Об опасности пристрастных толкований в литературе:

«Так, некоторые французские рыцарские романы XII—XIII веков сбили с толку многих ученых: в них говорилось о вручении победителю турнира странной награды — щуки. Ни общая символика рыб, ни конкретное символическое значение щуки никак не могут объяснить выбор такого вознаграждения; кроме того, вопреки тому, что пишут ученые, ни мутная юнгианская идея о воде как примордиальном образе, ни представление о диком звере, который является «архетипическим образом воина-хищника», здесь тоже совершенно ни при чем. Выбор щуки в качестве награды рыцарю, победившему на турнире, объясняется всего лишь ее именем: на старофранцузском эта рыба называется словом lus (от латинского lucius), которое напоминает слово, означающее вознаграждение: los (от латинского laus)».

Мишель Пастуро, «Символическая история европейского Средневековья».

На русском вышло большое исследование историка Владислава Зубка про распад Советского Союза. Масштаб впечатляет.

Сама книга.

Достоевский о том, что литкритика никогда не меняется:

Все наши критики (а я слежу за литературой чуть не сорок лет), и умершие, и теперешние, все, одним словом, которых я только запомню, чуть лишь начинали, теперь или бывало, какой-нибудь отчет о текущей русской литературе чуть-чуть поторжественнее (прежде, например, бывали в журналах годовые январские отчеты за весь истекший год), - то всегда употребляли, более или менее, но с великою любовью, всё одну и ту же фразу: "В наше время, когда литература в таком упадке", "В наше время, когда русская литература в таком застое", "В наше литературное безвремение", "Странствуя в пустынях русской словесности" и т. д., и т. д. На тысячу ладов одна и та же мысль. А в сущности в эти сорок лет явились последние произведения Пушкина, начался и кончился Гоголь, был Лермонтов, явились Островский, Тургенев, Гончаров и еще человек десять по крайней мере преталантливых беллетристов. И это только в одной беллетристике! Положительно можно сказать, что почти никогда и ни в какой литературе, в такой короткий срок, не явилось так много талантливых писателей, как у нас, и так сряду, без промежутков. А между тем я даже и теперь, чуть не в прошлом месяце, читал опять о застое русской литературы и о "пустынях русской словесности". Впрочем, это только забавное наблюдение мое; да и вещь-то совершенно невинная и не имеющая никакого значения. А так, усмехнуться можно.

Дневник писателя, январь 1877.

Громя создателя современной литературной критики Шарля Сент-Бёва, Марсель Пруст дал совет всем писателям на все времена:

…есть лишь один способ писать для всех — писать ни о ком не думая, писать во имя того, что есть в тебе самого важного и сокровенного;

Марсель Пруст, «Против Сент-Бёва».

В критическом эссе сжато содержится суть многотомья «В поисках утраченного времени». Даже не в самом эссе, а в его предисловии, где несколько страниц шепчут, что прошлое — это то, что нам больше не суждено узнать.

На самом деле Пруст умел быть лаконичным.

Мем по насущным событиям.

В истории русской литературы немало дурных поступков, но самым неприятным я считаю один малозначимый эпизод. В нём никого не убили и даже не довели, большого свинства и то нет. Вообще обращать внимания не стоит. Но в память врезалось.

Речь про очерк Надежды Тэффи о Зинаиде Гиппиус, где Тэффи рассказывает, как стареющая Гиппиус докопалась в эмиграции до посетительницы своего салона:

Бывала у них в Биаррице пожилая, глуповатая дама, довольно безобидная. Говорила, когда полагается, «мерси», когда полагается — «пардон». Когда читали стихи, всегда многозначительно отзывалась: «Это красиво». И вот З. Гиппиус принялась за эту несчастную.
— Скажите, какая ваша метафизика?
Та испуганно моргала.
— Вот я знаю, какая метафизика у Дмитрия Сергеевича и какая у Тэффи. А теперь скажите, какая у вас.
— Это… это… сразу трудно.
— Ну чего же здесь трудного? Скажите прямо.
Я поспешила отвлечь внимание З. Н.
Когда уходили, дама вышла вместе со мной.
— Скажите, у вас есть Ларусс? — спросила она.
— Есть.
— Можно вас проводить?
— Пожалуйста.
Зашла ко мне.
— Можно заглянуть на минутку в ваш Ларусс?
Я уже давно поняла в чем дело.
— Вам букву «М»?
— Н-да. Можно и «М».
Бедняжка смотрела «метафизику». Но все же следующее воскресенье предпочла пропустить.

