О политических устремлениях Захара Прилепина и почему они родственны политическим устремлениям Дмитрия Быкова.

В первом номере журнала «Современник» за 1850 год вышла критическая статья Николая Некрасова «Русские второстепенные поэты». Начиналась она с двух слов: «Стихов нет». Иногда этим любят бравировать, хотя Некрасов-то доказывает, что стихи наоборот есть. Некрасов отнёс самоустранившегося на то время Тютчева к «первостепенным поэтическим талантам», чем и вывел поэта в русскую литературу. Если бы Некрасов не сделал этого, смиренный Тютчев вполне мог выбыть из отечественной словесности. «Молчи, скрывайся и таи». Нелишним напомнить, что Тютчев на тот момент консерватор и монархист, бывший конфидент зловещего Бенкендорфа, а попавший под влияние Белинского Некрасов уже написал «Родину» и «В дороге», встав на путь кумира революционной молодёжи. И всё равно протянутая рука, честная оценка таланта. Причём не с вершины, а ещё из полуизвестности, на свой страх и риск. Прекрасно. Критика, которую мы сегодня не заслужили.

Короткий эмоциональный прогон о биографиях молодых писателей.

По заявкам трудящихся.

«Маски» Романа Михайлова — один из лучших рассказов прежней эпохи. В этом тексте уже болело и зналось. И кружили птицы. Прекрасная, неумелая вещь. Сила её во внелитературных слагаемых. Несмотря на то, что крысино-математические модели Михайлова устарели, «Маски» удались, так как в них мало шизоидного постструктурализма и много архаики. После таких текстов понимаешь — да, рядом есть что-то. Оно присматривается. Сторожит. Малая проза Михайлова ценна тем, что улавливает присутствие. По той же причине так скучны его большие работы, рассеивающие нюанс. О Михайлове нужно писать большую разочарованную статью, но пока только эта его сказка. В ней отлично всё понято: «…а в северной части было самое большое и таинственное — железная дорога».

До чего хороша статья фашиста-сиониста Владимира Жаботинского «О “евреях и русской литературе”» (1908). Жаботинский создаёт апологию «чулана» для тех еврейских интеллектуалов, которые не примкнули к «громадному залу» русской словесности:

Вы ушли к богатому соседу — мы повернем спину его красоте и ласке: вы поклонились его ценностям и оставили в запустении нашу каплицу — мы стиснем зубы и крикнем всему миру в лицо из глубины нашего сердца, что один малыш, болтающий по-древнееврейски, нам дороже всего того, чем живут ваши хозяева от Ахена до Москвы.

Жаботинский определяет «национальность» произведения не по языку или происхождению, а по устремлению автора, по тому, «для кого он пишет». Ну и сам посмеивается над собственной концептуализацией: «не относится ли в таком случае погромная прокламация “К жидам г. Гомеля” тоже в вертоград еврейской литературы»? Способность просмеять себя — бесценна.

Жаботинский храбрится, но его юный националистический проект пока что ничего не может противопоставить началу российской модернизации, в которую после 1905 года по разным причинам начали включаться молодые евреи. Вся статья — крик проигрывающего задиры, который никак не может принять, что «русское называется общечеловеческим». Сдирая архаические коросты, российская культура взбирается к вершинам ХХ века, с которых вполне вышло бы смягчить и утончить культуру американскую. Но случилось то, что случилось. Темень, шараханье в чём-то страшном, потом стояние в чём-то скучном, чтобы всё это в соло смогла сокрушить третьестепенная Одоевцева. Перестроечные тиражи — это вообще какое-то помешательство. Зато прослеживается дистанция: начало ХХ века — еврейские интеллектуалы стонут о засилье русской культуры; начало ХХI века — русские интеллектуалы стонут о засилье еврейской культуры. Большая проделана работа!

Ладно, бывает. Россия крепкая страна и устойчивая культура. То, что нам так чудовищно не повезло в ХХ веке, ещё не приговор. Это как сильный студент вытаскивает не тот билет или оступается претендующий на медали спортсмен. На большой дистанции — многих экзаменов, многих соревнований — результат всё равно будет показан. В рамках интеллектуальной литературы было бы интересно представить устоявшую Россию 1920-1930-х, где, очевидно, столкнулся бы молодой неопытный национализм, старая культура с её общечеловеческим устремлением и не сумевшая победить левая идея. Меньшиков, Милюков, Мартов. Из этого мог выйти не то что чулан, антресоли!

А о «евреях и русской литературе» российско-израильское издательство «Мосты культуры» давно выпустило необходимую книгу. Сама антология ценности не представляет, но у издания 2005 года крайне тождественная обложка. Такую надо как бы случайно показывать гостям и незаметно подмигивать.

