Полжизни мы теряем из-за спешки.
Спеша, не замечаем мы подчас
Ни лужицы на шляпке сыроежки,
Ни боли в глубине любимых глаз…
И лишь, как говорится, на закате,
Средь суеты, в плену успеха, вдруг,
Тебя безжалостно за горло схватит
Холодными ручищами испуг:
Жил на бегу, за призраком в погоне,
В сетях забот и неотложных дел…
А может главное — и проворонил…
А может главное — и проглядел…

Все говорим:
«Бережем тех, кого любим,
Очень».
И вдруг полоснем,
Как ножом, по сердцу —
Так, между прочим.

Не в силах и объяснить,
Задумавшись над минувшим,
Зачем обрываем нить,
Которой связаны души.
Скажи, ах, скажи — зачем?..
Молчишь, опустив ресницы.

А я на твоем плече
Не скоро смогу забыться.
Не скоро растает снег,
И холодно будет долго…
Обязан быть человек
К тому, кого любит, добрым.

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий
И смел и горд — я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.

мы боимся признаться своим матерям,
что искусство – путь слабых и нищих;

...дорогая, – я тот, кто себя потерял,
кто себя никогда
не отыщет.

я скурил своё детство, а юность залил
алкоголем, по мерзким притонам,
пропивая мечты от зари до зари, –
и боясь, что они не утонут

в сотнях рюмок, с ухмылкой осушенных мной,
в сотнях литров дешёвого пойла.

...я пытался приблизиться к истине, но
не сумел оторваться
от пола.

мне хотелось притронуться к свету, но свет
лишь обжёг мою чёрную душу; –

...я впустил в себя боль, чтобы не очерстветь,
ибо чёрствость – любой боли хуже.

...мы боимся признаться себе и другим,
что искусство для нас – стало ношей.

ведь, застыв в темноте, – я кричу: "помоги", –

но никто
　никогда
　　не поможет.

какая вам, правда, разница, какая завтра погода,
зачем вы опять спорили, что приготовить на ужин,
когда на Земле есть музыка,
самолёты домой и свобода?..
ну и ещё человек,
которому
ты
нужен.

..и к чему эти роли, зачем социальный статус? —
если холод один на всех. и одна — тень.
завтра нам обещают теплее на целый градус.
и на пару секунд длинней световой день.

быть простым как обычное молоко.
или честным как ветер, что хлопнул дверцей.
и никто не сказал, что таким — легко.
но зато, вероятно, легко на сердце.

Эта женщина! Увижу и немею.
Потому-то, понимаешь, не гляжу.
Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю
и к цыганкам, понимаешь, не хожу.

Напророчат: не люби ее такую,
набормочут: до рассвета заживет,
наколдуют, нагадают, накукуют…
А она на нашей улице живет!

если жизнь дана, то она дана для хорошего,
чтоб быть простыми, живыми, придурковатыми,
давай жить так,
чтобы потом от нас осталось что-то большее,

чем тире между двумя датами.

представь, кому-то будет суждено видеть тебя лохматой,
слушать, как ты кроешь мир отборным матом,
прижимать тебя к себе глубокой ночью,
улыбаться на то, как ты что-то с утра бормочешь.

ты будешь нужна ему трезвая/пьяная — без разницы,
он захочет узнать, как ты стонешь, хохочешь, кусаешь, дразнишься
он будет серьёзней тебя и немного выше.
с ним ты будешь себя ощущать малышкой.

он найдёт способ быть рядом, когда тебе плохо,
станет беречь от наглых рук, плохих людей тебя, дурёху,
гладить по голове, когда ты сопишь в подушку,
шептать на ухо: «черт, ты самая лучшая».

он будет щекотать твои пятки, а ты будешь хихикать «мне же щекотно»,
он будет знать твоих демонов, всю подноготную,
после душа играться с твоими мокрыми волосами.
он будет считать тебя самой-самой.

он будет ночью укрывать тебя одеялом,
утешать в моменты, когда тебя настигают провалы,
когда ты от детской ревности кусаешь губы, сатанея,
скажет: «можешь дуться, а я люблю тебя всё сильнее».

и когда ты будешь злиться и вырываться, весь мир кляня,
он успокоит твои обиды, легонько тебя обняв,
даже если ты дуешь щеки, устраиваешь свою личную мировую,
он будет смотреть на тебя,
словно другого мира не существует.

