истерики, словно она плод инстинктивного наследия животного мира, а не следствие чего-то большего в человеке, - эта идея для многих сегодня приходится однозначной и, делая скидку на некоторые малозначимые нюансы, бесспорной. Мысль о таком серьезном понятии, как ненависть, сегодняшним искусством воспринимается совершенно несерьёзно, как если бы она была всего лишь анахронизмом небрежного отношения ребёнка к зеркальной стадии собственного развития; как если бы ненависть была всего лишь всплеском, мимолетным и пустым, а не методичным, постепенно разрастающимся наваждением, через которое только и возможна всякая деятельность, ознаменованная лучезарным стягом целесообразности. Ведь если возродить из кладбища исторической памяти лица наиболее значимые в перспективе обогащения опыта культурного восхождения на олимп современной гуманитаристики, то мы увидим, что всякий момент чьего-нибудь подъёма неизбежно обязан чьими-то костями, лягшим подспорьем для него - каждый чей-то взлет - это чье-то падение: Платон восходит как критик натурфилософии, предшествующей ему, Аристотель - как критик Платона; Декарт - как возвращение платонизма, критикующий прежде возвращенную натурфилософию, протезированную логикой аристотелизма в лице схоластики; Бэкон - как критик декартового идеализма; Локк - как критик a priori Декарта, Лейбниц - как критик эмпирического абсолютизма Локка; Юм - как критик лейбницеанского субстанциализма; Кант - как критик юмовского безупречно выверенного эмпиризма, с одной стороны, и рационалистского наследия Декарта - с другой; Ницше - как критик Канта и всей тянущейся за ним плеяды метафизических концепций; структурализм против феноменологии; постструктурализм против структурализма и тд.

Для Канта критика — это не ругань, не ссора с кем-то, а обнаружение некоторых границ. Так и здесь, переводя Канта на нашу сторону, ненависть не просто вспышка или реакция негативных эмоций, а сущность мирового духа, движущегося по спирали диалектического самоотрицания. Ненависть как неприятие господствующего положения вещей, как навостренный взгляд, наваждающий намерение рассечь всякое "есть" и утвердить на этом месте свое "должно". Ненависть как нежелание пребывать во времени. Отсюда и любовь, ненавидящая ненависть: отрицающая собственное отрицание - прижимающая к своей груди "есть", рассекая всякое "должное", нависающее над головой. Любовь как таковая - это всегда любовь ко времени, к его аккуратному течению и бережному разветвлению. Без ненависти не может быть и любви: любовь - это ненависть, ставшая самоцелью и решившая направить жало критики на самое себя. Потому всякая любовь и парадоксальна - она эманация из того, чего происходить не должно: змей хватается клыками за свой хвост, перебивая всякий взгляд вовне, наружу, самоубийственно поглощая самого себя, бесконечно зацикливаясь на себе. Подобно тому, как мы не находим никаких оснований для жизни вовне, от безысходности в последний момент обращаясь к самим себе, мы разрыхливаем и самих себя, не находя никакого основания для жизни и в себе. Но прийти к отсутствующему себе возможно лишь набравшись прежде опыта разрушения всего не-своего - всего внешнего. «Чем сильнее ненавидишь людей, тем более ты созрел для Бога, для диалога в одиночестве.»

Многие агитируют, вторя Бодрийяру, что, мол, нужно избавляться от привычки читать новостную ленту, что, мол, следовало бы отписаться от всех Z и крестов, стать глухим и слепым к бесконечному потоку желчного текстообразования. Но где еще тогда лицезреть столь прогрессирующую человеческую глупость, сопряженную с несоизмеримыми масштабами невротизма? Где еще, как не читая этот сброд, можно встретить подлинное человеческое основание - не то, как человек выглядит, а то, как он пишет? Только здесь он снимает все маски, обнажая свой истинный лик - лик отвратительного существа, извращающего язык, слово и смысл во имя плоских идеологических парадов, натурализируя семантику до того, что каждая запятая у него обретает свой отдельный онтологический статус, который если не признать, то дорога заказана в лучшем случае на виселицу, в худшем - сразу в ад. Только в современных телеграммах возможно по-настоящему возненавидеть того, кто от начала времен заслужил этой самой ненависти. Вся эта желчь учит ненавидеть - вот, что ценно.

"Мода, кажется на первый взгляд, непричастна или вовсе не актуализирована в экзистенциальной оптике человеческого существования. Бытие всегда ведь про что-то другое, очищенное от примеси разнородных модных дискурсов, опоясывающих нашу реальность тугой прядью соблазнения. Очевидно для современного человека и то, что мода — это что-то, что всегда навязывается, причем всегда откуда-то сверху, из каких-то вершин, не имеющих ни своего лица, ни определённого своего имени. Попадаясь в очередную незамысловатую шахматную комбинацию капиталистического дискурса, современный потребитель первым делом берется обвинять именно эти самые безликие верха, прикрываясь тем чистым, вечно иным по отношению к любым знаковым системам бытием, не замечая, однако, что само бытие per se с его теологическим подспорьем давно как само оказалось искусно вплетено в постоянно ускользающую и монструозную Систему Моды."

///
(Наконец, спустя 4 месяца работы над материалом, статья завершена)


https://syg.ma/@morte_chair/eshatologiya-mody

(Телетайп, не запрещенный в России)

https://teletype.in/@mortechair/Death_through_Mode