Рубрика «Писатели бранятся».

В далёком 2010 году «Сноб» выложил часть романа Ольги Славниковой «Лёгкая голова». В комментарии пришёл Владимир Сорокин и бросил перчатку: «Варит и варит мадам Славникова на плите советской свое литературное повидло, варит и варит». Шлепок получился громкий. То, что пишет Славникова — это действительно вязкое приторное повидло, то есть разваренные присахаренные красивости. До того, как их сгрудили в медный таз и нагрели, было гораздо лучше.

Чем отвечает Славникова? У неё срабатывает ассоциативный ряд: варящееся повидло — булькающая жижа — говно — Сорокин. Но вот так в открытую заниматься говнометанием не к лицу, поэтому Славникова интеллигентно напускает на себя «культуру». Двойная ошибка: стушёвывать говно нельзя, говно — это резкое, короткое оскорбление, его отбивают точкой, а не спрыскивают духами. К тому же попрекнуть Сорокина известной субстанцией — это повторить очевидное, вообще не показать изобретательности и ума. Примерно как про Малевича заявить: «Мой ребёнок лучше нарисует». Мимо, нет понимания. Скрывая «говно» за «культурой», Славникова умудряется профукать как говно, так и культуру.

Сорокин видит это и даже не удостаивает Славникову связным ответом. Зато показывает навык: цитатой переиначивает хорошее место из самой Славниковой. Получается унизительно. При этом всё в тему, писатель продолжает напирать на кулинарную вульгарность. Местного, прошу заметить, производства. Это важно, так как Ольга Александровна на то время мнила себя национальным интеллектуальным феноменом.

Славниковой срочно требуется провести контратаку, но она строит глухую оборону на том же самом приёме. Даже повторяет за Сорокиным его образный ряд. «Тёплые крендели шоколадного цвета» — такой вот креатив скул. Вновь никакой изобретательности. Безразличие, которое пытается изобразить Славникова, фиктивно — если тебе настолько всё равно, зачем было вообще отвечать? Тот, кому взаправду плевать, просто не удостаивает оппонента ответом и следует на кухню помешивать пельмешки. Именно так Сорокин и поступает, даже в скуке переигрывая Славникову.

Тотальный разгром.

Сорокин тоже допустил кое-какие ошибки. Например, «плита советская» — это точно не к Славниковой, а собственные сорокинские заморочки. Как можно было его размотать? На интуиции и минутах очень сложно, а если подумать и подождать, можно было припечатать Сорокина так:

А вы, смотрю, всё-таки стали мастерить «обо-робо».

Публика не поняла бы, но Сорокина, вероятно, уело бы. Он ведь с конца нулевых засел за бесконечное обо-робо (не считая «Метели») и до сих пор делает это. Речь вот про что:

Вот типичный разговор конца 80-х. 89-й год. Звонит Монастырский: "Вова, Рита делает выставку, надо тебе быстро сделать работу". Я говорю: "Знаешь, у меня как-то сейчас и драйва нет, да и как-то, так сказать, ради чего делать?" — "Ну как ради чего?" А он любил очень, ну, как бы обложиться "своими" на выставке. Он говорит: "Ну как ради чего? Чтоб продать". А там буквально за неделю надо было что-то слепить. А я говорю: "Ну, как я так быстро?" А он: "Элементарно: иди на помойку, возьми какую-нибудь деревяшку, железку, прикрути к деревяшке железку, а на деревяшке чего-нибудь напиши". Я говорю для смеха: "Например: "обо-робо"..." А он говорит: "Во! Здорово! Напиши "обо-робо", выставишь, у тебя ее купят за 15 тысяч долларов". Я, естественно, "обо-робо" делать не стал.

Стали, Владимир Георгиевич. Стали.

«Сноб», кстати, застеснялся и писательскую дуэль удалил. А Интернет запомнил. Да, не Тургенев-Достоевский, но и времена нынче повидловые.

Писатели, бранитесь правильно!

Об опасности пристрастных толкований в литературе:

«Так, некоторые французские рыцарские романы XII—XIII веков сбили с толку многих ученых: в них говорилось о вручении победителю турнира странной награды — щуки. Ни общая символика рыб, ни конкретное символическое значение щуки никак не могут объяснить выбор такого вознаграждения; кроме того, вопреки тому, что пишут ученые, ни мутная юнгианская идея о воде как примордиальном образе, ни представление о диком звере, который является «архетипическим образом воина-хищника», здесь тоже совершенно ни при чем. Выбор щуки в качестве награды рыцарю, победившему на турнире, объясняется всего лишь ее именем: на старофранцузском эта рыба называется словом lus (от латинского lucius), которое напоминает слово, означающее вознаграждение: los (от латинского laus)».