с ним не будет недосказанности, сомнений, драм,
он впишет тебя в свою жизнь, чтобы целовать сонную по утрам,
он увидит тебя злой, уставшей, несовершенной, смешной, раздетой,

и он будет любить тебя больше жизни

при всём при этом.

Поздно ночью, за закатом или утром, на рассвете,
не сказав друзьям и близким, мы достанем чемодан,
и в забытую деревню, ткнув на карте мы уедем
или уплывем на лодке в самый тихий океан!

или в белом самолете, в самый теплый город мира,
за высокими горами улетим на пару лет?
ты же видишь, нас с тобою обессилила квартира,
и черствее стало сердце от бессмысленных монет.

в чемодане будут только наши две зубные щетки,
пара книг и старый плеер, кеды, майки и блокнот..
представляешь: мы с тобою из обычной самой лодки
пересядем где-то в Сочи, на огромный пароход!

можно в поезд, мне не важно! лишь бы только из столицы!
лишь бы люди не узнали о тебе и обо мне..
ты же видишь, как упорно в этом городе не спится?
а зимою мне не спится в этом городе вдвойне!

я уверена, мы сможем стать свободными, как дети
представляешь сколько в мире городов и чудных стран?
я прошу тебя, сквозь слезы: ну давай с тобой уедем,
или уплывем на лодке в самый тихий океан!

но, как будто, отстранившись, от меня душой и телом,
он спокойно сел на кресло, спрятав пальцы в кулаке..
и пугая долгим взглядом произнес спокойно, смело:
- чемодана нам не надо, мы поедем налегке!

вот она выдыхает: «уже тяжело молчать, дай мне знак — звонок, один поворот ключа, дай мне лишнее слово в наш полуночный чат, я начну тебе отвечать. я начну говорить с тобой, видеть тебя иным, отличать от тысячи пасынков той весны, что растет за моим окном, проникает в сны, состоит из этой искрящейся тишины. я была немой, но больше я не могу. дай мне слово лечь ударным в мою строку. дай мне южный город — тбилиси или баку, дай мне ветер на берегу. я хочу говорить с тобой всем, что дарует мир — адресами, домами, событиями, людьми, черным кофе в турке, улицей, что шумит, старым городом, небом, раскинувшимся над ним. я хочу рассказать тебе, сколько всего вокруг — как колышется хлопок облака на ветру, белозубые дети бросают свою игру, чтобы солнце коснулось рук. как сидят старики, смуглы от горячих лет, как гранат рассыпается зернами на столе, как медовым лучом остается на коже след, как миндальное дерево цвет забирает в плен».

вот она выдыхает, бумага дрожит едва, как живая вода, закованная в слова.

если есть молчание - есть на него права.

помолчи со мной. я знаю, кого ты звал.

фальшивая сказка пьянит как холодный ста́ут.
и до рассвета не вырваться из оков.
чувства становятся вещью, ведь даже из них вырастают,
превращаясь в законченных снобов и мудаков.

и они приходят, садятся напротив, смотрят в глаза.
им так важно услышать «люблю», быть нужными, чтобы их понимали.
а потом вся эта слабость перерастает в азарт,
не выходящий на дюйм за пределы спален.

и они приходят дарить поцелуи, что мёда слаще,
глотая брют и закусывая дорблю.
но ты почему-то не чувствуешь себя настоящим
и не веришь в искренность очередного «люблю».

мы все похожи на разноцветные витражи,
ведь излучаем свет только если внутри таковой имеем.
просто помни: есть люди, которые приходят в твою жизнь
лишь для того, чтоб со своим уходом сделать тебя сильнее.

и ты пробуешь. ведь ты – человек, а не счастья витрина,
потому что «любовь на практике» прозаичней «любви в теории».
будь благодарен всем, кто однажды тебя покинул,
ведь они приходили лишь для того, чтоб стать частью твоей истории.

и сердце, говорили, дано для любви;
мое отродясь перевязано старым рваньем;
обложено травами, чащей обугленных книг;
и в вечности просит отныне влюбиться в него.

но... нет.

следами от самых забытых и старых заноз;
и с горечью разных поступков, когда-то бесценных людей;
две клумбы из шрамов, просили обильно слез;
и требуют помнить о них до скончания теплых дней.

увы...