Вроде бы ничего такого, но ещё недавно Гиппиус вместе с мужем изобретала Третий завет, наставляла в литературе Бориса Савинкова, поражала Петербург брюками, а теперь её жертвой стала неизвестная обывательница, которой, наверное, просто перед мужем хотелось похвастаться или счесть себя причастной к искусству. Пустых речей не водила, скромно отпускала понятные ей слова. В литературных кругах всегда есть люди (как правило, женщины), которые довольствуются малым — присутствовать, слушать — чем притягивают уничижительное внимание (как правило, мужское): таких людей треплют словами, умудрённо вздыхают над их простотой. Так бывает на литературных вечерах, на семинарах у мастеров. И с этой «метафизикой» тоже так.

Надо отметить прекрасную наблюдательность Тэффи. К сожалению, в её прозе она не развилась дальше «портрета». Зато всегда узнаваемо. Намеренно или нет, но вопрос «Скажите, какая ваша метафизика?» изобличает профана, на него нельзя ответить, и то, что жертва спотыкается «Это… это… сразу трудно» как раз и передаёт суть. Метафизика… это сразу трудно. Ответ верный. В словарь можно не заглядывать.

Почему этот беллетризованный эпизод так задел за живое? Неизвестно даже насколько точно Тэффи передала его. Наверное, здесь есть метафизика. Проявление чистого падения.

Это же всё во время войны: Франция, 1939-1940 годы. Биарриц только звучит красиво, по словам Гиппиус он: «сер, холоден, переполнен до отказа». Умирает «третий», Дмитрий Философов. Экстравагантность Гиппиус проигрывает старости, превращаясь из игры в дурновкусие. Рядом больной полупомешанный муж, то провозглашающий здравицы антибольшевистскому крестовому походу, то утверждающий, что Гитлер «маляр, воняющий ножным потом». Беженцы, неопределённость — и в ней салон. Казалось бы, нужно как-то поддержать друг друга, отыскать в литературе надежду для будущего. Вместо этого Гиппиус пытается восстановить привычное ей провокативное существование за счёт безоружного человека. Пафос «обновления» христианства ожидаемо закончился нападками на самых маленьких и беззащитных. Ну да, будто могло быть иначе.

У венгра Белы Тарра есть фильм «Туринская лошадь». Он об избитой лошади, при виде которой Ницше сошёл с ума. Сам философ остаётся за кадром, внимание сосредотачивается на том, что стало с животным, его хозяевами и миром. Вот и тут было бы важно увидеть или прочитать о женщине, которая пошла искать в словаре метафизику. О чём она думала? Держала ли обиду? Ведь она просто пришла послушать. Или с каждым днём она необратимо менялась? И вот, пропустила воскресенье… Есть почему-то уверенность, что в душе этой женщины происходило такое, что Гиппиус никогда бы не смогла понять.

О зомби-романе «Мышь» Ивана Филиппова. Книгу постиг скандал, но она его недостойна.

Уже писал про Андрея Петрова, критика и фантаста. По случаю напоминаю, что у него есть канал «Дейкуменограмматика», где Петров рецензирует как современную российскую, так и сложную модернистскую и постмодернистскую литературу. Мне кажется, современная критика и должна выглядеть как-то так — свободный интеллектуал, создающий в сторонке вдумчивые эссе. У Петрова есть фантастический роман «Exodus Dei», на который думаю написать отзыв. По слухам там заковыристая научная фантастика с тяжёлой теологией. Если кто читал — было бы интересно послушать.

С Мережковским связан один из самых важных апокрифов русской литературы. В 1880 году отец-чиновник привёл юного поэта на квартиру Достоевского:

Помню крошечную квартирку в Кузнечном переулке, с низенькими потолками, тесной прихожей, заваленной экземплярами «Братьев Карамазовых», и почти такой же тесный кабинет, где Федор Михайлович сидел за корректурами. Краснея, бледнея и заикаясь, я читал ему свои детские, жалкие стишонки. Он слушал молча, с нетерпеливою досадою. Мы ему, должно быть, помешали.
— Слабо, плохо, никуда не годится, — сказал он, наконец: — чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!
— Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает! — возразил отец.
Помню прозрачный и пронзительный взор бледно-голубых глаз, когда Достоевский на прощанье пожимал мне руку. Я его больше не видел и потом вскоре узнал, что он умер.

