Родители Людмилы Штерн, среди прочих, были дружны с выдающимся филологом Борисом Эйхенбаумом.
«Как-то Борис Михайлович Эйхенбаум пришел к нам в гости, и я выскочила сказать «здрасте». А он сказал: «А что ты с нами не посидишь?». Я сказала, что мне задано сочинение про «Анну Каренину». Он очень загорелся и сказал: «А можно я напишу это сочинение?». Я сказала, что можно.
Он написал, я к нему через два дня явилась, мне надо было его переписать, потому что он его сгоряча напечатал на машинке, а я не могла подать сочинение на машинке. Я его переписала руками, подала и получила тройку. О чем злорадно Борису Михайловичу сообщила. Он очень расстраивался, а все кругом хихикали».
«Как-то Борис Михайлович Эйхенбаум пришел к нам в гости, и я выскочила сказать «здрасте». А он сказал: «А что ты с нами не посидишь?». Я сказала, что мне задано сочинение про «Анну Каренину». Он очень загорелся и сказал: «А можно я напишу это сочинение?». Я сказала, что можно.
Он написал, я к нему через два дня явилась, мне надо было его переписать, потому что он его сгоряча напечатал на машинке, а я не могла подать сочинение на машинке. Я его переписала руками, подала и получила тройку. О чем злорадно Борису Михайловичу сообщила. Он очень расстраивался, а все кругом хихикали».
Штерн - приятельница Бродского, Рейна и всех-всех. Большая почитательница Довлатова. Сам С.Д. за Штерн, разумеется, ухлестывал. И за внучкой Эйхенбаума, кстати, тоже. Внучка Бориса Эйхенбаума Елизавета в итоге выбрала не Довлатова, а Олега Даля. И стала его женой.
Просыпайся.
Ты слишком
глубоко уснул.
А проснулся
— почти оплешивел.
Кто-то снес на толкучку
прадедовский стул,
а любимую
к площади вывел.
Брюки жгут
ожиревшие
в лежке бока.
Восемь трещин
на высохшем мыле.
Руку к пачке — но там
уже нет табака.
К телефону
- его отключили.
Ты по лестнице,
всеми дверями гремя,
к людям,
кои у стеночки встали.
Спросишь их:
а вы здесь
не видали меня?
И ответят они:
не видали.
Евгений Вензель, 1977.
Ты слишком
глубоко уснул.
А проснулся
— почти оплешивел.
Кто-то снес на толкучку
прадедовский стул,
а любимую
к площади вывел.
Брюки жгут
ожиревшие
в лежке бока.
Восемь трещин
на высохшем мыле.
Руку к пачке — но там
уже нет табака.
К телефону
- его отключили.
Ты по лестнице,
всеми дверями гремя,
к людям,
кои у стеночки встали.
Спросишь их:
а вы здесь
не видали меня?
И ответят они:
не видали.
Евгений Вензель, 1977.
Курехин: «Берешь какое-то явление и отбрасываешь от него либо половину, либо кусок. Я уже пробовал на некоторых концертах. Скажем, если это балет, то он идет без музыкального сопровождения. Знаешь, когда в тишине танцуют балерины, это как-то настолько дико».
Как тут не вспомнить планы Курехина и Драгомощенко по созданию балета с поющими артистами. А если все это дело соединить? Балет, где танцуют и поют а-капелла - это могло быть что-то.
Как тут не вспомнить планы Курехина и Драгомощенко по созданию балета с поющими артистами. А если все это дело соединить? Балет, где танцуют и поют а-капелла - это могло быть что-то.
Что общего между княжной Саломеей Андрониковой и Георгием Гурьяновым? Дом на 5 линии Васильевского. Красавица, подруга Ахматовой и муза Мандельштама (такие женщины рождаются раз в столетие, говорил он), Андроникова жила в этом доме в 1910—х (кв 5)- и держала у себя салон. Гумилев, Стравинский, Прокофьев, Кузмин, разумеется, Ахматова - в общем, место было заметным, богемным и модным.
Спустя полвека в квартире 17 поселится семейство Гурьяновых. Здесь будущий барабанщик «Кино» и художник проведёт раннее детство - до 1974 года.
Интересно, знал ли Гурьянов - модник и любитель салонов - об этом вдохновляющем соседстве?
Спустя полвека в квартире 17 поселится семейство Гурьяновых. Здесь будущий барабанщик «Кино» и художник проведёт раннее детство - до 1974 года.
Интересно, знал ли Гурьянов - модник и любитель салонов - об этом вдохновляющем соседстве?
Среди книг, написанных ленинградскими рокерами (извините), очень мало тех, что можно отнести к настоящей литературе. (Впрочем, что такое настоящая литература, каждый понимает по-своему, поэтому мои оценки субъективны). Рекшановский «Кайф», «Аквариум как способ ухода за теннисным кортом» Гаккеля, «Так начинался «Аквариум» Гуницкого - вот, собственно, и все. Причем книжка Гуницкого находится в выигрышном положении относительно двух других: в ней нет нерва амбиций (как в «Кайфе») и обид (как в тексте Гаккеля). Обиды и амбиции - для литературы не так и плохо, это хорошее топливо, разгоняющее текст до нужной скорости. Правда, чрезмерная вовлеченность автора может привести к эмоциональному перегреву. У Гуницкого этого нет; он как бы над схваткой, в стороне от «Аквариума». И даже о себе пишет в третьем лице. Получается классно. Не без банальностей и длиннот, но классно. Вот что значит вовремя уйти из группы.
