Автобиография, написанная Довлатовым при поступлении в университет.
Особенно доставляет вот это: «дружинник народной милиции».

Ох какой сегодня будет прекрасный стишок в ночи )

Осенней ночью,
бледен и небрит,
как после
всенародного гулянья,
я возвращаюсь
к женщине.
Стоит глухая ночь.
Стоят глухие зданья.

Стоит фонарь
на мокрой мостовой.
Стоит луна, роняя
свет свой тусклый.
Стоит троллейбус.
Урна. Постовой.
Стоят часы на старой
башне думской.

Стоят часы...
Ну это ли не ересь?
Когда бы я на Невском
ни бывал,
они всегда названивали через
пятнадцатиминутный интервал.

Теперь стоят.
Гул времени затих.
Все замерло вокруг.
И поневоле
стоят Кутузов
и Барклай де Толли
на постаментах
каменных своих.

Стоит в Неве
чугунная вода.
Стоит речной трамвайчик
у причала.
Стоят семидесятые года.
И только я,
беспечный и усталый,
неудержимо прохожу
сквозь ночь,
движением своим
не обольщаясь,
поскольку тоже
постоять не прочь,
но к женщине,
к любимой,
возвращаюсь.

Геннадий Григорьев, 1974.

Однажды, когда шел дождь, я стоял возле Пяти углов, разглядывая из определенной точки Владимирскую площадь и ее собор; солнечный луч вдруг резко пронизал ненастные облака, и я, не покинув своего места, внезапно приблизился к тому, на котором стоял собор, как бывает не только во сне, но в редкие минуты и наяву, взлетел над городом, оказавшись на страшной высоте, прямо над куполом собора.
Эта мгновенная благодать моей юности и теперь припоминается мне часто, — несбывшееся предчувствие счастья, обладание миром и городом, любовь, мыслимая только здесь, среди этих улиц, домов, облаков, окон и площадей, любимое лицо, приснившееся мне в детстве, возникшее в этих только местах и любимое от века, от начала начал.
Больше нигде не мог я родиться, и мне не надобны никакие другие города и языки, и вот я стою, пригвожденный к месту, навсегда оцепенелый и несчастный, а благодать улетучилась, ибо она мгновенна как сон...

Фрагмент книжки Бориса Тулинцева «Нестертые следы». 1980.