Мишель Пастуро, «Символическая история европейского Средневековья».

На русском вышло большое исследование историка Владислава Зубка про распад Советского Союза. Масштаб впечатляет.

Сама книга.

Достоевский о том, что литкритика никогда не меняется:

Все наши критики (а я слежу за литературой чуть не сорок лет), и умершие, и теперешние, все, одним словом, которых я только запомню, чуть лишь начинали, теперь или бывало, какой-нибудь отчет о текущей русской литературе чуть-чуть поторжественнее (прежде, например, бывали в журналах годовые январские отчеты за весь истекший год), - то всегда употребляли, более или менее, но с великою любовью, всё одну и ту же фразу: "В наше время, когда литература в таком упадке", "В наше время, когда русская литература в таком застое", "В наше литературное безвремение", "Странствуя в пустынях русской словесности" и т. д., и т. д. На тысячу ладов одна и та же мысль. А в сущности в эти сорок лет явились последние произведения Пушкина, начался и кончился Гоголь, был Лермонтов, явились Островский, Тургенев, Гончаров и еще человек десять по крайней мере преталантливых беллетристов. И это только в одной беллетристике! Положительно можно сказать, что почти никогда и ни в какой литературе, в такой короткий срок, не явилось так много талантливых писателей, как у нас, и так сряду, без промежутков. А между тем я даже и теперь, чуть не в прошлом месяце, читал опять о застое русской литературы и о "пустынях русской словесности". Впрочем, это только забавное наблюдение мое; да и вещь-то совершенно невинная и не имеющая никакого значения. А так, усмехнуться можно.

Дневник писателя, январь 1877.

Громя создателя современной литературной критики Шарля Сент-Бёва, Марсель Пруст дал совет всем писателям на все времена:

…есть лишь один способ писать для всех — писать ни о ком не думая, писать во имя того, что есть в тебе самого важного и сокровенного;

Марсель Пруст, «Против Сент-Бёва».

В критическом эссе сжато содержится суть многотомья «В поисках утраченного времени». Даже не в самом эссе, а в его предисловии, где несколько страниц шепчут, что прошлое — это то, что нам больше не суждено узнать.

На самом деле Пруст умел быть лаконичным.

Мем по насущным событиям.

В истории русской литературы немало дурных поступков, но самым неприятным я считаю один малозначимый эпизод. В нём никого не убили и даже не довели, большого свинства и то нет. Вообще обращать внимания не стоит. Но в память врезалось.

Речь про очерк Надежды Тэффи о Зинаиде Гиппиус, где Тэффи рассказывает, как стареющая Гиппиус докопалась в эмиграции до посетительницы своего салона:

Бывала у них в Биаррице пожилая, глуповатая дама, довольно безобидная. Говорила, когда полагается, «мерси», когда полагается — «пардон». Когда читали стихи, всегда многозначительно отзывалась: «Это красиво». И вот З. Гиппиус принялась за эту несчастную.
— Скажите, какая ваша метафизика?
Та испуганно моргала.
— Вот я знаю, какая метафизика у Дмитрия Сергеевича и какая у Тэффи. А теперь скажите, какая у вас.
— Это… это… сразу трудно.
— Ну чего же здесь трудного? Скажите прямо.
Я поспешила отвлечь внимание З. Н.
Когда уходили, дама вышла вместе со мной.
— Скажите, у вас есть Ларусс? — спросила она.
— Есть.
— Можно вас проводить?
— Пожалуйста.
Зашла ко мне.
— Можно заглянуть на минутку в ваш Ларусс?
Я уже давно поняла в чем дело.
— Вам букву «М»?
— Н-да. Можно и «М».
Бедняжка смотрела «метафизику». Но все же следующее воскресенье предпочла пропустить.

Вроде бы ничего такого, но ещё недавно Гиппиус вместе с мужем изобретала Третий завет, наставляла в литературе Бориса Савинкова, поражала Петербург брюками, а теперь её жертвой стала неизвестная обывательница, которой, наверное, просто перед мужем хотелось похвастаться или счесть себя причастной к искусству. Пустых речей не водила, скромно отпускала понятные ей слова. В литературных кругах всегда есть люди (как правило, женщины), которые довольствуются малым — присутствовать, слушать — чем притягивают уничижительное внимание (как правило, мужское): таких людей треплют словами, умудрённо вздыхают над их простотой. Так бывает на литературных вечерах, на семинарах у мастеров. И с этой «метафизикой» тоже так.