Ниже - фрагмент, посвященный директору школы.
…Невозможно проигнорировать тот факт, что потом Джордж, много лет спустя, встретил Арона Давыдовича.
Это произошло осенью 1982-года. Когда он работал монтировщиком в Оперной студии Консерватории. Или зимой 1983-го. Когда уже перестал работать в оперной студии и уныло трудился художественным руководителем в кошмарном ДК «Кировец».
И вот, однажды, в позднее зимнее время суток, Джордж шёл по Невскому. В поисках тепла. Захотелось ему приобрести некоторую дозу в меру горячительного напитка, чтобы потом без маяты и душевного уныния провести здоровенный кусок ночи в лёгком алкогольном трансе.
За приобретением горячительного Джордж направился в гостиницу «Балтийская», был прежде такой суперотель на Невском. Джордж открыл дверь, к нему подошёл швейцар. Джордж заявил, что не прочь купить портвейна. Швейцар привычно кивнул, назвал цену, исчез, появился, и тут же в его ловких, но совсем не в натруженных руках уже нарисовалась заветная бутылочка. Которая вскоре, после совершения бесхитростного акта купли-продажи переместилась в руки Джорджа.
Ничего удивительного в этом не было, ведь в те блаженные совдеповские времена разве что только ленивый не умел доставать – находить – приобретать – покупать спиртное поздно вечером, ночью или даже рано утром.
Через некоторое время – неделя, месяц, полтора – два месяца, а то и три – Джордж вновь решил ночью приобрести очередную бутылку вина в той же «Балтийской». Решил – и приобрёл. Самое удивительное, что швейцаром в гостинице «Балтийская», у которого Джордж ночью покупал выпивку, был бывший директор 429-ой школы Арон Давыдович. Он постарел, усох, уменьшился, и всё-таки ещё немного походил на себя прежнего.
Нет, Арон Давыдович не узнал Джорджа.
Быть может, только сделал вид, что не узнал?
Наверное, в году 1965-ом или в 1968-ом, – подумал однажды Джордж, – дальнейшие жизненные перспективы представлялись Арону Давыдовичу несколько в другом свете, нежели позже, в бездонной пучине середины восьмидесятых, когда пришлось ему на пороге гостиничном, во времена закономерного распада Совдепии, не в костюме и без галстука, приторговывать всякой бормотушной дрянью.
Ниже - фрагмент, посвященный директору школы.
…Невозможно проигнорировать тот факт, что потом Джордж, много лет спустя, встретил Арона Давыдовича.
Это произошло осенью 1982-года. Когда он работал монтировщиком в Оперной студии Консерватории. Или зимой 1983-го. Когда уже перестал работать в оперной студии и уныло трудился художественным руководителем в кошмарном ДК «Кировец».
И вот, однажды, в позднее зимнее время суток, Джордж шёл по Невскому. В поисках тепла. Захотелось ему приобрести некоторую дозу в меру горячительного напитка, чтобы потом без маяты и душевного уныния провести здоровенный кусок ночи в лёгком алкогольном трансе.
За приобретением горячительного Джордж направился в гостиницу «Балтийская», был прежде такой суперотель на Невском. Джордж открыл дверь, к нему подошёл швейцар. Джордж заявил, что не прочь купить портвейна. Швейцар привычно кивнул, назвал цену, исчез, появился, и тут же в его ловких, но совсем не в натруженных руках уже нарисовалась заветная бутылочка. Которая вскоре, после совершения бесхитростного акта купли-продажи переместилась в руки Джорджа.
Ничего удивительного в этом не было, ведь в те блаженные совдеповские времена разве что только ленивый не умел доставать – находить – приобретать – покупать спиртное поздно вечером, ночью или даже рано утром.
Через некоторое время – неделя, месяц, полтора – два месяца, а то и три – Джордж вновь решил ночью приобрести очередную бутылку вина в той же «Балтийской». Решил – и приобрёл. Самое удивительное, что швейцаром в гостинице «Балтийская», у которого Джордж ночью покупал выпивку, был бывший директор 429-ой школы Арон Давыдович. Он постарел, усох, уменьшился, и всё-таки ещё немного походил на себя прежнего.
Нет, Арон Давыдович не узнал Джорджа.
Быть может, только сделал вид, что не узнал?
Наверное, в году 1965-ом или в 1968-ом, – подумал однажды Джордж, – дальнейшие жизненные перспективы представлялись Арону Давыдовичу несколько в другом свете, нежели позже, в бездонной пучине середины восьмидесятых, когда пришлось ему на пороге гостиничном, во времена закономерного распада Совдепии, не в костюме и без галстука, приторговывать всякой бормотушной дрянью.