«В коммунальной квартире, где мы жили, наши комнаты были последними в конце длинного коридора. Для какой-то игры — в самолет, что ли, — я натянул вдоль коридора, как можно выше, крепкую нитку. Пришел Хармс, увидел нитку и тут же обыграл ее, сказав: «Я — троллейбус», зацепился ухом за нитку и так «проехал» по коридору до самой маминой комнаты».
Из воспоминаний Эрика Рауш-Гернета. Его мама Нина Гернет была ответственным секретарем журнала «Чиж», приятельствовала с Хармсом и другими коллегами по журналу. В 1934-м Гернет вместе с сотрудницей «Чижа» Татьяной Гуревич (о ней отдельно в другой раз) сочинила пьесу для кукольного театра «Гусенок», и в дальнейшем состоялась как мастер и классик кукольной драматургии.
Из воспоминаний Эрика Рауш-Гернета. Его мама Нина Гернет была ответственным секретарем журнала «Чиж», приятельствовала с Хармсом и другими коллегами по журналу. В 1934-м Гернет вместе с сотрудницей «Чижа» Татьяной Гуревич (о ней отдельно в другой раз) сочинила пьесу для кукольного театра «Гусенок», и в дальнейшем состоялась как мастер и классик кукольной драматургии.
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Майк Науменко - это рок-н-роллы, блюзы и никаких особых экспериментов с формами. Но отдельные исключения все-таки были. Например, музыка
для фильма «Буги-вуги каждый день».
Не песни, а именно музыка, записанная на студии «Ленфильма».
Режиссер Киселев попросил «Зоопарк» импровизировать - «сыграть что-нибудь странное - что получится». Майк водил медиатором по струнам фортепиано, басист Куликов и барабанщик Кирилов рвали бумагу и постукивали по пюпитру. Далее на эти экзерсисы были наложены партии гитары и баса.
Не то чтобы результат поражает воображение. Но как документ своего времени (и неожиданный сюжет в истории Майка и «Зоопарка») это интересно.
для фильма «Буги-вуги каждый день».
Не песни, а именно музыка, записанная на студии «Ленфильма».
Режиссер Киселев попросил «Зоопарк» импровизировать - «сыграть что-нибудь странное - что получится». Майк водил медиатором по струнам фортепиано, басист Куликов и барабанщик Кирилов рвали бумагу и постукивали по пюпитру. Далее на эти экзерсисы были наложены партии гитары и баса.
Не то чтобы результат поражает воображение. Но как документ своего времени (и неожиданный сюжет в истории Майка и «Зоопарка») это интересно.
“Сегодня я понял, что не стану кинематографистом. У меня нет огня в душе. Нет запала, способного взорвать всю прежнюю гниль и медикаментов, чтобы залечить раны и начать все сначала”.
Из дневников Алексея Балабанова, 1983.
Вчера Балабанову исполнилось бы 64.
Из дневников Алексея Балабанова, 1983.
Вчера Балабанову исполнилось бы 64.
…в «Костре» работал.
В этом тусклом месте,
вдали от гонки
и передовиц,
я встретил сто,
а может быть, и двести
прозрачных юношей, невзрачнейших девиц.
Простуженно
протискиваясь в дверь,
они, не без нахального кокетства,
мне говорили:
«Вот вам пара текстов».
Я в их глазах
редактор был
и зверь.
Прикрытые
немыслимым
рваньём,
они о тексте,
как учил их Лотман,
судили как о чем-то
очень плотном,
как о бетоне с арматурой
в нём.
Всё это были рыбки
на меху бессмыслицы,
помноженной на вялость,
но мне порою
эту чепуху
и вправду напечатать удавалось.
Стоял мороз.
В Таврическом саду
закат был жёлт,
и снег под ним
был розов.
О чем они болтали на ходу,
подслушивал
недремлющий
Морозов,
тот самый, Павлик, сотворивший зло.
С фанерного портрета пионера
от холода
оттрескалась фанера,
но было им тепло.
И время шло.
И подходило
первое число.
И секретарь
выписывал червонец.
И время шло,
ни с кем не церемонясь,
и всех оно по кочкам разнесло…
Лев Лосев (на фото с сыном и с Довлатовым).
В этом тусклом месте,
вдали от гонки
и передовиц,
я встретил сто,
а может быть, и двести
прозрачных юношей, невзрачнейших девиц.
Простуженно
протискиваясь в дверь,
они, не без нахального кокетства,
мне говорили:
«Вот вам пара текстов».
Я в их глазах
редактор был
и зверь.
Прикрытые
немыслимым
рваньём,
они о тексте,
как учил их Лотман,
судили как о чем-то
очень плотном,
как о бетоне с арматурой
в нём.
Всё это были рыбки
на меху бессмыслицы,
помноженной на вялость,
но мне порою
эту чепуху
и вправду напечатать удавалось.
Стоял мороз.
В Таврическом саду
закат был жёлт,
и снег под ним
был розов.
О чем они болтали на ходу,
подслушивал
недремлющий
Морозов,
тот самый, Павлик, сотворивший зло.
С фанерного портрета пионера
от холода
оттрескалась фанера,
но было им тепло.
И время шло.
И подходило
первое число.
И секретарь
выписывал червонец.
И время шло,
ни с кем не церемонясь,
и всех оно по кочкам разнесло…
Лев Лосев (на фото с сыном и с Довлатовым).