Сегодня Илье Авербаху исполнилось бы 89 лет.
Павел Финн, сценарист («Объяснение в любви»)
Три крошечные комнатки и ванна в кухне. Но зато балкон великолепный, огромный, нависающий над Подрезовой.
На балконе разводит цветы мама. Ксения Владимировна Куракина. Появлюсь рано утром, с поезда, Илья, в халате, заспанно отопрет дверь и уйдет к себе в комнатку — додремывать. А мне уже готов завтрак — в столовой — она же гостиная — на круглом столе, под абажуром.
Дмитрий Долинин, оператор («Чужие письма», «Объяснение в любви», «Фантазии Фарятьева», «Голос»)
Авербах - огромный, всегда в заграничном пиджаке, с трубкой. Ходил в Европейскую, покупал Globe and mail — канадскую газету, и все знал про хоккей оттуда.
Михаил Петров, физик, писатель
Как-то раз дома у Авербаха Бродский прочел только что сочиненные им тогда «Стансы городу». Я буквально онемел.
Но Авербах сохранил хладнокровие и даже сделал какие-то замечания. Бродский их покорно принял. На моих глазах харизма Авербаха оказала гипнотическое влияние.
Павел Финн, сценарист («Объяснение в любви»)
Три крошечные комнатки и ванна в кухне. Но зато балкон великолепный, огромный, нависающий над Подрезовой.
На балконе разводит цветы мама. Ксения Владимировна Куракина. Появлюсь рано утром, с поезда, Илья, в халате, заспанно отопрет дверь и уйдет к себе в комнатку — додремывать. А мне уже готов завтрак — в столовой — она же гостиная — на круглом столе, под абажуром.
Дмитрий Долинин, оператор («Чужие письма», «Объяснение в любви», «Фантазии Фарятьева», «Голос»)
Авербах - огромный, всегда в заграничном пиджаке, с трубкой. Ходил в Европейскую, покупал Globe and mail — канадскую газету, и все знал про хоккей оттуда.
Михаил Петров, физик, писатель
Как-то раз дома у Авербаха Бродский прочел только что сочиненные им тогда «Стансы городу». Я буквально онемел.
Но Авербах сохранил хладнокровие и даже сделал какие-то замечания. Бродский их покорно принял. На моих глазах харизма Авербаха оказала гипнотическое влияние.
Как все прекрасно
у людей
от пальцев ног
до озарений узких.
Неизлечимостью прекрасен
иудей,
неутолимостью
прекрасен русский.
Неутомимостью
китаец озарен,
индус
прекрасно неподвижен,
неумолимостью
германец одарен,
француз
небрежностью возвышен.
В невероятности
английский дух,
не объясним ничем американец,
неведеньем
прекрасен африканец,
не выбирает грек
одно из двух.
Непогрешимостью
прекрасен финн,
испанца украшает
неспокойность,
не утешает
итальянский фильм,
не помогает сам себе японец.
Как все прекрасно у людей
от пальцев ног
до узких озарений,
от вечных льдов
до вечных испарений,
от осужденных до судей.
В несходстве лиц
неуловим
их общий лик
необходимо ясен:
он ненавистью
прекрасен тем,
что неосуществим.
Рид Грачев.
у людей
от пальцев ног
до озарений узких.
Неизлечимостью прекрасен
иудей,
неутолимостью
прекрасен русский.
Неутомимостью
китаец озарен,
индус
прекрасно неподвижен,
неумолимостью
германец одарен,
француз
небрежностью возвышен.
В невероятности
английский дух,
не объясним ничем американец,
неведеньем
прекрасен африканец,
не выбирает грек
одно из двух.
Непогрешимостью
прекрасен финн,
испанца украшает
неспокойность,
не утешает
итальянский фильм,
не помогает сам себе японец.
Как все прекрасно у людей
от пальцев ног
до узких озарений,
от вечных льдов
до вечных испарений,
от осужденных до судей.
В несходстве лиц
неуловим
их общий лик
необходимо ясен:
он ненавистью
прекрасен тем,
что неосуществим.
Рид Грачев.
Forwarded from ЗДЕСЬ БЫЛ МАЙК
Поэт Глеб Горбовский зашел выпить в кафе «Север» (бывшая знаменитая «Квисисана»). Взял на последние деньги 200 граммов коньяка.
Подходит к нему ханыга и говорит - дай кусочек булочки в коньяк макнуть. «Макай», - говорит ему Горбовский. Ханыга достает французскую булку, уже без корки, и пихает в стакан. Затем вынимает, полностью пропитанную коньяком, и в рот.
Горбовский смотрит - в стакане три капли на дне; весь коньяк ушел в булку. Ханыга довольный отваливает, денег у поэта больше нет. Выпил, называется.
Подходит к нему ханыга и говорит - дай кусочек булочки в коньяк макнуть. «Макай», - говорит ему Горбовский. Ханыга достает французскую булку, уже без корки, и пихает в стакан. Затем вынимает, полностью пропитанную коньяком, и в рот.
Горбовский смотрит - в стакане три капли на дне; весь коньяк ушел в булку. Ханыга довольный отваливает, денег у поэта больше нет. Выпил, называется.