жонглируя буквами вкладывал больше чувств;
без пары бокалов игристого нас не понять;
под стуком и брызгами темного-пенного с высохших губ;

я пытался
найти

кровать.

16 августа 2021 г.
"ты верность закусывай верой в счастливое завтра".

то ни шагу назад, то ни метра за дверь.
как тебя разглядеть за вуалью тревог?
слишком много в тебе незабытых потерь,
недопитых морей, недописанных строк.

страшно думать, что кто-то не я будет дышать волосами цвета ржи,
целовать тебя в мягкие губы ярче рубина.

ни больше, ни меньше —
но я был жив,

пока ты меня любила.

и какой бы она ни была упрямой, неприкасаемой,
рассмеши ее так, чтоб она смеялась, запрокидывая голову,
а она будет проводить рукой по твоим волосам,
и в этом будет больше секса,
чем видеть её голую.

это только кажется, будто слева,
у неё бьется сердце холоднее северных льдин,
и никто не поверит, что эта лютая стерва, снежная королева,
покорно сопела ночи подряд на твоей груди.

серп луны все качается да качается, создает невесомую поволоку над серпантином.
все, что заканчивалось,
заново начинается,
все не забытое лечится аспирином.

что ж, голова никудышная, все гудит в тебе,
словно турбины,
мысли внутри вращаются.

я был рожден живущими в нищете,
я был отвергнут доведенными до отчаяния.

осень бредёт по горам, щедро сыплет золотом,
солнце, шурша, шарит пó лесу между листьями.

все, что однажды было чуть недомолото,
возрождается мыслями.

что касается нас: мы живем так, как нам положено,
обрастаем заботами,
пережитками,
суевериями.

умираем неспешно,
осенью,
среди прочего
потеряв вдохновение.

и сплетаются мысли в клубок, как хвосты змеиные,
и однажды весной,
как заря светом звезды выкосит,
серпентарий проснется,
сорвет чешую уныния,

и хвосты станут телом,
и я возвращусь домой.

И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, - я куплю нам хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада».

Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.

Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.

Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».

И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим.

Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда вначале.

Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее».

И стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, - ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоём, а за ними гаснет дверной проём, и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.

ты казалась сильной, куда сильнее, но однажды беды ломают всех, ты становишься жёстче, но не прочнее, как какой-то неправильный человек, беспокойно ночью сбиваешь простынь, а к утру тебя разбивает ночь, ты стесняешься голоса, мнений, роста… и не в силах этого превозмочь. оживаешь к вечеру, вроде легче, и сегодня день не настолько плох, ты победу в пальцах сжимаешь крепче, но теряешь сразу же первый слог.

так бывает, верно, бывает с каждым, накопилось, вылилось, разлилось, это было терпимым, но стало важным, почему-то стоящим твоих слёз.

что ты можешь? дома, вжимаясь в стену, плакать, закрывая ладонью рот? обратиться, как в сказке, в морскую пену не удастся, боль эта не пройдёт, не появится принц в белоснежном фраке, ведь хрустальные туфли тебе малы, ты по-прежнему держишь потухший факел, обещая не выгореть до золы, обещая себе стать себя сильнее, пережить, переплакать, переболеть.

ты хотела, чтоб тебя пожалели, но тебя никто не привык жалеть.

ты стесняешься мыслей, своей изнанки, примеряешь к себе путь других людей: для твоих достижений нужна стремянка, для чужих — лифт в тысячу этажей. это будет ложь, что ты не старалась, но от этого правда ещё больней. почему же чья-то простая шалость остаётся под сердцем на сотни дней?

ты так хочешь, чтоб тебя пожалели, но желанье это приносит стыд.

ты казалась сильной, куда сильнее, почему же плачешь теперь навзрыд? почему всё видится невозможным, безрассудным, неправильным и пустым? то, что было легко, оказалось сложным, словно кто-то убил тебя холостым.

ты хотела, чтоб тебя пожалели, никому об этом не говоря.

попытайся выжить ещё неделю, не боясь понурого сентября, не смотря на прошлое, ведь чем старше, тем быстрей, больнее летят года, ты себя ощущаешь такой уставшей, повторяя шёпотом: «никогда».

одевайся, пожалуйста, потеплее, скоро осень, лужи на мостовой, ты же знаешь, мир тебя одолеет, если ты проиграешь себе самой.