Надо отметить прекрасную наблюдательность Тэффи. К сожалению, в её прозе она не развилась дальше «портрета». Зато всегда узнаваемо. Намеренно или нет, но вопрос «Скажите, какая ваша метафизика?» изобличает профана, на него нельзя ответить, и то, что жертва спотыкается «Это… это… сразу трудно» как раз и передаёт суть. Метафизика… это сразу трудно. Ответ верный. В словарь можно не заглядывать.

Почему этот беллетризованный эпизод так задел за живое? Неизвестно даже насколько точно Тэффи передала его. Наверное, здесь есть метафизика. Проявление чистого падения.

Это же всё во время войны: Франция, 1939-1940 годы. Биарриц только звучит красиво, по словам Гиппиус он: «сер, холоден, переполнен до отказа». Умирает «третий», Дмитрий Философов. Экстравагантность Гиппиус проигрывает старости, превращаясь из игры в дурновкусие. Рядом больной полупомешанный муж, то провозглашающий здравицы антибольшевистскому крестовому походу, то утверждающий, что Гитлер «маляр, воняющий ножным потом». Беженцы, неопределённость — и в ней салон. Казалось бы, нужно как-то поддержать друг друга, отыскать в литературе надежду для будущего. Вместо этого Гиппиус пытается восстановить привычное ей провокативное существование за счёт безоружного человека. Пафос «обновления» христианства ожидаемо закончился нападками на самых маленьких и беззащитных. Ну да, будто могло быть иначе.

У венгра Белы Тарра есть фильм «Туринская лошадь». Он об избитой лошади, при виде которой Ницше сошёл с ума. Сам философ остаётся за кадром, внимание сосредотачивается на том, что стало с животным, его хозяевами и миром. Вот и тут было бы важно увидеть или прочитать о женщине, которая пошла искать в словаре метафизику. О чём она думала? Держала ли обиду? Ведь она просто пришла послушать. Или с каждым днём она необратимо менялась? И вот, пропустила воскресенье… Есть почему-то уверенность, что в душе этой женщины происходило такое, что Гиппиус никогда бы не смогла понять.

О зомби-романе «Мышь» Ивана Филиппова. Книгу постиг скандал, но она его недостойна.

Уже писал про Андрея Петрова, критика и фантаста. По случаю напоминаю, что у него есть канал «Дейкуменограмматика», где Петров рецензирует как современную российскую, так и сложную модернистскую и постмодернистскую литературу. Мне кажется, современная критика и должна выглядеть как-то так — свободный интеллектуал, создающий в сторонке вдумчивые эссе. У Петрова есть фантастический роман «Exodus Dei», на который думаю написать отзыв. По слухам там заковыристая научная фантастика с тяжёлой теологией. Если кто читал — было бы интересно послушать.

С Мережковским связан один из самых важных апокрифов русской литературы. В 1880 году отец-чиновник привёл юного поэта на квартиру Достоевского:

Помню крошечную квартирку в Кузнечном переулке, с низенькими потолками, тесной прихожей, заваленной экземплярами «Братьев Карамазовых», и почти такой же тесный кабинет, где Федор Михайлович сидел за корректурами. Краснея, бледнея и заикаясь, я читал ему свои детские, жалкие стишонки. Он слушал молча, с нетерпеливою досадою. Мы ему, должно быть, помешали.
— Слабо, плохо, никуда не годится, — сказал он, наконец: — чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!
— Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает! — возразил отец.
Помню прозрачный и пронзительный взор бледно-голубых глаз, когда Достоевский на прощанье пожимал мне руку. Я его больше не видел и потом вскоре узнал, что он умер.

И хотя Мережковский вспомнил о встрече с Достоевским только спустя тридцать с лишним лет, таковая действительно состоялась. Но в других источниках она имела несколько более радикальный исход. Вот что рассказывал Николай Лесков:

Достоевский, прослушав упражнения молодого человека, сказал: “Вы пишете пустяки. Чтобы быть литератором, надо прежде страдать, быть готовым на страдания и уметь страдать”. Тогда тайный советник ответил: “Если это так, то лучше не быть литератором и не страдать”. Достоевский выгнал вон и отца, и сына.

Чтобы хорошо писать, страдать нужно! Не хочешь — на выход!

Всегда бы так!

Встреча Мережковского с Достоевским впервые была подробно разобрана только в статье 2022 года литературоведа О.А. Богдановой.