И хотя Мережковский вспомнил о встрече с Достоевским только спустя тридцать с лишним лет, таковая действительно состоялась. Но в других источниках она имела несколько более радикальный исход. Вот что рассказывал Николай Лесков:

Достоевский, прослушав упражнения молодого человека, сказал: “Вы пишете пустяки. Чтобы быть литератором, надо прежде страдать, быть готовым на страдания и уметь страдать”. Тогда тайный советник ответил: “Если это так, то лучше не быть литератором и не страдать”. Достоевский выгнал вон и отца, и сына.

Чтобы хорошо писать, страдать нужно! Не хочешь — на выход!

Всегда бы так!

Встреча Мережковского с Достоевским впервые была подробно разобрана только в статье 2022 года литературоведа О.А. Богдановой.

В журнале «Российский колокол» вышла моя первая бумажная критическая публикация — эссе про Оксану Васякину. Никто ничего не вырезал и не цензурировал. Только «пидора» заменили на «содомита», но я и сам был бы рад, если бы такая замена произошла сразу в мировом масштабе! Спасибо шеф-редактору Анне Гутиевой, которая предложила опубликовать текст в журнале.

Незаметно для себя написал вот уже сто критических статей. В юбилейной по счёту решил поразмышлять о том, какой может быть литературная критика и фигура самого критика. Теорией это называть громко, но идеи у меня примерно такие. Важный текст.

Ругаться нужно как поэт Евгений Рейн.

Для нетерпеливых: рёв начинается с 1:28. Дело было в 2011 году на вечере памяти Ходасевича.

Про Евгения Рейна написана блистательная статья Владимира Козлова.

Ещё сто лет назад у Франции была сильнейшая консервативная и даже реакционная мысль. Речь, конечно, не о варваризированных моррасах и деляроках, а о людях предельной французской культуры. Всегда католики, ещё чаще — огненные противники буржуазии, они творили под знаком абсолютной стигмы. Франция — это первая страна, тотально проигравшая модерн. Второй такой страной оказалась Германия. Третьей — Россия.

Но если германским интеллектуалам оставили право каяться за чужие грехи, а русским бесконечно выбирать между Лениным и Сталиным, французы переживали своё поражение внутри своей же «победы». Франция до сих пор празднует 14 июля, хотя из-за этой даты планета, вероятно, не стала франкоязычной или, скажем так, не только англоговорящей: население Европы за XIX век выросло примерно в три раза, а Франции только на 40%. И вот эти реакционные нищие с конца XIX пишут романы и памфлеты, где кричат о гибели Франции, а над ними потешаются, тыкают в размер колоний и охват французской культуры. Что отлично выразил Жорж Бернанос в «Униженных детях», где рубанул, что к поражению во Второй Мировой страну привела победа в Первой. Перед смертью писатель сложил чуть ли не физическую формулу современной Франции: её влияние падает пропорционально росту мифа о ней.

Или Шарль Пеги. Тоже поэт, тоже католик, но с анархинкой, ищущий религиозный мистик. Целое десятилетие перед Первой Мировой он писал о грядущем столкновении с немцами. Остерегал, напутствовал… Будучи комвзвода, Пеги погиб не то, что в самом начале войны, а чуть ли не в своём первом бою. Позже это назовут «Чудом на Марне». Может, из-за Пеги.

А ещё был Леон Блуа, опять католик и ветеран, с усами могучими, как у Ницше, идейный бедняк, то есть вот правда бедняк, неимущий, из-за нищеты у него погиб сын. Что ещё страннее — Блуа весьма ценил Илья Эренбург. Но как можно не ценить такое вот ненавидящее исподнее:

Буржуа любит говорить: “Я не хочу умереть как собака". Позволительно спросить себя, почему человек, живший как свинья, не желает умереть как собака.

Почему это хорошо? Потому что книга называется «Толкование общих мест».

Это было письмо проигравших, обречённых и в то же время не желавших сдаваться людей. Французская ортодоксия проживала крах внутри собственной культуры, не личности, не сообщества. Бернанос и тот вернулся домой. По этой причине совершенно невозможно читать белую эмигрантскую мысль — она сложилась вне домашнего очага, в вытесненности, без того окончательного страдания, какое окружает павшего среди ликующих победителей. Напротив, когда в 1960-х СССР в фильме «Перед судом истории» решил высмеять белых посредством Василия Шульгина, почти девяностолетний дворянин уделал обличителей одним своим видом. Кино так и не попало на экран. Это называется стиль.