В журнале «Российский колокол» вышла моя первая бумажная критическая публикация — эссе про Оксану Васякину. Никто ничего не вырезал и не цензурировал. Только «пидора» заменили на «содомита», но я и сам был бы рад, если бы такая замена произошла сразу в мировом масштабе! Спасибо шеф-редактору Анне Гутиевой, которая предложила опубликовать текст в журнале.

Незаметно для себя написал вот уже сто критических статей. В юбилейной по счёту решил поразмышлять о том, какой может быть литературная критика и фигура самого критика. Теорией это называть громко, но идеи у меня примерно такие. Важный текст.

Ругаться нужно как поэт Евгений Рейн.

Для нетерпеливых: рёв начинается с 1:28. Дело было в 2011 году на вечере памяти Ходасевича.

Про Евгения Рейна написана блистательная статья Владимира Козлова.

Ещё сто лет назад у Франции была сильнейшая консервативная и даже реакционная мысль. Речь, конечно, не о варваризированных моррасах и деляроках, а о людях предельной французской культуры. Всегда католики, ещё чаще — огненные противники буржуазии, они творили под знаком абсолютной стигмы. Франция — это первая страна, тотально проигравшая модерн. Второй такой страной оказалась Германия. Третьей — Россия.

Но если германским интеллектуалам оставили право каяться за чужие грехи, а русским бесконечно выбирать между Лениным и Сталиным, французы переживали своё поражение внутри своей же «победы». Франция до сих пор празднует 14 июля, хотя из-за этой даты планета, вероятно, не стала франкоязычной или, скажем так, не только англоговорящей: население Европы за XIX век выросло примерно в три раза, а Франции только на 40%. И вот эти реакционные нищие с конца XIX пишут романы и памфлеты, где кричат о гибели Франции, а над ними потешаются, тыкают в размер колоний и охват французской культуры. Что отлично выразил Жорж Бернанос в «Униженных детях», где рубанул, что к поражению во Второй Мировой страну привела победа в Первой. Перед смертью писатель сложил чуть ли не физическую формулу современной Франции: её влияние падает пропорционально росту мифа о ней.

Или Шарль Пеги. Тоже поэт, тоже католик, но с анархинкой, ищущий религиозный мистик. Целое десятилетие перед Первой Мировой он писал о грядущем столкновении с немцами. Остерегал, напутствовал… Будучи комвзвода, Пеги погиб не то, что в самом начале войны, а чуть ли не в своём первом бою. Позже это назовут «Чудом на Марне». Может, из-за Пеги.

А ещё был Леон Блуа, опять католик и ветеран, с усами могучими, как у Ницше, идейный бедняк, то есть вот правда бедняк, неимущий, из-за нищеты у него погиб сын. Что ещё страннее — Блуа весьма ценил Илья Эренбург. Но как можно не ценить такое вот ненавидящее исподнее:

Буржуа любит говорить: “Я не хочу умереть как собака". Позволительно спросить себя, почему человек, живший как свинья, не желает умереть как собака.

Почему это хорошо? Потому что книга называется «Толкование общих мест».

Это было письмо проигравших, обречённых и в то же время не желавших сдаваться людей. Французская ортодоксия проживала крах внутри собственной культуры, не личности, не сообщества. Бернанос и тот вернулся домой. По этой причине совершенно невозможно читать белую эмигрантскую мысль — она сложилась вне домашнего очага, в вытесненности, без того окончательного страдания, какое окружает павшего среди ликующих победителей. Напротив, когда в 1960-х СССР в фильме «Перед судом истории» решил высмеять белых посредством Василия Шульгина, почти девяностолетний дворянин уделал обличителей одним своим видом. Кино так и не попало на экран. Это называется стиль.

Наверняка в современной Франции тоже остались непримиримые католики, и они тоже написали об открытии Олимпийских игр в Париже. Но искать и читать это совершенно не хочется, ибо они лишь сообщество. Бернанос-Пеги-Блуа возможны только в полноводной культуре, в луже довольствуйтесь Бернаром-Анри Леви. Бугрский отыгрыш Тайной вечери — это, конечно, о такой инклюзивности, христианстве без христианства, когда не просто подражают высокому смыслу, а когда его обнуляют, заменяя оригинал кошко-прогибом и прикидом с плеча сутенёра. Всё это сомнительно не столько по эстетическим или телеологическим причинам, сколько из-за самого нижнего регистра — не только самой сценки, но и того стремительного исхода женщин, детей, стариков, который к вечеру случается из Булонского леса.

Ведь идея открытия Игр была заявлена так: «Город как декорация».

Всё верно.

«Долгий марш» близится к концу.