Наверняка в современной Франции тоже остались непримиримые католики, и они тоже написали об открытии Олимпийских игр в Париже. Но искать и читать это совершенно не хочется, ибо они лишь сообщество. Бернанос-Пеги-Блуа возможны только в полноводной культуре, в луже довольствуйтесь Бернаром-Анри Леви. Бугрский отыгрыш Тайной вечери — это, конечно, о такой инклюзивности, христианстве без христианства, когда не просто подражают высокому смыслу, а когда его обнуляют, заменяя оригинал кошко-прогибом и прикидом с плеча сутенёра. Всё это сомнительно не столько по эстетическим или телеологическим причинам, сколько из-за самого нижнего регистра — не только самой сценки, но и того стремительного исхода женщин, детей, стариков, который к вечеру случается из Булонского леса.

Ведь идея открытия Игр была заявлена так: «Город как декорация».

Всё верно.

«Долгий марш» близится к концу.

Карнавал — это прощай мясо.

Буквально такое значение. О чём следовало бы помнить некой Ксении Лученко, написавшей об открытии Игр в Париже:

…травестийная Тайная вечеря — это абсолютно в традициях классической французской культуры. Ну почитайте же Рабле, а заодно очевидным Бахтиным и карнавальной культурой можно полирнуть. Это очень талантливо, весело и беззлобно сделано. Очень современно и очень традиционно — то, что надо для таких мероприятий.

Почему средневековый люд вдруг решил помахать мясу ручкой? Потому что празднество начиналось перед Великим постом. Карнавал — это разгул перед смирением, пиршество накануне говения. Это не только бунт телесности, но и прощание с ней через её предельное проживание. Радикальная трата, которая вскорости останется позади.

Сын писателя Всеволода Иванова, замечательный Вячеслав Иванов, обозначил суть бахтианского карнавала как «инверсию двоичных представлений». Дурак становится умным, нищий — королём, жопа — лицом, за деревенским священником бегают с набитой сеном елдой, а смерть почему-то беременна — карнавал переворачивает бинарные оппозиции в кратком празднике непослушания, ведь ничто так не крепит порядок как небольшая шалость. Несмотря на травести и богохульные проповеди, карнавал весьма жёстко устроенная структура. В её основе лежит переворот знака, который имеет смысл только в сцепке со знаком с противоположным значением. Верх и низ, живое и мёртвое. Люди распевают:

Курва Масленица
Блядь Растасканица,
С хуя кожу сдёрнула,
В проулок завела,
Заголила да дала.

А потом — пост.

То есть по логике карнавала разукрашенные парижские бýгры сегодня должны были смыть краску и отправиться молиться святой Женевьеве, а полные позитива дамы — метать ядра на стадионе и бросать соперниц через бедро. Но они продолжат заниматься своим пагубным ремеслом, не подступая ни к снарядам, ни к алтарям, зациклившись в дурном воспроизведении знака, отцепленного от своей противоположности. Один только низ, одна мошонка. Современный мир — это затянувшийся карнавал, на котором давно не весело.

Это и в нашей литературе так. Травма, чернуха, всё это я/мы — на самом деле это литература негативного праздника. Из него взято качество упоения, смакование момента и себя в этом моменте, но миг больше не преходящ, он растянут и потому жуток. Исполнение праздничных желаний отныне не останавливает календарь, торжество длится и длится, как длится само желание, которое в сути своей лишь желание продолжать желать. Желание невозможно насытить, но только всё время подкармливать, а значит — делать пресным и выхолощенным, неизменно отыскивая всё более извращённые способы самоудовлетворения.

Праздник без конца ужасен. Это как в детстве мечтать, что взрослым будешь питаться одними тортами, и, возмужав, действительно есть только их.

Помните о котлетках с пюрешкой, друзья. И читайте Бахтина.

Небольшой обзор повести Романа Богословского «Гангсталкер». Некий синдикат ментально преследует случайных людей. Задумка понравилась, но исполнение показалось простоватым.

Совет, который всегда даю тем, кто спрашивает — ищите в своих текстах лишнее. Научиться удалять лишнее крайне сложно, даже физически больно. На примере рассказа Оли Маркович «Метода» попытался показать, как лишнее делает из отличной вещи просто хорошую.

О повести Александра Пелевина «Гори огнём». Червиво и плохо.

О превратностях отечественной критики и цензуры:

Сидонский рассказывал мне, какому гонению подвергся он от монахов (разумеется, от Филарета) за свою книгу «Введение в философию». От него услышал я также забавный анекдот о том, как Филарет жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашел оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор». Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа: «еже писах, писах».

У нас на образование смотрят как на заморское чудище: повсюду устремлены на него рогатины; не мудрено, если оно взбесится.

Из дневников цензора Александра Никитенко, 1834 г.

Когда с Россией вновь происходит «очевидное-невероятное» и этому опять подыскивают множество присталых причин, кое-что ещё более невероятное остаётся за кадром — в России исторически было довольно слабое государство.

Мощная армия и татейный приказ, кости свои и чужие у протяжённых границ — то, из-за чего Россию обычно считают сильной державой, слишком часто затеняет важную вещь: одним только подавлением аппарат публичной власти не исчерпывается. Это ещё и слой гражданских управленцев, наделённых властными полномочиями на основе формализованного права. Профессиональная бюрократия. Те, кто держит государственную осанку. Со скелетом у нас всегда были очень большие проблемы. Держались за счёт мышц.

Клиометрик Борис Миронов приводил данные, что в 1646 году в России было всего 0,24 чиновника на 1000 человек; в 1726, в эпоху постпетровских преобразований — 0,28 (хотя казалось бы); в 1897 — 1,15. Для сравнения: Франция имела 2,5 чиновника на 1000 населения ещё в XVI веке, а к началу ХХ подошла с 7,3, опередив Германию с 6,13, Австро-Венгрию с 5,05 и отстав от Великобритании с 8,2. Причём даже в городе, даже в столице концентрация чиновников не была так высока, как того требовала необходимость. Товарищ министра внутренних дел Дурново жаловался, что каждый день подписывал по триста бумаг! И в это время великая русская литература тычет в бюрократию своим колким пером: «Чиновники размножаются как поганки — делением» (Чехов). Было даже придумано жуткое слово чинодрал, которое, к ещё большему ужасу, не подчёркивает Word. Государственные пороки тех лет происходили из-за недостатка чиновничества и его разрозненности. Что быстро понял СССР, который довёл количество управленцев до европейского уровня уже в 1922 году (5,2), хотя и изъял государственные полномочия в пользу партийных структур. Из-за чего некоторые неортодоксальные теории вообще не видят в СССР какого-либо «государства», а только его ширму, бесправную, подчинённую партократии оболочку.

Но день за днём в нашей литературе пишутся дистопии, где мрачно рассказывают о простёршемся государстве. А ведь даже в сталинщину такая часть публичного госаппарата как суд или прокуратура играли лишь примитивную визирующую роль. Опасность бюрократизации — это реалии Европы. России, наоборот, не хватало государства и его формализованности, слишком многое управлялось на словах, тайно, в междусобойчиках, вплоть до попоек людей сомнительного этнического происхождения. Даже «Мы» — это прежде всего ответ Кампанелле, Мору, Чернышевскому, а не юным большевикам. Что понимал Войнович и написал сатиру. Что не понял Сорокин и написал прогноз.

России всегда не доставало качественной бюрократии, при этом бюрократия в России всегда оставалась тем, что можно было ругать при любом строе, справа и слева, славянофилам и западникам.

Сегодня, когда Россия ведёт тяжелейшую войну за независимость, стоит напомнить о том, что классическая гимназия гораздо опаснее автомата Калашникова. Только с перестройкой среднего и высшего образования, с введением логики и древних языков, с выставлением на мороз спортсменов и кэвээншиков, можно добиться впрыска в управленческие структуры людей с иным горизонтом мышления. Если не знаешь, о чём говорил Перикл — на хуй пошёл. Когда-то в России так и не заработал указ блистательного бюрократа Сперанского «Об экзаменах на чин». Он вводил не столько образовательный, сколько умственный ценз на некоторые чины Табеля о рангах. Что было слишком даже для Карамзина.

И очень жаль. Потому что иначе — Курск, и лодка и область теперь, и прохудившееся от лёгкого тычка государство. И публичное молчание тех, кто за это ответственен.

Нет, государство — это не только сила. Это усидчивость, твёрдая горчаковская кость, седалище тысяч незаметных людей. Скелет, бюрократия.

Пока этого нет — держим осанку сами.

Довелось прочитать замечательный, в хорошем смысле старомодный роман «Благодетель» Ирины Маркиной. Редкий для современной русской литературы текст: блестящая авторская подготовка, ум, тихость письма. Драма лишнего человека эпохи Достоевского. Вещь очень классическая, подходящая «толстяку». Если у кого-то есть возможность напечатать рукопись Маркиной — свяжитесь с автором, не пожалеете.